Текст книги "Кукла"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 57 страниц)

Глава двенадцатая
Примирение супругов

С середины апреля баронесса Кшешовская круто изменила образ жизни.

Раньше она день-деньской только и делала что распекала Марианну, писала жильцам грозные уведомления по поводу мусора на лестнице да допрашивала дворника: не сорвано ли объявление о сдаче квартир, ночуют ли дома девушки из парижской прачечной, не приходил ли околоточный по какому-нибудь делу? И велела ему хорошенько присматриваться к тем, кто пожелает снять помещение в четвертом этаже, особенно к молодым, в случае же если это окажутся студенты, отказывать, говоря, что квартира уже сдана.

– Смотри же, Каспер, не забудь, – говорила она в заключение, – прогоню тебя вон, если вотрется сюда какой-нибудь студент. Хватит с меня этих нигилистов, развратников, безбожников, которые таскают сюда человеческие черепа!..

После каждой такой беседы дворник, вернувшись в свою каморку, швырял шапку на стол и кричал:

– Ей-богу, повешусь или сбегу от такой хозяйки, черт бы ее побрал! Дворник и на рынок по пятницам ходи, и в аптеку бегай по два раза на дню, и белье катать носи, и пес ее знает, куда только не вздумает посылать! Она уже посулилась, что будет меня с собой на кладбище возить, могилку прибирать… Слыханное ли дело! Уйду, уйду отсюда на святого Яна, хоть бы пришлось двадцать рублей отступного дать…

Но с середины апреля баронесса стала ласковей. Этому способствовало несколько обстоятельств.

Во-первых, однажды к ней пришел незнакомый юрист с конфиденциальным вопросом: известно ли ей что-нибудь о средствах барона?.. А если бы таковые имелись (в чем он, впрочем, сомневался), то следовало бы их указать, дабы избавить барона от позора, ибо его кредиторы готовы прибегнуть к крайним мерам.

Баронесса торжественно заверила адвоката, что супруг ее при всем своем коварстве и жестокосердии никакими денежными средствами не располагает. Тут она истерически разрыдалась, что заставило адвоката поспешно ретироваться. Однако, как только жрец правосудия удалился, баронесса чрезвычайно быстро пришла в себя и, кликнув Марианну, обратилась к ней необычно спокойным тоном.

– Нужно будет повесить чистые занавески, Марыся; я предчуствую, что наш несчастный барин скоро одумается.

Несколько дней спустя к баронессе явился князь собственной персоной. Они заперлись в дальней комнате, и, пока говорили, баронесса успела раза три разрыдаться и один раз упасть в обморок. Но о чем они говорили, этого не знала даже Марианна. По уходе князя баронесса велела немедля позвать Марушевича, а когда тот прибежал, сказала удивительно кротким голосом, перемежая речь свою вздохами:

– Мне кажется, пан Марушевич, что мой заблудший муж наконец раскаялся… Так будьте добры, поезжайте и купите мужской халат и домашние туфли… Примерьте на себя, ведь оба вы, бедняги, тщедушные…

Марушевич поднял брови, но деньги взял и купил, что требовалось. По мнению баронессы, заплатить сорок рублей за халат и шесть за туфли – было дороговато, но Марушевич ответил, что в ценах не разбирается, а покупал в первоклассных магазинах, и больше об этом не было речи.

Прошло еще несколько дней, и в квартиру Кшешовской явились два еврея с вопросом – дома ли барон? Баронесса, вместо того чтобы обрушиться на них с криком, как делала обычно, на этот раз очень сдержанно велела им выйти вон. Потом позвала дворника и сказала ему:

– Дорогой Каспер, мне кажется, наш бедный барин не сегодня-завтра придет домой… Надо постелить дорожку на лестнице до третьего этажа. Только следи, дружок, как бы прутья не разворовали… И не забудь раза два в неделю выбивать дорожку.

Она больше не распекала Марианну, не писала уведомлений жильцам и не изводила дворника… Целыми днями ходила она по своей просторной квартире, скрестив руки на груди, бледная, молчаливая, взволнованная.

Заслышав грохот пролетки, остановившейся перед домом, она бросалась к окну; при каждом звонке бежала в гостиную и прислушивалась из-за притворенных дверей, с кем разговаривает Марианна.

После нескольких дней такой жизни она еще больше побледнела и стала еще раздражительнее. Все быстрей шагала она по комнатам, то и дело бросалась на стул или кресло с сильным сердцебиением и в конце концов слегла в постель.

– Вели снять с лестницы дорожку, – сказала она Марианне хриплым голосом. – Видно, какой-нибудь мерзавец опять одолжил барину денег.

Но не успела она договорить, как в передней энергично позвонили. Баронесса послала Марианну отворить, а сама, охваченная предчуствием, начала одеваться, невзирая на головную боль. Все валилось у нее из рук.

Между тем Марианна, не снимая цепочки, приоткрыла дверь и увидела на площадке весьма элегантного мужчину с шелковым зонтиком и саквояжем. За мужчиною, который, несмотря на тщательно выбритую верхнюю губу и пышные бакенбарды, чем-то смахивал на камердинера, стояли носильщики с чемоданами и тюками.

– Чего вам? – машинально спросила служанка.

– Отпирай-ка двери, обе половины! – повелительно сказал мужчина с саквояжем. – Это вещи барона и мои…

Дверь распахнулась, мужчина велел носильщикам поставить чемоданы и тюки в передней и спросил:

– Где тут кабинет барина?

В эту минуту выбежала баронесса, растрепанная, в незастегнутом капоте.

– Что это? – взволнованно закричала она. – Ах, это ты Леон… А где барин?..

– Господин барон, кажется, в магазине у Стемпека… Я хотел поставить вещи по местам, но где же кабинет барина, где моя комната? – Погоди минутку… – засуетилась баронесса. – Марианна сейчас переберется из кухни, а ты туда…

– Я на кухню? – спросил мужчина, названный Леоном. – Вы шутите, ваша милость. Я с барином уговорился, что у меня будет отдельная комната…

Баронесса растерялась.

– Что это я!.. – поправилась она. – Тогда вот что, Леон, займи пока помещение в четвертом этаже, где жили студенты.

– Это дело другое, – ответил Леон. – Если там две-три комнатушки, я могу даже поселиться с поваром…

– С каким поваром?

– Как же, ваша милость, без повара вам не обойтись. Тащите вещи наверх,

– обратился он к носильщикам.

– Что вы делаете? – крикнула баронесса, видя, что те забирают все чемоданы и тюки.

– Они берут мои вещи. Ступайте же! – скомандовал Леон.

– А барина где же?

– Вот, пожалуйте… – ответил слуга, подавая Марианне саквояж и зонтик.

– А постель?.. одежда?.. всякая утварь?.. – ужаснулась баронесса, заламывая руки.

– Ваша милость, не устраивайте сцен в присутствии слуг! – пожурил ее Леон. – Все необходимые вещи должны быть у барина дома.

– Да, да, конечно… – прошептала присмиревшая баронесса.

Расположившись наверху, куда пришлось еще отнести кровать, стол, несколько стульев, таз и кувшин воды, пан Леон надел галстук, чистую, хотя и тесноватую сорочку, облачился во фрак и, вернувшись в квартиру к баронессе, важно уселся в передней.

– Через полчасика, – сказал он Марианне, вынимая золотые часы, – господин барон, наверное, прибудут, потому что они всегда от четырех до пяти почивают. Ну как, скучновато вам тут? – прибавил он. – Ничего, я вас расшевелю…

– Марианна!.. Марианна! иди сюда!.. – позвала из своей комнаты баронесса.

– Что это вы так бежите? – удивился Леон. – Помирает она там, старуха ваша, что ли?.. Небось подождет…

– Да боюсь я, она знаете, какая сердитая, – шептала Марианна, вырываясь от него.

– Сердитая… сами вы ее распустили, оттого и сердитая. Им только дай волю, так сразу на шею сядут… При бароне вам будет полегче, он понимает настоящее обхождение. Только одеваться вам придется понаряднее, а то прямо послушница… Мы монашек не любим.

– Марыся!.. Марыся!..

– Ну, ступайте теперь, только не спеша, – напутствовал ее Леон.

Вопреки предположениям Леона, барон прибыл к своей супруге не в четыре часа, а лишь около пяти.

На нем был новый сюртук и шляпа, а в руке тросточка с серебряным набалдашником в форме копыта. Он казался спокойным, но под этой внешней оболочкой верный слуга подметил сильное волнение. Еще в передней пенсне дважды соскочило с его носа, а левое веко дергалось чаще, чем перед дуэлью или даже за партией штосса.

– Доложи обо мне баронессе, – сказал Кшешовский, понизив голос.

Леон распахнул двери гостиной и возвестил:

– Господин барон!..

А когда барон вошел, он прикрыл за ним дверь, выпроводил из передней Марианну, прибежавшую из кухни, и стал подслушивать.

Баронесса, сидевшая на кушетке с книжкой, при виде супруга поднялась. Барон отвесил ей глубокий поклон, она хотела ответить, но снова упала на кушетку.

– Муж мой… – прошептала она, закрывая лицо руками. – О! что же ты делаешь…

– Весьма сожалею, – ответил барон, вторично отвешивая поклон, – что вынужден свидетельствовать вам свое почтение в подобных обстоятельствах.

– Я готова простить все, если…

– Это весьма похвально для нас обоих, – прервал барон, – поскольку и я готов простить вам все неприятности, которые вы причинили моей особе. Но, к несчастью, вы изволили злоупотреблять моим именем; оно, правда, ничем особенно не знаменито в мировой истории, но тем не менее заслуживает, чтобы с ним обходились бережнее.

– Именем?.. – повторила баронесса.

– Да, сударыня, именем, – ответил барон, и поклонился в третий раз, по-прежнему не выпуская из рук шляпы. – Вы простите, сударыня, что я коснусь столь неприятного предмета, но… с некоторых пор мое имя треплют по всем судам… Например, в настоящий момент вам угодно вести целых три процесса: два против жильцов и один против вашего бывшего поверенного, который, не в обиду ему будь сказано, действительно последний негодяй.

– Но позволь! – возопила баронесса, срываясь с кушетки. – Ведь у тебя самого в настоящий момент одиннадцать судебных дел из-за тридцати тысяч долга!

– Извините… У меня семнадцать судебных дел из-за тридцати девяти тысяч долга, если только память мне не изменяет. Но то ведь процессы из-за долгов. Среди них вы не найдете ни одного, который я возбудил бы против честной женщины, обвинив ее в краже куклы… Среди моих прегрешений нет ни одного анонимного письма, которое очернило бы невинную особу, а среди моих кредиторов ни одному не пришлось бежать из Варшавы, спасаясь от клеветы, как это случилось с некоей пани Ставской благодаря стараниям баронессы Кшешовской…

– Ставская была твоей любовницей…

– Извините! Не отрицаю, что я добивался ее благосклонности, но, клянусь честью, это самая порядочная женщина, какую мне только случалось встретить в жизни. Пусть вас не оскорбляет лестный отзыв о посторонней особе, соблаговолите поверить, что пани Ставская – женщина, которая пренебрегла даже моими… моими ухаживаниями, а поскольку, баронесса, я имею честь довольно хорошо знать женщин обычного типа… мое мнение кое-что значит.

– Чего же ты хочешь наконец? – спросила баронесса уже твердым голосом.

– Я хочу… оберегать имя, которое мы оба носим. Хочу… чтобы в этом доме уважали баронессу Кшешовскую. Хочу покончить с судами и служить вам опорой… С этой целью я вынужден просить вашего гостеприимства. А когда я наведу порядок…

– Ты уйдешь от меня?

– Вероятно.

– А твои долги?

Барон поднялся со стула.

– О моих долгах можете не беспокоиться, – сказал он тоном глубокого убеждения. – Если Вокульский, незнатный дворянин, за несколько лет сколотил миллионы, то барон Кшешовский сможет выплатить сорок тысяч долгов. Я докажу, что умею работать…

– Ты бредишь, муж мой, – возразила баронесса. – Как тебе известно, я сама из семьи, которой удалось сколотить состояние, а потому говорю тебе: ты не сумеешь заработать даже на собственное пропитание… Какое там! Тебе не прокормить даже последнего бедняка!..

– Значит, вы отказываетесь от опоры, которую я предлагаю вам, уступая просьбам князя и желая спасти честь своего имени?

– Напротив! Займись же наконец мною, а то до сих пор…

– Я, со своей стороны, – перебил барон, снова поклонившись, – постараюсь забыть прошлое…

– Ты давно его забыл… Ты даже не был на могиле нашей дочери…

Таким образом, барон вновь водворился в доме своей супруги. Он прекратил процессы против жильцов, бывшему поверенному баронессы заявил, что велит его выпороть, если тот когда-нибудь выразится о своей клиентке без должного уважения, написал письмо с извинениями Ставской и послал ей (за тридевять земель, под Ченстохов) огромный букет. Затем нанял повара и, наконец, вместе с супругой нанес визиты чуть не всему высшему обществу, заранее сообщив Марушевичу, который раззвонил об этом где только мог, что, если какая-нибудь из дам не явится к ним с ответным визитом, барон вызовет ее мужа на дуэль.

В свете возмущались дикими притязаниями барона, тем не менее ответные визиты нанесли Кшешовским все, и почти все стали поддерживать с ними отношения.

За это баронесса (признак необычайной деликатности с ее стороны), никому ни слова не сказав, начала выплачивать мужнины долги. Одних кредиторов она ругала, перед другими плакалась, почти всем что-нибудь урезывала, ссылаясь на разбойничьи проценты, сердилась, выходила из себя – но тем не менее платила. В особом ящике ее письменного стола набралось уже несколько фунтов мужниных векселей, когда произошел следующий случай.

Магазин Вокульского в июле должен был перейти во владение Генрика Шлангбаума. Так как новый хозяин не желал принимать на себя ни долгов, ни ссуд прежней фирмы, пан Жецкий спешно приводил в порядок все счета.

В числе должников оказался и барон Кшешовский, которому Жецкий отправил письмо с напоминанием о долге и просьбой ответить возможно скорее.

Напоминание это, как и все документы подобного рода, попало в руки баронессы; она же, вместо того чтобы заплатить, написала Жецкому грубое письмо, в котором прямо обвиняла его в мошенничестве, нечестной уловке при покупке лошади и тому подобном.

Точно через двадцать четыре часа после отправки этого письма в квартиру Кшешовских явился Жецкий и потребовал свидания с бароном.

Барон принял его весьма радушно, хотя был заметно удивлен, увидев бывшего секунданта своего противника в столь сильном раздражении.

– Я пришел к вам с претензией, – начал старый приказчик. – Позавчера я позволил себе послать вам счет…

– Ах да… я что-то задолжал вашей фирме… Сколько же там?

– Двести тридцать шесть рублей тридцать копеек…

– Завтра же постараюсь удовлетворить ваши требования…

– Это еще не все, – перебил Жецкий. – Вчера я получил от вашей почтенной супруги вот это письмо…

Прочитав послание баронессы, Кшешовский призадумался и наконец ответил:

– Весьма сожалею, что баронесса употребила столь не парламентские выражения, но… что касается покупки лошади, она права… Пан Вокульский (впрочем, я его за это не виню) действительно дал мне за лошадь шестьсот рублей, а расписку взял за восемьсот.

Жецкий позеленел от гнева.

– Милостивый государь, весьма прискорбно, но… один из нас оказался жертвой обмана… грубого обмана, сударь! И вот доказательство…

Он достал из кармана два листа бумаги и один из них протянул Кшешовскому. Тот глянул – и закричал:

– Значит, это негодяй Марушевич?.. Но, клянусь честью, он отдал мне только шестьсот рублей и вдобавок долго распространялся насчет корыстолюбия пана Вокульского…

– А вот это? – продолжал Жецкий, протягивая второй лист.

Барон осмотрел документ со всех сторон. У него побелели губы.

– Теперь я все понимаю, – сказал он. – Расписка эта подложная, и совершил подлог Марушевич. Я не занимал денег у пана Вокульского!

– Тем не менее баронесса назвала нас мошенниками…

Барон встал.

– Простите, сударь, – сказал он. – От имени моей жены приношу вам самые глубокие извинения и независимо от любого удовлетворения, которое я готов дать вам, господа, я сделаю все, чтобы исправить зло, причиненное пану Вокульскому… Да, сударь… Я поеду с визитами ко всем моим приятелям и заявлю им, что пан Вокульский – джентльмен, что он заплатил за лошадь восемьсот рублей и что мы оба оказались жертвами интригана и негодяя Марушевича. Кшешовские, пан… пан…

– Жецкий.

– …уважаемый пан Жецкий, Кшешовские никогда и никого не чернили. Они могут заблуждаться, но без злого умысла, пан…

– Жецкий.

– …уважаемый пан Жецкий.

Тем и кончился разговор; старый приказчик, сколько ни уговаривал его барон, не слушал никаких доводов и не пожелал видеться с баронессой.

Барон проводил его до дверей и, не удержавшись, заметил Леону:

– Все-таки купцы – люди с достоинством.

– У них деньги, ваша милость, кредит, – ответил Леон.

– Вот дурак! Так если у нас нет денег, значит нет и достоинства?

– Есть, ваша милость, только на другой манер.

– Уж конечно, не на купеческий!.. – надменно ответил барон и велел подать визитку.

Прямо от барона Жецкий отправился к Вокульскому и подробно рассказал ему о проделках Марушевича и раскаянии барона, а под конец вручил ему подложные документы, советуя подать в суд.

Вокульский слушал его с серьезным видом, даже одобрительно покачивал головой, но смотрел куда-то в сторону и думал о другом.

Старый приказчик, сообразив, что тут ему больше нечего делать, попрощался со своим Стахом и, уходя, сказал:

– Я вижу, ты чертовски занят; так лучше сразу передай дело юристу.

– Хорошо… хорошо… – отвечал Вокульский, не сознавая, что ему говорит пан Игнаций. В эту минуту он думал о развалинах Заславского замка, где впервые увидел слезы на глазах панны Изабеллы.

«Сколько в ней благородства… Какая утонченность чуств! Не скоро еще познаю я все сокровища этой прекрасной души…»

Он теперь по два раза в день ездил к Ленцким, а если не к ним, то по крайней мере в те дома, где бывала панна Изабелла, где он мог смотреть на нее, обменяться с ней несколькими словами. Пока что ему этого было достаточно, а о будущем он не смел думать.

«Мне кажется, я умру у ее ног… – говорил он себе. – Ну и что же? Умру, глядя на нее, и, может быть, целую вечность буду ее видеть. Кто знает, не заключена ли вся будущая жизнь в последнем ощущении человека?..»

И повторял за Мицкевичем:

И сколько лет спать буду так – не знаю…

Когда ж велят с могилой распроститься,

Ты, об уснувшем друге вспоминая,

Сойдешь с небес, поможешь пробудиться!

И, ощущая вновь прикосновенье любимых рук,

К груди твоей прильну я;

Проснусь, подумав, что дремал мгновенье,

Твой видя взор, лицо твое целуя! [47]47
  И сколько лет спать буду так – не знаю… – слова из стихотворения Адама Мицкевича «Сон». Перевод Л.Мартынова.


[Закрыть]

Несколько дней спустя к нему влетел барон Кшешовский.

– Я уже два раза заезжал к вам! – воскликнул он, возясь со своим пенсне, которое, казалось, составляло единственный предмет его жизненных забот.

– Вы? – удивился Вокульский. И вдруг вспомнил о том, что ему рассказывал Жецкий, а также о двух визитных карточках барона, которые он нашел вчера на своем столе.

– Вы догадываетесь, по какому поводу я здесь? – говорил барон. – Пан Вокульский, могу ли я надеяться, что вы мне простите невольную мою вину перед вами?

– Ни слова более, барон! – перебил Вокульский, обнимая его. – Это пустяки. Впрочем, если бы я и заработал на вашей лошади двести рублей, к чему бы мне это скрывать?

– Верно! – воскликнул барон, хлопнув себя по лбу. – Как это мне раньше не пришло в голову… А propos насчет заработка: не могли бы вы указать мне способ, как быстро разбогатеть? Мне до зарезу нужно раздобыть сто тысяч в течение года…

Вокульский улыбнулся.

– Вы смеетесь, кузен (мне думается, уже можно вас так называть?). Вы смеетесь, а между тем сами же и вполне честно нажили миллионы в течение двух лет…

– Даже и не двух, – заметил Вокульский. – Но это богатство не заработано, а выиграно. Я выиграл, несколько раз подряд удваивая ставку, как шулер, а вся моя заслуга в том, что я играл некраплеными картами.

– Значит, опять-таки удача! – вскричал барон, срывая пенсне. – Ах, дорогой кузен, у меня нет удачи ни на грош. Половину состояния я проиграл, остальное поглотили женщины, и теперь хоть пулю себе в лоб пускай! Нет, мне решительно не везет!.. Вот и сейчас: я думал, этот осел Марушевич соблазнит баронессу… То-то был бы рай дома! Как бы она стала снисходительна к моим грешкам… Да какое там! Баронесса и не думает мне изменять, а этого шута горохового ждут арестантские роты… Пожалуйста, непременно упрячьте его туда, потому что его подлости даже мне надоели. Итак, – заключил он, – между нами мир и согласие. Прибавлю только, что я побывал у всех знакомых, до кого могли дойти мои неосмотрительные слова насчет лошади, и подробнейшим образом разъяснил, как было дело… Пусть Марушевич отправляется в тюрьму – туда ему и дорога, а я на этом выиграю две тысячи в год… Был я также у пана Томаша и панны Изабеллы и им тоже рассказал о нашем недоразумении… Вспомнить страшно, как этот негодяй умел выжимать из меня деньги! Уже год, как у меня их нет, а он умудрялся брать у меня в долг. Гениальный прохвост!.. Я чуствую, что если его не сошлют на каторгу, мне от него не избавиться. До свидания, кузен.

Не прошло и десяти минут после ухода барона, как слуга доложил Вокульскому, что какой-то господин непременно хочет его видеть, но отказывается назвать себя.

«Неужели Марушевич?» – подумал Вокульский.

Действительно, вошел Марушевич, бледный, с горящими глазами.

– Сударь! – мрачно проговорил он, закрывая дверь кабинета. – Вы видите перед собой человека, который решил…

– Что же вы решили?

– Я решил покончить счеты с жизнью… Это тяжелая минута, но иного выхода нет. Честь…

Он передохнул и снова заговорил в волнении:

– Правда, я мог бы раньше убить вас, причину моих несчастий…

– О, не стесняйтесь, пожалуйста, – заметил Вокульский.

– Вы шутите, а между тем оружие и в самом деле при мне, и я готов…

– Испытайте-ка свою готовность.

– Сударь! Так не разговаривают с человеком, стоящим на краю могилы. Если я пришел, то лишь затем, чтобы доказать, что при всех моих заблуждениях сердце у меня благородное.

– Зачем же вы тогда стоите на краю могилы?

– Чтобы спасти свою честь, которой вы хотите меня лишить.

– О!.. Оставьте при себе это бесценное сокровище, – ответил Вокульский и вынул из стола роковые бумаги. – Речь идет об этих документах, не правда ли?

– Вы еще спрашиваете? Вы издеваетесь над моим отчаянием!

– Послушайте, пан Марушевич, – сказал Вокульский, просматривая документы, – я мог бы сейчас прочитать вам нотацию или просто помучить вас неизвестностью. Но поскольку мы оба уже совершеннолетние, то…

Он разорвал бумаги на мелкие клочки и отдал их Марушевичу.

– Сохраните это себе на память.

Марушевич упал перед ним на колени.

– Сударь! – вскричал он. – Вы подарили мне жизнь! Моя благодарность…

– Не ломайтесь, – перебил его Вокульский. – За вашу жизнь я был совершенно спокоен, так же как я совершенно уверен, что рано или поздно вы угодите в тюрьму. Просто мне не хотелось сокращать вам этот путь.

– О, вы безжалостны! – ответил Марушевич, машинально стряхивая пыль с колен. – Одно доброе слово, одно теплое рукопожатие могло бы повернуть меня на новую стезю. Но вы на это неспособны…

– Ну, прощайте, пан Марушевич. Только не вздумайте когда-нибудь подписаться моим именем, потому что тогда… понятно?

Марушевич ушел разобиженный.

«Это ради тебя, ради тебя, любимая, сегодня я избавил от тюрьмы человека. Страшное дело – лишить кого-нибудь свободы, даже вора или клеветника!» – размышлял Вокульский.

С минуту еще в нем происходила борьба. Он то упрекал себя, что не воспользовался случаем избавить общество от негодяя, то задумывался – что сталось бы с ним, если б его засадили в тюрьму, оторвали от панны Изабеллы на долгие месяцы, может быть годы.

«Какой ужас – никогда более не видеть ее!.. и, наконец, кто знает, не в милосердии ли высшая справедливость?.. Как я стал сентиментален!..»