Текст книги "Французский поход"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

21

В город Кафу [10]10
  Татарское название города Феодосии.


[Закрыть]Карадаг-бей прибыл под вечер. Смертельно уставший, запыленный, он въехал в ворота дворца коменданта крепости и, приказав появившемуся слуге немедленно вызвать хозяина, не раздеваясь, а лишь отстегнув саблю, забрел в бассейн, с огромным наслаждением подставляя пылающую голову под холодные, оживляющие струи небольшого фонтана.

Хотя он очень торопился в Тавриду, однако не было ни одного лимана, озерца или речки, в которые бы не окунулся. Степняки-татары из его разведывательного чамбула, привыкшие месяцами мириться с тем, что вода выдается лишь для питья и приготовления пищи, поражались почти детскому восторгу, с которым обычно сдержанный, грозный Карадаг-бей мчался к любому встречавшемуся на их пути водоему. А затем с удивлением наблюдали, как, погрузив лицо в воду, этот воин преодолевал большие расстояния и долго обходился без воздуха.

Точно так же сам Карадаг-бей поражался тому, что татары, живущие даже на берегах моря или перекопских лиманов, относятся к ним с совершеннейшим безразличием. Если в селе и были лодки, то хозяевами их оказывались местные турки или омусульманенные славяне.

Он никогда не слышал, чтобы кто-либо из татарских юношей мечтал стать мореплавателем. А все его намеки на то, что пора создать свой, крымский, флот и напомнить миру, что Таврический Татарстан – могучая морская держава, хан встречал благодушной ухмылкой: «Нельзя одновременно сидеть в лодке и в седле. Татарин, истинный татарин, – добавлял он, окидывая начальника охраны насмешливо-подозрительным взглядом, – рождается в седле и умирает в седле. Наши предки появились в этих краях не с моря».

Это упрямство хана оставалось для Карадаг-бея загадкой. Но все же он не терял надежды уговорить правителя создать татарский флот, а его, Карадаг-бея, назначить командующим.

Замечтавшись, он не сразу заметил появление Гадаяр-Керима. Увидев в бассейне громадного воина в европейском мундире, развалившегося на мокрых камнях под фонтаном и с блаженством подставлявшего рот под жиденькие родниковые струи, комендант крепости опешил.

Оглянулся на слугу: «Кто это?!» – возопил его разъяренный взгляд.

– Это… он, – только и смог вымолвить слуга, дрожащей рукой показывая на великана с явно нетюркской внешностью. – Он приказал позвать вас.

– Что тебя так взволновало, Гадаяр-Керим? – насмешливо спросил Карадаг-бей, – блаженно разбросав руки по позеленевшим камням. – Не узнаешь начальника охраны Ислам-Гирея?

– Так это вы, почтенный Карадаг-бей?! Как вы там оказались? Вы только что прибыли? Я знаю, хан ждал вашего возвращения.

– Весь Крым ждал моего возвращения, – бравируя, произнес Карадаг-бей. Коменданту был хорошо знаком этот самоуверенный, вызывающе насмешливый тон. Любую шутку Карадаг-бей произносил так, словно зачитывал мудрейшую суру Корана. Или приговор. Самое сложное в разговоре с ним как раз и заключалось в том, чтобы понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез. Не забывая при этом, что шутка Карадаг-бея – это шутка повелителя. – Или, может быть, в Кафе мне уже не рады? Нет, ты говори, говори, Гадаяр-Керим.

– Сегодня же город узнает, что вы почтили его своим возвращением из далекого Ляхистана.

Карадаг-бей медленно поднялся и, тяжело ступая в своем разбухшем мундире и сапогах, не спеша вышел из бассейна. Еще через несколько минут он уже лежал раздетым, на ковре, расстеленном в жиденькой тени небольшой сосны, и яркий китайский халат вбирал последние капли влаги с его могучего тела.

Я очень спешил в Бахчисарай, но мне сказали, что хан отбыл в Кафу. Это сообщение прибавило еще два дня пути к тем многим дням, которые уже отняла у меня проклятая гонка по чужим землям.

– У вас какое-то срочное донесение? – поинтересовался комендант, присаживаясь на краешек ковра.

Шербет [11]11
  Фруктовый напиток, изготавливаемый на Востоке.


[Закрыть], который принесли в больших кувшинах из глубоких дворцовых подвалов, был умиротворяюще прохладным и сладким, и склонял к неспешности разговора. Однако комендант чувствовал, что в гостях Карадаг-бей не задержится, а у него возникло несколько просьб к этому приближенному хана, высказывать которые самому Ислам-Гирею он, конечно, не решился бы.

– Это у хана, как я полагаю, есть несколько срочных вопросов ко мне, – вальяжно объяснил тем временем Карадаг-бей. Комендант счел ответ слишком смелым, но что поделаешь: если начальник личной охраны и советник хана позволяет себе столь уверенно демонстрировать независимость от повелителя, значит, хан окончательно смирился с этим. Очевидно, у Ислам-Гирея слишком много врагов, чтобы, теряя одного из лучших своих друзей и советников, одновременно наживать целую уйму новых недругов. – Кстати, где он сейчас – я имею в виду хана?

– В городе об этом знаю только я, – уведомил комендант начальника личной охраны хана.

Карадаг-бей воинственно оскалил пожелтевшие конские зубы:

– Хотите сказать, дорогой Гадаяр-Керим, что вам не велено сообщать кому бы то ни было, что Ислам-Гирей снова удалился в предгорье Кара-Дага?

– Не велено, – мрачно подтвердил комендант после небольшого колебания: следует ли признавать, что начальник личной охраны повелителя прав.

– …Чтобы там, разбив шатер на берегу Коктебельского залива, мрачно созерцать пепельные вершины окрестных гор и застывшую вечность вулкана с открывающимся ему божественным ликом, высеченным на склоне самим Аллахом?

– Мне неведомо, каким помыслам предается там могущественный правитель Крыма, когда…

– О, нет-нет, – иронично упредил его гость, – ни в коем случае не вздумайте раскрывать мне сию тайну, досточтимый Гадаяр-Керим, давно ставшую величайшей из тайн Крымского ханства.

22

Появился управитель замка и сообщил хозяину, что воины из чамбула Карадаг-бея и их кони накормлены и сейчас отдыхают. Однако ни хозяин, ни его гость никак не отреагировали на это сообщение.

– Вы намерены оставаться в городе день, два, три? – поинтересовался комендант у Карадаг-бея.

– Через час выступаем. К вечеру я должен прибыть в ставку хана. Было бы неблагоразумно не появиться там, предаваясь безделью в Кафе.

– Но и представать пред его очами – тоже не очень-то благоразумно, – недовольно проворчал комендант, словно бы ощущал собственную вину за то, что Карадаг-бей сумел определить, где именно скрывается от мира и от самого себя их правитель. – Пребывая в Коктебеле, хан обычно предпочитает одиночество.

Карадаг-бей поднялся, прошелся по двору и, повелев своему оруженосцу: «Мундир мне!», подошел к Гадаяр-Кериму. Тот, с опаской посматривая на гостя, тоже поднялся, однако сделал это медленно, воровато, словно ожидал, что Карадаг-бей вот-вот начнет избивать его.

– Ты так ничего и не понял, комендант. Я и есть то самое «одиночество» хана. Его глубочайшее «одиночество».

– Вы предпочитаете говорить загадками, уважаемый Карадаг-бей. Мне не понять их. Я – всего ли воин, пусть и наделенный какой-то там призрачной властью. И потом, Кафа находится столь далеко от столицы, что любая тайна, рожденная во дворце хана, доходит сюда обросшей сплетнями. Возможно, в том, что хан находится сейчас в Карадаге, для вас, Карадаг-бея, есть особый символ, знак Аллаха, возможно… – едва заметно поклонился Гадаяр-Керим, – но я по-прежнему чувствую себя хранителем его уединенности.

Ответом Карадаг-бея была все та же самоуверенная, нагловатая ухмылка, которая настолько успела надоесть Гадаяр-Кериму, что в следующий раз он предпочел бы увидеть ее на лице Карадаг-бея разве что под секирой палача.

К его удивлению, Карадаг-бей начал облачаться в мундир то ли австрийского, то ли польского офицера. Кто иной из придворных Ислам-Гирея осмелился бы появиться в нем в Крыму, да еще предстать перед своим повелителем? Похоже, что Карадаг-бей действительно стал «глубочайшим одиночеством хана» – независимо от того, какой глубинный смысл изволил вкладывать в это понятие он сам.

– Чем интересовался хан, будучи в Кафе?

Вопрос застал Гадаяр-Керима врасплох. Несколько секунд он непонимающе смотрел на гостя, пытаясь вникнуть в суть того, о чем его спрашивают.

– Видите ли, уважаемый Карадаг-бей, еще никто и никогда не осмеливался поинтересоваться, чем именно интересуется хан, появляясь в нашем благословенном городе.

– Где-то же он бывал, о чем-то спрашивал. Я обязан знать это. Я обязан знать все. Значительно больше, чем может предполагать о моих сведениях Ислам-Гирей, ибо такова моя служба.

«А ведь дело не только в мундире, – вдруг понял Гадаяр-Керим, только сейчас сообразив, что именно больше всего удивляет его в поведении гостя. – Он и ведет себя как неправоверный европеец. Его манера говорить, держаться, дерзить в разговоре со старшими, наконец, абсолютное неумение отвешивать поклоны, без чего на Востоке вообще немыслимо соблюдение обычаев, не говоря уже о придворном этикете».

– Прежде всего, Ислам-Гирей, да продлит Аллах дни его, побывал в гавани, где расспрашивал, чьи корабли стоят в ней, а также внимательно осматривал эти суда. А там как раз находились четыре галеаса [12]12
  Галеас – трехмачтовый корабль, как правило, военный, принимавший на борт (кроме команды) до трехсот солдат.


[Закрыть]и один галеон [13]13
  Галеон (галион) – тип наиболее крупного боевого корабля Турции и других стран того времени.


[Закрыть]из Турции, несколько каравелл из Генуи и Венеции, галера из Египта. Могло бы показаться, что они специально собрались, чтобы Ислам-Гирей мог любоваться кораблями всего мира. К слову, до сих пор я даже не догадывался, что всемогущественнейший хан сумел проникнуться такой любовью к морю и кораблям. Чтобы татарин – и вдруг…

– Это как раз приятная весть, Гадаяр-Керим, – возбужденно прошелся по двору Карадаг-бей. – Вам не понять, насколько она важна и приятна. И то, что в гавани в это время оказалось много кораблей – тоже хорошая примета.

Комендант крепости удивленно смотрел на гостя, не понимая, что тот имеет в виду.

– Примета? Когда в гавани много кораблей – хорошая примета? – усиленно морщил он лоб.

– Но никто не способен истолковать, что именно она предвещает, – благодушно рассмеялся Карадаг-бей. – Видно, мне действительно нужно было родиться где-нибудь в Англии или Венеции, – бесстрастно согласился Карадаг-бей. – Вели слугам готовить коней.

– Уже уезжаете? – растерялся Гадаяр-Керим.

– Не могу я терять время, когда в нескольких милях отсюда решается судьба государства.

– Даже так – судьба? – выпучил глаза комендант крепости. Круглое прыщавое лицо его еще более округлилось и стало похожим на старую перезревшую тыкву. – А как она… решается?

– Об этом я и хочу узнать в ставке.

– Значит, сейчас вы – в ставку?

– Немедленно. А ты и в самом деле привыкай к европейским столам и одеждам, Гадаяр-Керим, нам это еще может пригодиться. Да и вообще, пора уже…

– Пригодится, когда повелителем Крыма станет человек, побывавший во многих европейских странах? – лукаво прищурил свои маслянистые глазки комендант, положив при этом голову-тыкву себе на плечо. – Я правильно понимаю?

– А что, при дворе хана уже появился такой человек? – жестко отчеканил Карадаг-бей, и комендант тут же испуганно подбросил плечом свою голову-тыкву. – Я спрашиваю: вы знаете человека, который стремится стать повелителем Крыма, дабы превратить его в окраину «мира неверных»?!

– Нет, я не знаю такого человека, уважаемый Карадаг-бей, – пересохшими губами пролепетал комендант.

«А ведь в эти минуты зарождается начало крупной придворной интриги, – смерил его презрительным взглядом Карадаг-бей. – Она начнется с доноса этого ублюдка, в котором будет все: и мое презрение к восточным одеждам, и неуважение к хану, и стремление взойти на крымский престол. Сколько придворных голов полетело в Бахчисарае из-за подобных доносов!».

Как только отряд покинул город, Карадаг-бей подозвал к себе одного из самых доверенных своих аскеров, ногайца Юлдаша.

– Когда я взял тебя к себе, ты, кажется, был дервишем [14]14
  Дервиш – нищенствующий монах.


[Закрыть]?

– Ты, как всегда, прав: дервишем, мой повелитель, – осклабился Юлдаш. Они оба хорошо знали, что его «дервишество» было всего лишь спасением от секиры палача, и что дервишем он стал после того, как бежал из тюрьмы. Но существа дела это не меняло.

– Возьми двоих своих людей и к вечеру вернись в Кафу. Говорят, Гадаяр-Керим неплохо подает всякому дервишу, появившемуся у ворот его дворца. В Бахчисарай прибудешь через две недели. И я не удивлюсь, если привезешь весть о том, что Гадаяр-Керим ушел от нас в мир иной. Мы все, даже хан, искренне пожалеем, что его нет больше с нами.

– Понял, мой повелитель. Надеюсь, что через двенадцать дней, среди прочих, вы услышите и такую весть.

23

Хмельницкий сидел за щедро сервированным столом. Он пребывал в одиночестве и в настолько мрачном состоянии, что даже Сирко, с которым он не виделся уже почти год, приветствовал с такой холодной вежливостью, словно это он был причиной вызова его в Варшаву.

– Видел? – спросил генеральный писарь, как только Сирко уселся напротив него. – Там, на площади?…

– Уже видел.

– Это ради нас шляхта вертеп такой устроила. Почти как представление лицедеев на базарной площади. Специально для «дорогих гостей».

– Побаиваются, как бы варшавяне не заскучали без палача, злодеев и прочих героев уже давно негреческой трагедии, – поддержал его Сирко.

– Но ведь вызвали нас, наверное, не для этого.

– Ты разве тоже не знаешь, для чего именно? – удивился Сирко.

– Знал бы, возможно, и не прибыл бы.

– Ну, уж кому-кому, а тебе нельзя не прибывать сюда по первому же зову короля, канцлера или коронного гетмана, – откровенно язвил Сирко. – К тому же после недавних переговоров с канцлером и высшей шляхтой, у тебя здесь появилась слава искусного дипломата. Да и сам король щедр по отношению к тебе. Поговаривают, даже слишком щедр.

– Мало ли что поговаривают, – незло огрызнулся Хмельницкий и пристально взглянул на Сирко. – Не время слухи пережевывать, посреди Польши сидя. – Хотел добавить еще что-то, но благоразумно промолчал. Он ждал дальнейших объяснений, не желая выслушивать ни лестных слов, ни сплетен.

Полковнику Сирко нравился этот бывший чигиринский сотник. Сдержанный, обладающий чувством такта, хорошо улавливающий характер каждого, с кем ему приходилось сталкиваться, Богдан-Зиновий сразу же приковывал к себе внимание. Он вообще обладал этой редкой способностью. Поэтому и виделось Сирко, простому казаку-рубаке, в этом человеке что-то такое, что позволяло сразу же выделять его из всей массы казачьей старшины.

Атаман понимал, что мудрый, образованный человек, которого знали во многих польских родах, Хмельницкий наверняка мог бы сделать при польском дворе большую карьеру. Однако понимал и то, что душа Богданова тянулась к Украине. И не только потому, что там, под Чигирином, находилось его поместье, не только…

– Так что же тебе известно об этом нашем варшавском походе? – напомнил о себе Хмельницкий, почувствовав, что молчание слишком затянулось.

– Слышал от одного человека, что нас могут направить во Францию. В посольство. На переговоры с первым министром, кардиналом Мазарини.

– На переговоры?! – оживился Хмельницкий. – Нас? Но от имени кого – короля Польши, канцлера Оссолинского или, может, королевы?…

– Этого я пока что не знаю. Может, от своего собственного. От имени казачества.

– При дворе что, уже не доверяют своим, польским дипломатам? – не обратил Хмельницкий внимания на это странное предположение. – Я, кстати, не дипломат, а воин. Да и вообще, эта твоя байка о посольстве в Париж… – Хмельницкий не удержался, и на лице его высветилась едва заметная улыбка. Как показалось Сирко, вполне добродушная. – Такую байку даже в самом остром на язык Корсунском запорожском курене не услышишь…

– Байка байкой, но, судя по всему, французы хотят заполучить наши казачьи сабли. Вместе с головами, понятное дело. Но только потому, что вместе с головами, – Владислав IV сразу же дал согласие на наши переговоры с французами о найме казаков.

– Если все действительно так, – оживился генеральный писарь реестрового казачества, – тогда это серьезнее, чем я предполагал. Кстати, кто сообщил тебе об этом?

– Не могу сказать. Пока не могу. Но, судя по всему, человек знающий.

– Ладно, имя можешь не называть. Для меня важно, что пригласили нас именно для этого, а не по чьему-то доносу, который был бы слишком не ко времени.

– Уверен, что нам действительно предстоит поездка во Францию. Дело в том, что в жилах особы, которая сообщила мне это, течет французская кровь. Она близка к французскому послу в Варшаве графу де Брежи и даже к польской королеве. Когда она сказала, что меня ждет вызов в Варшаву, я тоже не поверил, но, как видишь, сбылось…

– Значит, речь идет о француженке… – задумчиво подытожил Хмельницкий.

– Не о француженке, полковник, о Франции, – язвительно уточнил Сирко.

* * *

Снова появился хозяин постоялого двора. Он лично наполнил вином кубки «достойных господ ясно-очень-вельможных полковников, славных настолько, что о них знают во всем крещеном мире, от горы Араратской до морей гиспанских». Произнеся такой тост, Изаарян, чтя традицию, первым пригубил вино и потом долго причмокивал, расхваливая его, словно собирался продать «ясно-очень-вельможным господам полковникам» все свои питейные запасы.

Слушая его, Хмельницкий кивал, поддакивал и понемногу отпивал вино, терпеливо ожидая, когда бурный фонтан славословия этого человека наконец-то иссякнет.

– Ты назвал графа де Брежи, – обратился Хмельницкий к Сирко, когда трактирщик, в конце концов, удалился. – Вчера в приемной канцлера сообщили, что к полудню меня ждет посол Франции граф де Брежи. Но я решил было, что это связано с обидой, нанесенной реестровцами кому-то из французских подданных. Их теперь на службе у короля Речи Посполитой немало.

– Возможно, разговор пойдет и об этом. Послы на то и послы, чтобы вступаться за подданных своего короля. Но попомнишь мое слово: им нужны наши сабли.

– И головы, – напомнил Хмельницкий. – Тогда сколько же им может понадобиться наших сабельных голов?

– Этого я не знаю.

– Когда в 1635 году австрийский император Фердинанд II вступил в союз с Испанией, чтобы выбить французскую армию из Бельгии, он, помнится, нанял около семи тысяч казаков.

– Сотник Гуран тому свидетель, – подтвердил Сирко. – Был сформирован целый казачий корпус. Полководец Валленштайн требовал тогда от императора и короля дружественной Польши, чтобы они присылали ему именно украинских казаков, а не польских гусар.

– Собрать бы теперь всех уцелевших, что вернулись из австрийской армии. Их опыт нам очень пригодился бы.

– Чтобы использовать его, воюя уже на стороне французов?

– Зачем? Эти казаки нужны мне в Украине. Здесь они нужны мне, понимаешь, Сирко, здесь. С тобой я могу быть откровенным, – молвил он, встретившись с недоуменным взглядом Сирко. – Собрать бы несколько полков хорошо обученных казаков, да с артиллерией. И еще бы татарскую конницу.

– Которая одним видом своим, криком и жестокостью, наводит страх на польских гусар, драгун и прочих жолнеров, – охотно развил его мысль Сирко. – Вот только заполучить татар будет еще сложнее, чем собрать уцелевших воинов-казаков полководца Валленштайна.

– Украине теперь тоже нужна армия, – мрачно проговорил Хмельницкий. – Не меньше, чем Валленштайну или польскому королю Владиславу.

– Но и при армии, без легкой татарской конницы нам не обойтись. Так что, хочешь не хочешь, а придется тебе, Хмель, посылать меня в Бахчисарай.

24

В горах Крыма было немало мест, попадая в которые, Ислам-Гирей сразу же забывал о жаре и долгом пути, о выжженной степи и дворцовой суете. Оставались позади скудные пейзажи холмистого предгорья, и перед небольшой ханской кавалькадой вдруг открывался удивительный, отстраненный от всего суетного и преходящего, таинственный мир горной Тавриды.

Была одна местность, которая привлекала его – это бухта Кара-Даг с ее окрестностями. Хан обратил на нее внимание случайно, лет шесть назад, по дороге из Кафы в Карасу-Базар. Из чистого любопытства решив взглянуть, что скрывается за придорожными холмами, он был поражен пепельной серостью вулканических склонов. Он довольно долго осматривал гору, похожую на крепостной вал, не веря, что она возникла здесь сама по себе, а не насыпана жившими когда-то, еще до татар, древними племенами – настолько она действительно напоминала крепостной вал или мощную стену, подобную той, которую создали когда-то китайские императоры.

Но более всего поразил его профиль человеческого лица [15]15
  Из некоторых точек Коктебельской бухты этот «профиль» до сих пор виден на склоне потухшего вулкана Кара-Даг.


[Закрыть], видневшийся на склоне вулкана. Чудилось нечто демоническое в самой горе, на которой Аллаху угодно было высечь его, Ислам-Гирея, черты. Да, именно его черты. Одна из загадок влечения его к потухшему вулкану в том и заключалась, что Ислам-Гирей узнал в этом профиле самого себя.

Остаток дороги до Карасу-Базара стер из его памяти и пейзажи, и впечатления от них; казалось, что больше им не возродиться. Но он ошибся. Облики гор, окружавших Коктебельскую бухту, вновь и вновь представали перед ним в самые неожиданные и неподходящие моменты. Они возникали, словно видения заблудившегося в пустыне странника; словно символы, отчеканенные памятью из воспоминаний далекого детства. Ислам-Гирей не мог понять, почему пейзажи Кара-Дага так поразили его. Но что было в них нечто привораживающее – это он осознавал довольно ясно.

В этот раз хан не захотел останавливаться у залива, а сразу же поднялся на невысокое плато, расположенное между Кара-Дагом и горой, вершина которой напоминала островерхий колпак и которую местные жители уважительно называли «Монах со свитой». Сейчас, вновь присмотревшись к ней, Ислам-Гирей согласился: в гребне горы действительно угадывался то ли католический монах с капюшоном на голове, за которым покорно следовала его братия, то ли какой-то вельможа с небольшой свитой.

Он сошел с коня, сел на расстеленный на краю плато ковер и, упершись руками в колени, долго всматривался в вершину Кара-Дага, в вещий профиль, в морскую синеву, на грани которой постепенно вырисовывались паруса проходящего мимо корабля.

Парусник этот появился совершенно некстати. Он снова заставил хана отвлечься от ни к чему не обязывающего бездумного созерцания, вспомнить о том, что привело его в этот раз в Кафу.

Карадаг-бей прав: пора подумать о военном флоте ханства. О настоящем большом флоте, который бы надежно перекрыл подходы к полуострову донским и запорожским казакам. Сколько раз они вторгались в пределы ханства именно с моря. Достаточно появиться двум десяткам запорожских чаек – и все окрестное побережье уже пылает. Уповать приходится лишь на сторожевые корабли турок, если только они оказываются в это время где-нибудь поблизости, между Козловом и Очаковом.

«Но сколько еще можно уповать… на корабли турок? – передернулось лицо хана в презрительной улыбке. И ему ли, Ислам-Гирею, уповать на них? Разве не эти корабли высадят однажды тысяч десять азабов [16]16
  «Азабами» турки называли воинов специальных подразделений, которые составляли охрану судов, а также были обучены основам высадки морских десантов. То есть, по существу, эти подразделения были прообразами подразделений современной морской пехоты.


[Закрыть], сераскир которых поведет их на соединение с конницей султана, идущей со стороны Перекопа?

Только мысль о возможном появлении турецких кораблей с войсками наконец-то заставила Ислам-Гирея принять решение, которое вызрело в его сознании давным-давно: он действительно создаст свой флот. Он станет создавать его, ссылаясь на угрозу со стороны казаков и кавказцев. Но при этом всегда будет помнить, что только сильный флот сможет хотя бы сутки подержать вдали от берегов турецкую эскадру, давая ему возможность собрать свое войско.

– Как думаешь, это турецкий корабль? – Хан задал свой вопрос негромко, но стоявший за ним на почтительном расстоянии советник Улем мгновенно оказался рядом и, не переспрашивая, не уточняя, и даже не задумываясь над ответом, сказал:

– Нет, мой повелитель. Это флорентийская каравелла.

– Неужели у тебя такое великолепное зрение, Улем? – иронично улыбнулся хан.

– Перед вами каравелла «Сицилийская роза», которую вы, мой повелитель, видели в Кафе. Самый красивый корабль из тех, что когда-либо заходили в наши порты.

– Не назначить ли тебя флотоводцем, Улем? Разве есть в моем государстве человек, способный с такого расстояния отличить византийскую каравеллу «Сицилийская роза» от турецкого галеаса «Гнев Аллаха» или что-то в этом роде.

– Флот – давнишняя мечта Карадаг-бея, так что назначать, наверное, следует его. Чужая мечта – что чужая жена: всю жизнь придется провести между любовью и ревностью.

– Ты все-таки советуешь создать флот? – дипломатично уточнил хан.

– Мои уста слишком жалки, чтобы советовать тебе нечто подобное, мой повелитель. Зато не грешно прислушаться к совету истории. А она твердит, что многие, очень многие, правители достигли своего могущества и прославились перед потомками только потому, что вовремя сумели создать большой и сильный флот. Хотя державы их были не столь уж влиятельны. Имея флот, мы потесним казаков и овладеем Таманью. Достаточно взглянуть на карту, чтобы почувствовать, что сам Аллах дарит крымскому хану эту землю, расширяя его владения и в сторону Дона и к предгорьям Кавказа. А на Кавказе мы сумеем найти достойных союзников. Там ведь есть народы, которые тоже, как и мы, пришли с ордами монгольских ханов.

– А ты действительно далеко видишь, Улем, – хищно прищурился Ислам-Гирей, всматриваясь в едва уловимые очертания корабля. – Не глазами, а мыслями своими.

– Всего лишь пытаюсь угадать ваши мысли, повелитель, только и всего. Бесконечные набеги на сильно оскудевшие казацкие степи ни к чему не приведут. А, захватив Тамань, мы получим ключи от ворот Эль Забаша [17]17
  Эль Забаш – древнее название Азовского моря.


[Закрыть], чтобы потом полностью завладеть всем морем. Когда украинские казаки перестанут видеть в нас своего врага, они превратятся в наших союзников. Число подданных ваших увеличится за счет многих тысяч украинцев, берущих в жены татарок.

Чтобы владеть миром, нужно владеть подданными, способными истоптать его копытами своих коней, – согласился Ислам-Гирей.

– Монгольские ханы имели не так уж много монгольских воинов. Они составляли лишь самый надежный костяк их орд. Точно так же татарские чамбулы будут составлять всего лишь костяк крымского войска. А сам Крым нужно опоясать цепью крепостей, хорошо укрепленных замков и сторожевых башен. Особенно укрепить Перекоп и Керченский полуостров. Вся наша страна должна предстать перед миром неприступной крепостью.

Улем умолк. Хан сидел в той же позе, в которой начал разговор с советником: упершись руками в колени и нагнувшись вперед, словно усиленно пытался разглядеть контуры корабля.

– Тебе остается только стать властелином Крыма, Улем. Это входит в твои планы?

– Сказав «да», я разгневал бы не только вас, мой повелитель, но и Аллаха. А главное, это было бы неправдой. Иногда я действительно думаю над тем, как бы поступил, если бы мне ниспослано было овладеть троном. Но из этого не следует, что я стремлюсь овладеть им.

– Значит, это все же входит в твои планы, – задумчиво подытожил хан. При этом Улем не уловил в его голосе никакой жестокости, что сразу же насторожило его. Холодная, скрытная подозрительность хана пугала Улема куда больше, чем вспышки самого яростного гнева.

– Не входит, мой повелитель, – как можно тверже настоял на своем Улем. – Я был честен с вами.

Они не заметили, как на плато появился командир охраны, конники которой опоясали подножие возвышенности и никого к ней не подпускали.

– Карадаг-бей со своими воинами, повелитель, – доложил он, остановившись за несколько шагов от Ислам-Гирея. Он прибыл из Ляхистана и просит принять его. Хан оглянулся, но не в сторону командира охраны, а в сторону Улема. Их взгляды встретились. Улему показалось, что, услышав имя первого советника, хан вдруг почувствовал себя кем-то вроде заговорщика. «Ну вот, доболтались…» – источал его взгляд.

«Пора решать, – также бессловесно ответил Улем. – С флотом, с Карадаг-беем, с мечтой первого советника и волей хана. Решиться. И решить».

– Пропустите его, – повелел Ислам-Гирей командиру охраны.

– Повинуюсь, мой повелитель.

– Слушай, Улем, а почему этот корабль остановился напротив нас? Ведь он, кажется, должен был бы пройти мимо? Зачем понадобилась эта, почти незащищенная, бухта кораблю, который только что вышел из Кафы?

– Это я попросил капитана остановиться здесь, – ничуть не смутившись, признался Улем, – поскольку знал, что вы, повелитель, обязательно свернете сюда. Вот почему мне известны название каравеллы и страна, откуда она пришла.

– Тебя нужно или сразу же казнить, – рассмеялся хан, – или же немедленно назначить командующим флотом.

– …А после этого – сразу же казнить, – добавил Улем.

– Что поделаешь, такова судьба всех флотоводцев.

– Она будет таковой, если мы превратим подобное назначение в традицию.