Текст книги "Принц-потрошитель, или Женомор"

Автор книги: Блез Сандрар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Покушения на царя не было просто потому, что ежегодный парад не состоялся и во всех войсках отменили отпуска. Говорили о восстании кронштадтских моряков. Кажется, случились волнения и на Васильевском острове, а казаки атаковали рабочих с Путиловского завода. В городе многие казармы были оцеплены полицейскими. А Семеновский полк перестрелял своих офицеров. Экипаж «Рюрика» был арестован Первым кавказским полком. Гвардия заняла центр города. Отрезаны целые кварталы. Произошли массовые аресты. Ночной сторож видел, как провели сотни арестованных, притом студентов среди них было совсем немного. Старый извозчик поведал о стычках на Выборгской стороне, говорили, что улица, ведущая к тюрьме «Кресты», была красной от крови. Пьяный меломан утверждал, что в Москве провозглашена республика, вся империя – в огне и потоках крови («Ведь я продаю газеты, – пояснил он, – а сегодня все они в цензурных вымарках!»). Извозчик возразил, что республику объявили не в Москве, а в Гельсингфорсе, поскольку на Финляндский вокзал простую публику не пускают. Но более осведомленный пьяница уточнил, что Черноморский флот снялся с якоря, чтобы идти в Констанцу, где матросы собираются сойти на берег. А вот ночной сторож божился, что Александровский сад был полон мертвецов.

Вся ночь прошла в хождении от столика к столику: мы перепроверяли полученные сведения.

Ранним утром извозчик привез нас к себе домой. Это был симпатичный человек по фамилии Дубов. Женомор полностью покорил его, пообещав при покупке той пресловутой лошади, о которой давеча шла речь, больше ни к кому другому за советом не обращаться – только к нему. Два дня я провел в сарае на соломе, никуда не высовывая носа. Судя по доходившим сведениям, катастрофа была полная. Петр, сын извозчика, принес нам газеты. Я читал ужасные новости. Арестовали всех. Приводились имена. Ро-Ро угодил в кандалы, как только объявился на «Рюрике». Восстание в Кронштадте утопили в крови. Все женщины в борделях были арестованы, и власти проводили расследование по этому таинственному делу о пропаганде. По всей провинции хозяйкой положения стала реакция. «Красная мадонна» Катя была повешена на борту сторожевого судна. Маковский посажен, Клейнман бежал, Хейфец умер под пыткой в одесском околотке. Козак казнен в Херсоне. Соколов покончил с собой, выбросившись из тюремного окна. Скважины в Баку горят. В Варшаве свирепствует погром. «Потемкин», изрешетив снарядами город, на всех парах пустился наутек. В последнюю минуту румынские военные власти Констанцы разоружили адмиральский корабль и посадили за решетку дезертировавший экипаж. Неплювьев был убит взрывом бомбы, но покушавшегося на него Черникова тотчас пристрелил стоявший на плацу адъютант. Пять других террористов, вооруженных бомбами последнего образца, арестованы в Севастополе. Все это я читал по нескольку раз, печатные строки приводили меня в трепет. Разыскивается виновник московского взрыва. Речь идет о таинственном англичанине. Но его персона совершенно меня не интересует. Я ищу упоминания о Маше. Ни в одной газете о ней ни слова. Ничего. И видимо, никто не подозревает о существовании еще одного субъекта: там нет Женомора. Ну-ка, ну-ка! Меня вновь обуревают подозрения. Но ведь это чистое безумие! Пока я валяюсь здесь на соломе, Женомор куда-то отлучился. Он действует. Он собирает сведения. Стал неразлучен с Дубовым. Под предлогом покупки лошади он обходит со старым извозчиком всех барышников; они заглядывают в чайные, пивные, заходят в трактиры. Я не могу понять, как Женомор это выдерживает? Дубов уже не просыхает. Женомора, по всей видимости, подстегивает та же тревожная неопределенность, что побуждает меня читать прессу. Ему охота разузнать, что приключилось с Машей. Что она делает, в какую щелку забилась? Он ищет след, какую-нибудь зацепку и ничего не находит. При всем том нет никаких сомнений, что именно Маша дала слабину. Это она выдала всех. Только она могла сообщить полиции столь точные сведения. Ей были известны наши планы, все имена участников и пособников. Но почему она не выдала меня или не помешала мне действовать? И по какой причине никому не известно о существовании Женомора?

На третий день я поделился с Женомором своими сомнениями. На улице уже светало, когда он возвратился. Ему тоже не удалось объяснить поведение Маши. А поскольку он мне заявил, что ему неведома ее судьба и неоткуда добыть хоть какие-то сведения на этот счет, я признаюсь, что поклялся убить ее.

– Тогда в дорогу, – кивнул он. – Едем. Наверное, это безумие. Но может, она и сама этого желает. Нам надо в Териоки.

Мы будим храпящего Дубова. Помогаем ему запрячь. Он отвозит нас на Финляндский вокзал. Однако уехать невозможно. Простолюдинов туда пока не пускают. Мы настаиваем. Меж тем поезд уже приближается к платформе.

– Это воинский эшелон, – объясняет служащий. – А сейчас он везет пленных.

Мы идем в обход, но нас почти тотчас останавливают. Длинную вереницу людей выводят из вокзала через запасной выход. Это узники, идущие в оцеплении солдат с примкнутыми штыками. Все в наручниках. Мы глядим, как они проходят мимо нас. Среди них я узнаю Хромого. Он в оковах. Рядом прапорщик с револьвером в руке. Среди женщин, бредущих в конце, Маши не видно.

Дубов уснул, уткнувшись носом в колени. Женомор сталкивает извозчика с облучка, укладывает его на подушки рядом со мной и устраивается на его месте. Он перебрасывается шуточками с городовыми. У всей нашей троицы вид завзятых пьянчужек. Особенно хорош я: в лице ни кровинки и весь дрожу, не в силах вынести зрелища проходящих мимо арестантов.

– Ну что, отправляемся?

Я не в силах разжать зубы. Женомор нахлестывает лошадь. Потихоньку мы едем, все едем по бесконечным улицам, на которых уже появляется кое-какой народ. Сейчас примерно половина седьмого или без четверти. Куда Женомор нас везет? Мне все равно. У меня кружится голова. Сейчас упаду. Все вокруг ходит ходуном.

Открываю глаза. Мы на извозчичьей стоянке. Становимся в хвосте. Женомор меня трясет, заставляет вылезти. Утаскивает меня в трактир. А Дубова мы оставляем спать на лавочке в пролетке.

Пора уезжать. В этом городе оставаться больше нельзя. Придется отказаться от поисков Маши. Тем хуже. Надо сматываться. И попытаться перейти границу. Однако для этого придется вернуться в Тверь. Быть может, вагоны с кислой капустой уже под наблюдением. Что ж, придется рискнуть. Кто знает, вдруг случится невероятное и мы доберемся до Лондона?

Так говорит мне Женомор. Я согласно киваю, своей воли у меня нет. Только бы все наконец кончилось. Если б он приказал покончить с собой, я бы тотчас вытащил револьвер и пустил бы себе пулю в рот.

Мне все надоело.

Мамочка, спаси меня от этой напасти, не дай помереть!

В поезде жарко, духота несусветная. Вагон набит до отказа. Женомор тотчас заснул. Колеса поезда вращаются у меня в голове и с каждым оборотом отрезают от мозга тоненькие пластиночки. Большие голубые прогалы в облаках изливаются мне прямо в глаза, но колеса крутятся и крутятся, рассекая и круша все. Они уже вращаются в самом небе, оставляя там следы – длинные маслянистые полосы. Эти пятна расползаются, множатся, переливаются разными цветами, и я вижу, как моргают тысячи глаз, щурясь на раскаленное солнце. Огромные зрачки перекатываются от горизонта к горизонту, сталкиваясь, поглощая друг друга. Потом они внезапно усыхают до мелких горошин и висят под облаками, твердые, неподвижные. А вокруг них образовывается нечто вроде прозрачной эктоплазмы, она затвердевает, превращаясь в какое-то лицо… мое лицо. Мое лицо, повторенное сотню тысяч раз, – и внезапно все эти лица приходят в движение, они шевелятся, подскакивают, быстро-быстро мельтеша, как насекомые, бегающие по поверхности мутной лужи. Небо превращается в блистающую твердь, словно зеркало, и колеса, в последний раз прокатываясь по ней, делают свое дело, давя стекло. Мириады осколков звенят, кружась, производят целые тонны звуков, все шумы и крики обрушиваются, выстреливают мне в ухо, упираясь в перепонку, словно телескопические трубки. Мир расчерчен и разорван зигзагами молний, в нем двигаются какие-то губы, разеваются рты, летают оторванные пальцы, чудовищный взрыв разрастается в набрякшей глубине моих ушей, отдаваясь там ревом, а Москва падает с неба мелкой крошкой, дождем пепла, как воздушный шар, загоревшийся в воздухе и распавшийся на мельчайшие хлопья. Везде, вверху и внизу, разлетаются кувырком какие-то картинки из прошлой жизни, они порхают в воздухе, прежде чем рассыпаться в прах: Московский Кремль, собор Василия Блаженного, Кузнецкий мост, стена Китай-города, мой номер в отеле… потом – с некоторой задержкой – Рая; вот она выходит из тумана и снова растворяется в нем… Ее ноги расползаются, растягиваются, тянутся, дематериализуются… Вот остается только шелковый чулок. Он висит высоко в воздухе, раздуваясь и обтягивая несуществующую икру… становится толстым, как набитый мешок, словно пузо, огромное, гигантское… Это Машин живот. Но и Маша в свою очередь исчезает, на ее месте остается какая-то сарделька, ах нет, это голыш-младенец, он падает на спину и сучит, сучит ногами и руками.

Как? Что? Да что такое? Ах да. Да. Да. «Тверь! Тверь!» Я уже на платформе. И что дальше? Да, да: «Тверь! Тверь!» Да. Да. Выходим. Выходим. Хорошо. Прекрасно. «Тверь! Тверь!» Уже понял. Выходим. Чего еще? Старина, ты идешь? Да, черт возьми. «Тверь!» Великолепно. Я уже здесь. «Тверь! Тверь!» Дай руку! Вот так. Ты ведь знаешь, где тут выход? Хорошо. «Тверь!» Все так, но я не могу идти. Черт подери! Сматываем удочки! Я уже готов. «Т-в-е-р-ь-!» А вот и я. Все получилось. Все как нельзя лучше. Все прошло гладенько. Сматываем удочки!

Полотно железной дороги в сумерках. Семафоры выстроились в шеренгу перед лесом. По переходу мы пересекаем пути. Шагаем прямо по полю. Да иди же ты! Продвигаемся вперед медленно, как жабы, перескакивая с кочки на кочку, вихляя задом. Один тянет другого. Лихорадка, жажда, усталость, выпитая водка, бессонница, кошмары, сон, хохот, отчаянье, наплевательство, ярость, голод, лихорадка, жажда, усталость – все это давит на нас, тянет жилы, и вся нежная механика организма в полном беспорядке. Наши часики тикают, уже засекаясь, несмазанные суставы скрепят, в голове бухает колокол, распугивая остаток мыслей, мы уже не властны над своими языками, мыслей не осталось, только дрожь во всем теле… И в таком состоянии надо спасать свою шкуру.

Я дотащил Женомора до кустов бузины. Телеги там не было. Ну да, она ждала меня не сегодня. Да, конечно, Иванов. Я же не назначал ему здесь встречу. Я увижусь с ним в городе. Надо туда вернуться. Кровь из носу надо разыскать его в городе!

Сознание понемногу проясняется.

Женомор не может двинуться с места. Лежит на траве и стонет, как малый ребенок, придерживая руками раненую ступню. Я разматываю повязку, освобождаю его ногу от русского носка. Ступня распухла. Большой палец совсем почернел. Мне ничего не остается, как вынуть нож и с тем профессиональным бесстрастием, на какое я только способен, отсечь гангренозный палец. Проделываю это весьма успешно, затем рву рубашку и туго перевязываю; получается шикарно: по всем правилам искусства. Поскольку антисептиков под рукой нет, обрабатываю рану мочой, как делают американские индейцы с берегов Амазонки.

Эта маленькая операция нам обоим пошла на пользу. Мы улеглись в траву и очень хладнокровно обсудили создавшееся положение. Надо вернуться назад на станцию и, если вагоны с капустой еще не отправлены, попробовать пробраться в один из них: это наш единственно возможный путь к спасению. Если за ними наблюдают – тем хуже. Значит, нас сцапают.

– Ну и хватит об этом. Идти-то можешь?

– Пожалуй, старина, могу. Подожди чуть – чуть, вот выкурю трубку и пойду.

И мы двинулись в путь. Все было не так уж плохо. Женомор обхватил меня за талию, а я его поддерживал, просунув руку ему под мышку. Мы еще пошучивали. Посмеивались. И почему это Женомор поет? О чем его песня? Слов я не понимал, вероятно, что-то венгерское. Песенка из детства.

Подходим. Вот и пришли. Остановились по другую сторону от путей в ивняке, который разросся у вокзальной стены напротив нужной нам платформы. Наши два вагона все еще стоят там же, в конце тупичка. С нашего наблюдательного поста нам видны все подходы к вокзалу. Платформы безлюдны. Никакого движения. Семафоры и звезды тихо перемигиваются. Над головами огромное безмятежное небо. Изредка с опушки доносится птичий щебет. Светящийся циферблат на башне показывает три часа ночи. Мы ждем более часа в полнейшей, никем не потревоженной тишине.

– Не пора ли идти?

– Подожди минутку, – просит Женомор. – Дай еще передохнуть. – Затем, помолчав, спрашивает: – Прикинь, старина, сколько отсюда до вагонов.

– Метров пятьдесят.

– То есть шагов сто двадцать пять, – обескураженный, шепчет Женомор. – Ну что делать, идем. Я готов.

– Нога не слишком беспокоит?

– Нет.

– Может, хочешь еще подождать?

– Нет. Пошли.

– Иди к первому вагону, а переходя через канаву, постарайся не зацепить проводов, – советую я, помогая ему встать на ноги.

Только мы собрались выскочить из зарослей и со всех ног броситься к нашим вагонам, как раздалось верещанье электрического звонка. Колотился маленький измученный колокольчик, звук был прерывистый, задыхался, норовил замереть, а звонивший, чудилось нам, обитал где-то на другом краю земли, я готов был дать руку на отсечение, что этот ржавый звонок через секунду-другую совсем выйдет из строя, но тот, действуя нам на нервы своей монотонной тягучестью, все не стихал.

Тин-глин-глин, тин-глин, тин-глин-глин.

Мы снова повалились в траву.

Прошло больше четверти часа.

Женомор принялся напевать: «О-ля-ля, ля-ля-ля-ля-ля».

А звонок, звучавший для нас похоронным звоном, все продолжал тренькать.

Мы были не в силах больше это терпеть.

Но вот распахнулась дверь и наружу высыпали, сплевывая себе под ноги, рабочие-путейцы. Там и сям замелькали огоньки. Между путями зажглись фонари. Стрелочник зашел в свою будку, и стрелки с лязгом передвинулись. Меж тем с севера донесся, нарастая, шум, и к платформе подполз поезд. Длинный товарный состав. Паровоз закашлялся и остановился. Начались маневры с вагонами. Часть их отцепили. А затем бригада путейцев направилась к первому вагону с нашей квашеной капустой.

– Морик, внимание. Сейчас наш черед. Это шанс, и им надо воспользоваться!

– Не волнуйся, я начеку.

Мы не спускаем глаз с нашего вагона. Его толкают шесть человек. Они снуют взад-вперед у нас перед носом, двигают стрелки, переводят его на другие пути. Наконец, цепляют к поезду. Последним. Кто-то вешает сзади красный фонарь. Затем все разбредаются, пора действовать.

Торопливо, что было сил, перебегаем железнодорожное полотно. Я подоспел первым. Ножом срезаю пломбу. Открываю дверцу. Когда добирается Женомор, вталкиваю его в вагон и быстро вскакиваю вслед за ним.

Спасены! Спасены! Плачу от счастья.

– Идиот недоделанный, – шепчет Женомор. – Подожди хотя бы, пока он поедет, потом уж открывай шлюзы.

Он снимает свой револьвер с предохранителя.

Напрасная тревога: никто нас не заметил. Никому нет до нас дела. Еще минута, и состав трогается с места.

Русские поезда никогда не торопятся, да и во всем мире товарняки ходят медленно, не быстрее сорока километров в час. Однако проходит от силы минут пять, и мне начинает казаться, что позади целые тысячи километров. Никакие границы уже не страшны.

– А скажи, Морик, ведь здесь шикарно, не правда ли?

– Настоящий спальный вагон, со всеми удобствами!

– Как твоя лапа?

– Дергает немного.

– Лихорадка?

– Вроде нет. Но там словно какие-то живчики шевелятся. Щекотно.

Едем дальше.

После краткой паузы Женомор нарушает молчание:

– А скажи, ведь забавно будет прокатиться к инглишменам?

– Да это сущие принцы. Настоящие парни! Как мне надоели эти русские! Все чохом. Со своей Россией в придачу. Обрыдли. Меня от любого русака уже тошнит.

– Ты только сейчас это понял? А как тебе эта их вечная жвачка о Великом Общем Пойле?

– О чем, о чем?

– О человечестве и всякой прочей гуманности?

– Ох, в зубах навязло. С души воротит!

– Только бы нас тут не углядели. А так – все путем, лучше и не придумаешь.

– Да, лишь бы какого-нибудь любопытного черт не принес.

Мы никуда не высовывались. Нам было слишком хорошо. Страх отпустил. И поезд, чудилось, прибавил скорости. Колеса пели в моем сердце. То была песнь освобождения.

Поезд остановился на каком-то вокзале. Снова переставляли вагоны. Мы слышали топот множества ног по насыпи вокруг нашего обиталища.

– Нет, Женомор, это несерьезно. Пора сматываться. Кто-нибудь может сунуть сюда нос, и тут-то нас и прихлопнут.

– Черт побери, ты прав. А не знаешь, что они хотели сделать с этими бочками? – поинтересовался Женомор.

– Не ломай себе голову, – ответил я. – Я в курсе. Все просто великолепно. Нет ничего проще и лучше, эту комбинацию придумал сам Два– Ж. Потрясающий фокус-покус, вот увидишь. Он же ас, теперь все пройдет как по маслу.

Афера, автором которой был Два-Ж, заключалась в том, что из каждой сотни бочек в десяти имелись тайники. Таких сотен предполагалось четыре. А значит, при необходимости в них могли укрыться сорок человек. И очень быстро выбраться за границу. Самый длинный перегон занимал неделю. Тула отсылала свою партию бочек комиссионеру в Брест-Литовск, а тот переправлял их в Копенгаген через Варшаву, Лодзь и Данциг. Рязанские бочки направлялись в Тебриз через Астрахань и Каспийское море. Калужские – в Вену через Орел, Бердичев и Лемберг. По всему пути следования, кроме четырех человек, назначенных получателями груза, и самого Иванова, единственного отправителя, никто из комиссионеров об этих тайниках понятия не имел. Наша же партия отправлялась в Лондон через Ригу. Это был самый короткий маршрут: всего один перевалочный пункт. Станции перегрузки сулили массу неудобств тем, кто путешествовал таким манером: их куда-то перекатывали, трясли, колотили о другие бочки, и они рисковали провести остаток пути вверх ногами. Однако все случайности были предусмотрены: бочки аккуратнейшим образом снабдили смягчающими удары прокладками, расположив их так, чтобы уберечь плечи и грудь. Бочки весьма вместительны, в них можно путешествовать с относительными удобствами. Закрываются они изнутри при помощи двойного засова, ручкой которого легко пользоваться. Устройство этой системы обеспечивает беспрепятственный доступ воздуха. Ее надобно блокировать только во время остановок на вокзалах и перевалочных пунктах. Стоит пустить в ход задвижки, и тайник запирается герметически. В распоряжении пассажира остаются две каучуковые трубки, связывающие его с внешним миром; через одну он вдыхает чистый воздух, через другую – выдыхает наружу использованный. Главное – не ошибиться, иначе от этих трубок одни неудобства, ведь человек уже почти угорел от запаха кислой капусты, и ему, полузадохнувшемуся, желательно дышать нормально. Особенно не рекомендуется открывать рот, дышать надо очень медленно и равномерно. В бочке есть также маленький мешочек с сушеным пеммиканом, нарезанным, как колбаса, и несколькими плитками шоколада, а еще там есть бутылка мятной настойки, флакончик эфира и пакетик пиленого сахара.

– Понимаешь, старина, сдается мне, что сначала впору подохнуть, а потом – ничего, приспосабливаешься, привыкаешь помаленьку.

– Еще один паршивый трюк, – не разделяет моего оптимизма Женомор. – Им-то, этим русским, все нипочем. Но почему я должен терпеть лишения, точно какая-нибудь шваль?

Давай, включи-ка фонарь, посмотрим, все ли в ажуре. Тут должно быть как минимум пяток пломб.

В темноте я расстегиваю пояс. Снимаю кафтан. Из левого сапога достаю электрический фонарик. Зажигаю. Стоя на четвереньках, осматриваю бочки.

– Вот, гляди! – кричу я. – Это она, верно? Та, что нужна? Смотри, знак видишь? – Я показываю ему бочку, на номере которой видна отметина. – Посмотри сюда. Она самая, правда? А теперь надо только поддеть вон тот гвоздик, и крышка со всеми причиндалами отскочит. Все легче легкого.

Я поднимаюсь, чтобы вынуть гвоздь и поднять крышку. Но, едва успев встать, отшатываюсь с ужасным криком. Мое лицо утыкается во что-то холодное, влажное, дряблое, мягкое. На голову что-то нахлобучивается, словно капюшон. Какая-то клейкая масса растекается по лбу и щекам. Шагнув назад, навожу фонарь на это вязкое нечто, трепыхающееся от вагонной тряски.

Мельчайшие подробности той картины и теперь еще у меня перед глазами.

Поезд мчится, нас здорово потряхивает. Мы оба стоим среди беспорядочно громоздящихся вокруг бочек. Вцепившись в меня, Женомор нагибается вперед, чтобы получше разглядеть. Я свечу фонариком туда, где что-то колышется. Черт подери, висельник! Женщина. Юбка. Рука. Тонкий луч света как бы прожигает платье насквозь. Замызганный шейный платок. Цветастый лиф. И… И… голова… лицо… Маша!.. Между ног висит, скорчив уродливую гримасу, зародыш.

У меня опускаются руки. Мы оба не произносим ни слова. Поезд глухо лопочет. Мой фонарик очерчивает на полу маленький круг. Женомор ставит туда ногу.

– Морик! – умоляющим голосом лепечу я. – Отцепи эту падаль, вышвырни ее отсюда!

– Нет! – Голос Женомора едва слышен. – Нет! Я не буду ее вынимать из петли. Она поедет с нами. И принесет нам удачу. Понимаешь, когда в Риге откроют вагон, никто не станет заниматься бочками. Она отвлечет их внимание. И всем будет не до нас.

Две бочки открыты. Я помогаю Женомору устроится в одной из них. Он закрывается изнутри. Мой баул, в котором почти на миллион рублей банковских билетов, слишком велик. Тогда я выпрямляюсь и, прицелившись в мертвую Машу, бросаю деньги ей в голову. А сам залезаю в свою бочку. Располагаюсь поудобнее. Запираюсь изнутри на задвижку. А поезд все катит в ночь…