Текст книги "Ислам и Запад"

Автор книги: Бернард Луис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Глава 9
Шиизм в истории ислама

Шиа – арабское слово, означающее «партия» или «фракция». Первоначально им называли гииат Али, партию или фракцию Али, то есть тех, кто считал, что Али должен быть халифом – выражаясь современным языком, сторонников кандидата на государственную должность. Судя по описаниям ранних исторических повествований, они объединились для совместных действий по политическим и, на начальной стадии, в основном по личным мотивам. Со временем этим словом стали обозначать одно из основных подразделений мусульманской религиозной общности.

В соответствии с обычной, но тем не менее ошибочной, практикой сторонние наблюдатели часто употребляют при описании внутриисламских расхождений слова «секта» и «раскол». Некоторые заходят еще дальше и говорят об «ортодоксальном» и «неортодоксальном» учении, или о «ереси», что неприемлемо по двум причинам. Во-первых, со стороны немусульман было бы дерзостью определять, что в исламе ортодоксия, а что ересь. Это не наше дело, и находится оно за пределами нашего понимания. Во-вторых, что еще важнее, неприемлемы сами понятия «ортодоксальное» и «неортодоксальное», поскольку они являются сугубо христианскими и не имеют никакого (или очень мало) значения для истории ислама, где нет ни синодов, ни церквей, ни соборов, где бы давали определение ортодоксии, а значит нет и определения и осуждения отступлений от ортодоксии, которые мы обычно именуем гетеродоксией, или ересью. Даже такие понятия, как «секта» и «раскол», неприменимы к исламским религиозным подразделениям, поскольку не учитывают ни основу, на которой те выделяются, ни формы организации и деятельности, которых они придерживаются.

Пытаясь объяснить западной аудитории разницу между суннитами и шиитами, их иногда сравнивают с протестантами и католиками. Если не считать того, что и в том, и в другом случае речь идет о принципиальном делении, где по обе стороны разграничительной линии находятся крупные людские массы, такое сравнение мало что дает. Его нелепость можно показать на простом примере: если сунниты и шииты суть протестанты и католики, то кто из них протестанты, а кто католики? Невозможность ответа на этот вопрос тут же выявляет недостоверность сопоставления.

Западная наука в разное время предлагала и иные объяснения. В XIX веке в Европе, зачарованной расовой теорией, некоторые видели в разделении ислама борьбу семитов и арийцев, где сунниты представляли семитскую природу арабского ислама, а шииты – восстание арийского Ирана против господства семитской расы. Позже, когда раздираемая классовой борьбой Европа была одержима классовой идеологией, шиитов сочли «представителями» обездоленных масс, тогда как сунниты превратились в правящую верхушку, и распространение получило множество подобных интерпретаций. Ни одну из них нельзя назвать полностью неверной и ни одну нельзя считать полностью правильной; они разъяснили кое-что неясное и затемнили кое-какие сравнительно ясные вещи.

В прежние времена расхождения между суннитами и шиитами и различными группами шиитов были не столь жесткими, как впоследствии, да и впоследствии они так никогда и не уподобились непримиримым расхождениям между протестантами и католиками или даже разными протестантскими церквами в христианском мире. В наши дни эти различия остро ощущаются только в таких странах, как Ирак, Ливан и Пакистан, где суннитские и шиитские общины живут бок о бок. Мусульмане арабских стран, Черной Африки и Юго-Восточной Азии, где шиитов почти не знают, придают подобным тонкостям куда меньше значения, и шиитские лидеры могут там привлечь на свою сторону суннитских последователей. Прежде переход от одного толка к другому был особенно простым, да и сейчас с суннитской точки зрения шиизм не обязательно является религиозным или богословским отклонением. Суннитские законоведы и богословы иногда склонны считать, что взгляды умеренных шиитов не выходят за рамки допустимых расхождений во мнениях.

Принцип, согласно которому верующие могут соглашаться в главном и расходиться в мелочах, глубоко укоренился в исламе. Его часто приводят в оправдание общепризнанных разногласий между четырьмя основными школами суннитского законоведения, и многие были в прошлом и сейчас не прочь считать, что различие между той или иной разновидностью шиизма и суннизмом ничуть не больше или ненамного больше, чем между, скажем, маликитами и ханафитами. Подобная допустимая склонность или симпатия к шиизму называется тагиаййу хасан,законной приверженностью, примеров которой в исламской истории множество. Более того, умеренный тагиаййуоказал на интеллектуальную жизнь средневекового ислама примерно такое же влияние, как либеральные и левацкие идеи на интеллектуалов современного Запада, причем степень склонности и в том, и в другом случае демонстрировала целую гамму оттенков, переходя от безобидных симпатий через интеллигентское инакомыслие к яростной оппозиции.

Разрыв между суннизмом и шиизмом начался как политический раздор, разногласия между двумя группами мусульман по поводу того, кто должен быть их вождем, то есть кто должен стать преемником Пророка во главе общины и государства. На ранних этапах все ограничивалось исключительно спорами о том, что сейчас мы бы назвали выдвижением кандидатур, а такие разногласия в других контекстах и других обществах обычно разрешались политическими или военными средствами.

Но то, что началось как политическая распря, с течением времени приобрело совершенно иной характер. Возникли правовые различия, которые в общем второстепенны и по большей части ничуть не глубже различий между суннитскими юридическими школами. Возникли доктринальные разногласия, которые в более широкой перспективе, пожалуй, также второстепенны. Гораздо более значимы психологические и эмоциональные различия, различия в настрое и отношении, обусловленные противоположным историческим опытом тех, что были суннитами, и тех, что были шиитами.

Говорят, что аятолла Хомейни следующим образом определял отличие суннитов от шиитов: сунниты в целом были квиетистами, в теории и на практике исповедовавшие подчинение власти, какой бы преступной и деспотической она ни была, тогда как шииты олицетворяли принцип сопротивления и оппозиции, стремления свергнуть незаконное или тираническое правление. Это слишком упрощенный взгляд на вещи: квиетистские и активистские группы, отдельные личности и учения встречаются и среди суннитов, и среди шиитов; шиизм, пожалуй, достигает высшей формы квиетизма в учении шакиййи, согласно которому можно не только подчиняться незаконной власти, но также притворяться согласным и скрывать свои истинные взгляды, если это необходимо для выживания. Тем не менее в высказывании аятоллы есть немалая доля истины. При всей упрощенности оно не ложно и может оказаться полезным для того, чтобы потщательнее сравнить два аспекта исламской традиции – радикальный и конформистский.

С самого начала были те, кто считал, что Абу Бакр, первый халиф, – не лучший кандидат на эту должность; другие заходили еще дальше и клеймили его как узурпатора. Многие из них видели в Али ибн Аби Талибе – родиче Пророка, муже его дочери Фатимы и отце его внуков – истинного и единственно законного преемника. Быстрый рост мусульманских государства и общины благодаря завоеваниям и обращению иноверцев в ислам ложился тяжелым бременем на народ, и многие уверились, что ислам сошел с верного пути и мусульман ведут обратно к язычеству и несправедливости, от которых Пророк был послан спасти их. Приверженцам подобных взглядов правящие халифы чем дальше, тем больше казались тиранами и узурпаторами, тогда как притязания родичей Пророка, воплощенные сначала в Али, а затем в его потомках, выражали надежды и чаяния многих на то, что существующий растленный строй будет свергнут и все вернется к чистому, истинному изначальному исламу.

Шииты видели себя внутриисламской оппозицией, защитниками угнетенных, обличителями и противниками привилегий и власти. Мусульмане-сунниты в целом стояли за статус-кво, за поддержание существующего политического, социального и, в особенности, религиозного строя, и для такой позиции у них были доктринальные основания. После смерти Пророка и исполнения явленного ему откровения божественное водительство, по верованиям суннитов, перешло от Пророка к мусульманской общине в целом. Согласно часто приводимому изречению Пророка, «Бог не допустит моих людей сойтись на заблуждении» [129]129
  Ибн Маджа, Супап, фитап, 1; Дарими, Му спад, фитан,1. Обсуждение см. в: I. Goldziher, Introduction to Islamic Theology and Law(Princeton, 1981), pp. 50–52.


[Закрыть]. Воплощенное в этом высказывании понятие консенсуса было руководящим принципом суннитского богословия и правоведения, включая политические и конституционные положения священного закона (шариата). Поэтому история для суннитов глубоко важна, так как опыт суннитской общины являет собой выработку божественного предначертания для человечества. В другом часто приводимом изречении Пророк призывает верующего «не отделять себя от общины» [130]130
  См., напр.: Бухари, Сахих, фитап, 2, и ахкам, 3; Муслим ибн ал-Хаджджадж, Имара,53. Ссылки на другие труды см. в: A.J. Wensinck et al., Concordance de la tradition musulmane(Leyde, 1965), vol. 5, p. 129.


[Закрыть]. Это придает особую, прямо-таки богословскую, ценность прецеденту и традиции и возводит конформизм и подчинение в ранг основополагающих религиозных обязательств.

В принципе шиитская философия прямо противоположна. После кончины Пророка и в еще большей степени после убийства Али тридцатью годами позже, история, по мнению шиитов, свернула не туда, и мусульманская община с тех самых пор, так сказать, жила во грехе. Для суннитов подчинение власти есть божественная заповедь, теряющая сила только в редких, исключительных, случаях. Для шиитов повиновение существующей власти есть политическая необходимость, и подчиняться следует лишь до тех пор, пока власть того заслуживает, не дольше.

Всякое исследование истории раннего ислама, основанное на исламских источниках, претендующих на то, чтобы считаться хроникой становления этой религии, должно принимать во внимание два основных течения в современной историографии соответствующего периода. Одним из них является растущий скептицизм относительно аутентичности и даже историчности многих ранних арабских нарративных источников. В последнее время шли бурные дискуссии относительно того, можно ли считать раннеисламскую историографию настоящей историографией и происходили ли на самом деле отраженные в ней события. Вторым является тенденция рассматривать приход ислама не столько как разрыв традиции, резкую смену и начало заново по сравнению с доисламским периодом, но скорее, по крайней мере в ряде отношений, как продолжение, предположительно в новых формах и до некоторой степени даже в новых направлениях, процессов, которые можно проследить в более отдаленном прошлом.

Очевидно, что всякое рассмотрение ранней истории шиизма должно принимать во внимание упомянутые научные достижения, но из этого не следует, что выводы, сделанные на основе ранних, да и поздних исламских источников непременно лишаются силы. Ученые с разной степенью правдоподобия доказывали и доказывают, что наиболее ранние арабские исторические источники – не исторические и не источники, но созданы в более поздние периоды. По мнению одних, это было сделано для того, чтобы создать для возникшей впоследствии юриспруденции базу в виде прецедентного права, по мнению других – чтобы задним числом легитимизировать позднейшие политические структуры и учения.

Но для интересующей нас в данную минуту истории идей и отношений фактическая точность исторического повествования второстепенна. Повествование в том виде, в каком оно сохранялось, передавалось и изучалось, содержит то, что мусульмане считают своим прошлым, и именно это постигаемое прошлое, сведения о котором передавались в иногда не совпадающих друг с другом вариантах, сформировало их идеи и именно его они используют для обоснования собственных действий. При такой политизированной религии, как ислам, в таком религиозном государстве, как исламский халифат, вопросы об источнике и природе власти, долге и границах повиновения, определении легитимности, справедливости и тирании, отношении к тирану или узурпатору приобретали первостепенное значение. И хроника первых лет ислама в том виде, в котором она дошла до более поздних поколений, является подробным, хотя и несколько противоречивым руководством к постановке этих вопросов и ответам на них, большая часть которого, как показывает военная пропаганда Ирана и Ирака в период между 1980 и 1988 годами, до сих пор актуальна. Имена Али, Муавии и Иазида столь же современны, сколь и сегодняшняя газета – и больше, чем вчерашняя. Даже постепенно исчезающая память о более далеком, доисламском, прошлом, которая после вмешательства ислама сохранилась в скрытой или ослабленной форме, важна до сих пор.

Некоторые из этих остаточных явлений сыграли роль в эволюции шиизма. Из иудео-христианских писаний и традиций пришло понятие пророка, который восстает, дабы обличить несправедливого властителя, и вера в Мессию, который приходит установить на земле божественный порядок. И то, и другое суть до некоторой степени политические понятия, и оба они явно религиозные. Из греко-римского мира, которому ислам тоже многим обязан, пришли кое-какие любопытные доводы и рассказы о теории и практике тираноубийства. Из доисламской Персии пришли далекие, но по-прежнему опасные воспоминания о религиозном вызове власти, о революционных движениях, угрожавших одновременно политическим, нравственным и социальным устоям существующего порядка, идеологией которых было религиозное учение, а инструментом – религиозная секта. Можно вспомнить слова, приписываемые вождю экстремистского средневекового учения, который пытался обрести поддержку, взывая к памяти Маздака, великого революционера зороастрийских времен: «Маздак стал шиитом» [131]131
  Nizäm al-Mulk, Siyäsat-näma, ed. et tr. par Charles Schefer (Paris, 1891–1897), текст 173, перевод 268. [Русский перевод: Сиасет-намэ. Книга о правлении вазира XI столетия Низам ал-Мулька. Пер. с перс. Б. Н. Заходера. – М.—Л., 1949].


[Закрыть].

В некотором смысле революцией было само возникновение ислама. Она началась как вызов старой власти и старому мекканскому порядку. Ее успех опрокинул и то, и другое, и заменил первую Пророком и его сподвижниками, а второй – исламом, но не как религией в современном узком смысле слова, а в более широком исламском понимании – новым общественным и политическим строем, во многом существенно отличавшимся от старого.

Согласно традиционной биографии, пророк Мухаммад начал свою деятельность в Мекке как вождь оппозиции, и некоторое время вел борьбу против укоренившейся среди его народа и в его родном городе власти. Когда его положение противника правящей верхушки стало невыносимым, он перебрался в другой город, Медину, чем ознаменовалось наступление новой эры. Там он сформировал правительство и собрал армию, и, в конце концов вернувшись, силой сверг и упразднил прежний порядок. В этом, как и во всем остальном, Пророк считается образцом поведения.

В Коране (33:21; ср. 60:4, 6) Пророк описывается как усва хасана,что можно перевести на язык современной социологии как «образец для подражания». Его последовательные сопротивление, переселение и возвращение стали парадигмой исламских движений, стремившихся бросить вызов существующему порядку и построить на его месте новый. Так, Аббасиды отправились на восток, в Хорасан, а затем вернулись в центр и основали халифат в Багдаде; Фатимиды отправились на запад в Ифрикию, в Северную Африку, и оттуда вернулись в центр и основали халифат в Каире; и, разумеется, аятолла Хомейни, который обрел свой Хорасан или Ифрикию в Нофль-ле-Шато и вернулся в Кум. Многие пытались совершить тот же гамбит; некоторым это удалось, большинству нет.

Радикальная традиция, начало которой положил Пророк в Мекке, продолжилась при его преемниках, халифах, вместе с исламскими завоеваниями, известными в мусульманской историографии под названием футух, дословно «открытия». Дело в том, что ранние исламские авторы видели в них не просто завоевания в пошлом смысле территориальных приобретений, но свержение режимов и властей, исчерпавших свою легитимность, «открытие» их народов новому откровению и новому управлению. Подобное употребление глагола фатаха, «открывать», составляет явную параллель употреблению в середине XX века глагола «освобождать», которым он в современных арабских произведениях часто и заменяется. Понятие старого порядка, сменяемого новым, красочно выражено в зачине ультиматума, который, как гласит традиция, арабо-мусульманский военачальник Халид ибн ал-Валид послал персидским князьям: «Хвала Богу, который уничтожил ваш порядок, нарушил ваши злодейские планы и расколол ваше единство» [132]132
  Табари, Тарих…, i, 2053.


[Закрыть].

В исламском обществе, как и во всех прочих, перед победителями вставала вечная проблема всех добившихся успеха революционеров: как оправдать захват власти и свержение предшественников, заранее не оправдывая тем самым всех тех, кто захочет сыграть ту же шутку с ними. Для Пророка и его современников все было ясно: божественная санкция в форме откровения оправдывала свержение языческой мекканской верхушки и защиту власти Пророка от всех тех, кто мог на нее покуситься. Для поколения футухвопросов тоже почти не возникало: все решало обладание божественной верой и божественным законом. Целью была замена неверия, которое как таковое не могло быть легитимным, исламом, исключительно посредством которого Бог и вручал законную власть. Эта мысль, кстати, связана с доктриной фитры, согласно которой все люди рождаются мусульманами, но некоторых из них родители делают иудеями, христианами или язычниками.

Проблема легитимности становилась куда более сложной, если нужно было бросить вызов не христианскому, не языческому, а мусульманскому режиму или правителю. С основанием халифата и созданием обширной мусульманской ойкумены, простирающейся от Атлантики до Индии и Китая, вопрос обычно вставал именно в такой форме. Для ответа на него исламское учение и священная история создали две различных и частично противоречащих друг другу традиции: квиетистскую и активистскую [133]133
  Подробные ссылки см. в: В. Lewis, Usurpers and Tyrants: Notes on Some Political Terms, in Logos Islamikos: Studia Islamica in Honorem Georgii Michaelis Wickerts, ed. R.M. Savory and D.A. Agius (Toronto, 1984), pp. 259–267; idem, «On the Quietist and Activist Traditions in Islamic Political Writing», BSOAS49 (1986): 141–147.


[Закрыть]. Обе они составляют часть первоначального ислама, обе основаны на Коране, подкреплены хадисами и поддерживаются унаследованными от более древних религий Ближнего Востока – региона, ставшего теперь сердцем исламской государственности, общества и культуры, – традициями и почерпнутыми у них принципами.

Квиетистская традиция в классическом виде основывается на кораническом тексте (4:59): «Повинуйтесь Богу, повинуйтесь Пророку и обладателям власти среди вас» и подробно документирована в традиционной литературе и правоведении. Согласно этому учению, повиновение даже самой невообразимой власти есть религиозный долг и политическая необходимость, а неподчинение – соответственно грех и преступление, за которое постигнет кара в обоих мирах, в этом и потустороннем. Та же мысль выражена в одном из хадисов: «Подчиняйтесь тому, кто имеет власть над вами, даже если он увечный эфиопский раб» [134]134
  Wensinck, Concordance, vol. 1, p. 327. Обсуждение проблемы см. в S.D. Goitein, Studies on Islamic History and Institutions(Leiden, 1966), pp. 203–204; B. Lewis, Race and Slavery in the Middle East(New York, 1990), p. 115, n. 30.


[Закрыть], где неправдоподобие ситуации подчеркивается сочетанием физических, расовых и социальных условий.

Однако и активистская традиция осдовывается на Коране и хадисах. Имеются коранические тексты, которые призывают верующих не повиноваться всякого рода древним и языческим тиранам, особенно фараону, бывшему для мусульман, как и для иудеев и христиан, воплощением языческих угнетателей богоизбранного народа. Соответствующие пассажи подтверждаются и разъясняются в хадисах и комментариях. Наиболее часто приводимый в связи с этим хадис гласит, что Пророк сказал: «Нет повиновения во грехе», то есть если властитель повелевает совершить грех, долг повиновения теряет силу. Некоторые идут еще дальше, утверждая, что долг повиновения сменяется долгом неповиновения.

Согласно традиционному историописанию, вопрос впервые встал ребром 17 июня 656 года, когда был убит Осман ибн Аффан. Осман был не первым убитым халифом, но если его предшественника Омара убил неверный чужеземец, то Осман пал от руки арабо-мусульманских бунтовщиков. Этот вооруженный мятеж стал началом первой из вереницы гражданских войн, глубоко расколовших исламское государство и общество.

В ходе гражданских войн оформились две основные позиции. Для одних Осман был законным и справедливым правителем, а его убийство – преступлением и грехом, так что Али, который укрыл убийц и отказался выдать их на суд Муавии, потворствовал греху. Для других Осман был незаконным и несправедливым правителем, а его убийство – казнью, законным и даже необходимым актом, так что Али был прав, укрывая исполнителей казни и отказываясь выдать их на расправу родичам и сообщникам Османа. Со временем первая точка зрения стала отождествляться с суннитами, а вторая с шиитами, однако эволюция была долгой и сложной и, прежде чем выкристаллизоваться в такой форме, прошла немало этапов.

На протяжении истории шиизма то и дело возникают определенные темы, характеризующие роль шиитов среди мусульман. Одна уже была упомянута: это тема узурпации и тирании, вера в то, что исламские властители незаконно занимают чужое место, а иногда и в то, что правление их пагубно. Различие между узурпатором и тираном осознавалось очень четко, но постепенно два понятия слились в одно. У шиитов есть распространенное убеждение, что существующая власть и существующий правитель нелегитимны, поскольку легитимность может исходить только от Бога. Подобное представление тесно связано с обостренным чутьем на несправедливость и притеснения. Жертва несправедливости часто называется словом да'иф, употребительным также в форме глагольного производного мустад'аф, что означает «униженный; угнетенный; попранный». Да'ифбуквально означает «слабый», но имеет и ряд дополнительных специальных значений. Например, иногда оно означает да'иф ан-насаб,«слабый родословной» в противоположность родовитым – что-то вроде плебея, противопоставленного патрициям. Часто этим словом обозначают того, кто не имеет права носить оружие, что является существенным поражением в правах в обществе, где ношение или неношение оружия является одним из основных социальных различий. Не носящие оружия, разумеется, включали женщин, немусульман и рабов, не использовавшихся для военной службы, но также и ряд групп свободных мужчин-му-сульман. Из пяти употреблений слова мустад'афв Коране три (4:75, 98, 127) появляются в женском и детском контексте, а два (4:97 и 8:26) относятся к мусульманам, когда те являются преследуемым меньшинством. Шиитская пропаганда, особенно в революционном Иране, отстаивает права мустад'афименно в последнем смысле.

Вторая типичная черта действий шиитов – вооруженные восстания, бесчисленные примеры которых можно видеть во всех уголках исламского мира на протяжении всех столетий исламской истории. Часто они связаны с понятием тираноубийства, устранения считающегося тираном правителя, наиболее ранним (но далеко не единственным) образцом которого является убийство Османа. Поскольку мелкие группы оппонентов режима редко оказываются в состоянии достичь своих целей вооруженным восстанием, это приводит с течением времени к формированию того течения, которые мы теперь называем терроризмом, а его участники считают высшим проявлением религиозного рвения. Чем более режим самовластен и авторитарен, тем больше надежды изменить его, убив правителя. Часто такого рода терроризм связан с почти священным культом оружия и иногда с представлением о том, что террорист-убийца не должен остаться в живых после теракта, но обязан принести в жертву собственную жизнь. Тот же дух, похоже, вдохновляет смертников, взрывающих себя в наши дни. Этим они отличаются от субсидируемых государствами и частными лицами угонщиков самолетов, похитителей людей и массовых убийц, чьи действия навлекли на терроризм дурную славу.

Большинство попыток шиитов захватить власть закончилось неудачей: восстания подавлялись, террористы уничтожались, вожди гибли или бесследно исчезали. Это, в свою очередь, породило еще одну отличительную черту шиизма: представление о мученичестве, в корне отличное от суннитского.

Понятие мученичества свойственно и христианству, и исламу. Более того, совпадает даже словообразование: в европейских языках слово «мученик» происходит от греческого jiapxug «свидетель», и то же значение имеет арабское шахид.Но в суннитском исламе шахид —тот, кто убит в сражении, и мученичества он достигает, погибнув в священной войне. Такое понимание разительно отличается от иудейского и более позднего христианского представления о мучениках как о тех, кто предпочитает мучения и смерть отречению от веры. Шииты разделяют суннитское представление о мученичестве посредством смерти в бою, но называют тем же словом и тех, кто единолично выносит заключение, пытки и казнь за веру или дела, что уже гораздо ближе к иудейско-христианскому понятию мученичества. Ну а с подобным пониманием мученичества приходит множество других чувств: страдание и страсть, предательство и покаяние, самопожертвование.

Подавление множества восстаний и исчезновение их вождей вызвало появление еще одной характерной особенности шиитского учения, связанных друг с другом тем гайбыи радж'и, то есть «сокрытия (или «исчезновения»)» и «возвращения». Вождь, махдиили имам(титулы могут быть разными), исчезает. Его приверженцы заявляют, что он не умер, а скрылся в тайном убежище, откуда он – что составляет важную часть веры – со временем возвратится. Каждый исчезнувший и не вернувшийся вождь обогащал формирующийся эсхатологический миф новыми подробностями. Такого рода мессианство стало важной чертой шиитского ислама.

Однако не все восстания были подавлены – некоторые оказались, так сказать, перехвачены. Вспомним успешное восстание Аббасидов, которые использовали шиитские лозунги и поминали имя Али, чтобы свергнуть Омейядов, а затем оттеснили Алидов и водворились на их месте. Вспомним гражданскую войну между ал-Амином и ал-Мамуном после смерти Харуна ар-Рашида, где победила проалидская фракция, но Алидов вновь оттеснил победоносный аббасидский претендент. Вспомним революцию исмаилитов, чьей вершиной стала победа Фатимидов, которые были шиитами, хотя и не верили в приход двенадцатого имама. Их неудачей стала победа: они свергли предшественников, захватили власть и удерживали ее без каких бы то ни было значительных преобразований, пока их самих не свергли – на этот раз сунниты.

Именно восстания и почти постоянные неудачи придали особое качество шиитскому исламу. В их тактике, руководстве, составе участников и учениях видны определенные повторяющиеся черты. Бросая вызов существующему порядку, шииты естественным образом находили основную поддержку у тех, кто считал себя угнетенным этим порядком, и шиитские произведения делают упор на призыв к обиженным и униженным, к обездоленным. Хотя среди шиитов были, разумеется, знатные, богатые и ученые фамилии, а в определенные периоды шиитские идеи пользовались значительным успехом и среди людей образованных, в основном их поддерживали, видимо, ремесленники и наемные рабочие в городах и сельской местности. В большинстве мусульманских стран шииты составляли меньшинство. Даже там, где они численно преобладали, они, за исключением Ирана, занимали подчиненное положение. Наиболее выразительным примером может служить Ирак, где шиитское большинство до сих пор подчиняется суннитскому меньшинству, причем такое положение существовало и в Средние века, и при Османской империи, и в бытность страны британской подмандатной территорией, и при монархии.

Единственным значительным политическим успехом шиитов со Средних веков явился приход к власти в Иране в начале XVI века шиитской династии Сефевидов. До того времени Иран, как почти все мусульманские страны, был по преимуществу суннитским. Сефевиды и их сторонники, ревностные шииты, сумели не только сделать шиизм государственной религией, но и склонить на его сторону большинство населения. На начальном этапе сефевидское движение возникло из радикальной, крайней, ветви шиизма, с милле-наристскими обертонами и далеко идущими чаяниями и амбициями. Последние натолкнулись на сопротивление суннитских держав Турции, Средней Азии и Индии и с течением времени были оставлены и в самом Иране. И до Сефевидов некоторым шиитским лидерам удавалось прийти к власти, но никто из них не смог выполнить свои обещания. Большинство после более или менее продолжительного правления свергали; остальные, утвердившись у власти, забывали о прежних намерениях и мало чем отличались от устраненных ими суннитов.

В чем же состоит основное различие между суннитским и шиитским исламом? С точки зрения суннитов то, что есть, – правильно. Их община есть божественная община, повинующаяся божественному закону и являющая собой его пример; ею правит халиф, чей сан установлен Богом, но которого как личность избирает община. В принципе – и, как верят сунниты, когда-то и на практике – халиф был единственным законным главой мусульманской общины. Существования халифской власти требовал шариат, который ее и регулировал, а основной задачей халифа было поддерживать шариат и расширять его юрисдикцию.

Однако халифат пришел в упадок. Халифы злоупотребляли властью или теряли ее и со временем их сменили династии и отдельные правители, захватывавшие, удерживавшие и осуществлявшие власть вооруженной рукой. Суннитские правоведы, прекрасно осведомленные о вопиющих фактах узурпации и тирании, не могли, в соответствии с логикой собственных принципов, просто обличать узурпаторов и тиранов и требовать их свержения, поскольку это означало бы нарушение власти закона и ставило бы под угрозу единство мусульман и монолитность и стабильность мусульманского общества. Это, в свою очередь, не позволило бы добиться высшей цели всякого правительства и закона: дать мусульманам возможность вести жизнь добрых мусульман в этом мире и тем подготовить их к вечной жизни в мире загробном.

«Тому, кто у власти, должно повиноваться» и «Мир может жить при произволе, но не при безвластии» – вот два часто приводимых высказывания, выражающих горькое смирение суннитских правоведов и теологов перед политическими реалиями. Постольку поскольку правитель поддерживает порядок и основные принципы мусульманской веры и закона, подчиняться ему – религиозный долг. По учению суннитов халифат есть соглашение, возлагающее обязательства как на властителя, так и на подданного, и подлежащее расторжению, если кто-то из них не выполняет своих обязательств. Но при многих (если не при всех) режимах к правителю предъявлялись все меньшие требования, а подданному его обязанности вменялись все более неукоснительно.

У суннитов, как и у шиитов, были свои радикальные, активистские движения, но им для перехода к действиям требовались куда более веские причины, чем их шиитским собратьям. Суннитам требуется претерпеть гораздо больше зла, чем шиитам, чтобы счесть, что долг повиновения потерял силу и творящий зло правитель может быть законным порядком свергнут.