Текст книги "Ислам и Запад"

Автор книги: Бернард Луис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Некоторые из воспринявших антиориенталистскую философию сами являются компетентными профессиональными востоковедами и владеют всеми требуемыми в этой профессии навыками. Но были и другие, для которых новая эпистемология оказалась долгожданным освобождением от непосильного труда, так что отчасти книга г-на Саида обязана своей популярностью содержащейся в ней резкой критике текстологии и филологии. Критика эта обнадежила и даже воодушевила тех, кто хотел сделать карьеру в изучении Востока, но не сумел или просто не пытался учить восточные языки.

В Ближневосточном ареале имеется несколько основных языков, и все они трудны для изучения. Все они, кроме одного – современного турецкого, – не используют латиницу. Все они сформированы культурной традицией, отличной от европейской и североамериканской. Учить эти языки – тяжкий труд. Чтобы выучить арабский хотя бы удовлетворительно, а тем более хорошо, нужны время и усилия, которых хватило бы на овладение несколькими европейскими языками. Тем самым изучение арабского и других ближневосточных языков неизбежно становилось особой дисциплиной. В прошлом тот, кто посвящал себя ей, обычно не имел ни времени, ни желания заниматься социологией или, в меньшей степени, историческими дисциплинами. Историки, труд которых основывается в основном на письменных свидетельствах, с большей готовностью изучали и изучают языки и овладевают тем минимумом филологических приемов, который необходим для понимания источников, но социологи из-за пределов региона не всегда давали себе труд учить местные языки.

Обе группы, филологи и социологи, естественным образом старались принизить то, чем не обладали. Закоренелый филолог – вид почти вымерший, но вот те, кто считает, что социальная, экономическая, политическая и даже литературная теория может не только оказаться полезной для изучения источников, но и заменить его, продолжают процветать. Один из них в недавнем обзоре ближневосточной истории пренебрежительно отозвался о востоковедах, которые пытаются понять историю иной цивилизации посредством «скрупулезного изучения сложных текстов». Мало того, что он этим явственно выразил предпочтение поверхностному просмотру легких текстов, он еще и продемонстрировал, от каких испытаний может спасти антиориентализм. Согласно модным эпистемологическим воззрениям, абсолютная истина либо не существует, либо недостижима. Раз так, истина неважна, факты тоже. Всякий дискурс есть проявление соотношения сил, а всякое знание тенденциозно. Раз так, точность неважна, свидетельства тоже. Важно только отношение – мотивы и цели – того, кто использует знание, а всякое отношение можно просто поставить в заслугу себе или в вину оппоненту. Когда ставишь в вину оппоненту мотивы, которыми он руководствовался, ненужность истины, фактов, свидетельств и даже правдоподобия приходится как нельзя кстати: достаточно голословного осуждения. По тем же правилам мотивы ставятся в заслугу: добрая воля легко и быстро определяется соответствующими политическими симпатиями. Именно это демонстрирует Orientalism, где ученые, чьи методы и приемы не различимы ни по каким научным или методологическим критериям, делятся на овец и козлищ в зависимости от поддержки ими арабского дела или отсутствия таковой. Такая поддержка, да еще подкрепленная признанными литературными или социальными теориями, более чем компенсирует отсутствие лингвистических или исторических знаний.

Тем, кто исповедует подобные взгляды, по-видимому, не пришло в голову, что их позиция чрезвычайно высокомерна по отношению к арабам и прочим незападным народам. Кто, в конце концов, станет утверждать, что можно всерьез заниматься Францией, не зная французского, Германией – не зная немецкого, или даже Швецией, не зная шведского, а стремление изучить эти языки вызвано обычно враждебными побуждениями?

Отклик на антиориентализм в арабском мире поднимает иные и, в конечном итоге, более интересные и более важные вопросы.

Европейские и американские востоковеды занимались всеми азиатскими культурами – Китаем и Японией, Индией и Индонезией, да и на Ближнем Востоке они отнюдь не замыкались в арабистике, но занимались и Турцией, и Ираном, да и другими древними культурами региона. Китайцы, индийцы и прочие народы далеко не всегда в восторге от занимающихся их культурами востоковедов: время от времени критикуют их с научных позиций, иногда просто игнорируют, иногда смотрят на них с добродушным снисхождением, иногда признают примерно так, как признали эллинистов греческие ученые. Яростные и оскорбительные нападки на востоковедов предпринимает (если не считать попыток мусульман дать отпор предполагаемой угрозе со стороны соперничающей религии) одна-единственная группа среди всех изучаемых востоковедами народов, а именно арабы. В связи с этим возникает не лишенный интереса вопрос о том, арабы ли столь существенно отличаются от прочих азиатских и африканских народов, или же арабские ученые чем-то существенно отличаются от прочих востоковедов.

Помочь ответить на этот вопрос может другой немаловажный факт, а именно то, что враждебность к востоковедам отнюдь не является в арабских странах повсеместным или хотя бы преобладающим явлением. Многие востоковеды, на которых последователи Саида и близкие им школы нападают самым яростным образом, обучали целые поколения арабских студентов, а их труды переводятся и издаются в арабских странах [115]115
  Пожалуй, стоит упомянуть, что ряд моих работ, включая и те, на которые антиориенталисты более всего в обиде, переводится и издается в Египте, Ливане, Ливии, Саудовской Аравии, Алжире и Ираке.


[Закрыть]. Арабские ученые, работающие в различных связанных с востоковедением областях – истории, литературе, языкознании, философии и др., – использовали работы востоковедов, широко публиковались в востоковедных журналах и участвовали в востоковедных симпозиумах, коллоквиумах и других международных мероприятиях. Они часто расходятся во мнениях с западными востоковедами, но точно так же расходятся во мнениях сами востоковеды и сами арабские ученые в спорах между собой. Это по большей части сугубо научные разногласия, а не столкновения этнических или идеологических пристрастий, и о них спорят с соблюдением всех правил вежливости и норм научной полемики. Улюлюканьем и бранью разражаются не коллеги, заинтересованные в работе востоковедов и способные ее оценить, а совсем другие лица.

Симптоматично, что критика востоковедов вызвала мощную волну встречной критики со стороны арабских авторов. Хотя эти авторы по большей части, подобно антиориенталистам, разочарованы в западной цивилизации и осуждают то, что натворил Запад в арабских странах, их приводят в ужас самодовольные наивно-упрощенные объяснения всех несчастий арабского мира и стоящих перед ним проблем. Египетский философ Фуад Закариа в блестящем эссе подразделяет антиориенталистов на две основные категории. Первая критическая школа – религиозная и апологетическая; она защищает целостность и совершенство ислама против того, что считает покушением враждебных сил, именуемых то христианами, то миссионерами, то евреями, то марксистами, то атеистами и т. п., которые стремятся расшатать и дискредитировать ислам, чтобы навязать мусульманам свою веру. Большинство этих критиков не знают языков, на которых пишут востоковеды, и вынуждены полагаться на цитаты и немногие переводы. Что еще существеннее, они не имеют ни малейшего представления о современной науке, частью которой является западное востоковедение, и, например, не знают, что современные западные ученые столь же безжалостно анализируют собственные религиозные и культурные традиции.

Вторая группа, по профессору Закариа, нападает на востоковедение с политико-культурных, а не с религиозных позиций. И в самом деле, наиболее крикливы среди них вовсе не мусульмане, а христианские или постхристианские эмигранты из арабских стран, живущие в Западной Европе или Соединенных Штатах. Им прекрасно знакома современная светская западная цивилизация и ее научная культура, а также западные языки. В этом отношении они способны сражаться против востоковедов их же оружием. Но есть у них и серьезный недостаток: большинство их плохо владеют классическим арабским и слабо знают исламскую цивилизацию, защитниками которой они себя провозглашают. Тем самым они находятся в невыгодном положении по сравнению не только с мусульманскими апологетами, но и с самими востоковедами. Если защитники ислама воспринимают слабо знакомый им Запад наивно-эссенциалистски, вестернизированные поборники арабского политического и культурного наследия столь же наивно-эссенциалистски смотрят на реалии этого наследия в прошлом и на судьбы его наследников в настоящем. Предлагаемые антиориенталистами миражи могут только ухудшить положение, поскольку отсрочивают или затрудняют холодный критичный самоанализ, который должен предшествовать всякой серьезной попытке что-то улучшить.

Достаточно детально рассмотрев методы и приемы антиориентализма, профессор Закариа заканчивает свой труд психосоциальным анализом побуждений как востоковедов, так и двух типов их оппонентов. У тех, кого ученый называет «вестернизированными эмигрантами», он предполагает наличие любопытной дополнительной мотивации: естественного желания иммигранта в поисках самоуважения и уважения новых сограждан как можно больше превознести достижения родной культуры и свести до минимума черты, отличающие ее от культуры его новой родины.

Эту догадку подтверждает сделанное на проводившейся в 1977 году в США теледискуссии заявление г-на Саида о том, что почти четырнадцативековая исламская традиция и цивилизация значимы для современного арабского мира не более, чем события VII века в Европе для понимания современной ситуации в Америке. Специалисты по Ирану и Ираку думали иначе. Всего через несколько лет, ведя друг против друга военную пропаганду, обе эти страны постоянно поминали события и людей VII века, ни секунды не сомневаясь в том, что их поймут. Трудно представить, чтобы американские политические деятели в подкрепление своих слов походя ссылались на саксонское семицарствие, воцарение Каролингов или войны лангобардов.

Заслуживают внимания заключительные слова профессора Закариа:

«Востоковедение, разумеется, небезгрешно, но было бы куда опаснее, если бы мы отрицали наши недостатки просто потому, что другие говорят о них из необъективных соображений. Задача нашей культуры на данном этапе состоит в том, чтобы взять быка отсталости за рога и покритиковать самих себя, прежде чем браться критиковать наш образ, созданный другими, пусть даже он намеренно искажен» [116]116
  Фуад Закариа, «Накд ал-Истишрак ва’азмат ас-сакафа ал-’Арабийа ал-му'асира», Фикр(Каир) 10 (1986): 33–75. Сокращенный французский перевод включен в сборник эссе профессора Закариа, озаглавленный Lai eite ои Islamisme: les Arabes ä Vheure du choix(Paris et Le Caire, 1990), pp. 119–166. Арабскую критику ориентализма можно также найти в следующих работах: Садик ал-’Азм, Ал-Истишрак ва’л-истишрак макусан(Бейрут, 1981), частичный английский перевод: «Orientalism and Orientalism in Reverse», Khamsin8 (1981): 5–26; Надим ал-Битар, Худуд ал-Хувийа ал-Кавмийа(Бейрут, 1982), глава 6, с. 153–196: «Мин ал-истишрак ал-гарби ила ‘истишрак ‘Араби». Некоторые из упомянутых и ряд других работ рассматривает Эммануэль Сиван (Emmanuel Sivan) в своей книге Interpretations of Islam: Past and Present(Princeton, 1985), chap. 5, pp. 133–154: «Edward Said and His Arab Reviewers». В 1987–1990 гг. иракское министерство культуры и образования издало несколько томов под названием Orientalism, где были опубликованы статьи и интервью на арабском и английском. Если не считать эссе д-ра Садика ал-’Азма, все вышеупомянутые труды вышли в свет после первой публикации настоящей работы.


[Закрыть].

Критика востоковедения поднимает и некоторые действительно существующие проблемы. Некоторые критики утверждали, что ведущий принцип востоковедных исследований гласит «знание – сила», а востоковеды стремились узнать восточные народы, чтобы властвовать над ними, находясь прямо или, как снисходительно признает Абдель-Малек, объективно (то есть «косвенно» в марксистском понимании) на службе у империализма. Несомненно, некоторые востоковеды, объективно или субъективно, служили колониальному господству или получали от него определенную выгоду. Но объяснять таким образом существование востоковедения как науки абсурдно. Если погоня за властью через знание была единственным или пусть даже основным побудительным мотивом востоковедов, то почему же изучение арабского языка и ислама началось в Европе за много веков до того, как мусульманские завоеватели были вытеснены с восточно– и западноевропейской земли и европейцы перешли в контрнаступление? Почему эти науки процветали в тех европейских странах, которые никогда не принимали участия в колониальном господстве над арабским миром и тем не менее внесли в его изучение не меньший, если не больший, вклад, чем англичане и французы? И почему западные ученые уделяли столько сил раскопкам и дешифровке памятников древних ближневосточных цивилизаций, давно забытых у себя на родине?

Еще одно обвинение против ориенталистов состоит в том, что они предвзяты и даже изначально враждебны по отношению к изучаемым народам. Никому не придет в голову отрицать, что ученые, как и все люди, иногда бывают пристрастны, хотя они скорее склонны идеализировать предмет своего изучения, чем наоборот. Водораздел пролегает между тем, кто осознает свою пристрастность и старается делать на нее поправку, и тем, кто дает ей полную волю. (Обвинения в культурной предвзятости и скрытых политических мотивах были бы более правдоподобны, если бы обвинители не выдавали на этот счет самим себе и марксистско-ленинской науке полную индульгенцию.)

За вопросом о пристрастности стоит более обширная эпистемологическая проблема того, насколько ученые из одного общества могут изучать и интерпретировать творения другого. Обвинители жалуются на стереотипы и поверхностные обобщения. Шаблонные предубеждения не только относительно других культур, восточных или каких-либо еще, но и относительно других народов, рас, церквей, классов, профессий, поколений и практически любых групп, которые удостаиваются в упоминания в данном обществе, конечно, существуют. От них не свободны и востоковеды, и их обвинители, но преимущество первых в том, что им свойственна четкость и дисциплина ума.

Важнейший вопрос, менее всего поминаемый нынешней волной критики, – это вопрос о научных достоинствах, даже о научной обоснованности востоковедных выводов. Антиориенталисты предусмотрительно почти не касаются этого вопроса и уделяют очень мало внимания научным трудам ученых, чьи предполагаемые взгляды, побуждения и цели составляют основную тему антивостоковедной кампании. Научная критика востоковедной науки – законная и, более того, необходимая, неотъемлемая часть востоковедения. По счастью, такая критика ведется непрерывно – не критика востоковедения, что было бы бессмысленно, а критика исследований и выводов отдельных ученых или научных школ. Самой жесткой и проницательной критикой востоковедения, как и любой другой науки, была и остается критика коллег-ученых, особенно, хотя и не обязательно, работающих в той же области.

Глава 7
Чужая история

В своем знаменитом мистическом стихотворении «Локсли Холл», написанном в 1842 году, английский поэт Теннисон выражает вполне расхожий в то время взгляд на европейскую и восточную историю: «Полстолетия Европы лучше, чем катайский цикл». «Катай» – это, разумеется, Китай, а «китайский цикл» означает, что история Китая, при всей своей древности, состоит лишь из бесцельных повторов. В Европе же, напротив, происходят, и притом быстро, важные события.

Теннисон был далеко не одинок в таком восприятии восточной истории, широко (чтобы не сказать «неизменно») представленном в произведениях европейских авторов XIX века. Позволю себе привести еще всего один пример из энциклики Immortale Dei, изданной папой Львом XIII 1 ноября 1885 года, где он поздравляет христианскую Европу с тем, что она «приручила варварские народы и вывела их из дикости к цивилизации» и с тем, что она «вождь и учитель народов» по части прогресса, свободы и облегчения людских несчастий посредством мудрых и благотворных установлений. Энциклика, понятно, видит причину достижений Европы в том, что европейцы исповедуют истинную веру, тогда как все остальные лишены этого преимущества. Теннисон, писавший на полвека раньше, видел более приземленные причины превосходства Европы «в пароходах, железных дорогах и мыслях, потрясающих человечество», а также, что более примечательно, предвосхитил, что главным достижением будет «парламент человека, союз человечества».

Сходное представление о сравнительной важности пашейи ихистории можно видеть в распределении материала и внимания в некоторых европейских исторических изданиях. Если взять, к примеру, одно из высших достижений историографии XIX века, «Всеобщую историю» под редакцией Эрнеста Лависса и Альфреда Рамбо, изданную в Париже между 1892 и 1901 годами в двенадцати томах, включающих 291 главу, мы увидим, что там в томе I подробно описан древний Ближний Восток, воспринимаемый как наше собственное прошлое, после чего имеется одна глава по средневековым арабам, три – об Османской империи, две – об Индии и шесть – о Дальнем Востоке, которому посчастливилось получить лишь немногим меньше места, чем Голландии или Скандинавии, тогда как вся остальные азиатские страны, включая Иран, описаны скопом в трех общих главах. Имеются также одна глава о Северной и одна об остальной Африке, посвященная в основном разделу континента между европейскими державами. Это показательный пример того, как европейские историки в XIX веке видели историю, видели мир. Пожалуй, XVIII век был в этом отношении получше, не столь самоуверенным и более уважительным к другим: знаменитая английская «Всеобщая история» отвела четыре тома библейской и древневосточной истории, одиннадцать – Греции и Риму, двадцать семь – Европе и европейским заморским поселениям и пятнадцать остальному миру.

С тех пор западные ученые несколько скорректировали свои взгляды, но подход к восточной истории с позиций «катайского цикла» никак нельзя назвать устаревшим. Весьма заслуженный английский историк не так давно довольно пренебрежительно высказался о неевропейской истории как о «бессмысленном круговороте живописных варваров». Если мне будет позволено вспомнить случай из жизни, я бы хотел рассказать, каких трудов нам стоило убедить мой родной университет уделить чуть больше времени и внимания неевропейской истории. Мой коллега, профессор англо-саксон-ской истории, то есть истории Англии до 1066 года, особенно рьяно утверждал, что всякие «периферийные предметы» и так занимают чересчур много места в учебных планах. Я спросил, считает ли он, что история Европы, Азии и Африки периферийна по отношению к истории Британских островов, на что он твердо ответствовал: «С точки зрения интересов и нужд наших студентов это именно так». То же отношение преобладало и в неевропейских цивилизациях, ни одна из которых не сделала попытки изучать Запад, пока Запад не вторгся к ним.

Противники изучения неевропейской истории обычно задают вопрос: зачем намизучать ихисторию? Вначале при этом подразумевалось, что в неевропейской истории нечего изучать, там просто не было ничего ценного. Сейчас такой аргумент звучит нечасто. От него отказались либо по убеждению, либо, что вероятнее, из страха перед весьма строгими наказаниями, которые академический мир может наложить за прегрешения против господствующей ортодоксии. Теперь скорее можно услышать, что это не наше дело; это неактуально – слово, звучащее по-новому и часто угрожающе – с точки зрения наших нужд, забот и целей.

Тем не менее, несмотря на некоторое сопротивление и глубокое безразличие коллег, в западном мире с раннего Средневековья появлялись люди, занимавшиеся неевропейской историей. Даже Теннисон, которого я цитировал выше, начинает свой «Локсли Холл» следующими строками:

 
Оставьте меня ненадолго, еще только брезжит восток;
Оставьте, а буду вам нужен – трубите в охотничий рог.
 

Любой араб или арабист, знакомый с древними арабскими поэмами, тут же опознает источник этого зачина; и в самом деле, сын Теннисона писал: «Помню, отец говорил, что <…> идею стихотворения подсказал ему прозаический перевод «Муаллаки», сделанный сэром Уильямом Джонсом». Даже Лависс и Рамбо уделили определенное внимание неевропейской истории. Правда, большая часть соответствующих разделов была написана ими самими, но кое-что, особенно главы по Дальнему Востоку, выполненные на хорошем профессиональном уровне, писали и специалисты.

С древности и до наших дней в Европе не прерывалась весьма сильная традиция научного изучения Востока. Перед специалистами, которые, несмотря на сопротивление внутри собственного общества, сочли, что стоит посвятить себя изучению неевропейской истории и культуры, стоит сегодня по-иному сформулированный вопрос, идущий не изнутри, но извне, от самих неевропейских народов или, по крайней мере, от тех, кто присвоил себе право говорить от их имени. Теперь речь идет не о том, зачем намсвязываться с ихисторией, а о том, какое выимеете право изучать моюисторию. Это моя собственность. Если вы ею занимаетесь, вы на нее покушаетесь. Чудесный образчик подобных настроений, исходящий в данном случае из Европы, был продемонстрирован в августе 1989 года. В годовщину вторжения советских войск и их союзников по Варшавскому договору в Чехословакию Польша и Венгрия осудили эти действия и выразили раскаяние за свое в них участие. На это последовала немедленная отповедь из Чехословакии, где тогда еще правил установленный в результате интервенции 1968 года режим. Парламент Чехословакии принял резолюцию, гласившую, что «оценку чехословацкой истории вправе давать только народы Чехословакии, и чехословацкие депутаты требуют в полной мере уважать это право».

Возможно, здесь соответствующая философия доведена до абсурда, но явление это далеко не единично. В данном случае мотивация была, как обычно, политико-идеологической. Впрочем, возможны варианты. Недавно в кувейтской газете я наткнулся на статью, где утверждалось, что один западный историк не вправе писать историю Ближнего Востока по трем причинам: он не араб, не мусульманин и еврей. Далее автор статьи заявлял, что ученому англо-еврейского происхождения следовало бы заниматься английской или еврейской историей.

Такого рода критика, обычно использующая очень резкие, даже грубые выражения, вызвала к жизни новое ругательство – «ориенталист». Термин этот был некогда создан, по образцу слов «эллинист» и «латинист», для обозначения по преимуществу филологов и текстологов, занимающихся происходящими с Востока текстами. Теперь он вызывает ассоциации с хищническим, можно даже сказать преступным, интересом к чужому культурному достоянию. Востоковедение считается теперь интеллектуальным оружием империализма. Под явно фальшивой маской беспристрастной и объективной науки таится истинная цель изучения другого – подчинить, управлять и эксплуатировать. Выразители подобных взглядов, собственно, говорят следующее: «Вы отняли у нас наше настоящее. Вы поставили под угрозу и, может быть, подвергли безнадежному риску наше будущее. Теперь вы хотите вторгнуться в наше прошлое и разграбить его».

Такое представление породило нечто вроде интеллектуального протекционизма: контроль за доступом к ресурсам и рынкам, ограничение импорта и, разумеется, как и при всякой протекционистской политике, уплата пошлины. Некоторые условия или требования, относящиеся не к тому, зачем, а к тому, как проводится исследование, в высшей степени разумны, даже необходимы: ученый должен быть компетентным (то есть должен обладать необходимыми знаниями и навыками) и честным (то есть должен подходить к иным культурам с теми же нормами и критериями, что и к своей собственной, без какой бы то ни было предвзятости, снисходительности или, добавим, идеализации), а его научная деятельность не должна служить ненаучным целям, будь то религиозные, национальные, идеологические или какие-либо иные. Ученый, как и прочее человечество, имеет право на собственную веру, привязанности и цели, но они не должны вмешиваться в его научную деятельность, пусть даже они ее вдохновляют. Отступления от этих правил обычно выявляют и критикуют другие ученые как изнутри, так и извне изучаемой культуры.

В такой форме эти соображения не имеют ценности для тех, кто верит, что всякая наука, точнее всякий научный дискурс, является идеологическим, а потому их научный дискурс не в пример лучше, так как они прямо заявляют, что он служит идеологии, или просто потому, что это ихдискурс. Для подобных критиков один и тот же востоковедный труд, руководствующийся одним и тем же научным методом, может быть хорошим или плохим в зависимости от личности – а для некоторых, хотя и не для всех, и от национальности – его автора и приписываемых ему, справедливо или несправедливо, побуждений. Одобрения можно добиться уплатой пошлины.

Зачастую требование уплаты пошлины со стороны или от имени законных владельцев истории имеет мало отношения к науке, будь то наука, претендующая на объективность, или наука, провозглашающая себя идейной, а звучит примерно так: «Вы хотите работать в моих архивах, читать мою литературу, говорить с моими согражданами, изучать мою историю? Тогда вы должны учитывать мою точку зрения, способствовать моим национальным устремлениям в том виде, в каком я буду их время от времени формулировать и переформулировать». Чтобы соответствовать этим требованиям, историк должен избрать для себя (и требовать того же от других) такую манеру изложения истории, которая включала бы только то, что при данном настрое общественного мнения считается положительным, и исключала бы, а в случае надобности и отрицала, все, что при данном настрое считается отрицательным. И разумеется, поскольку общественный настрой имеет обыкновение меняться, время от времени будут меняться и предъявляемые к историку требования.

Два вопроса, встающие перед представителем западной цивилизации при взгляде на неевропейские культуры: «Зачем нам это?» и «Вправе ли мы?», – особенно важны для того, кто посвятил или собирается посвятить свою жизнь их исследованию. В самом ли деле мы напрасно тратили время и силы, пытаясь изучить, понять и объяснить иные культуры? Было ли все это бесполезным отклонением от главной темы, как говорят одни, или же незаконным вторжением, как утверждают другие? Эти вопросы становятся особенно острыми в наше время, когда, если вы не изучаете и не преподаете другие культуры, вас обвиняют в высокомерии и этноцентризме, а в противном случае – в мародерстве и эксплуатации.

Один из ответов на эту дилемму, который чаще подразумевается, чем формулируется, состоит в том, что, хотя мы можем и, более того, должны критически изучать наше собственное наследие, мы не вправе делать то же самое по отношению к другим культурам. Критический подход к ним нам заказан, и мы должны довольствоваться тем, что отберут, подготовят, обработают и представят нам для выучивания их законные наследники. Критическое изучение, если до него дойдет дело, – их долг или, скорее, прерогатива.

Возьмем для сравнения пример. Мы можем и, более того, должны изучать историю атлантического рабства и разоблачать этот позор истории западного мира и обеих Америк во всей его мерзости. Таков наш долг представителей западной цивилизации, а всем остальным не возбраняется или рекомендуется присоединиться к нам, что многие и делают. Напротив, нельзя даже упомянуть – не говоря уж о том, чтобы обсуждать или исследовать – рабство в неевропейских обществах без риска нарваться на обвинение в расизме и колониальных замашках. То же относится и к таким деликатным темам, как полигамия, самодержавие и тому подобное. Список табу весьма широк.

Примечательно, что вопросы «Зачем нам…?» и «Почему вы…?» задаются только европейской цивилизации и никакой другой. Зачем одна цивилизация изучает другую? Почему люди воспринимают некоторые иностранные, даже мертвые, языки и преподают их в школах и университетах? В прошлом, если не вдаваться в подробности, они видели в носителях соответствующей цивилизации либо своих учителей, либо своих правителей. Римляне считали познавательным изучение греческого, греки считали полезным изучение латыни. Греки были учителями римлян, а римляне – правителями греков. Из тех же соображений японцы и корейцы учили китайский, персы и турки учили арабский, а сейчас многие учат английский – но именно английский, а не англо-саксонский. Интерес к ранним европейским текстам за пределами Европы, если не считать Японии, минимален, чтобы не сказать больше, и мы пока не видим их переводов на восточные языки, которые могли бы сравниться по вызванному ими интересу и оказанному влиянию с выполненным сэром Уильямом Джонсом переводом древнеарабской «Муаллаки», который подсказал Теннисону идею «Локсли Холла».

Обычно цивилизации предусматривают в своих системах образования обучение языкам своих классиков, своих священных писаний и управления, а затем и бизнеса. Напротив, европейцы в разное время изучали практически все языки и историю всех стран Азии. Жители Азии Европу не изучают. Они не изучают даже друг друга, если только почва для такого изучения не была подготовлена завоеванием или обращением в заимствованную религию (или и тем, и другим). Тот тип интеллектуальной любознательности, что ведет к изучению языка и дешифровке древних текстов без подобной подготовки и мотивации по-прежнему специфичен для Западной Европы и для наследников и подражателей европейской научной традиции в таких странах, как Соединенные Штаты и Япония. Тех, кто не разделяет подобной любознательности, она озадачивает и, естественно, вызывает непонимание и подозрение. Поскольку никакого понятного мотива не просматривается, должны быть скрытые мотивы. Самым ярким примером такого отношения может служить реакция на первых археологов, приехавших вести раскопки языческих развалин. Их обычно считали кладоискателями, потому что зачем еще люди будут тратить здоровье, деньги и силы на откапывание древних остатков? Еще одно часто выдвигаемое против археологов обвинение состоит в том, что они были шпионами. Некоторые действительно служили в разведке, обычно в военное время, и работали друг против друга, но вряд ли шпионаж мог послужить причиной возникновения западной археологии, так что в наше время обвинения стали если не правдоподобнее, то утонченнее.

Так почему же мы на Западе занимаемся такого рода исследованиями, а те, кто вырос в неевропейских обществах, ими не занимаются? Обе стороны дают, что называется, очевидные ответы. Люди западной культуры чаще всего отвечают, что более высокие цивилизации изучают менее развитые, а не наоборот. Обычный ответ неевропейца состоит в том, что знание – сила, и целью западных исследований было подчинять и эксплуатировать.

Оба ответа соответствуют знаменитому описанию Г. Л. Менкена [117]117
  Генри Луис Менкен (1880–1956) – американский журналист и писатель. – Прим. пер.


[Закрыть], который говорил, что на любой самый сложный жизненный вопрос имеется ответ – простой, правдоподобный и неверный. Приведенные выше варианты ответов объединяет и еще один, четвертый, признак: они своекорыстны. Оба ответа неверны и проваливаются на простейшем хронологическом тесте. Даже в такое время, как наше, когда нарративная история, histoire evenementielle [118]118
  Событийная история {фр.). – Прим. пер.


[Закрыть], ошельмована и дискредитирована, все-таки не принято объяснять предшествующие события последующими причинами.

Первое объяснение: «Высший изучает низшего» – не соответствует фактам. Когда европейцы в Средние века начали изучать ислам, Европа стояла явно ниже, а исламский мир явно выше. Цивилизация мусульманской Испании, Северной Африки и Ближнего Востока почти во всех значимых областях человеческой деятельности были далеко впереди сравнительно отсталых европейских обществ. Однако же и в это время Запад изучал ислам, а ислам не изучал Запад.