Текст книги "Ислам и Запад"

Автор книги: Бернард Луис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Второе объяснение: «Востоковед изучает Восток как хищник дичь» – ничуть не лучше. На протяжении тысячи лет захватчиками и завоевателями были не европейцы, а мусульмане: сначала арабы, атаковавшие Европу с юго-запада, затем турки, наступавшие с юго-востока. Ни у тех, ни у других не было никаких научных планов в отношении Европы. Даже в развитой и изощренной литературе испанских арабов мало упоминаний об истории и культуре их испанских подданных или их франкских соседей. Проблески интереса наблюдались скорее у христианского населения мусульманской Испании. Даже проницательные и весьма сведущие создатели и правители Османской империи проявляли лишь минимальный интерес к истории или языкам народов, которые завоевали или собирались завоевать.

Аргумент «знание – сила», несомненно, привлекателен эмоционально, а до некоторой степени и интеллектуально, и служит двойной цели: с одной стороны, заклеймить западное востоковедение; с другой – объявить отсутствие соответствующей науки о Западе на Востоке добродетелью. Определенное правдоподобие придает данному аргументу тот факт, что в новое и новейшее время, особенно в XIX и XX веках, он имел определенное отношение к действительности. Впрочем, связь между знанием и силой более ограниченна и менее существенна, чем обычно считают. В Англии, например, не было принято рекрутировать на службу в колонии выпускников-востоковедов. Преобладало, видимо, мнение, что они избалованы своими учителями и не подойдут для такой работы. Вербовали в основном выпускников классических отделений, считавшихся наиболее подготовленными к управлению империей, которых потом направляли в специальные центры для получения знаний по Востоку и овладения языками.

Существовала также традиция написания трудов, особенно по истории, целью которых, бесспорно, было укрепление империи. Это видно в некоторых английских работах начала XIX века по истории Индии, явно преследовавших двоякую цель: с одной стороны – убедить английского читателя в справедливости британского правления в Индии и правильности применяемых для его поддержания методов; с другой стороны – отвадить индийцев от разработки опасных идей насчет собственного прошлого и, соответственно, настоящего и будущего. От университетской востоковедной науки все это было очень далеко. Похожая литература существовала и во Франции, где ее целью было укрепить чувство исторической миссии французов и в то же время отбить у североафриканцев всякое чувство единства или гордости за свое прошлое, представив различные страны Северной Африки чем-то вроде этнической пыли, с необходимостью притягиваемой la mission civilisatrice de la France [119]119
  Цивилизаторской миссией Франции {фр.). – Прим. пер.


[Закрыть]. Опять-таки, эта школа, будучи иногда научной и часто влиятельной, находилась вне востоковедной академической традиции. Единственным местом, где на академическое востоковедение серьезно влияли вышеназванные задачи, был Советский Союз при Сталине и некоторых его преемниках, когда дело касалось истории и культуры республик Закавказья, Средней Азии и более отдаленных районов. Труды на эти темы явно централизованно контролировались и были направлены на то, чтобы оправдать Советскую власть и воспрепятствовать возникновению среди народов этих республик национальных или религиозных движений.

Колониально-имперское объяснение сталкивается и с еще одной трудностью, на этот раз хронологической. Нам объясняют, что арабистику развивали в основном британцы и французы в тесной связи с британским и французским проникновением в арабские страны. Тут я должен предостеречь от поспешных выводов. В Нидерландах широко изучают английский язык, а голландцы сейчас находятся на втором месте среди иностранных инвесторов в Соединенных Штатах, опережая идущих третьими пресловутых японцев. Вот он, источник повышенной опасности. Американец вполне мог бы сказать о голландцах: «Они овладевают нашим языком, они изучают нашу историю, они даже редактируют наши тексты и иногда наносят нам самое тяжкое оскорбление, делая это лучше, чем мы. Прибавьте сюда голландские инвестиции в Северной Америке, и мы получим явные доказательства имперских амбиций в сочетании с экономическим проникновением».

Притянуто за уши? В качестве отображения действительности – да, но в качестве сравнения – никоим образом. Давайте еще раз посмотрим, как начиналась в XVI–XVII веках англо-французская арабистика. Первую кафедру арабского языка создал король Франциск I в Коллеж де Франс в 1538 году. Впервые после этого французы вторглись в арабскую страну в 1798 году. То ли французские востоковеды были чрезвычайно прозорливы, то ли французские колонизаторы чрезвычайно нерасторопны. В Англии первую кафедру арабского языка образовали в Кембридже в 1633 году, вторую – в Оксфорде в 1636 году. В арабский мир англичане вторглись только в начале XIX века, в Персидском заливе и в Адене. Надо думать, британские ориенталисты были несколько менее прозорливы, а британские колонизаторы несколько более расторопны, чем их французские коллеги, но разрыв во времени все равно получается весьма внушительным.

На самом деле связывать начало английского или французского востоковедения с колониальной экспансией – это выворачивать историю наизнанку. Незадолго до того, как Франциск I учредил в Коллеж де Франс кафедру арабского, мавры были изгнаны из Испании, и не было никакой уверенности в том, что они не вернутся. Турки все еще угрожали Вене и заняли всю Юго-Восточную Европу. Мусульманские флоты господствовали на Средиземном море, а сам Франциск искал помощи при дворе Сулеймана Великолепного в Стамбуле. Даже столетие спустя, когда две арабские кафедры были учреждены в Кембридже и Оксфорде, все Балканы и половина Венгрии все еще находились под турецким владычеством, до второй осады Вены турками в 1683 году оставалось еще полвека, а берберийские пираты все еще нападали на южные берега Англии и Ирландии, увозя пленных для продажи на невольничьих рынках Алжира.

Еще одна трудность состоит в том, что такое объяснение выносит за скобки итальянцев, голландцев и немцев, чья роль в развитии европейского востоковедения в общем более весома, чем роль англичан и французов. Не удается с его помощью объяснить и бурный прогресс в исследованиях древнего Востока. Какой колонизации могла послужить дешифровка древнеегипетского языка, вернувшая египтянам знание своего забытого древнего прошлого и гордость за него?

Тем не менее остаются вопросы о том, почему мы на Западе занимались Востоком в прошлом и, что более актуально, почему мы должны заниматься этим в будущем. Отвечая на первый вопрос, я могу только строить предположения. Христианской Европе с самого зарождения на континенте цивилизации необходимо было смотреть вовне и изучать экзотические и трудные языки ради того, чтобы прикоснуться к источникам своей веры и цивилизации. Ее священное писание было написано на еврейском и греческом, не считая нескольких страниц на арамейском: три сложных языка, из них два неевропейские, со своим странным письмом. Святые места христиан, места паломничества, находились на Ближнем Востоке, и то, что ислам отобрал их у христианского мира, вселяло глубокое чувство утраты. Мусульмане не ощущали подобной необходимости и не имели подобного стимула. Арабский был языком писания, управления, торговли и повседневной жизни в обширном ареале, а святых мест в Европе у ислама не было.

Второй элемент, который не следует недооценивать, – страх. Мы сегодня склонны забывать, что около тысячи лет, с возникновения в VII веке ислама и до второй осады Вены в 1683 году христианская Европа находилась под постоянной угрозой, двойной угрозой завоевания и обращения в ислам. Большинство новообращенных мусульман из районов к западу от Ирана и Аравии перешли в ислам из христианства. Большинство своих новых владений мусульмане отторгли у христианского мира. Сирия, Палестина, Египет и Северная Африка были христианскими землями не в меньшей, а, сказать по правде, в большей степени, чем Испания и Сицилия. Отсюда шло глубокое чувство утраты и страха. Начало изучения арабского языка и ислама в Европе наверняка было связано со страхом перед арабским завоеванием и обращением в ислам. Мусульмане в течение первых столетий, определивших характер их цивилизации, не ощущали страха и потому не чувствовали необходимости изучать европейские языки.

Третьим фактором было признание арабского, наряду с греческим, языком точных наук и философии. Европейцы, жаждавшие знаний, могли утолить жажду, выучив эти языки и поступив в школы, где на них велось преподавание. В раннем, определяющем, Средневековье мусульмане не чувствовали подобного влечения к языкам или школам латинской Европы.

Четвертый фактор – интеллектуальное развитие Европы в эпохи Возрождения, великих географических открытий, Реформации, Просвещения и научной революции XIX века, которые принесли с собой новую гуманистическую любознательность, новые научные методы и дисциплины, новый материал, а также новые связи с арабскими христианами, возникшие из-за внутренних конфликтов в европейском христианском мире. В то время когда католики и протестанты бились за господство над Европой, и католики, и, в меньшей степени, протестанты смотрели на восточных христиан как на потенциальных союзников. Многие арабоязычные униаты и прочие христиане из Ливана, Сирии и других мест путешествовали по Европе, где сыграли в становлении арабистики ту же роль, что евреи в становлении христианской гебраистики. Мусульмане, понятно, таких контактов с Европой не поддерживали. В исламских землях христиане были, но в христианских землях не было мусульман: раньше или позже, но всех их изгнали после реконкисты.

Еще одним фактором развития востоковедения на Западе стала торговая экспансия и становление буржуазного городского общества, которое поощряло изучение Востока и предоставляло для этого новые возможности. Один из первых профессоров арабского в Оксфорде, Эдвард Покок, весьма достойный ученый и один из виднейших европейских арабистов XVII века, провел несколько лет в Алеппо в качестве капеллана Левантийской компании – английской торговой компании, которой султан предоставил право учредить в городе факторию. Как и большинство ученых того времени, Покок был священнослужителем, и назначение капелланом дало ему возможность провести несколько лет в арабском городе и узнать кое-что о культуре и языке арабов. У мусульман в Европе таких возможностей не было. Христианским торговым государствам было позволено иметь на Ближнем Востоке фактории начиная с крестовых походов, а некоторым и раньше. Ничего подобного, если не считать редких и незначительных исключений, мусульманам в Европе не дозволялось. Когда в Венеции, существовавшей на доходы от левантийской торговли, было предложено устроить постоялый двор для приезжающих турецких купцов, власти только после долгих и ожесточенных споров согласились разрешить очень малому числу турок на короткое время задерживаться в городе. Если уж Венеция, великий торговый город, с такой неохотой допускала пребывание на своей территории минимального количества мусульман, то прочие проявляли еще меньше терпимости. Торговля и предоставляемые ею возможности, как и возникающая в буржуазном обществе интеллектуальная атмосфера, несомненно, сыграли важную роль в подъеме европейской науки.

Таковы сугубо предварительные соображения. Предмет по-прежнему требует дальнейшего исследования. Но вернемся к вопросу о том, почему нам стоит и дальше изучать Восток. Почему мы должны, несмотря на критику, а иногда и ругань, упорно изучать чужие цивилизации?

На это тоже есть несколько причин. Одна из них – сугубо практическая: необходимость понимать друг друга ради достижения политических, торговых, дипломатических или просто чисто человеческих целей. В настоящее время общепризнано, что социолог без анализа данных по другим обществам не может должным образом обобщить свои материалы. Это особенно важно в наше время, когда сам словарь обсуждения построен так, чтобы затруднить сравнительный анализ.

Помимо практических м методологических соображений, есть еще культурная, нравственная и интеллектуальная ценность других культур как таковых. Как наши студенты должны что-то знать о классиках западной литературы, так они должны знать кое-что и о незападных классиках, поскольку даже понимание собственной культуры будет искаженным и неполным, если рассматривать его не в глобальном, а только в региональном и локальном контексте. В конце концов западная цивилизация не вышла из пены морской, подобно Афродите. Ее обогатили многие источники, в том числе исламский мир и даже более отдаленные регионы Азии и Африки. Пока мы не различаем многообразия своих корней, наше образование и самосознание порочны и искажены. Взаимозависимость людей в настоящее время, единство человеческой культуры, которое с каждым днем все более и более становится свершившимся фактом несмотря на разделяющие нас политические и прочие различия, настоятельно требуют взаимного изучения. Подчеркну слово «взаимное». Хорошо, чтобы наши студенты изучали «Муаллаку», но хорошо и чтобы арабские студенты изучали «Беовульфа».

В дополнение ко всем культурным и гуманистическим ценностям следует упомянуть и более деликатную проблему, которую, тем не менее, нельзя оставить без внимания. Сделать для незападных народов то, что сами для себя они по разным причинам сделать не могут, – в каком-то смысле долг ученого. Некоторые из этих причин сугубо практические: недостаток средств, хороших библиотек, архивов и прочей научной инфраструктуры. В первые годы издания «Энциклопедии ислама» международный издательский комитет искал авторов по всему миру, в том числе, разумеется, и в арабских странах. При этом снова и снова возникала одна и та же проблема: прекрасный ученый из какого-либо мусульманского города не мог написать статью или испытывал большие трудности при ее написании, поскольку в его распоряжении не было хорошей библиотеки. Легко собрать материал для исследования, живя и работая в Лейдене или Принстоне, или любом другом крупном западном научном центре. В незападном мире очень мало центров со сходными возможностями, и это одна из самых острых проблем тамошней науки.

Но это – не единственная трудность. Существуют и политические сложности, вызванные тем, что во многих, не во всех, незападных странах правят диктаторские режимы, которые справедливо полагают, что независимые исторические исследования для них опасны, и потому предпринимают шаги для установления жесткого контроля над распространением исторических знаний. Было время, когда ученые и писатели коммунистической Восточной Европы полагались на авторов и издателей свободного Запада, которые могли говорить правду об их истории, культуре и их страданиях. Теперь в этих странах уважают и радушно принимают именно тех, кто говорил правду, а не тех, кто отрицал или скрывал ее.

Не следует забывать и об общественном и психологическом давлении. Критический подход к прошлому зачастую расценивается как враждебность. Критику извне считают агрессией, критику изнутри – изменой. От науки ждут признания заслуг и достижений различных культур – весьма справедливое требование, в котором прежде слишком часто отказывали. Беда в том, что сегодня иногда требуют признания не заслуг культуры, но ее совершенства, а это уже трудно назвать разумным.

Многие поколения индийских и египетских выпускников университетов и в дни империи, и позже отправлялись в Англию, чтобы изучать прегрешения британского империализма в Индии и Египте. Они получали стипендии от британского правительства, имели свободный доступ в библиотеки и архивы и писали то, что считали нужным писать. Многое из написанного было оформлено в виде диссертаций, за которые авторы получали от британских университетов ученые степени. Никто не усматривал в этом крамолы и не выдвигал никаких возражений. В свободном обществе принято предоставлять доступ к библиотекам и архивам и свободу выражать свои взгляды, даже если они не совпадают со взглядами правительства, которое вас субсидирует. Если исследовательская работа и ее изложение выполнялись на должном профессиональном уровне, за нее давали докторскую степень. Хотелось бы надеяться, что такой подход возобладает и в других частях света, и кое-где он и в самом деле возобладал, но далеко не везде. Тем не менее появляются некоторые обнадеживающие признаки. На Международном конгрессе по экономической и социальной истории Турции, который принимал Мраморноморский университет, из 135 авторов представленных докладов 80 были иностранцами, в том числе из бывших османских владений в Юго-Восточной Европе, Азии и Северной Африке. Турецкие архивы ныне открыты для добросовестных ученых из зарубежных стран, и многие там уже работают. Остается только надеяться, что примеру Турции последуют другие.

Нравственный и профессиональный долг историков в свободных странах – не уклоняться от сложных вопросов и тем, на которые кое-кто хотел бы наложить табу, не поддаваться добровольной цензуре, но исследовать эти проблемы свободно и честно, без апологетики, без полемики и, разумеется, профессионально. Долг тех, кому дана свобода, – использовать ее ради тех, кто ее лишен. Мы живем в то время, когда для того, чтобы фальсифицировать прошлое и сделать историю орудием пропаганды, предпринимаются гигантские усилия; когда правительства, религиозные движения, политические партии и местнические группы всех мастей деятельно переписывают историю, изображая ее такой, какой им хотелось бы ее видеть и представить своим сторонникам. Все это очень опасно и для них самих, и для всех прочих, как их ни называй, – опасно для нашего общего человечества, ибо тот, кто не хочет смотреть в глаза прошлому, не сумеет понять настоящее и окажется неспособным лицом к лицу встретить будущее.

Часть III
Отклик и отпор ислама

Глава 8
Возвращение ислама

В великом французском эпическом произведении времен войн между христианами и сарацинами в Испании, Chanson de Roland [120]120
  «Песнь о Роланде» (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть], христианский поэт хочет дать своим читателям, точнее слушателям, представление о сарацинской религии. Согласно его видению, сарацины почитали троицу, состоявшую из трех лиц: Мухаммада, основателя их религии, и двух других – дьяволов Аполлина и Терваганта. Нам это кажется комичным, нас забавляет средневековый человек, не способный представить себе религию или что бы то ни было другое иначе, как в привычных образах. Поскольку христианство почитало своего основателя вместе с двумя другими сущностями, сарацины тоже должны были обожествлять своего основателя, он тоже должен был быть одним из троицы, так что для ровного счета к нему добавили двух демонов. В том же духе спецкоры европейских и американских газет описывают гражданскую войну в Ливане как борьбу правых и левых. Как средневековый христианин мог представлять религию только через Троицу, так его современный потомок воспринимает политику исключительно через призму теологии или, как мы сегодня выражаемся, идеологии борьбы левых и правых сил и фракций.

Нежелание понять природу ислама или даже сам факт ислама как независимого, отличного и автономного религиозного феномена сохраняется со Средних веков вплоть до Нового времени. Его можно видеть, к примеру, в принятой для обозначения мусульман номенклатуре. Христианскому миру понадобилось много времени даже на то, чтобы дать им наименование, связанное с религией. Веками и восточные, и западные христиане звали последователей Пророка «сарацинами», словом с неясной этимологией [121]121
  Этимология слова «сарацин» установлена достаточно твердо – от арабского шаркийип(мн. число от шарки«восточный»). – Прим. пер.


[Закрыть], но явно с этническими, а не религиозными коннотациями, поскольку оно не только доисламское, но и дохристианское. На Иберийском полуострове, куда мусульмане пришли из Марокко, их звали маврами; в большинстве стран Европы мусульман звали турками или, дальше на восток, татарами (еще один этноним, расширительно применяемый к исламизированным степным народам, некоторое время господствовавшим над Русью).

Даже когда Европа начала осознавать, что ислам – религиозная, а не этническая общность, она выражала это понимание через серию ложных аналогий, начиная с данных религии и ее адептам наименований – магометанство и магометане. Мусульмане не называют и никогда не называли себя магометанами, ибо Мухаммад в исламе занимает не то же самое место, что Христос в христианстве. Неверное истолкование ислама как зеркала христианства выражалось по-разному: скажем, в отыскании ложного соответствия между мусульманской пятницей и христианским воскресеньем, в именовании Корана мусульманской Библией, в неверных аналогиях между мечетью и церковью, улемами и духовенством и, что имеет более прямое отношение к нашей теме, в навязывании мусульманской истории и институтам западных понятий страны и народа со всем, что с ними связано. Так, в увлекательном Гиббоновом описании деятельности Пророка Мухаммад и его современники оказываются вдохновлены «патриотизмом и любовью к свободе» концепциями, которые в условиях Аравии VII века не кажутся уместными. Столетиями Европа называла земли Османской империи Турцией, чего сами их обитатели не делали до окончательной победы в их обществе европейских идей с образованием в 1923 году Турецкой Республики.

Современный западный человек, будучи по большей части не в состоянии отвести религии центральное место в собственных делах, оказывается не в состоянии понять, что другие люди в других местах на такое способны, и потому вынужден изобретать иные объяснения того, что кажется ему лишь поверхностно религиозными феноменами. Так, европейская наука XVIII века уделяла много внимания исследованию бессмысленных вопросов вроде «Был ли Мухаммад искренним?» или «Был Мухаммад одержимым или обманщиком?». У историков XIX – начала XX века можно найти пространные объяснения «истинной подоплеки» великих религиозных конфликтов между школами и сектами ислама в прошлом и сходную решимость проникнуть в «истинный» смысл современных им религиозных столкновений. Для современного западного сознания непостижимо, что люди могут в таких количествах сражаться и умирать за какие-то религиозные разногласия: под религиозной завесой должны скрываться «истинные» причины. Мы готовы признать право на сугубо религиозные конфликты за записными эксцентриками вроде северных ирландцев, но признать, что целая цивилизация превыше всего ставит религию, – нет, это уж слишком. Даже предположить такое считается оскорбительным по либеральным понятиям, носители которых всегда готовы обидеться за тех, кого считают своими подопечными. В результате ни политики, ни журналисты, ни ученые не могут осознать первостепенную роль религии в современном мусульманском мире, что выражается в постоянном использовании таких понятий, как левые и правые, прогрессивные и консервативные, и прочего лексикона западной идеологии и политики.

До Иранской революции западные средства массовой информации наотрез отказывались признать религию реальной силой в мусульманском мире. С тех пор они ударились в другую крайность, и те, кто «в упор не видел» ислам, похоже, разучились видеть что бы то ни было еще. И то, и другое одинаково неверно. Ислам есть живая реальность, и роль его как политического фактора огромна. Но, принимая ислам как факт, мы должны помнить, что существуют и другие факты. Как и все прочие люди, мусульмане ищут возможности протестовать и восставать против политического подавления и экономических лишений; как и все прочие, мусульмане облекают свою реакцию в привычные формы. Идет ли речь о политике, экономике или социальных проблемах, большинство мусульман выражает свои обиды и чаяния в религиозных категориях. Они выступают под религиозными лозунгами, с религиозными программами и в значительной мере под водительством религиозных лидеров. Веками мусульманская оппозиция самовыражалась через богословские категории так же естественно и непосредственно, как западная через идеологические. Говорить о «маске» или «личине» одинаково бессмысленно и в том, и в другом случае.

Итак, чтобы хоть что-то понять в том, что происходит сейчас и происходило раньше в исламском мире, необходимо осознать две вещи: универсальность религии как фактора в жизни мусульманских народов и ее центральное положение [122]122
  Мусульманские реформаторы и сторонники светского пути развития иногда обвиняют западных исламоведов в том, что те льют воду на мельницу консервативно и фундаменталистски настроенных мусульман, которые противятся переменам. Мне часто приходилось слышать подобные упреки от разгневанных незнакомцев и огорченных друзей, и я должен признать, что в них есть рациональное зерно, поскольку некоторые фундаменталисты придерживаются того же мнения. Кое-какие мои работы, заклейменные живущими на Западе арабами, в основном немусульманами, как «антиисламские», были переведены на арабский и изданы организацией «Братья-мусульмане» в виде книг или статей в их журналах. Одну из моих работ даже сократили до размера брошюры и бойко торговали ею вразнос у стен мечетей: я сам купил эту книжицу рядом с мечетью Ал-Азхар в Каире.
  Совпадение взглядов исламоведов и исламских фундаменталистов – кажущееся, а упреки реформаторов в сговоре с реакционерами происходят от неумения провести различие между дескриптивными и прескриптивными утверждениями. Ученый-исламовед – особенно если он не мусульманин – изучает ислам как исторический феномен, как цивилизацию с обширным и славным перечнем достижений. Он использует при этом свидетельства самих мусульман: то, что говорилось, писалось и делалось ими на протяжении веков. Это значит, что его занимает прошлое и то, каким образом с его помощью можно понять настоящее. Пытаться изменить настоящее или определить будущее – не его дело, да он и не имеет на это права. Это задача для мусульманина – его право, его долг, его исключительная привилегия.


[Закрыть].

Представление, что церковь и государство суть различные институты, каждый со своими законами, иерархией и юрисдикцией, – типично христианское, берущее начало в христианском Священном Писании и истории. Исламу оно чуждо. Три основных ближневосточных религии значительно расходятся в своем отношении к государству и политической власти. Иудаизм в древности отождествлялся с государством и был от него насильственно отторгнут; его новое сближение с государством в наше время, в Израиле, породило проблемы, которые не решены до сих пор. В первые века своего существования, определившие его дальнейшее развитие, христианство было отделено от государства и даже враждебно ему, хотя затем с ним сблизилось. Ислам же еще при жизни своего основателя и былгосударством, и отождествление религии и правления навсегда отпечаталось в памяти и сознании верующих через их Писание, историю и опыт.

Для мусульман деятельность Мухаммада как воина и государственного мужа неотделима от его миссии Пророка и составляет ее важную часть. Выполняя пророческую миссию, он стал главой государства и основателем империи, и его последователей поддерживала вера в то, что успехи и победы в этом мире суть проявления божественного благоволения. Таким образом, ислам с самого начала, с первых, определяющих, лет правления Пророка и его непосредственных преемников, отождествлялся с отправлением власти. Связь религии и власти, религиозной общины и государственного устройства видна уже в Коране и в других ранних религиозных текстах, на которых основаны мусульманские верования. Одно из последствий этого состоит в том, что в исламском мире, в отличие от христианского, религия не представляет собой один из секторов или сегментов жизни, регулирующий определенные вопросы и не касающийся прочего; ислам осуществляет не частичную, но полную юрисдикцию над всеми сторонами жизни. В подобном обществе сама идея об отделении церкви от государства бессмысленна, поскольку нет двух сущностей, которые можно было бы разделить. Церковь и государство, религиозная и политическая власть есть единое целое. Делами этого и загробного миров могут ведать разные учреждения и разные индивидуумы, но в принципе их власть исходит из одного и того же источника и применяют они один и тот же закон. В классическом арабском и других классических языках ислама нет парных терминов, эквивалентных парам «мирской» – «церковный», «духовный» – «светский», «светский» – «религиозный», поскольку последние выражают христианскую дихотомию, не имеющую соответствия в мире ислама. Такого рода концепции начали появляться только в новое время, под влиянием христианства, и тогда же были образованы соответствующие слова. Смысл их до сих пор не вполне адекватно воспринимается носителями языка, а их значимость для мусульманских институтов сомнительна. Исламские фундаменталисты, как консерваторы, так и радикалы, отвергают эти понятия как неисламские и потому нечестивые.

Для традиционного мусульманина религия не только была универсальной, но и занимала центральное положение в системе его мировоззрения, в том смысле, что она составляла первооснову и средоточие его самосознания и социальных обязательств. Именно религия выделяла среди других и объединяла между собой тех, кто принадлежал к общине верующих, проводя грань между ними и всеми прочими, пусть даже эти прочие жили в той же стране и говорили на том же языке. Мусульман из разных стран, говорящих на разных языках, сближает общая память о священном прошлом, осознание себя как единого сообщества, чувство общих переживаний и общей судьбы. Историческую основу самосознания составляли не народ или государство, как на Западе, а религиозно-политическая общность. Подразделения внутри этой общности определялись в основном правлением той или иной династии, а территориальное и этническое содержание династических государств от столетия к столетию менялось коренным образом. Импортированная с Запада идея этнической и территориальной государственности остается, как и секуляризм, чуждой и не полностью освоенной. Это с удивительной силой и ясностью выразил великий визирь Османской империи, который, отвечая сторонникам патриотизма нового типа, заметил: «Родина мусульманина везде, где правит священный закон ислама». А ведь на дворе тогда стоял 1917 год…

В XVIII веке, под влиянием побед австрийцев и русских над турками и успехов британцев в Индии, мусульмане стали осознавать, что они уже не главная сила в мире и на них с двух сторон надвигается европейская угроза. С самого начала на эту угрозу реагировали двояко. Одни призывали учиться у врага – сначала на поле брани, потом в политике и, наконец, во всех сферах того, что позже назовут модернизацией. Другие отстаивали путь религиозного возрождения. Поскольку для мусульман ислам по определению выше всех прочих религий, неудачи и поражения мусульман в этом мире могут означать только одно: они исповедуют не подлинный ислам, а государства их – не истинно исламские. Спасением явится возвращение к чистому, подлинному, исламу Пророка и его сподвижников, отказ от наслоений и нововведений, которые испортили и извратили веру и ослабили исламское сообщество, лишив его способности сопротивляться внешнему врагу. И аравийские ваххабиты, и братство накшбанди, распространившееся из Индии на Ближний Восток, разными способами стремились возродить ислам и тем восстановить мощь мусульман. В начале XIX века, когда три могущественные европейские империи (Британия, Франция и Россия), среди подданных которых были мусульмане, шли в наступление в Индии, Северной Африке и на Кавказе, самое отчаянное сопротивление во всех трех районах оказывали ваххабиты и братства, вдохновлявшиеся харизматическими религиозными лидерами: Ахмадом Брелви в – Индии, Абд ал-Кадиром – в Алжире и Шамилем – в Дагестане и вообще на Северном Кавказе. Все трое потерпели поражение, и всех троих помнят и чтут.

Некоторое время мощь, богатство и успехи Европы внушали мусульманам такое почтение, что они были готовы подражать европейцам. Но с середины XIX века началась очередная волна европейской колониальной экспансии: подавление сипайского восстания в Индии, уничтожение остатков могольской династии и утверждение Британской империи в некогда мусульманском государстве; быстрое продвижение русских в Средней Азии; экспансия французов в Тунис и британцев в Египет; наконец, растущая угроза самой Османской империи. Все это в совокупности привело к зарождению такого ответа Западу, как панисламизм.