Текст книги "Шопенгауэр"

Автор книги: Бернард Быховский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава XII.
Пророк декаданса

«Я, – писал Шопенгауэр в одной из своих рукописей („Spicilegia“), – шире распахнул завесу истины, чем кто-либо из смертных до меня. Но я хотел бы видеть того, кто мог бы похвалиться более ничтожными современниками, чем те, среди которых я жил». А другая его рукопись («Pandectae») гласит: «Мое время и яне соответствуют друг другу – это ясно». А в «О воле в природе»: «Я могу только находить себе утешение в том, что я человек не своего времени» (5, III, 94). Он уподоблял себя часам, которые показывают время, не соответствующее тому, которое показывают все городские часы и по которым жители города настраивают свои часы.

На ниве классической немецкой философии его пессимистическое брюзжание против интеллектуализма, полиморфный иррационализм, апокалипсический нигилизм, по существу чуждая гуманизму негативная этика безучастного «со-страдания», по его собственному выражению, «катафронантропия» (человеконенавистничество) были зловредными сорняками. И нет ничего удивительного в полном пренебрежении к его философии современных ему передовых мыслителей. На фоне развития диалектической логики его «дьявольская» мировая воля выглядела темным пятном, звучала режущим слух диссонансом.

Сам он чувствовал себя героическим бунтарем, восставшим против «пошлости» наукообразной философии. По его выражению (заимствованному из знаменитого антирелигиозного памфлета позднего средневековья «De tribus impositoribus» – «О трех обманщиках»: Моисее, Иисусе и Магомете), Фихте, Шеллинг и Гегель были «тремя обманщиками», создавшими духовную атмосферу, в которой он был подобен чуждым жителям Земли пришельцам с Луны, его философия «не нашла ни успеха, ни приверженцев, мало того – была совершенно игнорирована, оставлена в тени и, по возможности, задушена» (7, III, 594–596).

Но нужду Шопенгауэр превращал в добродетель. Кто – его век или он – «выиграет процесс перед судом потомства?» – не вызывало у него никаких сомнений. Он был твердо уверен, что «придет поколение, которое будет радостно одобрять каждую мою строчку» (письмо Ф. А. Брокгаузу от 17.V.1843), что творения его предназначены не для настоящего, а для будущего, что настанет день возмездия, наступит время, когда того, кто не знает его мнения по любому вопросу, будут презирать как невежду.

Как мы уже знаем, после поражения революции 1848 г. и торжества реакции в безотрадной философской участи Шопенгауэра сверкнул луч надежды. Если ни Гегель, ни сменивший его Шеллинг никогда даже не упоминали о нем, то теперь оживились безвестные экстравагантные приверженцы, избравшие Шопенгауэра своим кумиром. Его «апостолами» и «евангелистами», как титуловал их сам Шопенгауэр, были почему-то преимущественно юристы (Доргут, Беккер, фон-Досс, Гвиннер) и отдельные заурядные философы-самоучки (Фрауенштедт, Ашер).

По мере того как угасала классическая немецкая философия, оттесняемая реакционной идеологией, «обреченный на смерть профессорами философии человек снова воскрес к их вящему переполоху» (7, III, 596). В полном противоречии со своей философией Шопенгауэр превратился не из «нечто» в «ничто», а как раз наоборот (совсем по Гегелю) – из «ничто» в философское «Нечто».

Позднее его первым влиятельным эпигоном был Эдуард фон Гартман, эклектически разбавивший шопенгауэрианство гегельянскими и шеллингианскими приправами. В его метафизике бессознательного, пессимистических и волюнтаристических разглагольствованиях, в его «само-преодолении» христианства религией будущего доминируют шопенгауэровские мотивы.

Значительное влияние оказала философия Шопенгауэра на молодого Ницше. Его «Шопенгауэр как воспитатель» – непосредственное тому свидетельство. Уже в его ранней работе «Рождение трагедии из духа музыки» (1872 г.) явственно выражено шопенгауэрианское умонастроение. Да и в последующем развитии его философии сохранилась волюнтаристическая доминанта, пессимистическая тенденция, нигилизм, равно как и противопоставление интуитивного созерцания научному познанию. А разве его «По ту сторону добра и зла», «Антихрист», «Сумерки божков» («Gotzendammerung») не гиперболы шопенгауэрианства? [14]14
  В «По ту сторону добра и зла» (афоризм 186) Ницше укоряет Шопенгауэра в непоследовательности: какой же он пессимист, атеист и нигилист, если он останавливается перед моралью, сохраняя право этики на существование?


[Закрыть]

К концу XX в., со вступлением капитализма в русло империализма, внедрение шопенгауэрианских тенденций в буржуазную философию все более возрастает, приобретая разнообразные формы в различных идеалистических течениях. Наступает «шопенгауэровский ренессанс». В новейшее время «знать Шопенгауэра, рассуждать о воле и выдавать себя за пессимиста стало среди образованных людей признаком хорошего тона» (52, 105). В любом учебнике, в каждом курсе новой философии вы найдете теперь если не отдельную главу, то по крайней мере специальный параграф о Шопенгауэре. В своей фундаментальной «Истории новой философии» Куно Фишер уделил Шопенгауэру целый том (600 страниц). «Он стал классиком философии, всячески превозносимым, хотя все еще мало читаемым… И все же он принадлежит не только истории, ибо и по сей день это все еще живой символ подлинной гуманности (!)… Хотя его философское учение и превзойдено его приверженцами», – заключает в 1960 г. свою книгу «А. Шопенгауэр. Сто лет спустя» швейцарский философ Ганс Вольф (там же, 108). Переводы его сочинений изданы на многих (притом не только европейских, но и на арабском, еврейском, японском, корейском) языках [15]15
  Первое издание основного произведения Шопенгауэра вышло в русском переводе А. А. Фета в 1881 г. В его же переводе в 1886 г. опубликована диссертация Шопенгауэра «О воле в природе». Но уже до русских переводов работы Шопенгауэра были известны А. И. Герцену, который в своем ответе на письмо И. С. Тургенева писал: «Замечаешь ли ты, что ты со своим Шопенгауэром… становишься нигилистом» (17, 27, 264). В другом случае он называл Шопенгауэра «идеальным нигилистом, буддистом и мертвистом» (там же, 27, 266). А Л. Н. Толстой писал автору предисловия к переводу Шопенгауэра Фетом Н. Н. Страхову: «Пессимизм, в особенности, например Шопенгауэра, всегда казался мне не только софизмом, но глупостью, и вдобавок глупостью дурного тона…» (27, 64, 231). Однако Толстой не всегда придерживался такой точки зрения на Шопенгауэра.


[Закрыть]. Философская литература о нем необъятна.

30 октября 1911 г. во Франкфурте-на-Майне Паулем Дейсеном было основано международное «Шопенгауэровское общество», а год спустя начал выходить издаваемый этим обществом «Шопенгауэровский ежегодник», публикуемый и поныне. Созываются международные конгрессы этого общества: в 1955 г. – на тему «Шопенгауэр и современность»; в 1960 г. широко отмечалось, как на специальном конгрессе, так и в печати, столетие со дня его смерти, а конгресс 1961 г. был посвящен пятидесятилетию Общества. Темой этого конгресса было: «Шопенгауэр и экзистенциализм». Во главе Шопенгауэровского общества [16]16
  Один из почетных членов которого – основатель антимарксистской «Франкфуртской школы» Макс Хоркхаймер.


[Закрыть]около сорока лет стоит франкфуртский философ Артур Хюбшер, всю свою жизнь и деятельность посвятивший культу личности и творчества своего земляка: архив, музей, биография Шопенгауэра, нескончаемые статьи о нем, переиздания Собрания сочинений, редактирование «Ежегодника», организация конгрессов – его неустанная забота.

Но разностороннее влияние философии Шопенгауэра, равнение на Шопенгауэра посмертно получило широкое распространение далеко за пределами сравнительно узкого круга ортодоксальных его адептов. В сборнике под выразительным заглавием «Kreise urn Schopenhauer» («Вокруг Шопенгауэра») известный неогегельянец Герман Глокнер констатирует, что «самые влиятельные и глубокомысленные личности двух последних десятилетий XIX века не могли уклониться от характерных настроений его (Шопенгауэра) учения» (43, 17). Хюбшер в полном соответствии с действительностью заявляет, что философия Шопенгауэра, утверждающая первоосновой всего сущего «слепую, неразумную, бесцельную волю», после него (речь идет, разумеется, о буржуазной, идеалистической философии. – Б. Б.)«стала развиваться в минорном аккорде в познании смерти и в осознании жизненного страдания и скорби…» (47, XLVIII, 22). Это слова из его статьи «Философия атомного века», написанной двадцать лет спустя после взрыва первой атомной бомбы, якобы доказавшей дальновидность «апокалипсических предвидений» Шопенгауэра и «ставящей под вопрос самую возможность дальнейшего сохранения существования человечества» (47, XLVIII, 11).

Беспросветный пессимизм, глубочайшая безнадежность и бесперспективность все глубже пропитывала и пропитывает буржуазную философию. Все настойчивее и решительнее она внедряла и продолжает внедрять иррационализм как единственную адекватную бытию форму познания. Современник Шопенгауэра, Сёрен Кьеркегор, отметил в своем «Дневнике», что вопреки полному расхождению в выводах их взгляды во многих отношениях сходятся. Concordia discors (разногласное согласие), сказал бы Гораций. Кьеркегор направил свой иррационализм и отчаяние в сторону мистических миражей, Шопенгауэр же был провозвестником торжествующего нигилизма. Его учение стало в буржуазной философии эпидемическим вирусом неисцелимого вырождения рациональной научной теории и прогрессивной общественной практики.

В определенном смысле Шопенгауэр «опередил свой век». Его философия (которую правильнее было бы назвать мизософией) послужила источником – прямым или косвенным, сознательным или бессознательным – самых разнообразных идеологических течений эпохи загнивающего капитализма.

Самым ярким проявлением шопенгауэровской конфронтации интуиции рассудочному познанию стал получивший огромное влияние в идеалистической философии первой половины нашего века метафизический интуитивизм А. Бергсона, исходящий из инстинкта и противопоставляемый несовершенству понятийного мышления. Противоположность между интуитивным и отвлеченным, или рефлективным, знанием является существенной чертой философии Шопенгауэра. «Моя метафизика, – заявлял он, – это изложенное в отчетливых понятиях знание, почерпнутое из интуиции…» (5, II, 180). Его утверждение: «Всякая истина и всякая мудрость в конце концов лежит в интуиции» (5, II, 68) – может служить эпиграфом к сочинениям Бергсона. А разве «философия жизни» Дильтея, основанная на методологии «эмпатии» (вчувствования), не была эхом шопенгауэровского иррационализма, антиинтеллектуализма? А в «фикционализме» Файхингера не звучат ли нигилистические мотивы гносеологии «Мира как представления»? А фрейдизм, поныне не утративший своего влияния, не вдохновлялся ли шопенгауэровской бессознательной волей как перводвигателем всего сущего? Разве «libido» Фрейда не отголосок волюнтаризма и пессимизма? «Мы, – писал Фрейд, – открыто направили свой путь по стопам шопенгауэровской философии» (35, 47). А что служит вектором столь модной «философской антропологии»? «Издревле, – писал Шопенгауэр, – говорили о человеке, как о микрокосме. Я перевернул это положение и выяснил, что мир – это макроантропос…» (5, II, 669). Нельзя ярче выразить сокровенный дух этого учения. Даже, казалось бы, далекие от шопенгауэрианства направления, несут на себе следы его мизософии. Ведь прагматизм, низводящий объективную истину на уровень лишь практической целесообразности, воспроизводит иррационалистический принцип. Джемс не случайно восторгался интуитивизмом Бергсона. А дочитывая знаменитый неопозитивистский «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна, нельзя не заметить в нем шопенгауэрианские нотки. Ведь даже полемизирующие с иррационализмом неопозитивисты и лингвистические аналитики применяют концепцию Шопенгауэра, согласно которой «изучение речи открывает сознанию весь механизм разума, т. е. самое существо логики» (5, I, 89). А разве в «негативной диалектике» Великого Отказа Маркузе нет крепкого привкуса пессимистического нигилизма?

Но основное русло, по которому «в Европе поднималась волна ненависти к разуму», ставшая поистине тяжелым «недугом культуры» (13, 18 и 21), «климактерией западной духовности» (по меткому выражению Шпенглера) (30, 399), – это экзистенциалистская философия при всей неоднородности ее вариантов. В своем «Введении в метафизику» (39, 29) Хайдеггер пишет о фантомах современности, преследующих нас безответными вопросами: чего ради? зачем? для чего? Его принцип «заброшенности» человека в мире, да и вся в целом «хайдеггеровская концепция иррационального бытия, – философия социального пессимизма в духе Шопенгауэра» (24, 233). Но, несомненно, никто из экзистенциалистов не имеет больше права считать себя душеприказчиком Шопенгауэра, чем автор «Мифа о Сизифе», глашатай «философии абсурда» – Альбер Камю. Нелепость, бессмысленность нашего существования, а стало быть, воли к жизни– этот лейтмотив философии Шопенгауэра не покидает страниц экзистенциалистских писаний. «В каждый момент мы живем при полном сознании маленькой обыденной фразы: „человек смертен“. И выбор, который делает каждый из нас в своей жизни и в своем существовании, – это аутентичный выбор, поскольку он сделан лицом к лицу со смертью» (46, III, 12). Чьи это слова: Артура Шопенгауэра или Жан Поль Сартра? Вся экзистенциалистская философия во всех ее разновидностях не что иное, как непримиримая борьба с «иллюзиями» рационализма и оптимизма, рассеять которые было основным устремлением всех философских усилий Шопенгауэра. Никто другой с таким усердием не воспевал пессимизм и неразумие голосом философского «разума». Вся идеалистическая философия XX века – это хор, первым запевалой которого был не кто иной, как франкфуртский отшельник.

О. Пёггелер задает риторический вопрос: «Конечно, многие могут спросить, может ли нам Шопенгауэр еще и сегодня что-нибудь сказать, – сегодня, когда мир потрясают революционные мысли, презираемые Шопенгауэром?» (53, 386) – и дает на него положительный ответ. Он категорически отрицает, что от философии Шопенгауэра ведет свой род идеология буржуазного декаденса. Нет, уверяет он, Шопенгауэр ставит перед нами решающие вопросы, нисколько не потерявшие свою актуальность и способствующие рассеянию революционных иллюзий. «Шопенгауэр, – вторит ему П. Гардинер, – помог расчистить путь для огромных изменений, происшедших в подходе к духовной жизни… В его творчестве можно найти проникновение в идеи и проблемы, которые стали в центре внимания в тех областях современной философии, которые заключают раздумья о мышлении и поведении» (36, 304). К чему же приводят эти унаследованные от Шопенгауэра раздумья? Вот что отвечает на это полномочный представитель шопенгауэрианства А. Хюбшер: «Путь, который мы видим перед собой, направлен не прогрессивным развитием разума; он ведет в пропасть, и однажды, возможно уже скоро, покажут себя последние, наихудшие проявления слепой, самое себя раздвояющей, воли – завершат свое дело новые технические и химические оружия уничтожения, атомная бомба, – если в последний час люди не придут в себя» (47, XLVIII, 22). Но ведь «прийти в себя» – значит для шопенгауэрианца отречься от воли к жизни, от воли к борьбе, обречь себя на смирение перед неизбежным, обрести вдохновение в наступающем, непреодолимом ничто.

В своей статье «Уникальная мысль Шопенгауэра» известный французский историк философии Э. Брейэ следующим образом характеризует крутой поворот, совершенный Шопенгауэром в истории философии: «До сих пор сознание было на службе неведомой ему драмы, подобно марионетке, воображающей, будто она действует свободно и не чувствует движущих ее нитей: сделанная для того чтобы служить, она не была способна управлять. Теперь все перевернулось; оно уловило всю драматическую интригу, оно достигает развязки спектакля и прекращает его» (48, I, 587). Марионетка осознает, что она есть, но ведь нити-то ею не обрываются!

Отголоски шопенгауэрианства звучат все громче и сильнее по мере инфляции буржуазной идеологии: «Мышление Шопенгауэра, первоначально неглижируемое как слишком банальное, несколько десятилетий позднее снабжало доводами и аргументами самые различные запросы» (48, IV, 1227), притом не только чисто философские. Философия Шопенгауэра, отмечает Байо в статье «Актуальность Шопенгауэра», «продолжает оказывать в настоящее время свое актуальное воздействие как в области философии, так и в области искусства и литературы» (43, 41). Декадентское искусство и литература наших дней все настойчивее и радикальнее осуществляют эстетические заветы Шопенгауэра, противодействуя социальной ответственности художника, всячески стараясь использовать искусство как средство для увода от общественных интересов, от пробуждения и формирования политических убеждений, от активизации общественной деятельности. Деидеологизация, деполитизация, искейпизм стали широко распространенными и всячески поощряемыми средствами идеологического и политического воздействия реакционных сил на общественное сознание. Наркотическая эстетика Шопенгауэра стала нормативом для широко рекламируемых, отравляющих психику товаров «эстетического» ширпотреба.

Было бы нелепым объяснять деградацию, деморализацию и идеологическое уродство различных порождений современной буржуазной антикультуры тлетворным влиянием философии Шопенгауэра. Но если бы Шопенгауэр воскрес после более чем столетнего пребывания в блажестве Нирваны, то, взглянув на охотно покинутый им «безумный, безумный, безумный мир» слепой воли и иллюзорных представлений, он мог бы самодовольно убедиться в том, что его творческие усилия по деформации общественного сознания не пропали даром и играют предназначенную им роль в борьбе против ненавистных ему революционных сил, что прогноз его: «Мое время придет» – сбылся.

* * *

Невозможно судить о Шопенгауэре, руководствуясь пословицей: «Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты». О нем нужно судить по формуле: «Скажи мне, чей ты враг, и я скажу тебе, кто ты». А количество тех, чьим врагом он был, бесчисленно. Его первым врагом была классическая немецкая философия. Его злейшим врагом были революционные борцы 1848 г. Он был жестоким женоненавистником: целые страницы его «Афоризмов» испещрены злословием о «слабом поле». Он был свирепым антисемитом, возмущавшимся тем, что христианство не отреклось от иудейского Ветхого завета. Англичане – сплошные лицемеры. Главная черта в национальном характере итальянцев – это «совершеннейшее бесстыдство». Истинный характер американской нации – пошлость. А французы? «В других частях света есть обезьяны: в Европе же – французы. Это выходит на одно» (5, IV, 422). А его родной народ? «Нация, ученая каста которой битых тридцать лет считала за ничто, и даже менее чем за ничто, мои произведения, не удостаивая их взглядом» (7, III, 521), – это нация, у которой нет ни стыда ни совести. И «я исповедуюсь здесь на случай своей смерти, что я презираю немецкую нацию за ее чрезмерную глупость и стыжусь своей принадлежности к ней» (5, IV, 356). Он всячески восхвалял свое одиночество, свое отчуждение от «толпы», от окружающей его «черни». «Мизантропия и любовь к одиночеству – для него – синонимы» (5, IV, 532). Свое презрение к людям он отождествлял со своей гениальностью.

Свое основное произведение Шопенгауэр завершает словами: «…Для тех, у кого воля обратилась вспять и отрицает себя, весь этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями – ничто». А что для них – последышей Шопенгауэра – человечество, народные массы? Что для них общественная деятельность, борьба, социальный прогресс, революционное преобразование всего этого «столь реального мира»? Ничто. Воля, обратившаяся вспять и отрицающая себя, превращает пассивность, апатию, квиетизм в Абсолют, выступает в авангарде ультраконсерватизма под черным знаменем: «Так было, так будет!»

* * *

Я не обнаружил никаких свидетельств того, что Шопенгауэру были знакомы произведения его младших современников – Маркса и Энгельса. Но нетрудно представить себе, в какое бешенство привел бы его «Манифест Коммунистической партии», как рассвирепел бы он, услышав о том, что призрак коммунизма бродит по Европе, какую гневную ненависть вызвал бы у него клич: «Пусть господствующие классы содрогаются перед коммунистической революцией».

Энгельс в одном из своих черновиков предисловия к «Диалектике природы» писал о Шопенгауэре в 1878 г.: «Среди публики получили… широкое распространение… приноровленные к духовному уровню филистера плоские размышления Шопенгауэра» (1, 20, 368). Как же так, возмутятся его поклонники: Шопенгауэр – филистер?! Да он же только и делал, что боролся с филистерством! Разве он в своих «Поучениях и правилах», пятой главе «Афоризмов житейской мудрости», не утверждал, что «человек, не имеющий вследствие – нормальной, впрочем, – ограниченности умственных сил никаких духовных потребностей,называется филистером…»?Но тут же он разъясняет: «С высшей точки зрения я дал бы понятию филистера такое определение: это – человек, постоянно и с большой серьезностью занятый реальностью, которая в самом деле не реальна…» (8, 40).

А вот что реально, согласно кодексу его заповедей: «…для благоденствия существеннее всего здоровье, а после него средства к жизни, т. е. доход, могущий избавить нас от забот» (8, 53). Но все блага жизни относительны, «лишь деньги абсолютное благо, так как они удовлетворяют не однукакую-либо потребность – in concreto, а всякуюпотребность – in abstracto» (8, 45). Не вздумайте принять это за ироническую характеристику облика филистера, это – норматив образа жизни, избранного самим автором. Послушаем дальше его поучения житейской мудрости: «Скромность – это прекрасное подспорье для болванов; она заставляет человека говорить про себя, что он такой же болван, как и другие» (8, 60). А не болван «имеет непоколебимое внутреннее убеждение в своих непреложных достоинствах и особенной ценности» (8, 59). Всего важнее – обрести спокойствие, которому всячески способствует замкнутый образ жизни: «Уединение избавляет нас от необходимости жить постоянно на глазах у других и, следовательно, считаться с их мнениями» (8, 58), а «ценить высоко мнение людей будет для них слишком много чести» (8, 53). Надо «довольствоваться самим собою, быть для себя всем и иметь право сказать: „Omnia mea mecum porto“ (все свое ношу с собой) – это бесспорно важнейшее данное для счастья» (8, 130–131). И наконец, «будем откровенны: как бы тесно ни связывали людей дружба, любовь и брак, вполне искренночеловек желает добра лишь самому себе, да разве еще своим детям» (которых у Шопенгауэра не было) (8, 134). Таковы некоторые из пятидесяти трех нравоучений прославленного ныне франкфуртского философа, решительно осуждавшего эгоизм и волю к жизни. Энгельс знал, что кроется за самодовольным лицемерием хулителя «человеческой толпы всех времен и народов, в силу ее низменных помыслов, интеллектуальной тупости и грубости» (5, II, 654), ставшего классиком новейшей буржуазной философии. «Все свое» он оставил за собой. Энгельс знал, чего стоит теория Шопенгауэра на практике и какого рода «духовные потребности» она способна удовлетворить.

В своей статье «Снова о Шопенгауэре» Франц Меринг писал: «Не только невозможно, но прямо немыслимо, чтобы кто-либо находящийся в рядах борющегося под своим классовым знаменем пролетариата мог относиться иначе, чем, так сказать, со страстной антипатией к делу жизни человека, который был философом среди филистеров и филистером среди философов» (21, 253–254).

Предельный антагонизм социализма и шопенгауэрианства совершенно ясен как социалистам, так и шопенгауэрианцам. «Социалист не может теперь отказаться от ненависти к Шопенгауэру, который был индивидуалистом и проповедовал аскетизм как высший идеал. Социалист хочет создать на земле небесное равенство; но это еще не факт, а лишь идеал, который в его глазах является порождением извращенности и невежества мужчин и женщин – заблуждение, коренящееся в интеллекте». Шопенгауэр учил, что заблуждение – это «порождение сердца или воли, которая так устроена, что человек никогда не может стать счастливым». Это «глубокомысленное» разъяснение принадлежит перу Э. Пейна, одного из авторов номера «Шопенгауэровского ежегодника», посвященного столетию со дня его смерти (47, XLI, 115).

Что иное, кроме крайнего антагонизма, может быть между революционным научным мировоззрением и «оппонентом гуманистических идеалов и беспощадным критиком интеллектуальных воззрений, благодаря которым стали возможными как научное развитие, так и социальный прогресс»? И было бы совершенно абсурдным, продолжает автор новейшей монографии о Шопенгауэре П. Гардинер, представлять Шопенгауэра как некоего своеобразного приверженца идеалов эпохи Просвещения (36, 23 и 29). В отличие от Маркса, признает Гардинер, Шопенгауэру была чужда реформистская и революционная мораль, ему были противны всякие радикальные изменения социальной структуры. Он считал «ненужными и бесполезными попытки возложить ответственность за дурное положение вещей на системы или организации» (там же, 180). Для католического философа Т. Лангена нет никаких сомнений в том, что противопоставление Шопенгауэром мировой воли как абсолютного принципа разуму и реальному материальному принципу, утверждаемому Марксом (37, 58), уводит теорию и практику в противоположные стороны.

Философия Шопенгауэра – концентрат антидиалектического антиматериализма. Всякий историзм, а тем более диалектический, для него пустая «болтовня». «Ибо мы того мнения, – пишет он, – что бесконечно далек от философского познания мира всякий полагающий, что он может схватить сущность оного как-нибудь исторически…»(6, 283). Истинное философское миросозерцание, уверяет он, отвергает «историческое философствование» с его «становлением», с его стремлением ответить на вопросы: откуда, куда и зачем.

А диалектическая логика, признающая движущей силой развития борьбу противоположностей, для Шопенгауэра – софистический вздор. «Да и каждый, – пишет он, – при надлежащем размышлении, наперед признает невозможным, чтобы понятия… согласно с логикой, соединенные в суждения и умозаключения, должны были приводить к противоречиям. Ведь в таком случае следовало бы допустить, что противоречия должны заключаться в самом созерцательно данном явлении… что невозможно… Что-либо реальное быть и в то же время не быть не может. Зенон элеатик – своими известными софизмами, а Кант – своими антиномиями, конечно, хотели доказать противное» (7, III, 533). Что уж говорить о сумасбродстве Гегеля!

Но, как мы знаем, решающим в борьбе философских направлений является не отношение к диалектике: метафизики, как и диалектики, стоят либо на идеалистической, либо на материалистической почве, и наиболее острая борьба происходит на этом именно фронте. «Философские системы (это совершенно ясно для Шопенгауэра) такой же неуживчивой натуры, как пауки… хищные животные, истребляющие друг друга. Борьба эта длится более двух тысячелетий» (7, III, 125). Место философии самого Шопенгауэра в этой непримиримой борьбе не вызывает никаких сомнений, как бы он ни ополчался против классического немецкого идеализма. «С происхождением высшего сознания, – гласит § 351 его „Паралипомен“, – весь этот мир исчезает, как легкая утренняя греза, как оптическая иллюзия». Что же остается? Ответ Шопенгауэра недвусмысленен: «Весь созерцаемый и объективно изображающийся мир, со включением собственного тела каждого вместе со временем, пространством и причинностью… принадлежит, как представление к идеальному; на стороне же реального остается единственно одна воля» (7, II, 368).

«Шопенгауэрианство» и «марксизм» – антонимы. Борьба против материализма, против диалектики, против понимания человека как общественного существа, против социальной, а тем более классовой, сущности морали, против осуществимости исторического прогресса – таково философское наследие Шопенгауэра, служащее долголетним источником инспирации последующей буржуазной философии, вступившей в ожесточенную борьбу против ненавистного ей, крепнущего и развивающегося, овладевающего умами прогрессивного человечества диалектического материализма.

«Шопенгауэр был интересным явлением духа того времени… но допустить его проникнуть в дух нации и в образование молодежи и в среду преподавателей, подобно Канту, Шеллингу, Гегелю – это было бы национальным несчастьем» (47, XLIX, 189). Эти слова Карла Гуцкова, сказанные в год смерти Шопенгауэра, поныне сохранили свое значение.

Если немецкая классическая философия была немецкой теорией французской революции, то философия Шопенгауэра была немецкой теорией немецкой контрреволюции и стала одной из влиятельных теорий, служащих философским источником международной контрреволюции, оружием идеологической борьбы против научно обоснованного исторического оптимизма трудового народа. «Да, мы оптимисты, потому что мы борцы» (Ж. Марше) и мы борцы, потому что мы оптимисты, – борцы за правое дело, за дело, победа которого обеспечена объективной закономерностью исторического развития, научное познание которой – величайшее революционное завоевание философской мысли, впервые совершенное гениальными современниками Шопенгауэра – Марксом и Энгельсом.

На обращенное к его противникам восклицание Шопенгауэра: «Вы – туда, мы – сюда!» – История отвечает: Вы – в омут исторического вырождения, мы – на безграничный простор революционного обновления мира.