Текст книги "Человек и сверхчеловек"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

продырявите шины пулей. (Передает винтовку Дювалю, который следом за

ним взбирается на скалу. Мендоса вынимает театральный бинокль.)

Остальные бегут к дороге и скрываются в северном

направлении.

(Мендоса на скале, приставив бинокль к глазам.) Только двое, капиталист

и его шофер. Судя по виду, англичане. Дюваль. Англишай! Вот как! Cochons! [Свиньи! (франц.)] (Щелкает затвором.)

Faut tirer, n'est ce pas? [Стрелять, да? (франц.)] Мендоса. Нет! Гвозди сделали свое дело: камера лопнула; они останавливаются. Дюваль (кричит остальным). Fondez sur eux, nom de Dieu! [Бросайтесь же на

них, черт возьми! (франц.)] Мендоса (тоном упрека). Du calme, [Спокойнее (франц.)] Дюваль. Держите себя

в руках. Они не сопротивляются. Спустимся и пойдем им навстречу.

Мендоса спускается со скалы и, обойдя костер, выходит па

авансцену, куда в это же время со стороны дороги бандиты

приводят Тэннера и Стрэйкера; оба в кожаных пальто и

шлемах и в автомобильных очках.

Тэннер. Этот джентльмен и есть ваш предводитель? Он говорит по-английски? Шумный социал-демократ. А то нет! Неужели вы воображаете, что мы, англичане,

станем подчиняться какому-то испанцу? Мендоса (с достоинством). Разрешите представиться: Мендоса, президент Лиги

Сьерры! (С нарочитой надменностью.) Я – бандит: живу тем, что граблю

богатых. Тэннер (живо) А я – джентльмен: живу тем, что граблю бедных. Вашу руку! Социал-демократы англичане. Слушайте, слушайте!

Общий смех и веселье. Тэннер и Мендоса обмениваются

рукопожатиями. Бандиты возвращаются на свои места.

Стрэйкер. Эй, вы! А про меня-то забыли? Тэннер (представляя). Мой друг и шофер. Мрачный социал-демократ (подозрительно). Что же все-таки, друг или шофер?

Это, знаете ли, существенно. Мендоса (поясняя). За друга мы будем требовать выкуп. Профессиональный шофер

пользуется в горах полной свободой; ему даже предоставляется известный

скромный процент из выкупа хозяина, если он окажет нам честь принять

его. Стрэйкер. Ага! Это чтоб я и в другой раз поехал той же дорогой. Что ж, тут

стоит подумать. Дюваль (порывисто кидаясь к Стрэйкеру). Mon frere! [Брат мой! (франц.)]

(Восторженно обнимает его и целует в обе щеки.) Стрэйкер (с отвращением). Слушайте, как вас? Не валяйте дурака. Кто вы

вообще такой? Дюваль. Дюваль, социал-демократ. Стрэйкер. Ах вот как, вы социал-демократ? Анархист. Иначе говоря, он продался парламентскому сброду и буржуазии.

Компромисс – вот его символ веры. Дюваль (в ярости). Я понимай, что он говоришь. Он говориль – буржуази. Он

говориль – компромисс. Jamais de la vie! Miserable menteur! [Никогда в

жизни! Низкий лжец! (франц.)] Стрэйкер. Послушайте, капитан Мендоса! Что это у вас тут за порядки?

Выходит, мы ехали на увеселительную прогулку, а попали на митинг

социалистов. Большинство. Слушайте, слушайте! Долой! Долой! Лишить слова! На место! и т.

п. и т. п.

Социал-демократов и анархиста оттирают на задний план,

после чего Стрэйкер, не без удовольствия наблюдавший за

этой процедурой, устраивается слева от Мендосы, Тэннер

справа.

Мендоса. Чем вас можно угостить? Кактус, рагу из кролика?.. Тэннер. Благодарю вас, мы уже обедали. Мендоса (своим приспешникам). Господа! Рабочий день окончен. До утра все

свободны.

Бандиты лениво разбредаются в разные стороны. Одни

уходят в пещеру, другие усаживаются или укладываются

спать под открытым небом. Несколько человек, запасшись

колодой карт, идут на дорогу; на небе теперь светят

только звезды, а у автомобиля, как известно, есть фары,

при свете которых вполне можно сыграть партию в карты.

Стрэйкер (окликая их). Вы там не вздумайте только баловать с машиной,

слышите? Мендоса. Будьте спокойны, monsieur le chauffeur! Первый автомобиль, который

мы тут захватили, навсегда отбил у нас охоту. Стрэйкер (с интересом). А что он вам сделал? Мендоса. Свез в Гренаду троих наших товарищей, которые не знали, как его

остановить, и вывалил их у самой двери полицейского участка. С тех пор

мы никогда не прикасаемся к машине в отсутствие шофера. Что ж,

побеседуем по душам? Тэннер. С удовольствием.

Тэннер, Мендоса и Стрэйкер рассаживаются вокруг костра.

Мендоса любезно пренебрегает своим положением

президента, одной из привилегий которого является право

сидеть на обтесанной каменной глыбе, и устраивается, как

и его гости, прямо на земле, лишь прислонившись к камню

спиной.

Мендоса. В Испании принято всегда откладывать дело на завтра. К тому же вы

приехали в неслужебные часы. Но тем не менее, если вы предпочитаете

немедля заняться вопросом о выкупе, – я к вашим услугам. Тэннер. Можно подождать и до завтра. Я достаточно богат и думаю, что в цене

мы сойдемся. Мендоса (пораженный этим признанием, почтительно). Вы необыкновенный

человек, сэр! Обычно наши гости уверяют нас, что они почти нищие. Тэннер. Чушь! Нищие не разъезжают в собственных автомобилях. Мендоса. Вот и мы им говорим то же самое. Тэннер. Обращайтесь с нами хорошо, и мы не останемся в долгу. Стрэйкер. И, пожалуйста, без кактусов и рагу из кролика. Я отлично знаю:

стоит вам только захотеть, так найдется что-нибудь и получше. Мендоса. За наличные можете получить вино, баранину, молоко, сыр и хлеб. Стрэйкер (милостиво). Вот это другой разговор. Тэннер. Скажите, вы все – социалисты? Мендоса (спеша рассеять это унизительное заблуждение), О нет, нет, нет!

Уверяю вас, ничего подобного. Разумеется, мы придерживаемся современных

взглядов относительно несправедливости существующей системы

распределения материальных благ; иначе мы бы себя не уважали. Но вы ни

от кого здесь не услышите неприемлемых для себя суждений – если

исключить двух-трех чудаков. Тэннер. Я не имел в виду вас обидеть. Собственно говоря, я сам до известной

степени социалист. Стрэйкер (сухо). Все богачи – социалисты, как я погляжу. Мендоса. Вы совершенно правы. И нужно сознаться, нас это тоже не миновало.

Таков дух времени. Стрэйкер. Да, должно быть, у социализма дела недурны, раз уж и ваши молодцы

в социалисты записались. Мендоса. Ни одно движение не может существенно влиять на политику страны,

если в нем принимают участие только философы и честные люди: их слишком

мало. До тех пор, пока движение не станет популярным среди бандитов,

ему нечего рассчитывать на политическое большинство. Тэннер. Но разве ваши бандиты менее честны, чем обыкновенные граждане? Мендоса. Сэр, я буду с вами откровенен. Бандитизм – вне норм. Такого рода

профессии привлекают две категории людей; тех, кто не дорос до

обыкновенного буржуазного уклада, и тех, кто его перерос. Мы – и самый

нижний и самый верхний слой, сэр. Подонки и пенки, так сказать. Стрэйкер. Тсс! Смотрите, как бы вас не услышал кто-нибудь из подонков. Мендоса. Это неважно. Каждый бандит думает, что он принадлежит к пенкам, и

любит, когда других называют подонками. Тэннер. О, да вы остроумны!

Мендоса, польщенный, наклоняет голову.

Можно задать вам откровенный вопрос? Мендоса. Спрашивайте все, что хотите. Тэннер. Какой смысл человеку ваших способностей пасти такое стадо, питаясь

кактусами и рагу из кролика? Я видел людей менее одаренных и – готов

поклясться – менее честных в отеле "Савой" за ужином с pate de fois

gras [Паштет из гусиной печенки (франц.)] и шампанским. Мендоса. Пустое! В жизни каждого из них была пора кактусов и рагу из

кролика, так же как в моей жизни когда-нибудь настанет пора отеля

"Савой". Да, собственно говоря, в ней уже была такая пора, – я там

служил официантом. Тэннер. Официантом! Вы шутите! Мендоса (задумчиво). Да. Я, Мендоса де Сьерра, был официантом в отеле

"Савой". Быть может, именно это сделало из меня космополита. (В

неожиданном порыве.) Хотите, я расскажу вам свою историю? Стрэйкер (с опаской). Если только она не очень длинная. Тэннер (живо). Замолчите, Генри! Вы филистер. В вас нет ни капли романтики.

(Мендосе.) Господин президент, вы меня страшно заинтересовали. Не

обращайте внимания на Генри, пусть его ложится спать. Мендоса. Женщина, которую я любил... Стрэйкер. Ах, так это любовная история? Ну, тогда ничего, давайте. А то я

боялся, что вы будете рассказывать о себе. Мендоса. О себе? Ради нее я давно уже отрекся от себя. Вот почему я оказался

здесь. Но все равно: без нее мир для меня не существует. У нее,

поверьте моему слову, были самые прекрасные волосы, какие только можно

себе представить; она была умна, обладала природным юмором, в

совершенстве умела стряпать, была капризна, непостоянна, изменчива,

прихотлива, жестока – одним словом, очаровательна. Стрэйкер. Ну прямо героиня шестишиллингового романа, если б только не

стряпня А звали ее как? Наверно, леди Глэдис Плантагенет? Мендоса. Нет, сэр; она родилась не в графской семье По фотографиям в газетах

и журналах я хорошо знаком с внешностью дочерей английских пэров и могу

сказать, не кривя душой, что все они вместе взятые, с их ужимками,

тряпками, приданым и титулами, не стоят одной ее улыбки. А между тем

это была женщина из народа, труженица; иначе – откровенность за

откровенность – я бы и не взглянул на нее. Тэннер. Совершенно справедливо. И что ж, она вам отвечала взаимностью? Мендоса Разве тогда я был бы здесь? Она не хотела выйти замуж за еврея. Тэннер. Из религиозных соображений? Мендоса. Нет, она была свободомыслящая. Но она говорила, что каждый еврей в

глубине души считает англичан нечистоплотными. Тэннер. Нечистоплотными? Мендоса. Это лишь показывает ее глубокое знание света, потому что это

совершенная правда. Наш сложный гигиенический кодекс внушает нам

преувеличенно презрительное отношение к христианам. Тэннер. Вы когда-нибудь слышали подобное, Генри? Стрэйкер. Да, моя сестра тоже так говорила. Она одно время служила кухаркой

в еврейской семье. Мендоса. Я не смел с ней спорить и не мог бороться с представлением, которое

в ней так укоренилось. Всякое другое препятствие я сумел бы преодолеть.

Но ни одна женщина не простит мужчине сомнения в деликатности ее

привычек. Все мольбы мои были напрасны, она постоянно возражала, что

она для меня недостаточно хороша, и советовала мне жениться на одной

трактирной служанке по имени Ребекка Лейзерус, которую я терпеть не

мог! Я грозил покончить с собой, – она предложила мне пакетик

персидского порошка для этой цели. Я намекнул, что способен на

убийство, – с ней сделалась истерика; и провалиться мне на этом месте

я уехал в Америку только для того, чтобы ей не мерещилось во сне, будто

я пробираюсь к ней в комнату с ножом в руках. В Западных штатах я

столкнулся с одним человеком, которого разыскивала полиция за

ограбление поездов. Это он подал мне мысль уехать на юг Европы и

заняться ограблением автомобилей: спасительная мысль для

разочарованного и отчаявшегося человека. Он снабдил меня

рекомендательными письмами к людям, которые могли финансировать это

предприятие. Я организовал концерн. И вот я здесь. Как всякий еврей,

благодаря своему уму и воображению я оказался во главе дела Но хоть я и

не чужд расовой гордости, я бы все отдал, чтоб быть англичанином. Я

веду себя, как мальчишка, – вырезаю на деревьях ее инициалы и черчу на

песке ее имя. Оставшись один, я бросаюсь на землю, рву на себе волосы и

кричу: "Луиза!.." Стрэйкер (пораженный). Луиза? Мендоса. Да, так ее зовут: Луиза Стрэйкер. Тэннер. Стрэйкер? Стрэйкер (вне себя от негодования, привстает на колени). Слушайте, вы! Луиза

Стрэйкер – это моя сестра. Поняли? Что вы там за вздор про нее несете7

Какое вам дело до нее? Мендоса. О, драматическое совпадение! Вы – Генри, ее любимый брат? Стрэйкер. Какой я вам Генри? Что это еще за фамильярности со мной и с моей

сестрой? Скажите еще слово, и я из вас дух вышибу. Мендоса (с величайшим спокойствием). Можете, только обещайте мне, что вы ей

об этом расскажете. Она вспомнит о своем Мендосе; а мне ничего больше

не нужно. Тэннер. Вот истинное чувство, Генри. Вы должны отнестись к нему с уважением. Стрэйкер (злобно). Просто трусит. Мендоса (вскакивая). Трусит?.. Молодой человек! Я происхожу из семьи

знаменитых боксеров, и вашей сестре хорошо известно, что вы против меня

– все равно что детская колясочка против вашего автомобиля. Стрэйкер (втайне струхнув, поднимается все же с колен с видом бесшабашного

забияки). Подумаешь, испугали! Я вам покажу Луизу! Луиза! Для вас и

"мисс Стрэйкер" достаточно хороша! Мендоса. Я хотел бы, чтоб вы ее в этом убедили. Стрэйкер (задохнувшись от злости). Слуш... Тэннер (быстро встает и становится между ними). Перестаньте, Генри. Ну,

положим, вы побьете президента, но вы же не можете перебить всю Лигу

Сьерры? Сядьте на свое место и успокойтесь. Даже кошка смеет смотреть

на короля; и даже президент бандитов смеет смотреть на вашу сестру.

Вообще эта семейная спесь – пережиток прошлого. Стрэйкер (повинуясь, но все еще ворча). Пусть его смотрит на нее. Но с чего

ему взбрело в голову, будто она когда-нибудь смотрела на него ?

(Неохотно укладывается снова на земле у костра.) Послушать его, так и

правда подумаешь, что она с ним водилась. (Поворачивается спиной и

устраивается поудобнее, собираясь спать.) Мендоса (Тэннеру; кругом все уже спят, и он делается откровеннее, видя, что

остался наедине с сочувственно настроенным слушателем, под усыпанным

звездами небом). Да, вот так это и было, сэр. Разумом она опередила

свою эпоху, но социальные предрассудки и семейные привязанности тянули

ее назад, в глубь темных веков. Ах, сэр, поистине любому порыву наших

чувств можно найти выражение у Шекспира;

Ее любил я. Сорок тысяч братьев

Всем множеством своей любви со мною

Не уравнялись бы...

Дальше я забыл. Конечно, вы можете назвать это безумием, наваждением. Я

способный человек, сильный человек еще десять лет, и я был бы

владельцем первоклассного отеля. Но я встретил ее – и вот перед вами

бандит, отщепенец. Нет, даже Шекспир не в силах передать мои чувства к

Луизе. Позвольте прочесть вам несколько строк, которые я ей посвятил.

Их литературное достоинство, может быть, и невысоко, но они лучше всего

передают мои чувства. (Вынимает из кармана пачку ресторанных счетов,

исписанных неразборчивым почерком, и, встав на колени, помешивает

палочкой в костре, чтобы он разгорелся ярче.) Тэннер (резко хлопнув его по плечу). Послушайте, президент, бросьте это в

огонь. Мендоса (изумленно). Что? Тэннер. Вы губите свою жизнь ради жалкой мании. Мендоса. Я знаю. Тэннер. Нет, вы не знаете. Не может человек сознательно совершать над собой

такое преступление. Как вам не стыдно среди этих царственных гор, под

этим божественным небом, вдыхая этот чудесный теплый воздух – говорить

языком третьеразрядного писаки из Блумсбери! Мендоса (качая головой). Когда утрачена прелесть новизны, Сьерра ничуть не

лучше Блумсбери. К тому же эти горы навевают сны о женщинах – о

женщинах с прекрасными волосами. Тэннер. Короче говоря – о Луизе. Ну, мне они не навевают снов о женщинах,

друг мой. Я застрахован от любви. Мендоса. Не хвалитесь раньше времени, сэр. В этих краях иногда снятся

странные сны. Тэннер. Что ж, посмотрим. Спокойной ночи. (Ложится и устраивается поудобнее,

готовясь заснуть.)

Мендоса, вздохнув, следует его примеру; и на несколько

мгновений в горах Сьерры воцаряется тишина. Потом

Мендоса садится и умоляюще говорит Тэннеру:

Мендоса. Ну хоть несколько строчек, пока вы еще не заснули. Мне, право,

очень хочется услышать ваше мнение. Тэннер (сонным голосом). Валяйте. Я слушаю. Мендоса. Тебя я встретил в Духов день,

Луиза, Луиза... Тэннер (приподнимаясь). Послушайте, дорогой мой президент, Луиза бесспорно

очень красивое имя, но оно же не рифмуется с Духовым днем. Мендоса. Конечно, нет. Оно и не должно рифмоваться, Луиза – это здесь

рефрен. Тэннер (укладывается вновь). Ах, рефрен. Ну, тогда простите. Читайте дальше. Мендоса. Если эти вам не нравятся, я прочту другие, – они, пожалуй, лучше.

(Декламирует звучным бархатным голосом, медленно и раздельно.)

Луиза, люблю вас.

Люблю вас, Луиза.

Луиза, Луиза, Луиза, люблю вас.

Вся музыка мира лишь в слове: "Луиза"...

Луиза, Луиза, Луиза, люблю вас.

Мендоса влюбленный,

Влюбленный Мендоса,

Мендоса живет лишь для милой Луизы;

Другого на свете не знает он счастья.

Луиза, Луиза, Мендоса вас любит.

(Растроганно.) Не так уж трудно составлять красивые строчки вокруг

такого имени. Прелестное имя – Луиза; правда, сэр?

Тэннер, почти уснувший, отвечает невнятным мычаньем.

Ах, будь же, Луиза,

Женою Мендосы,

Мендосы Луизой, Луизой Мендоса.

Как сладко жилось бы Луизе Мендосы,

Как нежил бы лаской свою он Луизу.

Да, это истинная поэзия – от самого сердца, от самой сердцевины сердца.

Как вы думаете, неужели и это ее не тронет?

Молчание.

(Уныло.) Заснул. Вот и всегда так. Для всего мира это лишь скверные вирши, а

для меня – небесная музыка. Эх, дурень я, дурень, душа нараспашку!

(Укладывается спать, бормоча.) Луиза, люблю вас. Люблю вас, Луиза.

Луиза... Луиза, Луиза, лю...

Стрэйкер всхрапывает, переворачивается на бок, снова

засыпает. В горах Сьерры наступает тишина, сумрак

сгущается. Огонь зарылся в пепел и едва тлеет.

Непроницаемо черны вершины гор на фоне звездного неба;

но вот и звезды тускнеют и гаснут, и небо словно

выскользнуло из мира. На месте Сьерры теперь – ничто,

вездесущее ничто. Ни неба, ни гор, ни света, ни звука,

ни времени, ни пространства: беспредельная пустота. Но

вот вдали возникает бледная туманность, и в то же время

слышится слабое гудение, точно на призрачной виолончели

без конца вибрирует одна и та мое струна; две призрачные

скрипки вступают под этот аккомпанемент и тотчас же в

туманности вырисовывается человек – бесплотный, но все

же видимый, сидящий, как это ни странно, в пустоте. На

мгновение, когда звуки музыки проносятся мимо него, он

поднимает голову, потом с тяжелым вздохом никнет в

безысходной тоске. Скрипки, приуныв, безнадежно тянут

свою мелодию, пока она не теряется в стенаниях каких-то

таинственных духовых:

Все это очень странно. Но можно узнать моцартовскую

тему; это наводит на догадку, и догадка подтверждается,

когда при свете вспыхнувших в туманности фиолетовых искр

становится видно, что человек одет в костюм испанского

гранда XV-XVI веков. Дон Жуан, конечно. Но где? почему?

как? Кроме того, когда он приподнимал голову, его лицо,

сейчас скрытое полями шляпы, чем-то неожиданно

напоминало Тэннера. Правда, это лицо бледнее, в холодных

правильных чертах не прочтешь стремительного легковерия

и экспансивности Тэннера и не увидишь налета

вульгарности, свойственной современному плутократу, но

все же сходство значительное, почти полное. Даже в имени

Дон Жуан Тенорио – Джон Тэннер. Куда, на какой край

земли – а может быть, и не земли? – занесло нас из XX

века и Сьерры?

Возникает новая туманность, на этот раз не фиолетовая, а

с неприятной дымчатой желтизной. Тотчас же тихий напев

призрачного кларнета придает музыке оттенок

беспредельной скорби.

Желтоватая туманность движется, бредет в пустоте древняя

старуха, сгорбленная и беззубая, закутанная, насколько

можно разглядеть, в грубое темное монашеское одеяние.

Она бредет и бредет, медленной, расслабленной поступью,

слепо кружит, как оса в своем стремительном и

деловитом полете, пока не натыкается на то единственное,

чего она ищет: другое живое существо. Со вздохом

облегчения, обрадовавшись присутствию человека, бедная

старушка обращается к сидящему сухим и неприятным

голосом, который еще не утратил способности выражать и

высокомерие, и решительность, и страдание,

Старуха. Простите, но я так одинока, а здесь так страшно. Дон Жуан. Новенькая? Старуха. Да. Я умерла, кажется, сегодня утром. Я исповедалась, причастилась

святых тайн; я лежала в постели, окруженная родными, не сводя глаз с

креста. Потом стало темно. И когда опять появился свет – вот этот свет,

я побрела, ничего не видя кругом. Уже много часов я скитаюсь в

мучительном одиночестве. Дон Жуан (со вздохом). Ах! Вы еще не утратили чувства времени. Это скоро

проходит перед лицом вечности. Старуха. Где мы? Дон Жуан. В аду. Старуха (высокомерно). В аду? Я – в аду? Как вы смеете? Дон Жуан (нимало не тронутый). Что же тут невозможного, сеньора? Старуха. Вы не знаете, с кем говорите. Я дворянка и верная дочь церкви. Дон Жуан. Охотно верю. Старуха. Как же я могла попасть в ад? Может быть, это чистилище? У меня были

недостатки – у кого их нет? но ад! Вы просто лжете. Дон Жуан. Ад, сеньора, уверяю вас, ад; и притом лучший его уголок – самый

уединенный. Хотя вы, может быть, предпочитаете общество? Старуха. Но ведь я же исповедовалась, я искренне каялась в своих грехах... Дон Жуан. Во многих? Старуха. Я каялась больше, чем грешила; я любила ходить к исповеди. Дон Жуан. О, это, пожалуй, не лучше, чем каяться не во всем Но так или

иначе, сеньора, ясно одно: намеренно или по недосмотру – вы осуждены

наравне со мной, и теперь вам остается только примириться с этим. Старуха (негодующе). О! Но если так, я ведь могла грешить гораздо больше!

Выходит, все мои добрые дела пропали зря? Ведь это же несправедливо! Дон Жуан. Вовсе нет! Вас совершенно точно и ясно предупреждали: за дурные

дела – искупление через муки спасителя, милосердие без справедливости;

за добрые дела – справедливость без милосердия. У нас здесь немало

честных людей. Старуха. И вы тоже были честным человеком? Дон Жуан. Я был убийцей. Старуха. Убийцей! Как же меня посмели свалить в одну кучу с убийцами? Я не

такая уж грешница, я была честной женщиной. Тут, верно, ошибка; как ее

исправить? Дон Жуан. Не знаю, можно ли здесь исправлять ошибки. Скорее всего, если даже

и была ошибка, ее не захотят признать! Старуха. Но к кому же мне обратиться? Дон Жуан. На вашем месте, я обратился бы к дьяволу, сеньора. Он неплохо

разбирается в здешних порядках, что мне никогда не удавалось. Старуха. Дьявол? Мне говорить с дьяволом? Дон Жуан. В аду, сеньора, дьявол возглавляет лучшее общество. Старуха. Я же вам говорю, несчастный: я знаю, что я не в аду. Дон Жуан. Откуда же вы это знаете? Старуха. Я не испытываю страданий. Дон Жуан. О, в таком случае никакой ошибки нет: вы попали по адресу. Старуха. Почему вы так решили? Дон Жуан. Потому, сеньора, что ад – это место для грешников. Грешники себя в

нем отлично чувствуют: на них он и рассчитан. Вы сказали, что не

испытываете страданий. Из этого я заключаю, что вы одна из тех, для

кого существует ад. Старуха. А вы испытываете страдания? Дон Жуан. Я не грешник, сеньора; поэтому мне здесь скучно, нестерпимо,

невероятно скучно. Старуха. Не грешник? Да ведь вы сказали, что вы убийца. Дон Жуан. Так то был поединок. Я проткнул шпагой одного старика, который

меня хотел проткнуть шпагой. Старуха. Если вы дворянин, то это не называется убийством. Дон Жуан. Старик считал это убийством, потому что он, по его словам, защищал

честь своей дочери. Это надо понимать так: когда я имел глупость

влюбиться в нее и сказал ей об этом, она подняла крик; а он едва не

убил меня, предварительно изругав самым оскорбительным образом. Старуха. Вы такой же, как и все мужчины. Все они распутники и убийцы, все,

все, все! Дон Жуан. И тем не менее мы здесь встретились с вами, сударыня. Старуха. Слушайте, что я вам скажу. Мой отец был убит таким же бездельником,

на таком же поединке, по такому же поводу. Я закричала, – этого

требовал мой долг. Мой отец бросил вызов оскорбителю, – это был вопрос

чести. Отец пал: вот награда за защиту чести. Я здесь – в аду, как вы

сами сказали: вот награда за исполненный долг. Так есть ли

справедливость в небесах? Дон Жуан. Нет. А вот в аду есть. Небеса слишком далеки от ничтожной

человеческой личности. Вам хорошо будет в аду, сеньора. Ад – истинная

обитель чести, долга, справедливости, – одним словом, всех семи

смертных добродетелей. Ведь во имя их совершаются все прегрешение на

земле; где же, как не в аду, искать за них награды? Я уже сказал вам:

кто проклят по заслугам, тот вполне счастлив в аду. Старуха. А вы сами счастливы здесь? Дон Жуан (вскакивай на ноги). Нет! Над этой-то загадкой я и размышляю во

мраке ада. Зачем я здесь? Я, который отрекся от долга, попирал честь и

смеялся над справедливостью! Старуха. Ах, что мне до того, зачем вы здесь! Вот зачем я здесь? Я, которая

все свои склонности принесла в жертву женской чистоте и добродетели! Дон Жуан. Терпение, сударыня! Вы скоро здесь освоитесь и будете вполне

счастливы. Как сказал поэт: "Ад – эго город, с Севильей очень схожий". Старуха. Счастлива! Здесь! Где я никто! Где я ничто! Дон Жуан. Ничуть не бывало! Вы дама, а где дамы – там всегда ад. Не

удивляйтесь и не пугайтесь; вы здесь найдете все, чего может пожелать

дама, вплоть до дьяволов, которые станут служить вам из одной лишь

страсти прислуживаться и превозносить ваши достоинства, чтобы

возвеличить свои заслуги. Старуха. Мои слуги будут дьяволы? Дон Жуан. А разве на земле ваши слуги не были дьяволы? Старуха. Верно! Все они были сущие дьяволы, все до одного! Но это так только

говорится. А я поняла из ваших слов, что моими слугами будут

настоящие дьяволы. Дон Жуан. Они в такой же мере настоящие дьяволы, в какой вы – настоящая

дама. Здесь нет ничего настоящего. В этом ужас вечного проклятия. Старуха. С ума сойти! Да это хуже геенны огненной. Дон Жуан. Но кой в чем вы все-таки можете найти утешение. Вот, например:

сколько лет вам было, когда вы отошли в вечность? Старуха. Почему вы говорите – было, словно я уже вся в прошлом? Мне сейчас

семьдесят семь. Дон Жуан. Возраст почтенный, сеньора. Но здесь, в аду, не терпят старости.

Старость слишком реальна. Здесь мы поклоняемся Любви и Красоте. Так как

на душах наших лежит проклятие, мы изощряем свои сердца.

Семидесятисемилетней старухой вы рискуете не завязать в аду ни одного

знакомства. Старуха. Но не могу же я изменить свой возраст? Дон Жуан. Вы забываете, что ваш возраст остался позади, в царстве времени.

Вам точно так же не семьдесят семь лет теперь, как не семь, не

семнадцать и не двадцать семь. Старуха. Вздор! Дон Жуан. Подумайте сами, сеньора; разве это не было так, даже когда вы еще

жили на земле? Разве в семьдесят лет, под своими морщинами и сединами,

вы действительно были старше, чем в тридцать? Старуха. Нет, моложе. В тридцать я была дурочкой. Но что толку чувствовать

себя молодой, если выглядишь старой? Дон Жуан. Вот видите, сеньора, ваш внешний вид был только иллюзией. Ваши

морщины были так же обманчивы, как свежая гладкая кожа глупой

семнадцатилетней девчонки, немощной духом и дряхлой мыслями. Здесь мы

бесплотны; мы видим себя в телесном образе лишь потому, что еще при

жизни научились думать о себе как о существах из плоти и крови и не

умеем думать иначе. Но мы можем являться друг другу в любом возрасте,

по нашему желанию. Вам стоит только пожелать, и к вам возвратится любой

из ваших прежних обликов. Старуха. Не может быть! Дон Жуан. Попробуйте, Старуха. Семнадцать лет! Дон Жуан. Стойте! Прежде чем вы решите, я должен предупредить вас, что это в

значительной степени вопрос моды. Иногда нам кажется, что нет ничего

лучше семнадцати лет; но это преходящее заблуждение. Сейчас самый

модный возраст – сорок или, скажем, тридцать семь; однако, судя по

некоторым признакам, эта мода скоро пройдет. Если в двадцать семь вы

были недурны собой, советую вам выбрать именно этот возраст и завести

новую моду. Старуха. Я не верю ни одному вашему слову. Но пусть будет так: двадцать

семь!

Бац! И старуха превращается в молодую женщину, богато

разодетую и такую прекрасную, что в сиянии, внезапно

разлившемся на месте ее прежнего тускло-желтого ореола,

ее легко можно принять за Энн Уайтфилд.

Дон Жуан. Донна Анна де Уллоа! Донна Анна. Как! Вы меня знаете? Дон Жуан. А вы меня забыли? Донна Анна. Я не вижу вашего лица.

Он приподнимает шляпу.

Дон Жуан Тенорио! Чудовище! Вы убийца моего отца! Даже здесь вы меня

преследуете! Дон Жуан. Я и не думал преследовать вас. Позвольте мне удалиться. (Хочет

идти.) Донна Анна (хватая его за рукав). Нет, вы не оставите меня одну в этом

ужасном месте. Дон Жуан. Хорошо, но с условием, что мое присутствие не будет истолковано

как преследование. Донна Анна. Вы вправе удивляться, что я вообще способна терпеть ваше

присутствие. О мой отец! Мой дорогой отец! Дон Жуан. Может быть, вы хотите его увидеть? Донна Анна. Мой отец здесь?!! Дон Жуан. Нет, он на небесах. Донна Анна. Я в этом не сомневалась. Мой благородный отец! Он взирает на нас

с высоты. Каково ему видеть свою дочь в таком месте и в обществе его

убийцы! Дон Жуан. Кстати, на случай если бы мы его встретили... Донна Анна. Как же мы можем его встретить? Ведь он на небесах? Дон Жуан. Время от времени он нисходит сюда, к нам. Ему скучно в раю. Так

вот, я хотел вас предупредить на случай встречи с ним: если не хотите

его смертельно обидеть, не вздумайте называть меня его убийцей. Он

утверждает, что владел шпагой гораздо лучше, чем я, и непременно

заколол бы меня, если б не поскользнулся. Вероятно, он прав; я не был

искусным фехтовальщиком. Я никогда не спорю с ним по этому поводу, и мы

большие друзья. Донна Анна. Солдату не зазорно гордиться своим боевым искусством. Дон Жуан. Вам, очевидно, не очень хочется встречаться с ним? Донна Анна. Как вы смеете так говорить? Дон Жуан. О, здесь это очень часто бывает. Вспомните, ведь даже на земле,

хотя, конечно, никто из нас не признался бы в этом,– скорбя о смерти

знакомого человека, пусть даже очень близкого нам, мы всегда испытывали

некоторое чувство удовлетворения при мысли, что наконец избавились от

него. Донна Анна. Чудовище! Никогда, никогда! Дон Жуан (невозмутимо). Я вижу, вам это чувство все же знакомо. Да, похороны

всегда были для нас празднеством в черных тонах, в особенности похороны

родича. Во всяком случае здесь семейные связи редко поддерживаются. Ваш

отец привык к этому; он не ожидает от вас изъявлений преданности. Донна Анна. Несчастный! Я всю жизнь носила траур по нему. Дон Жуан. Вполне понятно: траур вам был к лицу. Но одно дело пожизненный

траур, другое – вечный. К тому же здесь вы так же мертвы, как и ваш

отец. Что может быть нелепее, чем покойник в трауре по другому

покойнику? Не смотрите на меня с таким возмущением, дорогая Анна, и не

огорчайтесь. В аду много бессмыслицы, пожалуй, больше, нежели чего

другого; но вот эту бессмыслицу – насчет смерти, возраста и всяких

перемен – вам придется забыть, потому что здесь все мы мертвы и все мы

вечны. Вы скоро привыкнете к этому. Донна Анна. И все мужчины будут называть меня "дорогая Анна"? Жуан. Нет. Я оговорился. Прошу меня простить. Донна Анна (почти с нежностью). Жуан! Скажите, когда вы посягали на мою

честь, вы в самом деле меня любили? Дон Жуан (раздраженно). Ах, пожалуйста, не заводите разговоров о любви.