Текст книги "Человек и сверхчеловек"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Октавиус, я надеюсь, вы не допускаете мысли о том, чтобы подозревать

меня? Октавиус. Вас? О нет, ни на минуту! Тэннер (сухо). Кажется, он чуть-чуть подозревает меня. Октавиус. Джек! Это не... ты не... Тэннер. А почему бы и нет?! Октавиус (в ужасе). Почему бы и нет?! Тэннер. Ладно, ладно, я скажу тебе, почему нет. Во-первых, ты бы тогда счел

своим долгом поссориться со мной. Во-вторых, Вайолет я не нравлюсь.

В-третьих, если бы мне принадлежала честь быть отцом ребенка Вайолет, я

бы гордился этим, а не прятался. Так что будь покоен: наша дружба вне

опасности. Октавиус. Я бы сразу с отвращением отогнал эту мысль, если б ты относился к

таким вещам, как все люди. Прости меня. Тэннер. Простить? Что за чушь! Давай лучше сядем и откроем семейный совет.

(Садится. Остальные, с большей или меньшей неохотой, следуют его

примеру.) Итак, Вайолет готовится оказать услугу государству, а поэтому

ее нужно на время отправить в ссылку, как преступника. Что там

происходит, наверху? Энн. Вайолет у экономки в комнате; одна, конечно. Тэннер. А почему не в гостиной? Энн. Не говорите глупостей, Джек. В гостиной мисс Рэмсден и мама, они

обдумывают, как быть. Тэннер. Ага, понимаю! Комната экономки служит камерой предварительного

заключения, и обвиняемая дожидается вызова, чтобы предстать перед

судом. Ах, старые кошки! Энн. Джек! Рэмсден. Вы находитесь в доме у одной из "старых кошек", сэр. Моя сестра

хозяйка здесь. Тэннер. Она бы и меня посадила в комнату экономки, если б только посмела.

Впрочем, я готов взять "кошек" обратно. Кошки проявили бы больше

здравого смысла. Энн! На правах опекуна приказываю вам сейчас же

отправиться к Вайолет и обходиться с ней как можно ласковее. Энн. Я уже была у нее, Джек. И, как это ни грустно, боюсь, что она будет

упрямиться насчет отъезда за границу. Пусть лучше Тави поговорит с ней. Октавиус. Как я могу говорить с ней о таких вещах? (Он в отчаянии.) Энн. Не отчаивайтесь, Рикки. Ради всех нас постарайтесь перенести это с

достоинством. Рэмсден. Жизнь состоит не из одних лишь поэм и пьес, Октавиус. Полно! Будьте

мужчиной. Тэннер (снова вскипая). Бедный, несчастный брат! Бедные, несчастные друзья

дома! Бедные, несчастные тетушки и кумушки! Все, все бедные и

несчастные, кроме женщины, которая рискует своей жизнью, чтобы

сотворить новую жизнь! Тави, не будь эгоистичным ослом! Сейчас же

ступай к Вайолет! Поговори с ней и потом приведи ее сюда, если только

она захочет прийти.

Октавиус встает.

Скажи ей, что мы все готовы поддержать ее. Рэмсден (встает). Однако, сэр... Тэннер (тоже встает и перебивает его). Да, да, все понятно. Это против вашей

совести; но вы все-таки пойдете на это. Октавиус. Даю вам всем честное слово, я меньше всего думаю о себе. Так

трудно решить, как поступить, если искренне хочешь поступить

справедливо. Тэннер. Дорогой мой Тави, ты, как всякий благочестивый англичанин, привык

смотреть на мир, как на гимнастический зал для нравственных тренировок,

выстроенный специально, чтобы ты мог упражняться в силе характера. Вот

что подчас заставляет тебя думать о своих дурацких принципах там, где

следовало бы думать о чужой нужде. В настоящую минуту самое

существенное – счастливая мать и здоровый ребенок. Устреми на это всю

свою энергию, и тебе сразу станет ясно, что делать.

Октавиус, растерянный, выходит из комнаты.

Рэмсден (внушительно смотрит на Тэннера). Ну, а нравственность, сэр? Что

будет с нравственностью? Тэннер. Вы хотите видеть кающуюся Магдалину и невинное дитя, заклейменное

позором? Нет, благодарю вас. Нравственность – к черту, ее прародителю. Рэмсден. Я так и думал, сэр. В угоду распутникам обоего пола нравственность

должна быть послана к черту. И это – будущее Англии? Тэннер. Ну, Англия переживет как-нибудь ваше неодобрение. А пока что

разрешите считать, что вы согласны со мной относительно практических

мер, которые нам следует принять. Рэмсден. Да, но в ином смысле, сэр; и из иных побуждений. Тэннер. Это все вы можете объяснить, если от вас потребуют отчета на этом

свете или на том. (Отходит к стене и мрачно созерцает мистера Герберта

Спенсера.) Энн (встает и подходит к Рэмсдену). Дединька! Мне кажется, вы должны пойти в

гостиную и сказать им, что мы решили. Рэмсден (искоса глядя на Тэннера). Не хотелось бы мне оставлять вас наедине

с этим господином. Может быть, вы тоже пойдете в гостиную? Энн. Мисс Рэмсден не захочет вести этот разговор при мне, дединька Лучше мне

не ходить. Рэмсден. Вы правы; как это я сам не подумал! Вы умница, Энни. (Треплет ее по

плечу. Она поднимает на него сияющие глаза, и он выходит из комнаты,

окончательно растроганный.)

Спровадив его, Энн поворачивается к Тэннеру. Так как он

стоит к ней спиной, она быстрым движением поправляет

прическу, затем бесшумно подходит к Тэннеру и почти над

самым его ухом произносит

Энн. Джек!

Он вздрагивает и оглядывается.

Вы довольны, что будете моим опекуном? Или, может быть, вам неприятно,

что пришлось взять на себя такую ответственность? Тэннер. Ценное приобретение для вашей коллекции козлов отпущения, не правда

ли? Энн. Опять эта глупая старая шутка! Пожалуйста, не повторяйте ее. Зачем вы

говорите то, что заведомо должно меня огорчить? Я так стараюсь угодить

вам, Джек; раз вы мой опекун, я теперь могу вам сказать об этом. Мне

будет так грустно, если вы не захотите, чтоб мы были друзьями. Тэннер (разглядывая ее так же мрачно, как до того разглядывал бюст

Спенсера). Вам нет никакой надобности улещать меня. Многого стоят наши

моральные суждения! Вот я, например, знаю, что у вас нет и тени

совести, одно лицемерие, – впрочем, для вас это одно и то же, – и

все-таки чем-то вы для меня привлекательны. Как-то всегда выходит, что

я исполняю ваши капризы. Если б вы вдруг исчезли из моей жизни, мне бы

вас недоставало. Энн (спокойно берет его под руку и вместе с ним идет по комнате). Что же тут

удивительного, Джек? Мы знаем друг друга с детства. Вы помните... Тэннер (резким движением высвобождая руку). Молчите! Я все помню. Энн. Ах, правду сказать, мы часто делали глупости, но... Тэннер. Довольно, Энн. Я уже вышел из школьного возраста и еще не

превратился в слабоумного старикашку – что неизбежно, если я доживу лет

до девяноста. Дело прошлое; дайте мне забыть об этом. Энн. А разве не хорошо было тогда? (Делает попытку снова завладеть его

рукой.) Тэннер. Сядьте и ведите себя как следует. (Силой усаживает ее в кресло у

письменного стола.) Конечно, вам тогда было хорошо. Вы были примерной

девочкой и ни разу себя не скомпрометировали. И тем не менее вы

веселились больше, чем самые отъявленные шалуньи, которым то и дело

достается за проказы. Я отлично понимаю, каким образом вам удалось

держать в подчинении других девочек: вы их подавляли своей

добродетелью. Но скажите мне вот что: встречали вы когда-нибудь

примерного мальчика? Энн. Конечно. Правда, каждому мальчику случается делать глупости; но

возьмите Тави – он всегда был примерным. Тэннер (пораженный). Да! Это совершенно верно! Почему-то вы никогда не

пытались искушать Тави! Энн. Искушать? Джек! Тэннер. Да, леди Мефистофель, искушать! Мальчики всегда внушали вам

неистребимое любопытство, и вы чертовски ловко умели обмануть их

осторожность и проникнуть в самые сокровенные их тайны. Энн. Какой вздор! Вы сами постоянно рассказывали мне бесконечные истории о

разных своих "злодеяниях" – глупых мальчишеских проделках. И это вы

называете сокровенными тайнами! У мальчишек тайны такие же, как у

взрослых мужчин; а что такое тайна мужчины, вы знаете. Тэннер (упрямо). Нет, не знаю. Может быть, вы мне скажете? Энн. Пожалуйста: это то, о чем он рассказывает всем и каждому. Тэннер. А я могу поклясться, что ни одной душе не рассказывал того, что

рассказывал вам. У нас был уговор не иметь секретов друг от друга. Это

придумали вы и уверили меня, что мы будем рассказывать друг другу

решительно все. А я и не замечал, что вы мне никогда ничего не

рассказываете. Энн. Вас не интересовали мои дела, Джек. Вам всегда хотелось говорить только

о себе. Тэннер. Да, это так; к сожалению, это так. Но какой дьявольской

проницательностью должна была обладать маленькая девочка, чтобы

подметить слабую струнку и так мастерски играть на ней ради

удовлетворения собственного любопытства! Да, мне хотелось порисоваться

перед вами, придать себе в ваших глазах больше интереса. И вот я

пускался на всякие рискованные проделки, просто для того, чтоб было о

чем вам потом рассказать. Я дрался с мальчишками, к которым не

чувствовал злобы, лгал там, где совершенно спокойно мог бы сказать

правду, крал вещи, которые не были мне нужны, целовал девочек, которые

мне не нравились. Все это была лишь бравада; в этом не было страсти, а

потому не было и смысла. Энн. Я ни разу не выдала вас, Джек. Тэннер. Верно; но вы не задумались бы меня выдать, если б захотели

прекратить это. Просто вам это нравилось. Энн (вспыхнув). Неправда! Вот уж неправда, Джек! Никогда мне не нравились

ваши скучные, грубые, глупые, мелочные, вульгарные выходки. Я всегда

надеялась, что вы наконец совершите что-нибудь по-настоящему

героическое. (Овладев собой.) Вы не обижайтесь, Джек; но все то, что вы

делали, так мало походило на то, чего я от вас ждала. Часто мне становилось не по себе от ваших проделок; но выдать вас и подвести

под наказание я не могла. И потом ведь вы были еще мальчиком. Я верила,

что когда-нибудь вы перерастете все эти мальчишества. Может быть, я

ошиблась. Тэннер (насмешливо). Пусть совесть вас не мучает, Энн. Из двадцати рассказов

о моих подвигах не меньше девятнадцати было чистым враньем. Я очень

скоро заметил, что вы не любите правды. Энн. Конечно, многое вы просто выдумывали, и я это отлично понимала. Но... Тэннер. Вы хотите напомнить мне, что самое постыдное было не выдумано? Энн (ласково – к его величайшему ужасу). Я ни о чем вам не хочу напоминать.

Но я знала тех, кого это касалось, и кое-что слышала не только от вас. Тэннер. И все-таки даже то, что на самом деле было, я всячески приукрашивал

в рассказе. Взрослые настолько толстокожи, что унижения

впечатлительного от природы мальчика им кажутся забавными; но сам он

так остро, так мучительно чувствует эти унижения, что не может в них

признаться, – ему остается лишь страстно отрицать их. Впрочем, оно,

пожалуй, и лучше, что я немного фантазировал, – потому что единственный

раз, когда я сказал вам чистую правду, вы пригрозили меня выдать. Энн. Неправда. Никогда этого не было. Тэннер. Было. Помните черноглазую девочку по имени Рэчел Розтри?

Энн невольно хмурит на мгновение брови.

Я затеял с ней роман; однажды вечером мы встретились в саду, долго

гуляли обнявшись – хоть это было очень неудобно, на прощанье

поцеловались и вообще старались, чтобы все было как можно романтичнее.

Затянись этот роман, он бы мне надоел до смерти; но он кончился очень

быстро. Вскоре после этого вечера Рэчел со мной поссорилась, потому что

узнала, что я все рассказал вам. Кто ей сказал об этом? Вы сами. Вы

подвесили над ее головой дамоклов меч и держали ее в постоянном страхе

и унижении, угрожая выдать эту преступную тайну. Энн. И правильно сделала. Я считала своим долгом помешать ее недостойному

поведению; она мне по сию пору благодарна. Тэннер. Неужели? Энн. Во всяком случае, должна быть благодарна. Тэннер. Но моему недостойному поведению вы не считали своим долгом мешать? Энн. Помешав ей, я тем самым помешала и вам. Тэннер. Вы уверены? Вы помешали мне рассказывать вам о своих похождениях; но

откуда вы знаете, что они прекратились? Энн. Вы хотите сказать, что у вас потом были такие же отношения с другими

девочками? Тэннер. Нет. С романтическими бреднями я после Рэчел покончил. Энн (не вполне убежденная). Почему же вы перестали поверять мне ваши секреты

и так отдалились от меня? Тэннер (загадочным тоном). Видите ли, именно в эту пору у меня появилось

нечто такое, что я хотел сохранить для себя одного и не намерен был

делить с вами. Энн. Уж, наверно, я не стала бы просить у вас то, что вам было жалко отдать. Тэннер. Это была не коробка конфет, Энн. Это было нечто такое, что вы

никогда не позволили бы мне считать своим. Энн (недоверчиво). Что же это было? Тэннер. Моя душа. Энн. Ах, давайте говорить серьезно, Джек. Ну кому нужны эти глупости? Тэннер. Я как нельзя более серьезен, Энн. Вы тогда не заметили, что и у вас

появилась душа. А между тем это так и было. Не случайно вы вдруг

почувствовали, что карать и перевоспитывать Рэчел – ваш нравственный

долг. Раньше вы успешно строили из себя пай-девочку, но мысль о долге

по отношению к другим пришла вам в голову впервые. Вот и со мной

случилось то же. До той поры я вел жизнь юного пирата и был не

совестливее лисы в курятнике. Но тут я начал кое в чем сомневаться, я

почувствовал, что у меня есть обязанности, я вдруг обнаружил, что и

честь и правдивость – не только красивые слова, которыми любят

перекидываться взрослые, а принципы, заложенные во мне самом. Энн (спокойно). Да, по-видимому, вы правы. Это было начало зрелости. Вы

становились мужчиной, я – женщиной. Тэннер. А вы не думаете, что это было начало еще чего-то? Что, собственно, в

устах большинства означает стать мужчиной или стать женщиной? Вы

знаете: это означает полюбить. Но любовь для меня началась гораздо

раньше. Любовь играла свою роль в самых ранних мечтах, фантазиях, снах, которые я

могу припомнить, – разрешите мне сказать: которые мы можем припомнить,

– хотя в то время мы этого не понимали. Нет. Та перемена, что

совершилась во мне, означала рождение духовной страсти; и я утверждаю,

на основании своего личного опыта, что духовная страсть – единственная

подлинная, чистая страсть Энн. Нечистых страстей вообще не должно быть, Джек. Джек. Что значит – не должно быть? Какая сила может заставить страсть

следовать требованиям долга? Разве только другая, еще более сильная

страсть. Энн. Наше духовное начало должно обуздывать страсти, Джек. Вы говорите

вздор. Тэннер. Духовное начало! А разве оно не есть страсть? Или все страсти – от

дьявола, как и все прекрасные мелодии? Если б оно не было страстью,

самой могущественной из всех страстей, – другие страсти смели бы его на

своем пути, как листок, подхваченный ураганом. Именно эта страсть,

рождаясь, делает из мальчика мужчину. Энн. Есть другие страсти, Джек. И очень сильные. Тэннер. Все другие страсти я знал и раньше, но они были мелки и бесплодны

детская жадность и детская злоба, любопытство и своенравие, привычки и

суеверия, нелепые и смешные для зрелого разума. Когда они вдруг

запылали, точно зажженный факел, – это был не собственный их огонь, а

лишь отсвет просыпающейся духовной страсти. Эта страсть возвеличила их,

придала им направленность и смысл; она встретила толпу слепых

вожделений и превратила ее в организованную армию стремлений и

принципов. Из этой страсти и родилась моя душа. Энн. Я замечала, что вы становитесь разумнее. До этого вы были настоящим

разрушителем. Тэннер. Разрушителем? Ерунда! Я просто был скверным мальчишкой. Энн. Ах нет, Джек, именно разрушителем! Вы перепортили все молодые ели,

отсекая ветки деревянным мечом; вы перебили своей рогаткой стекла в

парниках; вы подожгли траву на выгоне, – а полиция арестовала Тави,

который пустился наутек, видя, что ему не отговорить вас; вы... Тэннер. Та-та-та! Это же были битвы, бомбардировки, военные хитрости,

предпринятые, чтобы спасти свой скальп от краснокожих. Вы лишены

всякого воображения, Энн. Я теперь в десять раз больший разрушитель,

чем был тогда. Духовная страсть обуздала мою разрушительную силу и

заставила ее служить возвышенным целям. Я стал реформатором и, как все

реформаторы, иконоборцем. Я больше не бью парниковые стекла и не

поджигаю кусты терновника, – сокрушаю религии и разбиваю идолов. Энн (явно скучая). К сожалению, я, кажется, слишком женщина, чтобы видеть

какой-либо смысл в разрушении. Разрушение только к разрухе и ведет. Тэннер. Да. И в этом его польза. Строительство загромождает землю бездарными

выдумками. Разрушение расчищает почву и дает нам простор и возможность

вольно дышать. Энн. Зря тратите слова, Джек. Ни одна женщина тут с вами не согласится. Тэннер. Потому что вы путаете разрушение с убийством и строительство с

созиданием. Это совершенно разные вещи. Я ненавижу убийство и

преклоняюсь перед созидательной силой. Да, преклоняюсь, где бы я ни

прозревал ее – в дереве и в цветке, в птице и в животном, даже в вас.

Выражение интереса и удовольствия сразу сгоняет с лица

Энн появившуюся было тень недоумения и скуки.

Ведь вы повиновались созидательному инстинкту, когда привязали меня к

себе узами, след от которых не изгладился до сих пор. Да, Энн. Наша

детская интимность была неосознанной интимностью любви. Энн. Джек! Тэннер. О, не пугайтесь... Энн. Я не испугалась. Тэннер (лукаво). Как же так? А ваши принципы? Энн. Джек, вы шутите или говорите серьезно? Тэннер. О чем? О духовной страсти? Энн. Да нет же! О другой. (Смутившись.) Господи, вы такой глупый... Никогда

не знаешь, как к вам относиться! Тэннер. Вы должны относиться ко мне совершенно серьезно. Я ваш опекун, и

развивать ваш ум – моя обязанность. Энн. Значит, интимность любви прошла? Должно быть, я вам просто надоела. Тэннер. Нет. Но духовная страсть сделала невозможными наши ребяческие

отношения. Я ревниво оберегал свою вновь обретенную индивидуальность

и... Энн. Вы уже не могли допустить, чтобы на вас смотрели, как на мальчика.

Бедный Джек! Тэннер. Да, потому что смотреть на меня, как на мальчика, значило видеть

меня в прежнем свете. Я стал другим, новым человеком; а те, для кого

существовал только прежний "я", смеялись надо мной. Единственный

разумный человек был мой портной: он каждый раз наново снимал с меня

мерку, тогда как все остальные подходили ко мне со старой и воображали,

что она все еще соответствует моим действительным размерам. Энн. Вы все время думали только о себе. Тэннер. Когда вы попадете в рай, Энн, первый год или два вы все время будете

думать о своих крыльях. А когда вы там встретите родственников и они

упорно будут обращаться с вами так, словно вы обыкновенная смертная,

вы их просто возненавидите. Вам захочется иметь дело только с теми, кто

вас узнал уже ангелом. Энн. Значит, одно тщеславие заставило вас в конце концов от нас убежать? Тэннер. Да, одно тщеславие, выражаясь вашим языком. Энн. Но меня-то вам нечего было сторониться, если так. Тэннер. Вас больше, чем кого бы то ни было: вы сильнее всех противились

моему самоутверждению. Энн (серьезно). Какая несправедливость! Я для вас на все была готова. Тэннер. На все, кроме того, чтобы дать мне свободу. Инстинкт уже тогда

подсказал вам дьявольскую уловку женщины – придавить мужчину бременем

долга, покорно и безоговорочно отдаться на его волю, так чтобы в конце

концов он шагу не смел ступить, не спросившись у нее. Есть у меня один

знакомый; бедняга только об одном мечтает в жизни: как бы удрать от

жены. Но он никогда на это не решится, потому что она пригрозила ему

броситься под тот самый поезд, в котором он уедет. Так поступают все

женщины. Нет такого закона, который запрещал бы нам идти куда-либо

против вашего желания; но стоит нам сделать шаг – и нога наступит на

вашу грудь; стоит тронуться с места – и ваше тело окажется под

колесами. Нет! Еще не родилась та женщина, которая сумеет так

поработить меня. Энн. Но нельзя же прожить свою жизнь, совершенно не считаясь с другими,

Джек. Тэннер. А кто эти другие, хотел бы я знать? Вот это стремление считаться с

другими – или, вернее, жалкая трусость, которую мы выдаем за стремление

считаться с другими, – превращает нас в сентиментальных рабов.

Считаться с вами, как вы это понимаете, значит подменить свою волю

вашей. А если ваша воля менее благородна, чем моя? У кого знаний

больше, у женщины или у мужчины? Конечно, у мужчины. У толпы

избирателей или у государственного деятеля? Конечно, у государственного

деятеля. К чему же мы придем, если государственные деятели начнут

считаться со своими избирателями, а в частной жизни – мужчины со своими

женами? Что такое Церковь и Государство в наше время? Женщина и

Налогоплательщик! Энн (мирным тоном). Я так рада, что вы разбираетесь в политике, Джек. Это

вам очень пригодится, если вы попадете в парламент.

Он съеживается, точно проколотый воздушный шар.

Но мне очень грустно, что вы считаете мое влияние таким дурным. Тэннер. Я этого не сказал. Дело не в том, дурное это влияние или хорошее, а

в том, что я не хочу быть сшитым по вашей выкройке. И не бывать этому. Энн. Никто этого и не добивается, Джек, уверяю вас; право же, я решительно

ничего не имею против ваших странных взглядов. Вы ведь знаете, мы все

воспитаны в духе передовых идей. Почему вы так упорно хотите считать

меня ограниченной? Тэннер. А, вот это и есть самое опасное! Конечно, вы ничего не имеете

против, – вы убедились, что это не так важно. Когда боа-констриктор уже

обвил своими кольцами тело лани, он ничего не имеет против ее взглядов. Энн (встает, осененная внезапной догадкой). А-а-а! Теперь я поняла, почему

вы сказали Тави, что я – боа-констриктор. Мне дединька рассказывал! (Со

смехом накидывает ему на шею свое боа.) А как тепло и приятно! Разве

нет, Джек? Тэннер (барахтается в сетях). Бессовестная женщина, перестанете вы

когда-нибудь лицемерить? Энн. С вами я никогда не лицемерю, Джек. Вы сердитесь? (Снимает с него боа и

бросает на кресло.) Не надо было мне этого делать. Тэннер (презрительно). Подумаешь, преступление! А почему бы и нет, раз это

вам доставляет удовольствие? Энн (застенчиво). Потому что... потому что мне кажется, когда вы говорили о

боа-констрикторе, вы имели в виду вот что. (Закидывает ему руки на

шею.) Тэннер (пристально глядя на нее). Какая смелость!

Она смеется и гладит его по щеке.

Любопытно: вот вздумай я рассказать об этом, мне бы попросту не

поверили, а кто и поверил бы, тут же осудил бы меня за мой рассказ; но

если бы вы меня в этом обвинили, то ни одна душа не поверила бы моим

запирательствам! Энн (с достоинством, снимая руки). Вы неисправимы, Джек. Зачем вы шутите над

нашей привязанностью друг к другу? Никому не пришло бы в голову

неправильно истолковать это. Вам ведь не приходит в голову, я надеюсь? Тэннер. Моя кровь говорит за меня, Энн. Бедный Рикки-Тикки-Тави! Энн (метнув на него быстрый взгляд, словно озаренная неожиданной мыслью). Не

так уж вы глупы, чтобы ревновать к Тави. Тэннер. Ревновать! С какой стати? Но я не удивляюсь вашей власти над ним. Со

мной вы только шутите, и то я уже чувствую, как вокруг меня стягиваются

убийственные кольца. Энн. Вы думаете, я имею виды на Тави? Тэннер. Не думаю, а знаю. Энн (серьезно). Берегитесь, Джек. Вы причините Тави много горя, если

наведете его на ложный след. Тэннер. Не бойтесь. Он от вас не уйдет. Энн. Хотелось бы мне знать: вы действительно умный человек? Тэннер. Откуда это внезапное сомнение? Энн. Вы как будто понимаете все, чего не понимаю я; и в то же время вы

совершенный ребенок в таких вещах, которые я отлично понимаю. Тэннер. Как Тави к вам относится, я понимаю, Энн; уж в этом-то можете быть

уверены. Энн. Но кроме того, вам кажется, что вы понимаете, как я отношусь к Тави. Тэннер. Я слишком хорошо знаю, что ждет беднягу. Энн. Если бы не покойный папочка, я бы сейчас от души посмеялась, Джек.

Смотрите же! Тави будет очень несчастен. Тэннер. Вероятно. Но он этого не заметит, бедняга. Он слишком хороший.

Потому-то он и совершит из-за вас роковую ошибку своей жизни. Энн. По-моему, слишком умные люди гораздо чаще совершают ошибки, чем слишком хорошие. (Садится, и презрение ко всему мужскому полу

ясно выражено в грациозном изгибе ее плеч.) Тэннер. О, я знаю, что судьба Тави вас не особенно беспокоит. Но в любви

всегда один целует, а другой лишь позволяет себя целовать. Так вот:

целовать будет Тави, а вы лишь будете подставлять щеку; и бросите его,

как только подвернется что-нибудь получше. Энн (обиженно). Вы не имеете права так говорить, Джек. Это несправедливо и

невежливо. Не моя вина, если вам и Тави угодно делать глупости из-за

меня. Тэннер (тоном раскаяния). Простите мои грубые выпады, Энн. Они направлены не

против вас, а против всего испорченного мира. (Она бросает на него

довольный, прощающий взгляд; он тотчас настораживается.) А все-таки

скорей бы вернулся Рэмсден. С вами я никогда не чувствую себя в

безопасности; какое-то наваждение... или нет, не наваждение, а какое-то

утонченное любопытство влечет меня к вам.

Она смеется.

Да, да, именно. Вы это знаете и наслаждаетесь этим. Открыто и

бессовестно наслаждаетесь этим! Энн. Ну и кокетка же вы, Джек! Тэннер. Кокетка?! Я?!! Энн. Да, вы. Вы всегда готовы осудить и оскорбить человека, но в то же время

ни за что не выпустите его из рук. Тэннер. Я позвоню. Наш разговор и так уже зашел дальше, чем я предполагал.

Возвращаются Рэмсден и Октавиус, с ними мисс Рэмсден

деловитая, почтенного вида старая дева; на ней простое

коричневое шелковое платье и ровно столько колец,

цепочек и брошей, сколько нужно, чтобы показать, что она

одета скромно не по бедности, а из принципа. Она входит

в комнату весьма решительным шагом; мужчины, растерянные

и удрученные, следуют за ней. Энн встает и порывисто

бросается ей навстречу. Тэннер отступает к простенку

между бюстами и делает вид, что занят рассматриванием

картин. Рэмсден, как обычно, подходит к своему столу;

Октавиус старается держаться поближе к Тэннеру.

Мисс Рэмсден (почти оттолкнув Энн, решительным движением усаживается в

кресло, где прежде сидела миссис Уайтфилд). Я умываю руки. Октавиус (окончательно пришибленный). Я знаю, мисс Рэмсден, вы желаете, чтоб

я увез Вайолет домой. Я сейчас. (Нерешительно поворачивается к двери.) Рэмсден. Нет, нет... Мисс Рэмсден. К чему говорить "нет", Роубэк? Октавиус знает, что я никогда

не закрыла бы дверь твоего дома перед женщиной, искренне раскаивающейся

и огорченной. Но если женщина не только безнравственна, но еще

упорствует в своей безнравственности – нам с ней не по пути. Энн. Ах, мисс Рэмсден, что вы хотите сказать? Вайолет что-нибудь говорила

вам? Рэмсден. Вайолет действительно очень упряма. Она не хочет уезжать из

Лондона. Я отказываюсь понять ее. Мисс Рэмсден. А я ее отлично понимаю. Ясно как божий день: она не хочет

уезжать потому, что не желает разлучаться с этим мужчиной, кто бы он ни

был. Энн. Ну конечно, конечно! А вы, Октавиус, говорили с ней? Октавиус. Она отказывается от объяснений. Она сказала, что ничего не станет

решать, пока не посоветуется с кем-то. По-видимому, с тем самым

негодяем, который обманул ее. Тэннер (Октавиусу). Ну и пусть она советуется. Он только рад будет ее

отъезду. Не вижу, в чем тут трудность! Мисс Рэмсден (не дав Октавиусу раскрыть рот для ответа). Трудность, мистер

Джек, в том, что предлагая свою помощь, я вовсе не предлагаю своего

соучастия в безнравственных поступках. Или она даст слово никогда

больше не видеть этого человека, или пусть находит себе других друзей;

и чем скорее, тем лучше.

В дверях показывается горничная. Энн поспешно садится на

свое место и делает вид, что ее все это нисколько не

касается. Октавиус инстинктивно подражает ей.

Горничная. Кэб у подъезда, мэм. Мисс Рэмсден. Какой кэб? Горничная. Для мисс Робинсон. Мисс Рэмсден. О! (Овладев собой.) Хорошо.

Горничная уходит.

Она послала за кэбом. Тэннер. Я хотел послать за этим кэбом еще полчаса назад. Мисс Рэмсден. Очень рада, что она понимает, в какое положение поставила

себя. Рэмсден. Мне очень неприятно, что она так уезжает отсюда, Сьюзен. Нам

следовало быть помягче. Октавиус. Нет. Я еще и еще раз благодарю вас, но мисс Рэмсден совершенно

права: Вайолет больше не может здесь оставаться. Энн. По-моему, вы должны поехать вместе с ней, Тави. Октавиус. Она не захочет. Мисс Рэмсден. Конечно, не захочет. Она прямехонько отправится к этому

мужчине. Тэннер. Что вполне естественно после достойного приема, который ей здесь

оказали. Рэмсден (вконец расстроенный). Вот, Сьюзен, слышишь? А ведь в этом есть доля

правды. Неужели ты не могла, не нарушая своих принципов, быть немного

терпеливее с этой бедной девушкой? Она так еще молода; в этом возрасте

свойственно заблуждаться. Мисс Рэмсден. Ничего, если ей так нужно сочувствие, она в избытке встретит

его у мужчин. Я просто удивлена твоим поведением, Роубэк. Тэннер. Я тоже удивлен; и, надо сказать, приятно.

В дверях появляется Вайолет. Ее выдержке и отнюдь не

покаянному виду могли бы позавидовать самые

добродетельные представительницы ее пола. Небольшая

головка, упрямый маленький рот и подбородок, горделивая

осанка и надменная чеканность речи, безупречное

изящество костюма, дополненного очень нарядной шляпой с

чучелом птицы, – все вместе создает облик прелестный, но

в то же время и несколько отпугивающий. Это не сирена,

как Энн, – она вызывает восхищение без всякого усилия

или хотя бы желания со своей стороны; кроме того, Энн

присущ некоторый юмор, а Вайолет он совершенно незнаком,

как незнакома ей, вероятно, и жалость; если что-нибудь и

служит ей сдерживающим началом, то это ум и гордость, а

никак не милосердие. Голосом учительницы, обращающейся к

группе провинциальных школьниц, она с полным

самообладанием и некоторым отвращением заговаривает о

том, ради чего пришла.

Вайолет. Я хотела предупредить мисс Рэмсден, что браслет, который она

подарила мне в день рождения, лежит на столе в комнате экономки. Тэннер. Вайолет, войдите, сядьте, и давайте поговорим серьезно, Вайолет. Благодарю вас. На мой взгляд, сегодня уже достаточно было семейных

разговоров. Твоя мать тоже так считает, Энн; она уехала домой вся в

слезах. Во всяком случае, я теперь точно знаю цену некоторым из моих

так называемых друзей. Всего хорошего. Тэннер. Нет, нет! Погодите минуту. Я хочу сказать два слова и очень прошу

вас их выслушать.

Она смотрит на него без малейшего любопытства, но

медлит, по-видимому, не столько ради того, чтобы

выслушать его, сколько чтобы натянуть перчатку.

Во всем этом деле я полностью на вашей стороне. Я с искренним уважением

приветствую вашу смелость и решительность. Вы кругом правы, а все ваши

близкие кругам виноваты перед вами.

Сенсация. Энн и мисс Рэмсден встают и поворачиваются

лицом к ним обоим. Вайолет, которая изумлена больше

других, забывает про свою перчатку и выходит на середину

комнаты, недоумевающая и рассерженная. Только Октавиус

не трогается с места и не поднимает головы; он сгорает

со стыда.

Энн (взывая к благоразумию Тэннера). Джек! Мисс Рэмсден (оскорбленно). Ну, знаете ли! Вайолет (Тэннеру, резко). Кто вам сказал? Тэннер. Как кто? Рэмсден и Тави, конечно. Почему им было не сказать? Вайолет. Но ведь они не знают. Тэннер. Не знают – чего? Вайолет. Я хочу сказать: они же не знают, что я права. Тэннер. О, сердцем они, конечно, знают это, хотя в силу глупых предрассудков