Текст книги "Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг"

Автор книги: Бенгт Янгфельдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

У нервов подкашиваются ноги

Маяковский и Эльза встречались около года, прежде чем он полюбил Лили. И хотя в воспоминаниях Эльзы их отношения представлены как глубокие и близкие, это была связь иного рода – совсем не такая, как между Маяковским и старшей сестрой.

А. Азарх-Грановская, знавшая обеих сестер, утверждает, что Эльза “раздувала” отношения: когда, вскоре после того как Маяковский полюбил Лили, она его спросила, был ли он так же влюблен в Эльзу, он ответил: “Ну, нет”. Роман Якобсон, знавший Эльзу лучше всех, говорил, что их отношения с Маяковским отличались “братской нежностью”.

Успешная попытка Эльзы убедить Лили и Осипа в поэтическом величии своего друга возымела немедленный и парадоксальный эффект – Эльза с Маяковским практически прекратили встречаться.

Как то даже не верится, но так уж водится, что у нас с Лилей общих знакомых не бывает, – писала ему Эльза в сентябре 1915 года и продолжала: – Если б вы знали как жалко! Так я к вам привязалась и вдруг – чужой…

Маяковский в ответ прислал ей “Облако в штанах” с надписью “Милой и хорошей Эличке любящий ее В. В.”. Эльза поблагодарила, но была уверена, что идея послать ей книгу принадлежала Лили: “Вам бы ни за что не догадаться”, – добавила она обиженно.

Сестры соперничали не только из-за Маяковского, а почти во всем и виделись друг с другом нечасто. Лили жила с мужем в Петрограде, Эльза с матерью – в Москве, где изучала архитектуру, к тому же контакты затруднялись войной. Но 31 декабря 1915 года они встретились на “футуристической елке” дома у Лили и Осипа. Елку украшали вырезанные из бумаги “Облако в штанах” и желтая блуза Маяковского. Поскольку квартира была небольшой, елку подвесили к потолку. Гости сидели вдоль стен вплотную друг к другу, а еду подавали через головы, из дверного проема. Все были в костюмах, на Лили был килт с красными открывавшими колени чулками и парик маркизы. Маяковский был “хулиганом” с красным галстуком и с кастетом, Виктор Шкловский – матросом, Василий Каменский нарисовал над губой один ус, а на щеке птичку и расшил пиджак клочками цветной ткани. Волосы Эльзы были уложены в виде башни, на вершине которой помещалось перо, достававшее до самого потолка. Вечер или ночь закончились тем, что Каменский посватался к Эльзе, а та хоть и была приятно удивлена, но ответила отказом.

Лев Гринкруг, который одно время был кавалером Лили и всю жизнь оставался ее верным другом. Умер в Москве в 1987 году, в возрасте 98 лет.

По словам Лили, это был первый случай, когда Эльзе сделали предложение; она не обладала привлекательностью старшей сестры и часто влюблялась безответно и отчаянно. “Кто мне мил, тому я не мила, и наоборот”, – писала она Маяковскому в октябре 1916 года. Летом она собиралась принять яд, но теперь просто чувствовала отвращение к жизни вообще. Письмо было Эльзиным ответом на сборник “Простое как мычание”, который он ей прислал. “Кроме того, что вообще хорошо, она так много мне напоминает, – пишет она. – Почти на каждой странице встречаю старого милого мне знакомого. Все помню, где, когда от тебя слышала”. Ей очень хочется снова увидеть Маяковского, и она спрашивает, не собирается ли он в Москву. “Невольно пишу, будто ты ответишь. Это для тебя совершенно немыслимо? Я была бы так рада!”

К ее удивлению, Маяковский ответил:

Очень жалею, что не могу в ближайшем будущем приехать в Москву, приходится на время отложить свое непреклонное желание повесить тебя за твою мрачность. Единственное, что тебя может спасти, это скорее всего приехать самой и лично вымолить у меня прощение. Элик, правда, приезжай скорее! Я КУРЮ. Этим исчерпывается моя общественная и частная деятельность.

(Очевидно, Маяковский пытался бросить курить – наверное, по настоянию Лили.)

За последующие два с половиной месяца они обменялись не меньше чем одиннадцатью письмами, в которых Маяковский ни разу не упомянул о своих чувствах. Однажды благодарная за любое известие Эльза поинтересовалась, почему он не пишет о себе. “Не умеешь?” – спрашивает она, затрагивая тем самым важную черту характера этого внешне “звонкого” человека: его “удивительную замкнутость”, по словам Лили. “Маяковский никогда не любил о себе рассказывать, – комментировал Давид Бурлюк фразой, которую повторила Ида Хвас, добавив: – Даже о матери и сестрах редко говорил”. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что Маяковский в письмах и разговорах никогда не упоминал о своих чувствах или любовных делах.

Хотя Эльза жила в Москве, она догадывалась, что отношения между Маяковским и сестрой далеко не безоблачны: она знала Лили и знала Маяковского, она читала его стихи и понимала, как он страдает. И ей казалось, что она может вернуть его. Прекрасно представляя себе, насколько болезненно Маяковский реагирует на других мужчин Лили, Эльза разжигала его ревность. Лев Гринкруг, рассказывала она ему, “что-то в меланхолии”, наверное, это вызвано тем, что Лили “его обижает”. Письма Эльза длинные и очень личные, письма Маяковского – короткие и бессодержательные. Но 19 декабря 1916 года она получает письмо, которое ее пугает:

Милый хороший Элик!

Приезжай скорее!

Прости что не писал. Это ерунда. Ты сейчас единственный, кажется, человек, о котором думаю с любовью и нежностью

Целую тебя крепко крепко

Володя

“Уже у нервов подкашиваются ноги”

ОТВЕТЬ СЕЙЧАС ЖЕ

ПРОШУ ОЧЕНЬ

Последняя фраза выписана большими буквами поперек первой страницы письма. “ Ты так меня растревожил своим письмом, что я немедленно решила ехать, – 21 декабря ответила Эльза обратной почтой. – Я что-то чувствую в воздухе, что не должно быть, и все, все время мысль о тебе у меня связана с каким-то беспокойством”. Тревога была вызвана строкой “у нервов подкашиваются ноги” из “Облака в штанах”. “Мне было девятнадцать лет, – вспоминала Эльза, – и без разрешения матери я еще никогда никуда не ехала, но на этот раз я просто, без объяснения причин, сказала ей, что уезжаю в Петроград”. На следующий день Эльза уже сидела в поезде.

Они встретились в комнате Маяковского на Надеждинской. Эльза вспоминала: диван, стул, стол, на столе бутылка вина. Маяковский сидит за столом, ходит по комнате, молчит. Сидя в углу на диване, она ждет, чтобы он хоть что-нибудь сказал, но он не произносит ни слова, он что-то ест, шагает вперед и назад, и так час за часом. Эльза не понимает, зачем она приехала. Внизу ждет знакомый.

– Куда ты?

– Ухожу.

– Не смей!

– Не смей говорить мне “не смей!”

Мы поссорились. Володя в бешенстве не отпускал меня силой. Я вырвалась, умру, но не останусь. Кинулась к двери, выскочила, схватив в охапку шубу. Я спускалась по лестнице, когда Володя прогремел мимо меня: “Пардон, мадам…” и он приподнял шляпу.

Когда я вышла на улицу, Володя уже сидел в санях рядом с поджидавшим меня Владимиром Ивановичем [Козлинским]. Бесцеремонный и наглый, Маяковский заявил, что проведет вечер с нами, и тут же, с места, начал меня смешить и измываться над Владимиром Ивановичем. А тому, конечно, не под силу было отшутиться, кто же мог в этом деле состязаться с Маяковским? Мы действительно провели вечер втроем, ужинали, смотрели какую-то программу… и смех и слезы! Но каким Маяковский был трудным и тяжелым человеком.

В своих воспоминаниях Эльза молчит о том, что после ее недельного пребывания в Петрограде их отношения возобновились. Вернувшись домой, она немедленно пишет ему письмо, в котором рассказывает, что безутешно плакала в поезде и что “мама и не знала, что ей со мной делать”. “А все ты – гадость эдакая!” Маяковский пообещал приехать в Москву, и она ждет его с нетерпением: “…Люблю тебя очень. А ты меня разлюбил?” Не получив ответа, 4 января 1917 года она пишет ему снова: “Не приедешь ты, я знаю! <…> Напиши хоть, что любишь меня по-прежнему крепко”. Но Маяковский приехал: в день, когда Эльза отправила письмо, он получил трехнедельный отпуск в автомобильной роте и уехал в Москву, где встречался с матерью, сестрами и, конечно, с Эльзой. Нетрудно представить чувство победы, переполнявшее Эльзу, – ведь ей удалось пусть на время, но отвлечь Маяковского от Лили…

Прочитав, что “у нервов подкашиваются ноги”, Эльза испугалась, как бы Маяковский не покончил с собой. Именно в этот период, весной 1917 года, он переживал “очень <…> драматический момент” и был “в очень тяжелом состоянии”, – вспоминал Роман Якобсон. К этому времени относятся несколько угроз и попыток самоубийства. “Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве, – вспоминала Лили. – Это был террор”. Однажды ранним утром ее разбудил телефонный звонок: “Я стреляюсь. Прощай, Лилик”. Она мчится на Надеждинскую улицу. Маяковский открывает дверь. На столе револьвер. “Стрелялся, осечка, – говорит он. – Второй раз не решился, ждал тебя”. Она лихорадочно уводит Маяковского к себе домой. Там он заставляет ее играть в преферанс. Они играют как одержимые, и он изводит ее строчками Анны Ахматовой “Что сделал с тобой любимый, что сделал любимый твой!”. Лили проигрывает первую партию, а затем, к его радости, и все остальные…[4]4
  По воспоминаниям Лили, этот эпизод имел место в 1916 г., но скорее всего он относится к следующему году; в записных книжках Маяковского 1917 г. можно прочитать: “18 июля 8.45 Сразу стало как-то совершенно не для чего жить. 11 октября 4 ч. 30 <15> м Конец”. И в письме 1930 г. Лили говорит о попытке самоубийства Маяковского “тринадцать лет назад”.


[Закрыть]

“При таких истериках я или успокаивала его или сердилась на него и умоляла не мучить и не пугать меня”. Лили не преувеличивала, мысль о самоубийстве проходит через всю его жизнь и творчество. Он был, по словам Корнея Чуковского, “трагичен, безумный, самоубийца по призванию”.

Рождается новая красота

Отношения Эльзы с Маяковским были сложными, но она могла утешиться ухаживаниями друга детства – того самого Романа Якобсона, который свидетельствовал о “тяжелом состоянии” Маяковского в этот период. Семьи Каган и Якобсон жили в Москве всего в нескольких кварталах друг от друга, на Мясницкой, и тесно общались. Подобно Каганам Якобсоны принадлежали к московской еврейской элите, отец был крупным оптовиком по прозвищу Рисовый Король. Эльза и Роман были ровесниками, и во время беременности их матери шутили, что если родятся мальчик и девочка, они поженятся. Роман никогда не общался тесно с Лили – слишком велика была разница в возрасте, а с Эльзой он проводил много времени, в том числе и потому, что у них была одна учительница французского – мадемуазель Даш. Потом их пути разошлись, а когда в конце 1916 года они снова встретились, их связала, по определению Якобсона, “большая, горячая дружба”.

Однажды в январе 1917 года Роман и Эльза собирались в театр. Ожидая, пока она переоденется, он листал книги, которые она ему дала, – “Флейту-позвоночник” и сборник статей о поэтическом языке, обе изданные Осипом Бриком. Роман Якобсон изучал филологию, диалектологию и фольклористику в Московском университете, ему было только двадцать лет, но уже тогда за ним закрепилась репутация гениального мальчика. Еще в 1913-м, впечатленный самыми радикальными футуристами, Крученых и Хлебниковым, он написал первые скороспелые литературные манифесты, а в том же году к нему зашел сам Казимир Малевич, прослышавший о теориях Якобсона (хотя они нигде не публиковались) и пожелавший обсудить их с автором, который был на семнадцать лет моложе художника. Еще через два года восемнадцатилетний Якобсон принял участие в основании Московского лингвистического кружка и стал его первым председателем.

Прочитав статьи из изданного Бриком сборника, Якобсон поразился их схожести с его собственными рассуждениями о поэтическом языке.

Вскоре после того, как мне попали в руки эти две книжки, я уехал в Петроград, в середине января семнадцатого года. Эльза мне дала письмо к Лиле. Улица Жуковского, где они жили, была недалеко от вокзала, и я, приехав, пошел прямо к ним и остался там, кажется, пять дней. Меня не отпускали, – вспоминал он. – Все было необычайно богемно. Весь день был накрыт стол, где была колбаса, хлеб, кажется, сыр, и все время чай.

Когда он вернулся в Москву, Эльза записала в своем дневнике: “Вернулся Рома из Петербурга, и, к сожалению, тоже уже бриковский”.

В середине февраля Якобсон снова поехал в Петроград. Шла Масленица, и Лили угощала блинами. Среди гостей были молодые литературоведы Борис Эйхенбаум, Евгений Поливанов, Лев Якубинский и Виктор Шкловский. Между закусками и тостами был основан ОПОЯЗ (Общество изучения [теории] поэтического языка). О последствиях этой Масленицы для развития русского литературоведения тогда никто не догадывался.

Движущей силой нового общества был Виктор Шкловский, часто навещавший Бриков. Ровесник Маяковского, он учился в Петербургском университете и считался вундеркиндом. Уже в 1914 году он привлек к себе внимание брошюрой “Воскрешение слова”, в которой подвергал нападкам устаревающие теории о том, что литература может отражать либо жизнь (реализм), либо высшую реальность (символизм). Шкловский же утверждал, что объектом литературного исследования должна быть “литература как таковая”, то есть то, что делает литературу литературой: рифма и звуки в поэзии, композиция в прозе и так далее. “Искусство всегда вольно от жизни, и на цвете его никогда не отражался цвет флага над крепостью города”, – сформулирует он позднее несколько заостренно свое кредо.

Матери Эльзы и Романа во время беременности шутили, что если родятся мальчик и девочка, они поженятся. Но как бы ни желал этого Роман, так не случилось. На фотографии 1903 г.: семилетние Роман (слева) и Эльза (с кудрявыми волосами), Лили, кузены Романа из семьи Вольперт.

В теоретических рассуждениях Шкловского ощущается влияние идей футуристической поэтики о “самовитом слове”, “слове – самоцели”. Старые, “изношенные” формы утратили смысл и больше не ощущаются. Требуются новые формы, “произвольные” и “производные” слова. Футуристы создают новые слова из старых корней (Хлебников), “раскалывают его рифмой” (Маяковский) или меняют ударение с помощью стихотворного ритма (Крученых). “Созидаются новые, живые слова, – пишет Шкловский в “Воскрешении слова”. – Древним бриллиантам слов возвращается их былое сверкание. Этот новый язык непонятен, труден, его нельзя читать, как «Биржевку». Он не похож даже на русский, но мы слишком привыкли ставить понятность непременным требованием поэтическому языку”. Теперь, когда различимы новые эстетические течения, путь должны указывать не теоретики, а художники.

Летом 1914 г. Корней Чуковский завел гостевую книгу, “Чукоккалу”, где гости оставляли приветствия в виде стихов, рисунков и пр. Слово, образованное из фамилии и географического названия, придумал Илья Репин, у которого в Куоккале была мастерская. Частый гость Чуковского, Репин оставил в “Чукоккале” множество следов, в частности, этот портрет молодого Виктора Шкловского, навестившего Куоккалу в июне 1914 г.

Таким художником был Маяковский, и когда вышло “Облако в штанах”, Шкловский стал одним из его первых рецензентов. У Маяковского, как пишет он в альманахе “Взял”, “улица, прежде лишенная искусства, нашла свое слово, свою форму”. Представленный Маяковским новый человек “не сгибается”, а “кричит… Рождается новая красота, родится новая драма, на площадях будут играть ее, и трамваи обогнут ее двойным разноидущим поясом цветных огней”.

Автором второй рецензии на “Облако” был, как мы видели, Осип, который после встречи с Маяковским стал серьезно увлекаться футуристической поэзией. “Мы любили тогда только стихи, – вспоминала Лили. – Мы были как пьяницы. Я знала все Володины стихи наизусть, а Ося совсем влип в них”. Благодаря знакомству со Шкловским Осип вошел в круг молодых филологов и литературоведов, столь же революционно настроенных в своих областях, как футуристы в поэзии, и в августе 1916-го он издал сборник, так поразивший Романа Якобсона, пока он ждал Эльзу, переодевавшуюся для театра.

Не имея ни литературного, ни лингвистического образования, Осип с невероятной легкостью и быстротой овладел научными вопросами. Уже во втором томе статей о поэтическом языке, вышедшем в декабре 1916 года под той же издательской маркой ОМБ, он представил эпохальную теорию о “звуковых повторах”. “Способность у него была исключительная”, – вспоминал Роман Якобсон. Для него “все было как крестословец”. Несмотря на то что по-древнегречески он знал всего несколько слов, он быстро пришел к выводам о древнегреческом стихосложении, которые, по определению специалиста, были “поразительными”.

Столь же поразительной, как его блистательный ум, была другая черта Осипа – “у него не было амбиций”, выражаясь словами Романа Якобсона, или “воли к совершению”, по утверждению Шкловского. Осип был конвейером идей, но его никогда особенно не заботила их реализация. Зато он щедро делился ими с друзьями и коллегами в беседах и дискуссиях. Однако только ли в отсутствии амбиций было дело? “Меня он вообще любил, – вспоминал Якобсон, – но когда я пришел к нему и сказал, что мне грозит попасть в дезертиры, он ответил: «Не вы первый, не вы последний». И ничего не делал”. Может быть, отсутствие амбиций было выражением чего-то иного? Чрезмерной осторожности? Условным рефлексом русского еврея лишний раз не высовывать голову? Безразличием? Виктор Шкловский утверждал, что Брик – “уклоняющийся и отсутствующий”. Примером тому было его нежелание идти на военную службу. Кроме того, он был крайне рационален: “Если отрезать Брику ноги, то он станет доказывать, что так удобней”.

Война и мир

Пока в двухкомнатной квартире Бриков кипели споры о современной поэзии, улица бурлила другими страстями. Летом 1916 года Россия была близка к поражению, однако ей все же удалось изменить ход войны, и следующим летом русская армия смогла пойти в наступление. Но одновременно в тылу росли недовольство и пессимизм. Наблюдалась острая нехватка продовольствия и прочих товаров, инфляция в три раза опережала рост заработной платы. Инфляция объяснялась, с одной стороны, бедностью страны (доход на душу населения составлял лишь шестую часть показателя в Англии), с другой – снизившимися поступлениями в казну, что частично было вызвано введенным в начале войны запретом на производство водки – налоги от продажи алкоголя покрывали четвертую часть налоговых поступлений. При этом не имевшие золотого обеспечения рубли печатались во все большем количестве.

От инфляции и нужды страдало главным образом городское население – прежде всего жители Санкт-Петербурга и Москвы, находившихся далеко от сельскохозяйственных областей. Крестьянам, напротив, были на руку растущие цены на зерно, скот и лошадей, которых власть реквизировала для нужд армии; для них война была выгодна. Осенью 1916 года Министерство внутренних дел предупредило, что ситуация начала напоминать 1905-й и что возможен новый мятеж. Причинами были, с одной стороны, неспособность царского режима решить экономические проблемы, а с другой – напряженность между городом и деревней. Одновременно стало расти недовольство в армии: дезертирство стало массовым, и в конце 1916-го – начале 1917 года более миллиона солдат сбросили с себя военную форму и отправились домой.

Демонстрации в Петрограде, поначалу экономически мотивированные, к концу 1916 года приобрели откровенно политический характер. О срочной необходимости политических реформ говорили и в Думе, но Николай II был против. Считалось, что императрица, немка по рождению, негативно влияет на супруга, а за кулисами действует Григорий Распутин. Поскольку свести счеты с императрицей было невозможно, группа заговорщиков, в которую входил член царской семьи (великий князь Дмитрий Павлович) решила убрать Распутина. В ночь с 16 на 17 декабря он был убит в Юсуповском дворце в Петрограде.

Через два дня после этого события Маяковский написал Эльзе “нервное” письмо. Ни в нем, ни в других письмах этого периода нет ни одной отсылки к тому, что происходит вне его собственной жизни. Как будто он жил в мире, в котором не существовало ничего, кроме его самого и его собственных чувств. Вполне возможно, что не все письма сохранились, но корреспонденция других периодов позволяет увидеть здесь четкую закономерность: политическая и социальная реальность не комментируется почти никогда.

Однако общественные события не проходили бесследно, страдания войны – как и любви – отражались в поэзии. Помимо сатирических и агитационных стихотворений, Маяковский пишет в 1916–1917 годах еще одно крупное произведение – поэму “Война и мир”. В этой поэме прежний, несколько примитивный взгляд на войну сменился экзистенциальным раздумьем о ее безумии и ужасах. Вина коллективна, и поэт, Владимир Маяковский, не только козел отпущения, но и сопричастный. Поэтому он лично просит прощения у человечества – может быть, раскаиваясь в тех пропагандистских преувеличениях, которые допускал в начале войны: “Люди! / Дорогие! /Христа ради, / ради Христа / простите меня!”

Одновременно он видит зарю нового времени. В эти годы представление об обреченности старого мира было широко распространено, особенно среди писателей. Так же, как и в “Облаке”, осознание универсальной уязвимости человека уравновешивается мессианским убеждением в рождении нового, более гармоничного миропорядка:

 
И он, свободный,
ору о ком я,
человек —
придет он,
верьте мне,
верьте!