Текст книги "Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг"

Автор книги: Бенгт Янгфельдт

Дезертир

Лили и Осип искренне интересовались литературой, живописью, музыкой, театром и балетом и часто вслух читали друг другу классиков – русских, немецких и французских: Ницше “Так говорил Заратустра”, Киркегора In vino veritas. Их также увлекала итальянская литература, и одно время они изучали итальянский язык. Экслибрис Осипа изображает Паоло в объятиях Франчески с соответствующей цитатой из “Божественной комедии” Данте: “И в этот день мы больше не читали”. Иными словами, супруги Брик были представителями так называемой “образованной буржуазии”. Однако интересовались они не только культурой. Они вели беспечную жизнь, в которой находилось место и менее серьезным развлечениям, таким как варьете или столь модные в начале ХХ века автомобильные прогулки. И любовь к бегам заставляла их просиживать на трибунах ипподрома не меньше времени, чем в театральных креслах. В деньгах недостатка не было. Осип был из богатой семьи, за Лили дали приданое в 30 тысяч рублей, что на сегодняшний день соответствует приблизительно 10 с половиной миллионам рублей. Треть суммы использовали на меблировку квартиры, для оставшейся части применение тоже нашлось без труда.

Люди, с которыми они общались, происходили из такой же благополучной и часто декадентской среды, многие из них слыли большими эксцентриками. К таковым принадлежала семья Альбрехт – у них был один из первых в Москве автомобилей, огромный английский бульдог, змея и названная в честь первой жены Донжуана обезьяна, которой, как положено даме, делали маникюр. Их дочь-лесбиянка обманывала своего “мужа” Соню и с мужчинами и с женщинами, боготворила Казанову и мечтала встретиться с ним в аду. Еще одним оригинальным знакомством была Зинаида Штильман – она, вопреки невысокому росту, тучности и родимому пятну во всю щеку, пять раз выходила замуж, за ней ухаживал великий князь Дмитрий Павлович. Однажды Лили спросила у нее, правда ли, что она живет с мужчинами за деньги, и та ответила с искренним удивлением: “А что, Лиля Юрьевна, разве даром лучше?”

Иронический экслибрис Осипа с цитатой из “Божественной комедии” Данте: “И в этот день мы больше не читали”.

Туркестан, его обитатели и среднеазиатская культура произвели на Осипа и Лили настолько сильное впечатление, что они всерьез вознамерились переехать туда на несколько лет. Но эти планы нарушила разразившаяся летом 1914 года мировая война. За день до объявления войны Лили и Осип сели на борт волжского парохода и не возвращались в Москву, пока не получили от отца телеграмму о том, что первый призыв уже отправился на фронт и они снова могут приехать домой. Позднее Лили объясняла их бегство “пораженчеством” и недостатком “подъема патриотического”. Пока Брики ждали решения дальнейшей судьбы Осипа, в Москву начали прибывать первые эшелоны с ранеными. Как и многие другие, Лили и Вера, сестра Осипа, пошли на срочные курсы сестер милосердия. Больницы были переполнены солдатами с ампутированными ногами, и Лили впоследствии с ужасом вспоминала о том, как ей приходилось сдирать бинты с гнойных ран.

Благодаря знакомству со знаменитым тенором Леонидом Собиновым Осипа направили на службу в автомобильную роту в Петрограде. Осенью 1914 года Брики переехали из Москвы в столицу, где сначала поселились в двухкомнатной квартире с полным пансионом на Загородном проспекте, а позднее, в январе 1915 года, перебрались в на улицу Жуковского.

Однако служба в автомобильной роте не исключала отправки на фронт. По совету своего друга Миши Гринкруга Осип связался с писарем роты Игнатьевым – взяточником, которого все ценили за умеренный прейскурант и обязательность. Игнатьев намекнул, что может повлиять на то, останется Осип в Петрограде или нет. “Что ж, и на фронте люди живут”, – произнес Осип вызывающе, с тем чтобы Игнатьев не набивал цену. “Живут, только недолго”, – ответил Игнатьев. Осипу ответ понравился, и он тотчас же дал ему двадцать пять рублей.

Осип в военной форме, которую он вскоре снимет.

Чтобы поддерживать добрые отношения с Игнатьевым, Лили и Осип иногда приглашали его на ужин. Инвестиция оказалась удачной, поскольку вскоре военное начальство приняло решение выслать всех евреев в село Медведь Новгородской губернии – “незачем [евреям] портить красивый пейзаж авточасти”, по формулировке Лили. В Медведе находилось военное поселение, основанное сто лет назад Аракчеевым. Характерный для эпохи Николая I казарменный дух пронизывал все здесь происходившее; не случайно во время русско-японской войны 1904–1905 годов именно в Медведе устроили концентрационный лагерь для японцев.

В селе располагалась 22-я дивизия и один из пяти имевшихся в России дисциплинарных батальонов, куда и должны были отправить Осипа для последующей переправки на фронт. Дисциплинарный батальон в Медведе был широко известен, и Лили объявила, что если Осип допустит, чтобы его увели под конвоем, как вора или отцеубийцу, она откажется быть его женой и другом и никогда его не простит. Эта перспектива Осипа не устраивала, и он немедленно пошел к Игнатьеву, который, получив еще двадцать пять рублей, сразу устроил его в госпиталь. Когда опасность миновала, выяснилось, что имя Брика исчезло из списков, и о его существовании забыли. Так как сам он никакой инициативы не проявлял, он стал дезертиром и вынужден был скрываться. Он не ходил в театр, не навещал родителей в Москве и вообще старался как можно реже выходить из дома. Время проводил, сооружая из игральных карт домики и прочие объекты, которыми украшал рояль: театр, трамвай, автомобиль, – хобби, доведенное многосторонним талантом Осипа до совершенства.

Первое время в Петрограде они общались главным образом “с дальними родственниками Осиных родственников”, по словам Лили, некоторые были необразованны и богаты в равной степени. Одна из них однажды предложила Лили поехать в Царское Село. В купе напротив сидел странный человек, время от времени бросавший взгляды в сторону Лили. Грязная борода и черные ногти контрастировали с богатой одеждой – на нем были длинный, подбитый пестрым шелком кафтан, высокие сапоги и красивая бобровая шапка, в руках он держал палку с дорогим набалдашником. “Я долго и беззастенчиво его рассматривала, а он совсем скосил глаза в мою сторону, причем глаза оказались ослепительно синие и веселые, и вдруг прикрыл лицо бороденкой и фыркнул”.

Это был Григорий Распутин. Возвращаясь в Петроград, они снова оказались в одном купе, и Распутин пригласил Лили к себе в гости на квартиру, которую осаждали толпы доверчивых женщин, надеявшихся получить помощь от малограмотного целителя; пусть возьмет с собой мужа, добавил он. Лили, как всегда, была готова к приключениям, но у Осипа приглашение Распутина вызвало резкий протест; он просто не понимал ее любопытства: “Известно, что это за банда”.

Пока Осип нес службу в автомобильной роте, Лили проводила дни в одиночестве. Обычно она шла пешком по набережным до Эрмитажа, по залам которого гуляла часами; под конец смотрители знали ее так же хорошо, как она – музейные экспонаты. Часто она продолжала прогулку до Гвардейского экономического общества, где пила кофе с бутербродами. Иногда, даже не поинтересовавшись репертуаром, заходила в синематограф. “Вы себе представить не можете, – писала Лили Олегу Фрелиху в январе 1915 года, – до чего я здесь одна! Весь день не с кем слова сказать”.

В конце концов бездеятельность и скука повергли ее в отчаяние. Однажды во время прогулки она столкнулась с двумя молодыми людьми из московского бомонда и отправилась вместе с ними в оперетту. Потом они продолжили вечер в ресторане, где выпили много вина, Лили опьянела и рассказала об их с Осипом приключениях в парижском борделе. Спутники предложили показать ей подобное заведение в Петрограде, и следующим утром она проснулась в комнате с огромной кроватью, зеркалом на потолке, коврами и задернутыми шторами – она провела ночь в знаменитом доме свиданий в Аптекарском переулке. Спешно вернувшись домой, она рассказала обо всем Осипу, который спокойно сказал, что ей нужно принять ванну и обо всем забыть.

Что делать?

Не пытаясь скрыть, как большинство других жен, свой позор от мужа, Лили немедленно призналась Осипу во всем, что пережила, – точно так же, как она поступила, узнав о беременности. Осип со своей стороны реагировал холодно и рационально в ситуации, при которой другой мужчина был бы вне себя от ревности. Когда же Лили узнала, что один из этих офицеров бахвалится своей победой перед знакомыми, она его публично отчитала. Она никогда не скрывала свои романы и никогда их не стыдилась, а Осип относился к ним с почти непостижимым спокойствием, очевидно не чувствуя себя оскорбленным. Описывая первые прожитые с Осипом годы как “самые счастливые”, Лили наверняка имела в виду не только их любовь, но и предоставленную ей Осипом и неприемлемую для большинства мужчин свободу, без которой жизнь для нее была немыслима.

Свободолюбие Лили отражало независимый нрав женщины, которая не дала себя поработить предрассудкам и авторитетам. Но ее вольное отношение к сексу было не только чертой характера – его нужно рассматривать в более широком социальном контексте. Период после революции 1905 года отличался большим интересом к вопросам сексуальности, брака, свободной любви, проституции, а также регулирования рождаемости. Эти же темы обсуждались и в других странах Европы, и множество соответствующих книг было переведено на русский. При этом российские дебаты не нуждались в импульсах извне – домашняя реальность давала достаточную пищу для размышлений.

В основе русского радикализма лежали два влиятельных романа 1860-х годов: “Отцы и дети” Тургенева, чей герой нигилист Базаров отвергает принятую в обществе систему ценностей, и “Что делать?” Чернышевского – произведение, сыгравшее важнейшую роль в дискуссиях об эмансипации женщин в России. Чернышевский говорит об освобождении женщины от различных форм угнетения – со стороны родителей, мужчин, общественных институтов, а также о ее праве на образование, труд и любовь. Брак должен быть равноправным, что, в частности, означает, что женщина должна иметь право жить не только с мужем, но и с другими мужчинами и иметь собственную спальню. “Кто смеет обладать человеком? Обладают халатом, туфлями”. Ревность, по утверждению Чернышевского, – “это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство”. Секрет прочных отношений заключается в том, что оба партнера осознают право другого уйти, если любви больше нет. По-настоящему радикальным здесь является то, что эти условия признает не только героиня, Вера Павловна, но и ее партнер.

Роман “Что делать?” служил источником вдохновения для поколений русских женщин и мужчин. В последнее десятилетие XIX века общественные конфликты крайне обострились, и хотя общественные устои в России были весьма прочными, в 1905 году вспыхнула революция. Восстание удалось подавить, а последующие годы – несмотря на ряд реформ – характеризовались жесткой политической реакцией. Многих радикально настроенных деятелей, в частности Максима Горького, отправили в ссылку, другие политические активисты ушли в подполье. Многолетняя общественная и политическая работа сменилась пассивностью и чувством отчаяния, особенно у молодежи, которая теперь увлеклась вопросами личного характера. Эти настроения усилило распространившееся в Европе эстетическое и общественное течение – декадентство, которое в России нашло более благодатную почву, чем где бы то ни было. В области культуры и идеологии оно выражалось в поклонении “чистому искусству” и в различных формах оккультизма, в “жизни” – в свободе нравов, граничившей с безнравственностью.

Теме свободной любви посвящались роман за романом; наиболее известным стал “Санин” М. Арцыбашева (1907), в котором воспевался гедонизм и полное сексуальное раскрепощение. “Молодежь, – пишет Ричард Стайтс, специалист по женскому движению в России, – высвобождала сдерживавшуюся энергию в сексуальных приключениях и плотских эксцессах, оправдывая безудержное поведение вульгарным санинским лозунгом «удовольствие ради удовольствия»”.

В начале ХХ века отношение к сексу было таким свободным, что, по словам одного писателя, встречались образованные женщины, которые вспоминали о любовном приключении так же пренебрежительно, как “о случайном знакомстве или о меню в ресторане, где они ужинали”.

В этом общественном климате формировались взгляды Лили – и Осипа – на сексуальность, брак и семейную жизнь, и на этом фоне следует рассматривать их поведение и систему ценностей.

Эльза

Маяковский вращался в кругах, близких к обществу “Бубновый валет”, к этим же кругам принадлежала сестра Лили Эльза – одно время она даже брала уроки у Ильи Машкова, и тот одобрительно отзывался о ее рисунках. Здесь она влюбилась в старого поклонника Лили Гарри Блюменфельда, который по возвращении из Мюнхена стал учеником в мастерской Машкова и которого Эльза в своем дневнике называет “сладострастным”, но с “замечательными глазами”. Ее чувства, однако, остались безответными – Гарри любил другую. Кроме того, Эльза знала, что мать никогда не позволит ему ухаживать за ней. Осведомленность о сифилисе также помогла ей выкинуть его из головы.

Дневник Эльзы 1912–1913 годов свидетельствует о большой эгоцентричности и развитом комплексе неполноценности младшей сестры. Ей шестнадцать, и она во всем сравнивает себя с Лили, которая вызывает у нее восхищение и на которую ей хочется быть похожей. “Я должна была родиться красивой. Тогда бы мне не нужны были бы столько денег, то есть, не то, чтобы не нужны были бы, но подобно Лили это бы не снились мне”. Отношения между сестрами при этом весьма сложны. Жалуясь на старшую сестру за то, что та, “как обычно”, не обращает на нее внимания и не слышит, что она говорит, Эльза одновременно дает себе следующую убийственную характеристику: “Я бессовестная, невыносимая, и я никогда не бываю довольной. Точно как Лили”.

Пока Лили и Осип путешествуют по Туркестану, Эльза живет в их квартире, где ее вдохновляют “своего рода мысли”, которые здесь “витают в воздухе”: и у нее, как она пишет, случаются “чувственные сны”, она “не то что развращенная”, но “жаждет непристойностей, лишь бы они не были противными”. Она часто влюбляется, но без взаимности, и страдает, потому что кажется себе непривлекательной: “Бог дал мне желание любить, создал мою душу для любви, но не дал мне тело, созданное для любви”.

С этим пухлым подростком с “не созданным для любви” телом знакомится осенью 1913 года Маяковский. Встреча состоялась дома у пианистки Иды Хвас, студентки Московской консерватории и близкого друга бубнововалетчиков. Семьи Каган и Хвас хорошо знали друг друга, Эльза и Лили дружили с Идой и ее сестрой Алей с детства.

Дата этой первой встречи устанавливается по воспоминаниям Эльзы, но датировка неточна; в любом случае регулярно встречаться они начали летом 1914-го. Теперь, после футуристического турне, Маяковский больше не носит потрепанные, лоснящиеся брюки, теперь на нем цилиндр и черное пальто, и, фланируя по московским бульварам, он машет элегантной тростью. Но он по-прежнему ведет себя нахально, его неотесанные манеры глубоко шокируют Юрия Александровича и Елену Юльевну. Вот как описывает Эльза ужин у них дома:

Володя вежливо молчит, изредка обращаясь к моей матери с фразами вроде: “Простите, Елена Юльевна, я у вас все котлеты сжевал…” – и категорически избегая вступать в разговоры с моим отцом. Под конец вечера, когда родители шли спать, мы с Володей переезжали в отцовский кабинет, с большим письменным столом, с ковровым диваном и креслами на персидском ковре, книжным шкафом… Но мать не спала, ждала, когда же Володя наконец уйдет, и по нескольку раз, уже в халате, приходила его выгонять: “Владимир Владимирович, вам пора уходить!” Но Володя, нисколько не обижаясь, упирался и не уходил.

По-детски пухлая Эльза жаловалась в дневнике на свою внешность: “Бог дал мне желание любить, создал мою душу для любви, но не дал мне тело, созданное для любви”.

Можно предположить, что Елену Юльевну закалила бурная молодость старшей дочери, но это было не так: мать была в отчаянии от того, что Эльза общается с Маяковским, и плакала.

Летом 1914 года Эльза с родителями поехала в Германию, где отцу удалили раковую опухоль. Война застала их в санатории под Берлином, и они спешно вернулись в Россию через Швецию. В Москве поправившийся после операции отец возобновил свою юридическую практику. Но вскоре его состояние снова ухудшилось, и ровно через год, в июне 1915 года, он скончался.

Во время болезни Юрия Александровича Эльза представила Лили Маяковского, который однажды решил зайти к ним в гости в квартиру на улице Жуковского. Он вернулся из Куоккалы в Финляндии, где провел лето. С порога он начал хвастаться, что никто не пишет стихи лучше него, добавив, что их не понимают и не умеют читать так, как надо. Когда Лили сказала, что готова попытаться, он дал ей “Мама и убитый немцами вечер”. Она прочитала стихотворение так, как Маяковский хотел, но когда он спросил о ее мнении, она ответила: “Не особенно”. “Я знала, что авторов надо хвалить, – вспоминала Лили, – но меня так возмутило Володино нахальство”. Страдавший от бронхита Осип, который лежал на диване и читал газету, повернулся к стене и накрылся одеялом, намекая, что Маяковскому пора уходить.

С демонстративным равнодушием Лили и Осипа контрастировал безграничный энтузиазм Эльзы. Стихами Маяковского она была одержима, знала их наизусть и рьяно защищала его ото всех, кто подвергал сомнению его талант. После смерти отца Эльза одно время жила у Лили и Осипа, которые уговаривали ее порвать с Маяковским. Поскольку он приходил к ней на улицу Жуковского довольно часто, вопрос в конце концов стал ребром – “проблему” Маяковского надо было решить. Эльза могла спасти свои отношения с ним, только убедив сестру и зятя в том, что он великий поэт, для чего он должен был почитать им свои стихи. Лили и Осип упорствовали и умоляли Эльзу не просить его читать. Но она не послушала – “и мы услышали”, вспоминала Лили, “в первый раз «Облако в штанах»”.

Конфликт разрешился, но не так, как предполагала Эльза.

Облако в штанах
1915–1916

 
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
 

Владимир Маяковский. Флейта-позвоночник

На картине Бориса Григорьева с нейтральным названием “Незнакомец” изображен Маяковский. Работа впервые демонстрировалась на выставке “Мира искусства” в 1916 г.

“Маяковский ни разу не переменил позы, – вспоминала Лили. – Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями.

Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара, я молчу, а Эльза торжествует – так я и знала!”

Эльза добилась своего. “Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали, – вспоминала Лили. – Последнее время ничего не хотелось читать”.

Первым пришел в себя Осип, объявивший, что Маяковский великий поэт, даже если он не напишет больше ни строчки. “Он отнял у него тетрадь, – вспоминает Лили, – и не отдавал весь вечер”. Когда Маяковский снова взял тетрадь в руки, он написал посвящение: “Лиле Юрьевне Брик”. В этот день ее имя появилось над поэмой Маяковского в первый, но не в последний раз: до самого конца его жизни все его произведения будут посвящены Лили.

Судя по всему, Лили и Осип были первыми слушателями окончательной версии “Облака”. До этого Маяковский читал фрагменты поэмы многим, в частности Максиму Горькому, Корнею Чуковскому и Илье Репину – с одинаково ошеломляющим эффектом. Горького, например, Маяковский “испугал и взволновал” так, что тот “разрыдался, как женщина”. Услышав от Горького, что “у него большое, хотя, наверное, очень тяжелое будущее”, Маяковский мрачно ответил, что хотел бы “будущего сегодня”, и добавил: “Без радости – не надо мне будущего, а радости я не чувствую!” Разговаривал он, как впоследствии вспоминал Горький, “как-то в два голоса, то – как чистейший лирик, то резко сатирически <…> Чувствуется, что он не знает себя и чего-то боится… Но – было ясно: человек своеобразно чувствующий, очень талантливый и – несчастный”.

Тринадцатый апостол

Что же заставило Горького зарыдать, а Лили – приветствовать “Облако в штанах” как нечто новое и долгожданное? Для читателя, знакомого с ранними стихами Маяковского, “Облако” звучало не особенно “по-футуристически”. Поэма изобиловала дерзкими образами и неологизмами, но формально не являлась сложным произведением вроде его прежних кубофутуристических стихов, создавших ему скандальную репутацию. Нет, новизна заключалась прежде всего в посыле и в интонации – скорее экспрессионистской, нежели футуристической.

Наблюдение Горького о “двух голосах” Маяковского было на редкость точным. Через несколько недель после читки у Бриков Маяковский публикует статью “О разных Маяковских”, в которой представляется так, как ему кажется, его воспринимает публика: нахалом, циником, извозчиком и рекламистом, “для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие”. Но за двадцатидвухлетним нахалом, циником, извозчиком и рекламистом скрывается, объявляет он, другой человек, “совершенно незнакомый поэт Вл. Маяковский”, написавший “Облако в штанах”, – после чего приводится ряд цитат из поэмы, раскрывающих эту сторону его личности.

Спустя три года, после революции, Маяковский опишет “идеологию” поэмы следующими лозунгами: “Долой вашу любовь”, “Долой ваше искусство”. “Долой ваш строй”, “Долой вашу религию”. Подобной систематики или симметрии в поэме нет, но если идеологическое “ваш” заменить местоимением первого лица единственного числа, описание можно считать правильным:

“Облако в штанах” рассказывает об этих вещах, но не о “ваших” – то есть капиталистического общества, – а о моей, Маяковского, мучительной и безответной любви, моем эстетическом пути на Голгофу, моем бунте против несправедливостей, моей борьбе с жестоким и отсутствующим богом.

“Облако” – один сплошной монолог, в котором поэт протестует против внешнего мира, против всего, что является “не-я”. Начинается поэма дерзким самовосхвалением в духе Уитмена:

 
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́мив мощью голоса,
иду – красивый,
двадцатидвухлетний.
 

Уже здесь, в прологе, читателя готовят к резким перепадам чувств, которыми пронизана вся поэма:

 
Хотите —
буду от мяса бешеный
– и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а – облако в штанах!
 

В первой части поэмы рассказывается о любви к молодой женщине, Марии, одним из прообразов которой послужила Мария Денисова. Ожидая ее в условленном месте, Маяковский чувствует, что “тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв”, вот уже “и новые два мечутся отчаянной чечеткой”, такой свирепой, что в гостиничном номере этажом ниже, где они должны встретиться, падает штукатурка.

 
Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
 

Когда Мария наконец появляется и объявляет, что выходит замуж за другого, поэт спокоен, “как пульс покойника”. Но это спокойствие вынужденное – кто-то другой внутри него стремится вырваться из тесного “я”. Он “прекрасно болен”, – то есть влюблен – у него “пожар сердца”. Подоспевших пожарных поэт предупреждает, что “на сердце горящее лезут в ласках”, и пытается сам тушить огонь “наслезнёнными бочками”. Когда у него не получается, он пытается вырваться из себя, опираясь о ребра, – “не выскочишь из сердца!” и не избавишься от вечной тоски по любимой: “Крик последний, – ты хоть – / о том, что горю, в столетия выстони!”

В следующей части настроение резко меняется: отчаявшийся поэт с горящим сердцем теперь выступает в роли футуристического бунтаря, который “над всем, что сделано”, ставит nihil:

 
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
 

Поэты, которые “выкипячивают из любовей и соловьев какое-то варево”, принадлежат прошлому, теперь “улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать”. Только новые поэты, которые “сами творцы в горящем гимне – шуме фабрики и лаборатории”, способны воспевать современную жизнь, современный город. Но путь Маяковского тернист. Турне футуристов представлено как путь на Голгофу:

 
…и не было ни одного,
который
не кричал бы:
“Распни,
распни его!”
 

Поэтический дар Маяковского отвергается и обсмеивается современниками, как “длинный скабрезный анекдот”. Но будущее принадлежит ему, и в мессианском пророчестве он видит “идущего через горы времени, которого не видит никто”. Он видит, как приближается, “в терновом венце революций”, “который-то год”:[3]3
  Эти строки первоначально были вычеркнуты цензурой. В неподцензурном издании 1918 г. Маяковский заменил “который-то” на “шестнадцатый”. Он хотел показать, что предсказывал революцию, но не хотел, чтобы пророчество выглядело подозрительно точным.


[Закрыть]

 
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя.
 

В третьей части развиваются все предыдущие темы, но мотив бунта становится более четким. Облака – “белые рабочие”, которые “расходятся”, “небу объявив озлобленную стачку”, и поэт призывает всех “голодненьких, потненьких, покорненьких” к восстанию. Однако его чувства противоречивы: хотя он видит “идущего через горы времени, которого не видит никто”, он знает, что “ничего не будет”: “Видите – небо опять иудит / пригоршнью обрызганных предательством звезд?” Он ежится, “зашвырнувшись в трактирные углы”, где “вином обливает душу и скатерть”. С иконы на стене “трактирную ораву” “одаривает сиянием” другая Мария, Богоматерь: история повторяется, Варавву снова предпочитают “голгофнику оплеванному”, то есть Маяковскому:

 
Может быть, нарочно я в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
…………………………….
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном евангелии
тринадцатый апостол.
 

Несмотря на то что протест Маяковского не лишен социальных аспектов, на самом деле речь идет о более глубоком, экзистенциальным бунте, направленном против времени и миропорядка, превращающего человеческую жизнь в трагедию. Это становится еще яснее в заключительной части поэмы, где молитва о любви опять отвергается, в строках, пророческий смысл которых автору, к счастью, пока неведом: “…я с сердцем ни разу до мая не дожили, / а в прожитой жизни / лишь сотый апрель есть”.

Виноват в несчастной, невозможной любви Маяковского не кто иной, как сам Господь, который “выдумал пару рук, / сделал, / что у каждого есть голова”, но “не выдумал, / чтоб было без мук / целовать, целовать, целовать”:

 
Я думал – ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крылатые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
 

Любовь доводит человека до грани безумия и самоубийства, но Вселенная безмолвствует, и не у кого требовать ответа. Миропорядок поколебать невозможно, мятеж напрасен, все растворяется в тишине: “Вселенная спит, / положив на лапу / с клещами звезд огромное ухо”.

“Облако в штанах” – молодой, мятежный монолог, заставивший Пастернака вспомнить о юных бунтарях Достоевского, а Горького воскликнуть, что “такого разговора с богом он никогда не читал, кроме как в книге Иова”. Несмотря на некоторые композиционно-структурные слабости, поэма представляет собой значительное достижение, особенно учитывая возраст автора. Благодаря эмоциональному заряду и новаторской метафорике она занимает центральное место в творчестве Маяковского; к тому же поэма авляется концентратом всех главных тем поэта. Многие из них – безумие, самоубийство, богоборчество, экзистенциальная уязвимость человека – сформулированы еще в написанной двумя годами ранее пьесе “Владимир Маяковский” – экспрессионистическом, ницшеанском произведении с жанровым определением “трагедия”. “Владимир Маяковский” – не имя автора, а название пьесы.

“Трагедия называлась «Владимир Маяковский», – прокомментировал Пастернак. – Заглавье скрывало гениально простое открытие, что поэт не автор, но – предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру”. Когда Маяковского спросили, почему пьеса названа его именем, он ответил: “Так будет называть себя тот поэт в пьесе, который обречен страдать за всех”. Поэт – козел отпущения и искупитель; одинокий, отверженный толпой, он принимает на себя эту ношу именно в силу того, что он поэт.

Когда в феврале 1915 года отрывок из поэмы “Облако в штанах” был опубликован в альманахе “Стрелец”, она носила жанровое определение “трагедия”, а в статье “О разных Маяковских” поэт называет ее своей “второй трагедией”, тем самым устанавливая прямую связь между поэмой и пьесой. Эта связь становится еще более очевидной, поскольку изначально “Облако” называлось “Тринадцатый апостол” – которым был не кто иной, как Маяковский. Будучи вынужденным по требованию цензуры изменить название, Маяковский выбрал “Облако в штанах” – еще одну свою ипостась. Все три названия: “Владимир Маяковский”, “Тринадцатый апостол”, “Облако в штанах” синонимичны авторскому “я” – естественный прием поэта, чье творчество глубоко автобиографично.