Текст книги "Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг"

Автор книги: Бенгт Янгфельдт

Страшный хулиган

Несмотря на то что “Облако” получило одобрение таких авторитетов, как Максим Горький и Корней Чуковский, Маяковскому было трудно найти издателя. Услышав об этом, Брик предложил профинансировать издание и попросил Маяковского узнать стоимость. Поэты-футуристы были бедны и находились в постоянных поисках денег на свои дела, так что поначалу Маяковский рассматривал Осипа как потенциального мецената. Поэтому он указал завышенную сумму, положив часть денег в собственный карман. Когда много лет спустя он понял, что Лили и Осип знали об этом, ему было очень стыдно.

Однако Маяковскому скоро стало ясно, что Осип не обычный богач, а искренне увлекается футуризмом. Но это было новым увлечением. Помимо единственной до чтения “Облака” личной встречи, Лили и Осип видели Маяковского лишь однажды, на публичном выступлении. Когда в мае 1913 года в Россию после многих лет эмиграции вернулся поэт-символист Константин Бальмонт, в его честь был устроен вечер, на котором выступал Маяковский, приветствовавший Бальмонта “от имени его врагов”. Маяковского ошикали, и среди шикающих были Лили и Осип.

Теперь, в 1915 году, Маяковский считался обещающим поэтом, но широкая слава к нему пока не пришла. Его немногочисленные стихи печатались в газетах и малоизвестных футуристических изданиях, а когда осенью 1913 года в Петербурге поставили пьесу “Владимир Маяковский”, Лили и Осип жили в Москве. На самом деле пока он был известен главным образом как устроитель футуристических скандалов.

Чтение “Облака в штанах” мгновенно развеяло скепсис Лили и Осипа. В сентябре 1915-го поэма вышла с окончательным посвящением “Тебе, Лиля” на титульном листе, издательским именем ОМБ – инициалы Осипа – на обложке и новым жанровым определением: не “трагедия”, а “тетраптих” – композиция из четырех частей, ассоциативно уводящая к “триптиху”, трехчастной иконе. Тираж 1050 экземпляров. Строки, в которых цензура разглядела богохульство или политическую крамолу, были заменены точками.

Мы знали “Облако” наизусть, – вспоминала Лили, – корректуры ждали как свидания, запрещенные места вписывали от руки. Я была влюблена в оранжевую обложку, в шрифт, в посвящение и переплела свой экземпляр у самого лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке. Такого с Маяковским еще не бывало, и он радовался безмерно.

Продажи, однако, шли вяло, согласно Маяковскому, потому что “главные потребители стихов были барышни и барыни, а они не могли покупать из-за заглавия”.

Очень жалко, что книга Маяковского тебе не понравилась, – писал Осип Олегу Фрелиху в сентябре, – но думаю, что ты просто в нее не вчитался. А может быть, тебя отпугнула своеобразная грубость и лапидарность формы. – Я лично вот уже четвертый месяц только и делаю, что читаю эту книгу; знаю его наизусть и считаю, что это одно из гениальнейших произведений всемирной литературы <…> Маяковский у нас днюет и ночует; он оказался исключительно громадной личностью, еще, конечно, совершенно не сформировавшейся: ему всего 22 года и хулиган он страшный.

“Брики отнеслись к стихам восторженно”, а Маяковский “безвозвратно полюбил Лилю” – так подвела итог Эльза после чтения “Облака”. Будучи младшей сестрой, она всегда пребывала в тени Лили, а порой, например в случае с Гарри Блюменфельдом, даже наследовала ее увлечения. Тем не менее в этот раз вышло наоборот: отныне Маяковский не видел никого, кроме Лили.

Метаморфоза

До чтения поэмы дома у Бриков Маяковский провел лето в Финляндии на Карельском перешейке, где у многих петербуржцев были дачи. Горький жил в Мустамяки, в Куоккале – Репин и Чуковский. Сразу после знакомства с Лили Маяковский объявил Чуковскому, что начинает новую жизнь, поскольку встретил женщину, которую полюбил навсегда, – “единственную”. “Сказал это так торжественно, что я тогда же поверил ему, – вспоминал Чуковский, – хотя ему было 23 года, хотя на поверхностный взгляд он казался переменчивым и беспутным”.

После Петрограда Маяковский должен был вернуться в Куоккалу. Но встреча с Лили изменила его планы, и вместо этого он снял меблированную комнату в гостинице “Пале Рояль” на Пушкинской улице у Невского проспекта, недалеко от квартиры Лили и Осипа. Приезжая в Петербург, он и раньше часто останавливался здесь. На Пушкинской он прожил до начала ноября, после чего перебрался на Надеждинскую улицу, которая была еще ближе, в пяти минутах ходьбы от них.

Маяковский и Лили начали встречаться, в его квартире или в каком-нибудь доме свиданий, где, по словам Лили, Маяковскому нравилась необычная обстановка, красный бархат и позолоченные зеркала… Они были неразлучны, ездили на острова, гуляли по Невскому, Маяковский в цилиндре, Лили в большой черной шляпе с перьями. По ночам они часто бродили вдоль набережных. По сравнению с Лили все женщины казались Маяковскому неинтересными, любовь к ней одним махом изменила всю его жизнь.

После сурового и скудного богемного быта Маяковский нашел у Лили и Осипа Бриков то пристанище, которое искал с тех пор, как девять лет назад умер отец, – мир взрослых, признававших его и внушавших ему чувство уверенности. И все же они были такими разными. Брики богаты – Маяковский беден; они выросли в центре Москвы – он в далекой провинции; они получили высшее образование, были светскими и эрудированными – он даже не кончил школу, его начитанность оставалась рудиментарной и бессистемной, он испытывал трудности с правописанием; они объездили Европу еще в детстве и говорили на нескольких иностранных языках – он никогда не был за границей и, кроме русского, говорил только по-грузински.

Разителен контраст между “апашем” на картине Бориса Григорьева и поэтом, как он выглядел через несколько месяцев после знакомства с Лили.

Лили и Осип сразу увидели в Маяковском великого поэта, но с трудом принимали его неотесанность, так резко контрастировавшую с их манерами – пусть свободными, но по сути буржуазными. Так же скептически, как мать Лили и Эльзы, к Маяковскому относилась и мать Осипа. Однажды, навещая сына, Полина Юрьевна принесла от Елисеева большую корзину с икрой, конфетами, фруктами и большой дыней. “Стали разворачивать, – вспоминает Лили, – входит Володя и, увидав дыню, с победным криком «Вот хорошо-то, ну и дыня!», в один присест единолично ее слопал. Полина Юрьевна смотрела на Володю не отводя глаз, как кролик от удава, и глаза ее горели от негодования”.

Маяковский не умел притворяться и не знал меры, чем бы он ни занимался. На самом деле он, по выражению друга, был “совершенно не для [Лили] человек”, но она “его очень переделала”. Позаботилась, чтобы он остриг длинные волосы и снял свою желтую блузу, послала его к дантисту Доброму, который вставил ему новые зубы. На первой общей фотографии Лили и Маяковского метаморфоза явственна – Маяковский в галстуке и английском пальто. Но если Лили эти изменения нравились, то другие считали их нарушением его индивидуальности. “Увидела его ровные зубы, пиджак, галстук и хорошо помню, как подумала – это для Лили, – прокомментировала Соня Шамардина. – Почему-то меня это задевало очень. Не могла не помнить его рот с плохими зубами – вот так этот рот был для меня прочно связан с образом поэта…”

Лили увлекалась балетом и в конце 1915 г. стала брать уроки у Александры Доринской, до войны выступавшей в Русском балете Дягилева в Париже.

В то время как Лили усиленно старалась переделать Маяковского, происходило движение и в другую сторону – Маяковский начал знакомить Бриков со своим кругом. Василий Каменский, Давид Бурлюк, Велимир Хлебников, Борис Пастернак, Николай Асеев и другие молодые поэты, а также художники Павел Филонов и Николай Кульбин стали гостями квартиры на улице Жуковского. Пастернак, который вскоре покинет круг футуристов, в эти годы находился под почти гипнотическим влиянием Маяковского, по сравнению с кем он, по собственному признанию, терял “всякий смысл и цену”.

Но не только футуристы посещали небольшую двухкомнатную квартиру, вскоре превратившуюся в своего рода литературный салон. Еще одним желанным гостем был поэт Михаил Кузмин, часто исполнявший на рояле Бриков свои песни. Лили и Осип были также дружны с танцовщицей Екатериной Гельцер – балет был их давней страстью. Осип интересовался теорией балета, а Лили в конце 1915 года начала брать уроки у Александры Доринской, которая до войны танцевала с Нижинским в Русском балете в Париже.

Их небольшая квартира казалась еще меньше из-за огромного рояля, увенчанного карточными конструкциями Осипа. На стене висел рулон бумаги, где гости оставляли визитки в форме шуточных стихов или рисунков. Очарование и самобытная красота сделали Лили естественным центром салона. Она была “дамой” – хорошо воспитанной, начитанной, элегантной – и одновременно абсолютно свободной от предрассудков, непредсказуемой в реакциях и репликах; она никого не оставляла равнодушным. Николай Асеев так описывает первое впечатление о ней:

И вот я введен [Маяковским] в непохожую на другие квартиру, цветистую от материи ручной раскраски, звонкую от стихов, только что написанных или только что прочитанных, с яркими жаркими глазами хозяйки, умеющей убедить и озадачить никогда не слышанным мнением, собственным, не с улицы пришедшим, не занятым у авторитетов. Мы – я, Шкловский, кажется, Каменский – были взяты в плен этими глазами, этими высказываниями, впрочем, никогда не навязываемыми, сказанными как бы мимоходом, но в самую гущу, в самую точку обсуждаемого.

Хлеба!

В начале сентября 1915 года, незадолго до выхода из печати “Облака”, в жизни Маяковского произошло еще одно важное событие: его призвали в армию. Волна патриотизма, поднявшаяся в августе 1914 года, увлекла и писателей, в том числе Маяковского. По словам Бунина, в день, когда началась война, он забрался на памятник генералу Скобелеву и читал оттуда патриотические стихи, а Владислав Ходасевич рассказывал, как Маяковский призывал исполненную ненависти толпу громить немецкие магазины в Москве. Но когда он вызвался добровольцем на фронт, ему отказали по причине политической неблагонадежности. Свои патриотические чувства он удовлетворял сочинением стихов, агитплакатов и агитлубков. Эльза вспоминала, как он шагал по комнате, бормоча стихи, пока она играла на рояле, а Ида Хвас рассказывала о том, что они ходили по Москве, собирая деньги для раненых солдат.

Для Маяковского война была не просто полем боя, но и эстетическим вызовом – и шансом. Кроме военных стихотворений, в течение нескольких недель осенью 1914 года он написал порядка десяти статей и в них воспевал войну как чистилище, из которого должен родиться новый человек. “Война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе, – писал он. – Изменилась человечья основа России. Родились мощные люди будущего. Вырисовываются силачи будетляне”. “Сейчас в мир приходит абсолютно новый цикл идей”, и то, что раньше считалось поэзией, “надо в военное время запрещать, как шантан и продажу спиртных напитков”. Война показала, что “силачи будетляне”, они же футуристы, правы: старый язык непригоден для описания новой реальности. Иллюзия думать, что для того, чтобы войти в историю в качестве современного поэта, достаточно найти рифму к таким словам, как “пулемет” или “пушка”. “Для поэта важно не что, а как”, – объяснял Маяковский характерной формулировкой: “Слово – самоцель”.

Неясно, повлиял ли горячий патриотизм Маяковского на отношение властей к его политической благонадежности, но осенью 1915 года его призвали в армию. Благодаря своим новым друзьям он устроился в ту же автомобильную роту, где служил Осип; по некоторым сведениям, ему помог Горький, но можно предположить, что к этому приложил руку и писарь Игнатьев. Поскольку у Маяковского было художественное образование, он получил работу чертежника. Средств, как и прежде, не хватало, и деньги на зимнюю одежду и форму ему пришлось просить у матери.

Несмотря на то что служба накладывала некоторые ограничения, Маяковский смог остаться в “Пале Рояль” и общаться с Лили, Осипом и другими друзьями почти так же, как и раньше. На протяжении осени они с Осипом собирали материал для футуристического альманаха “Взял”, который вышел в декабре. Название отсылает к фразе из альманаха: “Футуризм взял Россию мертвой хваткой”. “Володя давно уже жаждал что-нибудь назвать этим именем: сына или собаку, – вспоминала Лили, – назвал журнал”.

Кроме Маяковского в альманахе принимали участие Пастернак, Хлебников и Виктор Шкловский – молодой студент Петроградского университета, переполненный новаторскими идеями о литературе. Во “Взял” также состоялся дебют Осипа как критика. В статье “Хлеба!” он окрестил современную русскую поэзию – которой еще недавно поклонялся! – приторными пирожными (“снежные буше Блока”, “вкуснейшие эклеры Бальмонта”), к тому же выпеченными за границей. Теперь все иначе!

Радуйтесь, кричите громче: у нас опять есть хлеб! Не доверяйте прислуге, пойдите сами, встаньте в очередь и купите книгу Маяковского “Облако в штанах”. Бережней разрезайте страницы, чтобы как голодный не теряет ни одной крошки, вы ни одной буквы не потеряли бы из этой книги-хлеба.

Если же вы так отравлены, что лекарство здоровой пищи вам помочь не может, умрите, – умрите от своей сахарной болезни.

Флейта

“Облако” посвящалось Лили, однако не она вдохновила Маяковского на создание этой поэмы. Отныне же единственной героиней поэзии Маяковского станет она. Осенью 1915 года Маяковский работает над новой поэмой, “Флейта-позвоночник”. “Писалась «Флейта» медленно, каждое стихотворение сопровождалось торжественным чтением вслух, – вспоминает Лили, – сначала стихотворение читалось мне, потом мне и Осе и наконец всем остальным”. Именно в умении слушать заключался один из самых выраженных талантов Лили – она обладала изысканным поэтическим слухом и была очень щедрой ко всем творчески одаренным людям. Книга вышла в феврале 1916 года под издательской маркой ОМБ и с напечатанным посвящением “Лиле Юриевне Б.”.

О том, как Маяковский боготворил Лили, свидетельствуют произведения этих лет: “Флейта-позвоночник”, “Лиличка!” и стихотворение под непоэтическим названием “Ко всему”. Общим для этих вещей являются резкие перепады от эйфории до глубочайшего отчаяния, от радости, которую дарует любовь, до горя, неизбежного при безответных чувствах. Без Лили, пишет он в стихотворении “Лиличка!”, нет “ни моря, ни солнца”, и только “звон” ее “любимого имени” может подарить ему радость. В “Флейте-позвоночнике” он воспевает “накрашенную, рыжую”, кладет “Сахарой горящую щеку” к ее ногам и дарит ей корону, в которой “слова радугой судорог”:

 
Быть царем назначено мне —
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, —
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь сцелую во мраке каторги.
 

Но поэт богохульствовал, кричал, что Бога нет, и любимая женщина на самом деле окажется карой Господней, ибо она замужем и не любит его:

 
Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал —
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
“очень”.
Смятеньем разбита разума ограда.
Я в отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.
 

В поэме “Флейта-позвоночник” Маяковский писал: “Быть царем назначено мне – / твое личико / на солнечном золоте моих монет / велю народу: / вычекань!” Сам он “вычеканил” Лили в рисунке 1916 г.; тогда же сделана фотография (см. стр. 79).

 
Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
 

Финал – торжественно патетичен:

 
Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
 

Хотя нельзя уподоблять поэтическую реальность жизненной, нет сомнений, что эти строки в высшей степени автобиографичны: именно так Маяковский воспринимал отношения с Лили. “Любовь, ревность, дружба были в Маяковском гиперболически сильны, но он не любил разговоров об этом, – писала она. – Он всегда, непрерывно сочинял стихи, и в них нерастраченно вошли его переживания”.

А что Лили? Как она относилась к эмоциональным порывам Маяковского? Завершив “Флейту-позвоночник”, Маяковский пригласил ее в квартирку на Надеждинской. На деньги от игорного выигрыша и газетного гонорара купил ростбиф у Елисеева, миндальные пирожные от Гурмэ, три фунта пьяной вишни и шоколад у Краффта, цветы у Эйлера. Почистил туфли и надел самый красивый галстук. Когда после читки Лили сказала, что он ей нравится, Маяковский взорвался: “Нравится? И только? Почему не любишь?” Лили ответила, что, конечно, любит его – но в глубине души думала: “Люблю Осю”.

Описание заимствовано из воспоминаний, в которых Лили говорит о себе в третьем лице. Текст обладает чертами беллетристики, но основан на ее дневниках и весьма правдоподобен. Далее Лили описывает, что, провожая ее домой, Маяковский был таким мрачным и подавленным, что Осип спросил, в чем дело.

Маяковский всхлипнул, почти вскрикнул и со всего роста бросился на диван. Его огромное тело лежало на полу, а лицом он зарылся в подушки и обхватил руками голову. Он рыдал. Лиля растерянно нагнулась над ним. – Володя, брось, не плачь. Ты устал от таких стихов. Писал день и ночь. – Ося побежал на кухню за водой. Он присел на диван и попытался силой приподнять Володину голову. Володя поднял лицо, залитое слезами, и прижался к Осиным коленям. Сквозь всхлипывающий вой выкрикнул – “Лиля меня не любит!” – вырвался, выскочил и убежал в кухню. Он стонал и плакал там так громко, что Лиля и Ося забились в спальне в самый дальний угол.

Первые годы общей жизни Лили и Маяковского оказались, таким образом, сложными для обоих. Маяковский “короновал” Лили в своих стихах, но чрезмерность его чувств утомляла и раздражала ее. Ухаживания были такими настойчивыми, что она воспринимала их как “нападение”: “Два с половиной года у меня не было спокойной минуты”. Когда Маяковский написал еще одну поэму о любовных муках, “Дон Жуан”, терпение Лили лопнуло:

Я не знала о том, что она пишется. Володя неожиданно прочел мне ее на ходу, на улице, наизусть, всю. Я рассердилась, что опять про любовь – как не надоело! Володя вырвал рукопись из кармана, разорвал в клочья и пустил по Жуковской улице по ветру.

Хотя рукопись была уничтожена, фрагменты текста, по-видимому, использовались в других стихотворениях, возможно в этом:

 
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
“В мягкой постели
он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика”.
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
 

Это цитата из стихотворения “Ко всему”, которое служит лирическим прологом к первому сборнику стихов Маяковского “Простое как мычание”, его название в свою очередь заимствовано из трагедии “Владимир Маяковский”. Выбор стихотворения “Ко всему” в качестве введения к поэтическому сборнику примечателен, поскольку стихотворение (и своим названием вся книга) посвящены Лили. Цитируемые строки основаны на конкретном биографическом факте – свадебной ночи Лили и Осипа, как ее описала Лили Маяковскому. Книга вышла в октябре 1916 года. Какими бы платоническими ни были на данный момент отношения между Лили и Осипом, Маяковский все равно воспринимал Осипа как соперника в борьбе за ее благосклонность и помеху в установлении стабильных отношений; вероятно, Лили также использовала факт замужества в собственных целях для того, чтобы держать Маяковского на расстоянии.

Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился, – писала Лили в мемуарных фрагментах, ставших известными только после ее смерти. – Я не любила звонких людей – внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его – Маяковский – такая звучная и похожая на псевдоним, причем на пошлый псевдоним.

Один разговор с ним показался ей особенно отталкивающим. Речь шла об изнасилованной женщине. Лили считала, что мужчину надо застрелить, но Маяковский сказал, что “он понимает его, что сам мог бы изнасиловать женщину, что понимает, как можно не удержаться, что если бы он оказался с женщиной на необитаемом острове и т. п.”. У Лили это вызвало отвращение: “Слов я, конечно, не помню, но вижу, вижу выраженье лица, глаза, рот, помню свое чувство омерзения. Если б Володя не был таким поэтом, то на этом закончилось бы наше знакомство”.

Как бы мы ни оценивали чувства Лили к Маяковскому, не стоило ожидать, что с его появлением она изменит свое отношение к любви и сексу. Поклонников у нее, как и раньше, было несколько, и она не скрывала ни это, ни свою неугасимую любовь к Осипу. Одним из ее многолетних кавалеров был Лев Гринкруг, которого она знала еще по Москве и который каждые выходные приезжал к ним в Петроград. Гринкруг принадлежал к одной из немногочисленных потомственных дворянских еврейских семей России – его отец был врачом и получил дворянство за заслуги в русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Лев Александрович по образованию был юристом и работал в банке. Хотя он слыл скромным поклонником и отнюдь не донжуаном, его близость к Лили вызывала у Маяковского сильную ревность.

С Осипом все было иначе. Он никогда не ревновал, а физические отношения между ним и Лили прервались до того, как она встретила Маяковского. “Это случилось само собою, – признавалась Лили, добавляя: – Мы слишком сильно и глубоко любили друг друга для того, чтобы обращать на это внимание”. Объяснение чересчур рационалистическое; можно предположить, что за прекращением физических отношений скрывались и другие, более глубокие мотивы. Возможно, они просто не подходили друг другу в сексуальном плане. Но она любила его очень сильно, так же сильно, как Маяковский ее, и не могла представить себе жизнь без него – может быть, именно из-за эмоциональной сдержанности, которую он проявлял.