Текст книги "Рассказы о литературе"
Автор книги: Бенедикт Сарнов
Соавторы: Станислав Рассадин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Жалко нам с вами бедного графа де Варда?
Разумеется, ничуть!
Ведь если бы де Вард не лежал сейчас на земле, пронзенный шпагой д'Артаньяна, бриллиантовые подвески так и не вернулись бы к королеве! Погибла бы честь королевы Франции, и – что гораздо ужаснее – померкло бы в наших глазах все обаяние д'Артаньяна! Он перестал бы быть победителем!
В романе Проспера Мериме все иначе.
Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить только что описанную нами дуэль д'Артаньяна и графа де Варда с доблестной победой героя «Хроники времен Карла IX» молодого Мержи над знаменитым дуэлянтом графом Коменжем.
Коменж – заправский фехтовальщик, известный бретер и забияка. На его счету десятки человеческих жизней. Не каждый отважится прогневать этого страшного человека. Но Коменж смертельно оскорбил молодого Мержи. И тому ничего не остается, как вызвать его на поединок.
Вот как закончилась эта дуэль.
«Коменж лежал неподвижно. Бевиль его приподнял. Лицо убитого было залито кровью; вытерев ее платком, Бевиль увидел, что кинжал попал в глаз и что друг его убит наповал, так как лезвие, по-видимому, проникло до самого мозга...
– Ого, приятель, какой удар кинжалом! У вас бешеная рука! Черт побери! Что скажут парижские заправские дуэлянты, когда из провинции к нам будут приезжать молодцы вроде вас? Скажите на милость, сколько раз вы дрались на дуэли?
– Увы, – ответил Мержи, – это в первый раз. Но ради бога, окажите помощь вашему другу.
– Черта с два! Вы его так ублаготворили, что никакой помощи ему не надо; клинок вошел в мозг, и удар был таким здоровенным и метким, что... Взгляните на его бровь и щеку – чашка кинжала вдавилась туда, как печать в воск.
Мержи задрожал всем телом, и крупные слезы одна за другой потекли по его щекам...
– Пойдем отсюда... Уведи меня, – произнес Мержи угасшим голосом, беря брата за руку.
– Не огорчайся, – сказал Жорж, помогая брату надеть камзол. – В конце концов, человек, которого ты сейчас убил, не слишком заслуживает сожаления».
Мержи не только не испытывает никакой радости при мысли, что имя его завтра прогремит на весь Париж («Это Мержи, тот самый, что убил на дуэли знаменитого Коменжа!..»). Он потрясен сознанием, что впервые в жизни убил человека. И хотя человек этот, по словам его брата Жоржа, не заслуживал сожаления, он не может внять совету и не огорчаться. Он не просто огорчен: он потрясен случившимся.
Чувство, испытываемое им в этот момент, очевидно, сродни тому душевному состоянию, которое так проникновенно выразил Пушкин, ведя свой рассказ о роковой дуэли, жертвой которой пал Владимир Ленский:
Скажите, вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле,
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
Обратите внимание: Мериме с точностью почти медицинской отмечает, что кинжал попал в глаз и лезвие проникло до самого мозга. Затем он еще раз повторяет, что чашка кинжала вдавилась в бровь и щеку убитого, как печать в воск.
Дюма никогда не станет задерживать наше внимание такими подробностями. Он напишет просто:
«Д'Артаньян пустил в ход свой излюбленный прием терц, и противник упал замертво...»
Он и не подумает сообщить нам, как именно упал этот злополучный противник д'Артаньяна, в какую часть тела был нанесен удар и какова была рана. И не только потому, что ему некогда. Не только потому, что ему надо спешить за своим героем, уже пришпорившим коня и мчащимся дальше, к новым схваткам и новым победам.
Герои Дюма убивают своих врагов легко и просто, словно снимая с шахматной доски «убитые» фигуры. И мы воспринимаем все эти многочисленные убийства так же просто и легко. Ведь убивают врагов. А враги – не люди...
У Мериме и враги героя – живые люди, из плоти и крови.
Когда их убивают или ранят, у них идет кровь. Им больно. И эта боль отзывается болью и в нашем сердце.
Даже смерть Коменжа, которая вроде бы уж совсем не должна огорчать нас (чего нам огорчаться, если друзья убитого говорят, что его родной брат и тот будет только рад его смерти: ему достанется после Коменжа огромное состояние ), – даже эта, мимоходом описанная в романе смерть, не оставляет нас равнодушными.
А дальше – еще хуже. Чем дальше углубляетесь вы в роман, тем больше томит вас какая-то неясная тревога. И самые мрачные ваши предчувствия сбываются. В конце романа происходит нечто ужасное. Из-за нелепой, трагической случайности от руки младшего Мержи гибнет его любимый старший брат Жорж.
Впрочем, так ли уж она случайна, эта случайность? Ведь младший Мержи – гугенот. А брат его – католик. А роман написан как раз об этом, о смертельной, кровавой, беспощадной братоубийственной войне между гугенотами и католиками...
Но нам с вами сейчас нет никакого дела до того, случайна или не случайна эта смерть. Для нас она неожиданна и нелепа. Ведь мы-то с вами (помните?) раскрыли роман Мериме с единственной целью: забыться, отдохнуть, развлечься. А нас вместо этого растревожили, заставили волноваться, переживать, даже страдать. Мы недовольны. Мы чувствуем себя обманутыми.
Но мало того!
В самом конце романа, когда мы наконец хотим удовлетворить свое законное любопытство и узнать, чем все это кончилось – утешился ли Мержи, убивший своего родного брата, встретился ли он со своей возлюбленной Дианой, – в этот момент, вместо того чтобы ответить на все эти волнующие нас вопросы, автор преподносит нам такую пилюлю:
«Утешился ли Мержи? Завела ли Диана другого любовника? Предоставляю решить это читателю, который, таким образом, сможет закончить роман по своему вкусу».
И больше ни слова. Этой фразой, которую мы вправе воспринять как чистое издевательство, и заканчивается роман.
Признайтесь: вы, наверное, подумали, что тот, кто так расхваливал вам роман Проспера Мериме, просто-напросто обманул вас. Дочитав роман до конца, вы окончательно убедились, что он не выдерживает никакого сравнения с вашим любимым Дюма.
Но, подумав так, вы ошибетесь.
Проза Мериме не только не ниже романов Дюма. Она выше.
Эмиль Золя был неправ, предрекая «Трем мушкетерам» или «Графу Монте-Кристо» короткую жизнь. Но то легкое пренебрежение, с каким относился он к Дюма, возникло не на пустом месте.
У Эмиля Золя есть статья, где он выражал свое возмущение по поводу того, что Париж собирается поставить памятник Александру Дюма. Совсем не в том дело, что он считал Дюма вовсе не заслуживающим благодарности потомков, вовсе нет. Его возмущало другое: то, что хотят поставить памятник Дюма в то время, как в Париже еще нет памятника Бальзаку.
«Мы не отвергаем Александра Дюма, – писал Золя. – Мы только требуем, чтобы первым был Бальзак. Это всего лишь литературная справедливость».
В конце своей статьи Эмиль Золя изъявил готовность внести деньги в фонд строительства памятника Бальзаку:
«Я подписываюсь на тысячу франков.
Я внесу сто франков на памятник Александру Дюма только после того, как подпишусь на тысячу франков для сооружения памятника Бальзаку».
Конечно, в литературе не может быть точного подсчета, какой писатель во сколько раз крупнее другого. Так что не торопитесь делить тысячу на сто. Но как бы мы ни восхищались романами Дюма, нельзя ставить их на одну доску с книгами Стендаля, Бальзака, Флобера, Мериме.
Как сказал Золя, «это всего лишь литературная справедливость».
НЕ ПОНИМАЮ, ЧТО ТУТ ПРЕКРАСНОГО!
Одна из величайших трагедий Шекспира заканчивается строчками, которые всем вам, конечно, хорошо известны:
Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.
И правда, трудно вообразить что-нибудь более грустное. Юноша и девушка, а по сути, еще мальчик и девочка, которые пока что только начинают жить, встретили друг друга и полюбили. Сразу и так крепко, что, наверное, на всю жизнь.
Казалось бы, ничего не может быть прекраснее и естественнее. Но, увы, жизнь их оказалась слишком короткой. Все было против них.
И прежде всего мрачная кровная вражда их семейств. Синьору Капулетти и в голову не придет дать согласие на брак своей дочери Джульетты с сыном его врага Монтекки. Безграничная отцовская воля, непререкаемая в средневековой Италии, велит ей быть женой графа Париса.
А тут еще Ромео втянут против своей воли в уличную потасовку, совершает в поединке убийство и изгнан из родной Вероны в ссылку, в Мантую.
Конечно, все вы прекрасно знаете этот сюжет – один из знаменитейших в мировой литературе. И мы кратко пересказываем его вовсе не для того, чтобы напомнить его вам. Нет, мы хотим лишь обратить ваше внимание на то, с какой поразительной, прямо-таки безжалостной неотвратимостью Шекспир ведет своих юных героев к гибели.
Мало того, что Ромео и Джульетте пришлось уже испытать столько страданий. Мало того, что против них весь уклад тогдашней жизни с обычной для средневековья родовой враждой. Против них еще и сама судьба.
Только-только хитроумный монах отец Лоренцо придумал план соединения Ромео и Джульетты, как слепой случай разрушает его замысел. Отец Лоренцо дает Джульетте такое лекарство, благодаря которому она впадает в краткий летаргический сон, настолько глубокий, что все решают, будто Джульетта умерла. Дальнейший план таков: Джульетта очнется в семейном склепе, отец Лоренцо поможет ей бежать оттуда, и тогда она встретится с Ромео.
Однако Ромео не суждено узнать о замысле отца Лоренцо: посланник монаха задержан в дороге. Зато до Ромео доходят слухи о смерти Джульетты. Он тайком возвращается в Верону, пробирается в склеп, чтобы умереть рядом с мертвой, как он думает, возлюбленной.
Вот тут-то бы Шекспиру и протянуть ему руку помощи. Казалось бы, хватит! Ну, пощекотал он нам нервы, провел своих героев через невиданные испытания – теперь впору бы пожалеть их (а заодно и нас с вами).
Пусть бы Ромео только собрался выпить яд, мы бы с вами заволновались, но тут Джульетта очнулась бы и все кончилось бы хорошо...
Но нет. Ромео умирает, и очнувшаяся Джульетта видит его безжизненное тело.
Что он в руке сжимает? Это склянка.
Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Все выпил сам, а мне и не оставил!
Но, верно, яд есть на его губах.
Тогда его я в губы поцелую
И в этом подкрепленье смерть найду. (Целует Ромео.)
Какие теплые!.. Я все еще жива...
Пора кончать. Но вот кинжал, по счастью.
Сиди в чехле! (Вонзает в себя кинжал.)
Будь здесь, а я умру...
Да, иначе не скажешь: «нет повести печальнее на свете...».
Недаром вот уже много веков зрители плачут на представлении этой трагедии.
Неужели Шекспиру не жаль своих героев? Этого не может быть. Напротив, он их нежно любит. Они милы ему своей чистотой, силой чувства, душевной красотою. Перечтите хоть этот предсмертный монолог Джульетты: сколько в нем боли!
Есть известная история про Бальзака. Пришедший к нему приятель застал писателя в обмороке. Бальзак почти сполз с кресла, и пульс его прощупывался едва-едва.
– Скорее за доктором! – закричал этот приятель. – Господин Бальзак умирает!
От его крика Бальзак очнулся. Глядя на приятеля глазами, полными самого настоящего горя, он прошептал:
– Ты ничего не понимаешь. Только что умер отец Горио...
Описывая смерть своего любимого героя, каждый настоящий писатель переживает ее как личную, кровную, реальную потерю. По выражению одного литератора, описывать смерть героя – это значит примерять свою собственную смерть.
Мы почти ничего не знаем о жизни Шекспира, но не было бы ничего удивительного, если бы вдруг обнаружилось воспоминание его современника о том, что, описывая смерть Джульетты, или Отелло, или Гамлета, он переживал их гибель так же тяжело, как Бальзак пережил кончину отца Горио.
Но тогда зачем же Шекспир так суров и с Джульеттой, и с ее Ромео? Зачем, в особенности если и ему самому все это давалось очень нелегко? Разве не лучше было бы, если бы судьбы любимых героев сложились совсем иначе, благополучно?
На этот вопрос был однажды дан очень уверенный ответ:
– Разумеется, лучше!
Дело было так.
Один молодой англичанин, некто сэр Оливер Мендвилль, живший чуть позже Шекспира, путешествовал по Италии. И, застигнутый непогодой, был радушно принят в доме сельского священника.
Слово за слово, и речь зашла о городе Вероне, том самом, где и протекли печальные события, описанные в трагедии Шекспира, и откуда, как выяснилось, родом хозяин дома. Англичанин, чтобы сделать приятное гостеприимному священнику, сказал ему, что у них в Англии Верону называют городом Джульетты.
Священник безмерно удивился:
– О какой Джульетте вы говорите?
– О Джульетте Капулетти, – пояснил сэр Оливер. – У нас, видите ли, есть такая пьеса... некоего Шекспира. Превосходная пьеса. Вы ее знаете, падре?
– Нет, но постойте... Джульетта Капулетти... Джульетта Капулетти... – забормотал священник, – ее-то я должен был знать. Я захаживал к Капулетти с отцом Лоренцо...
Теперь пришла очередь удивиться сэру Оливеру:
– Вы знали монаха Лоренцо?
– Еще бы, – самодовольно ответил священник. – Ведь я, синьор, служил при нем министрантом. Погодите, не та ли это Джульетта, что вышла замуж за графа Париса? Эту я знал. Весьма набожная и превосходная была графиня Джульетта. Урожденная Капулетти, из тех Капулетти, что вели крупную торговлю бархатом.
– Это не она, – сказал сэр Оливер. – Та, настоящая Джульетта, умерла девушкой и притом самым прежалостным образом, какой только можно себе представить.
– Ах, так, – отозвался священник. – Значит, не та. Джульетта, которую я знал, вышла замуж за графа Париса и родила ему восемь детей. Примерная и добродетельная супруга, молодой синьор, дай вам бог такую. Правда, говорили, будто до этого она сходила с ума по какому-то юному шалопаю. Эх, синьор, о чем не болтают люди? Молодость, известно, не рассуждает, и все-то у них сгоряча...
Вы, наверное, уже догадались, что «юный шалопай» – не кто иной, как Ромео.
Да, так оно и есть: по словам священника, на самом деле все было совсем иначе, чем в трагедии Шекспира. Оказывается, Ромео вовсе не убил графа Париса, как о том рассказывает Шекспир, а только ранил. И не был сослан в Мантую, а сам бежал туда, спасаясь от гнева мстителей.
Напрасно англичанин уверяет священника, что он сам все видел собственными глазами: ведь он сидел в театре в первом ряду и точно знает, что Ромео принял яд, а Джульетта закололась. Священник и слушать его не хочет.
Он даже рассержен:
– И что вам в голову лезет! Удивляюсь, кто это пустил подобные сплетни. На самом деле Ромео бежал в Мантую, а бедняжка Джульетта от горя чуть не отравилась. Но между ними ничего не было, просто детская привязанность: да что вы хотите, ей и пятнадцати-то не было. Я все знаю от самого Лоренцо, молодой синьор... После этого Джульетту отвезли к тетке в Безенцано, на поправку. И туда к ней приехал граф Парис – рука его еще была на перевязи. А вы знаете, как оно получается в таких случаях: вспыхнула тут между ними самая горячая любовь. Через три месяца они обвенчались... Вот, синьор, как оно в жизни бывает!
Казалось бы, сэр Оливер, который плакал на представлении трагедии «Ромео и Джульетта», должен быть рад, узнав, что на самом деле все кончилось мирно и славно: ведь, по словам священника, и Ромео в конце концов успокоился, влюбившись в Мантуе в другую девушку.
Но англичанин не радуется. Он огорчен.
– Не сердитесь, падре, – говорит он, – но в той английской пьесе все в тысячу раз прекраснее.
Однако священник никак не может с ним согласиться.
– Прекраснее! – сердито фыркает он. – Не понимаю, что тут прекрасного, когда двое молодых людей расстаются с жизнью. Жалко было бы их, молодой синьор! А я вам скажу – гораздо прекраснее, что Джульетта вышла замуж и родила восьмерых детей, да каких детишек, боже мой, словно картинки!
...Как вы уже поняли, разговор, который мы тут привели, отнюдь не документален. Он заимствован нами из рассказа Карела Чапека, который называется так же, как и трагедия Шекспира: «Ромео и Джульетта».
Создавая своих Ромео и Джульетту, Шекспир пересказывал по-своему старинную легенду. Мы с вами так никогда и не узнаем, как все это было «на самом деле» – как у Шекспира или как у Чапека. Да и было ли вообще.
Однако с тем, что говорит старый священник, так и тянет согласиться. Разве и вправду не было бы гораздо прекраснее, если бы Джульетта не умерла в ранней юности, а прожила долгую жизнь и стала матерью восьмерых детей? И вообще, как можно даже сравнивать, что лучше: счастливый финал или трагическая развязка? Долгая жизнь или ранняя смерть?
Великий английский ученый Чарлз Дарвин уже в самом конце своей долгой жизни, в глубокой старости написал автобиографию. Он назвал ее так: «Воспоминания о развитии моего ума и характера». В одной из глав этих «Воспоминаний» Дарвин признается:
«...В школьные годы я с огромным наслаждением читал Шекспира, особенно его исторические драмы... Но вот уже много лет, как я не могу заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки; недавно я пробовал читать Шекспира, но это показалось мне невероятно, до отвращения скучным. С другой стороны, романы, которые являются плодом фантазии, хотя и фантазии не очень высокого порядка, в течение уже многих лет служат мне чудесным источником успокоения и удовольствия, и я часто благословляю всех романистов. Мне прочли вслух необычайное количество романов, и все они нравятся мне, если они более или менее хороши и имеют счастливую развязку, – нужно было бы издать закон, запрещающий романы с печальным концом...»
Вот видите! даже такой серьезный человек, как Дарвин, тоже предпочитал читать книги со счастливым концом.
Зачем же тогда Шекспир написал эту свою повесть, печальнее которой нет на свете? Почему он не пощадил своих юных героев? Зачем позволил он своему Отелло задушить ни в чем не повинную Дездемону? Почему дал умереть гениальному Гамлету и благородной Корделии? Зачем вообще авторы разных книг, как часто говорят о них читатели, «пишут о тяжелом»?
АКАКИЙ АКАКИЕВИЧ БАШМАЧКИН И ДЖИММИ ВАЛЕНТАЙН
Давным-давно в городе Петербурге жил бедный чиновник.
Больше всего на свете он любил птичью охоту, и самой сокровенной его мечтой было купить хорошее ружье работы знаменитого парижского мастера Лепажа. Но ружье стоило двести рублей ассигнациями – сумма для нашего чиновника совершенно несметная.
Все-таки он скопил эту сумму. Скопил с колоссальным трудом, отказывая себе в самом необходимом, перегружая себя сверхурочной работой. И, купив ружье, счастливый, отправился в маленькой лодке охотиться на Финский залив. Драгоценное ружье лежал о на носу лодки, а он сам находился в таком самозабвении, что и не заметил, как густой тростник стянул ружье в воду и оно утонуло.
Потеря ружья произвела на чиновника такое страшное действие, что он слег и чуть было не умер. От смерти его спасли товарищи, которые, узнав про его беду, собрали ему двести рублей.
История эта как-то была рассказана в одной компании, и все, слушая ее, дружно смеялись. Не рассмеялся только один из присутствующих.
Это был Николай Васильевич Гоголь.
Спустя некоторое время он написал повесть «Шинель».
Как вы помните, герой этой повести Акакий Акакиевич Башмачкин – тоже бедный чиновник, и он тоже одержим несбыточной при его бедности мечтой. Разница лишь в том, что он мечтает не о дорогом ружье, а о новой шинели. И так же, как счастливый обладатель ружья теряет его в первый же день, Акакий Акакиевич лишается своей шинели в первый же вечер.
Но в жизни все окончилось благополучно, а в повести Гоголя – самым трагическим образом. Потрясенный потерей, Акакий Акакиевич умирает.
А вот совсем другой случай.
В тюрьме маленького американского города Колумбус (штат Огайо) отбывал заключение известный в уголовном мире взломщик сейфов Дик Прайс. Он сидел в тюрьме уже шестнадцать лет, но сидеть ему предстояло еще долго. И вдруг забрезжила надежда на спасение!
Властям понадобилось срочно открыть сейф, в котором хранились важные государственные документы. Сейф отпирался с помощью очень сложного шифра, но шифр этот был потерян.
Взорвать сейф динамитом? Об этом подумывали, но отказались от такого решения: динамит не пощадил бы не только сейф, но и сами документы. И вот Дику Прайсу пообещали свободу, если он сумеет открыть сейф, не повредив документов.
Дик Прайс произвел над собой мучительную операцию. Он спилил ногти на пальцах так, что добрался до самых нервов.
Зато пальцы его стали чувствительными настолько, что он ощущал самое незаметное дрожание механизма сейфа.
Сейф был открыт!
Однако обещанной свободы Прайс так и не получил. Потрясенный обманом, он заболел и умер.
Свидетелем этой истории был товарищ Прайса по заключению, некто Билли Портер. Через несколько лет он стал писателем и прославился под именем О. Генри.
В одном из своих рассказов О. Генри использовал историю Дика Прайса. Герой рассказа, известный в уголовном мире взломщик Джимми Валентайн, выйдя из тюрьмы, влюбился в хорошенькую дочку банкира. Она его тоже полюбила, родители дали согласие на их брак, так как они и не подозревали о профессии своего будущего зятя, а сам он твердо решил с этой профессией навсегда распроститься.
И вот когда Джимми Валентайн (который именовал себя теперь не Джимми Валентайном, а Ральфом Спенсером) перед самой свадьбой нес в элегантном чемоданчике набор инструментов взломщика, чтобы отдать их своему бывшему коллеге (не выбрасывать же такую драгоценность!), в этот самый момент случилась беда.
Маленькая сестренка его невесты, играя, забралась в громадный банковский сейф и захлопнула его изнутри. Семья была в ужасе: девочка вот-вот должна была задохнуться, а открыть сейф не представлялось никакой возможности.
Впрочем, для Джимми это не составило бы большого труда. Но ведь никто не догадывался о его способностях, а сам он, разумеется, меньше всего хотел обнаружить их перед невестой и всей ее родней. К тому же Джимми знал, что его давно разыскивает полиция за прежде совершенные преступления.
На карту были поставлены любовь и свобода.
Но Джимми недолго колебался. Он властно приказал всем отойти в сторону, открыл чемоданчик со своим знаменитым набором инструментов, и через десять минут, побив собственные рекорды, открыл сейф. Девочка была спасена.
Сделав свое дело, Джимми Валентайн надел пиджак, собрал инструменты и, стараясь не глядеть на свою любимую, молча направился к дверям. И, едва выйдя из дома, столкнулся с сыщиком, преградившим ему дорогу...
Как видите, и О. Генри довольно основательно играет на наших нервах. Мы уже начали сочувствовать благородному Джимми, пожертвовавшему своим счастьем ради спасения девочки. И конечно, нам будет жаль, если сыщик сейчас заберет его и все его надежды рухнут.
Но О. Генри великодушно избавляет нас от необходимости переживать за незадачливого жениха.
Увидев сыщика, Джимми грустно усмехается.
– Здравствуй, Бен! Добрался-таки до меня! Ну что ж, пойдем. Теперь, пожалуй, уже все равно.
Но сыщик ведет себя довольно странно.
– Вы, наверное, ошиблись, мистер Спенсер, – говорит он. – По-моему, мы с вами незнакомы. Вас там, кажется, дожидается экипаж...
И, повернувшись, сыщик невозмутимо удаляется...
О. Генри, написав этот рассказ, совершил нечто прямо противоположное тому, что сделал Гоголь. Истории, которая в жизни закончилась трагически, болезнью и смертью Дика Прайса, он придал трогательно-сентиментальный, наиблагополучнейший конец. В жизни восторжествовали обман и жестокость. В рассказе – взаимное благородство. Здесь все словно соревнуются в благородстве, побивая рекорды друг друга.
Только что Джимми, казалось, проявил верх самопожертвования, отказавшись от своего счастья, как сыщик немедленно превосходит его в благородстве, отпуская на свободу преступника и нарушая – может быть, тоже не без риска для себя – свой профессиональный долг. Нет сомнений, что это соревнование еще продолжится, и папаша невесты (не говоря уж о ней самой) простит Джимми Валентайну его прошлое и в их семействе воцарятся любовь, мир и благодать.
О. Генри хотел утешить своего читателя, внушить ему счастливую, хотя – увы! – и ложную веру в благополучный исход едва ли не всех жизненных трагедий.
А Гоголь?
Он, напротив, хотел растревожить читателя, потрясти его душу ужасом перед жестокостью и несправедливостью жизни.
Гоголевский Акакий Акакиевич, если уж слишком невыносимой казалась ему та или иная шутка его сослуживцев, произносил одну и ту же фразу:
– Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?
И фраза эта так пронзила сердце одного из насмешников, что, как пишет Гоголь, «долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, со своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...»
А ведь то, что сказано здесь о «бедном молодом человеке», имеет самое непосредственное отношение и к нам с вами, к читателям гоголевской «Шинели»!
Переживая драму чиновника Башмачкина, такого далекого от нас и по времени и по своей сущности, мы невольно задумываемся и о себе, о своих отношениях с людьми, о своей вине перед ними.
«Я брат твой» – такие слова звенели для бывшего обидчика Акакия Акакиевича в его несмелой жалобе. Того же Гоголь хотел и от нас. Да и не только Гоголь. Нет, совсем не зря Проспер Мериме заставил своего Мержи совершить страшную оплошность: застрелить своего родного брата Жоржа. Ведь, в сущности, какая разница, кого из католиков убьет Мержи, своего ли брата или кого-то, не состоящего с ним в родстве? Ведь и тот, другой, – тоже чей-нибудь брат, у него так же бьется сердце, как у Жоржа, и о нем так же будут тосковать его родные.
Личная трагедия братоубийцы Мержи открыла для нас трагедию общую: ради фанатических предрассудков гибнут люди, которые могли бы жить в мире, быть братьями друг другу...
Вот какие мысли приходят при чтении Проспера Мериме или Николая Васильевича Гоголя. Мысли нелегкие, неспокойные, будоражащие душу.
Но ведь и Дюма и тем более О. Генри, как мы уже говорили, привлекают нас не только увлекательными приключениями, не только острыми поворотами сюжета. (Хотя эти свойства книг Дюма и О. Генри тоже приманивают к ним читательские сердца.)
Дюма пробуждает в наших сердцах восхищение благородством, бескорыстием, бесшабашной удалью своих героев. Сыщик, позволивший ускользнуть Джимми Валентайну, восхищает нас своим великодушием. Конечно, люди редко так поступают в жизни.
Но разве плохо было бы, если бы они так поступали почаще?
Горький рассказывает в своей повести «В людях» о том, как много он прочел в юности разных французских романов о «красивой жизни, полной безумных подвигов, пурпурового благородства, сказочных удач». И о том, как он на всю жизнь остался благодарен этим книгам:
«Рокамболь учил меня быть стойким, не поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному, великому делу».
Как видите, Горький был благодарен книгам Дюма не только за полученное удовольствие, не только за счастливые минуты отдыха.
Ну, а если бы даже он был им благодарен только за это? Разве этого мало? Вот ведь и Чарлз Дарвин не постеснялся открыто сказать, что ищет в литературе лишь «успокоения и удовольствия».
Так почему же тогда мы так уверенно согласились с Эмилем Золя, который считал, что романы Дюма даже сравнивать нельзя с книгами Мериме, Стендаля, Бальзака? Почему так решительно заявили, что Гоголь выше, чем О. Генри?
Может быть, каждый из этих писателей просто хорош по-своему? И незачем выяснять, кто из них лучше? И незачем обижаться, что Александру Дюма собирались поставить памятник раньше, чем Бальзаку?
ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА...
Когда началась Великая Отечественная война, молодой поэт Михаил Кульчицкий, которого многие считали надеждой нашей поэзии, учился на последнем курсе Литературного института. Но слушать лекции о литературе, когда враг подходил к Москве, ему было невмоготу. Кульчицкий бросил институт и поехал корреспондентом во фронтовую газету. Однако и этого ему было мало. Он хотел воевать с оружием в руках и добился того, что его приняли в пехотно-минометное училище.
В середине декабря 1942 года младший лейтенант Кульчицкий уже ждал боевого назначения. Ему дали небольшой отпуск. Он собирался встретить новый, 1943 год вместе с товарищами по институту. Но утром 26 декабря пришел к ним и сказал:
– Сегодня нас отправляют на фронт.
В этот день он написал такие стихи:
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом вертящихся пропеллерами сабель?
Я раньше думал: «лейтенант» звучит «налейте нам».
И, зная топографию, он топает по гравию...
Ирония этих строк обращена к самому себе. Наивный фантазер, для которого пули были не опаснее капель дождя, – это же он сам, Кульчицкий. Вернее, таким он был еще совсем недавно. А завистником он назвал себя потому, что, как и все его сверстники, сызмала мучительно и страстно завидовал тем, кому выпало счастье воевать в гражданскую.
Ярослав Смеляков, поэт, бывший всего на несколько лет старше Кульчицкого, так вспоминал о своих и его сверстниках:
В то время встречались не только в столице, вздыхали в десятках ячеек страны те юноши, что опоздали родиться к тачанкам и трубам гражданской войны.
Те мальчики храбрые, что не успели пройти – на погибель буржуям всех стран! – в простреленном шлеме, в пробитой шинели, в литавры стуча и гремя в барабан.
Вот таким мальчиком был и Кульчицкий.
Один из его друзей вспоминает:
«Кроме стихотворений Кульчицкого у меня сохранилось характерное для него письмо... В конце письма нарисован – как бы вместо подписи – красноармеец в шлеме времен гражданской войны...»
Этот островерхий шлем был их общим символом веры.
Ровесники Кульчицкого завидовали своим отцам. Но битв хватило и для них, даже с лихвой. И реальная война, в которой им пришлось участвовать, оказалась непохожей на ту, что грезилась в романтических мальчишеских мечтах:
Война ж совсем не фейерверк, а просто – трудная работа, когда – черна от пота – вверх скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте до мозга костей промерзших ног наворачивается на чоботы весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина с ежедневными Бородино.
Так сурово и жестко заканчивалось стихотворение Кульчицкого, написанное всего за месяц до его гибели.
Во все времена мальчишки играют в войну. Во все времена она представляется им чем-то вроде лихих маневров, где блестят клинки и всадники на всем скаку рубят головы безликим и беспомощным врагам.
