Текст книги "Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана. Том 1"

Автор книги: Бенджамин Рошфор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

– Поздравля... Гм! Да, я вас не могу поздравить, – лейтенант старался не расхохотаться.

– Но почему, черт побери, – спросил Фанфан, – Картель хвастался авторством этой песенки?

– Не знаю, друг мой! Каждый хочет блеснуть, даже таким образом. Но скажите мне...

– Да, мсье?

– То, что вы мне сказали, останется, надеюсь, между нами?

– Нет, мсье! – ответил Фанфан. – Я не хотел бы, чтобы вместо меня угодил за решетку невиновный, пусть он какой угодно болван и мерзавец!

Фанфан говорил правду. И можно полагать, что привела его к этому авторская ревность. Его раздражала мысль, что кто-то иной добьется славы, присвоив его творение. Но самым сильным мотивом для Тюльпана было желание хоть с голыми руками, но стать лицом к лицу с тем, кто когда-то столь жестоко его оскорбил и кому он собирался сообщить истинный повод появления куплетов.

Но, чтобы не преувеличивать отвагу Фанфана, заметим, – он считал себя неуязвимым, поскольку думал – ах, какой простак – что уже под охраной мадам Дюбарри.

И в результате пораженный лейтенант де Шаманс увидел, как Фанфан небрежным шагом направляется к шатру полковника Рампоно!.

5.

– Так это были вы, мсье?

– Я не хотел бы хвастаться, но чтобы восстановить истину, должен заявить: я в самом деле автор этой песни!

– И вы несете полную ответственность! Полную! Признавайтесь!

– Да, я как автор несу полную ответственность.

Фанфан видел полковника со стороны. Тот склонился над жаровней с тлеющими углями, рдевшей посреди его шатра и издававший душный запах торфа, кивая головой, словно клюя её, как птица.

Войдя в шатер, Фанфан отдал честь и тут же доложил полковнику, что сознается в авторстве куплетов. Взглянув на него, Рампоно нервно ущипнул себя за ухо и отступил к жаровне с угольками.

– По правде говоря, написана песенка неплохо, – заметил он, обернувшись к Фанфану. Был очень бледен, но нельзя сказать, от сдерживаемого гнева или от долгой болезни. Фанфан заметил, что монгольские его усы уже чуть тронула седина и что полковник выглядит весьма несчастным. Сейчас он подошел в упор к Фанфану, как делал это обычно, заложив руки за спину. И после долгого молчания бесцветным голосом сказал:

– Да, это смело: прийти сознаться!

– Я, мсье, не мог допустить, чтобы пострадал другой!

– Это делает вам честь! (Вновь ущипнул себя за ухо). – Зачем этот болван так поступил?

Вновь наступила тишина, и Фанфан, смертельно перепуганный, ещё когда вошел в шатер, теперь был окончательно ошеломлен, поскольку знал, что за человек полковник. Ждал, что впадет в неслыханную ярость и может даже избить его, – но ничего подобного, Рампоно все ещё полностью владел собой, – то ли ещё был слишком слаб, то ли копил в себе ярость! Фанфан подумал, не сулит ли это ещё больших бед, и горло у него пересохло. Нужно сказать, что в тех косых взглядах, которые бросал на него полковник, было нечто опасное и злое – хотя, возможно это казалось от испуга!

– И вы пришли ко мне в шатер и подложили эту мерзость?

– Нет, мсье! Даю вам слово!

– Вы не хотели, чтобы я узнал о ваших куплетах?

– Вообще-то да, мсье, но сочинил я их только для того, чтобы...

– Чтобы что?

– Ну...

– Чтобы себе доставить удовольствие...

– Честно говоря, да! – Фанфан потупился. Полковник отошел в сторону, сел за стол и занялся ногтями, при этом нервно фыркая.

– К чему тогда...

– Простите?

– К чему тогда все это?

Губы полковника расползлись в ухмылке и глазах появилось выражение, настолько ужасающе кровожадное (на этот раз без всяких сомнений), что у Фанфана выступил ледяной пот. От его решимости не осталось и следа, он уже начал жалеть, что расхрабрился и не оставил дурака Картеля выкручиваться самому. Но поздно было сожалеть! Теперь Фанфан уж вовсе не испытывал желания стать героем во что бы то ни стало, как глупо размечтался он полчаса назад, вспомнив о порке в монастыре. Спасительная сила его талисмана – графини Дюбарри – не действовала, и Фанфан вполголоса сказал:

– Ни к чему, мсье!

– По глупости?!

– Да, мсье, – признал Фанфан, краснея от унижения.

– И трусости! Анонимно!

Фанфан чуть не взорвался от ярости:

– Я что, веду себя как трус? – голос его сорвался на хрип.

Полковник вдруг грохнул кулаком по столу и впервые повысил голос:

– Вы жалкий фанфарон, и только! И дерзкий сопляк! Тешите себя, как я думаю, тем, что, появившись перед друзьями, сможете им рассказывать, как утерли нос полковнику! Да, вы появитесь перед ними, мсье! Но с голым задом! И перед всеми вам зад надерут розгами. Нет, вы отправитесь не в тюрьму, а на порку! Именно это унизительное наказание заслужил такой засранец, как вы!

– Вы этого не сделаете! – взревел Фанфан, который больше не владел собой при мысли о столь оскорбительной перспективе. – Только попробуйте, и я убью вас перед всем полком!

– Однажды я уже проделал это, и жив, как видите, – отрезал полковник.

Фанфан ошеломленно вытаращил глаза, разинул рот, но не издал ни звука. Потом лишь с трудом выдавил:

– Вы... меня узнали?

– С тех пор вы здорово переменились, это да, но вот глаза не меняются! И я узнал вас по глазам, мсье беспризорник из приюта августинок!

– А я ведь именно потому сложил эту песенку, – тихо сознался на одном дыхании Фанфан после показавшейся ему бесконечно долгой паузы.

И снова воцарила тишина. Полковник грелся у огня. Оба, и полковник и Фанфан, при этом чувствовали, как снаружи весь полк прислушивается и ждет, что будет.

– Но вы, однако, ловкий, – иронически заметил Рампоно. – И выносливый! В конце концов отваги вам не занимать! Любите рисковать! Пожалуй, нужно взяться за вас как следует, чтоб обломать!

Достав из ящика стола лорнет, протер его белым шарфом, намотанным вокруг шеи до самых ушей, потом, прищурившись, внимательно взглянул на Фанфана. На узких губах дрожала неясная улыбка.

– Можете идти! – отечески велел он Фанфану и залился странным смехом, скрипучим, как старый флюгер. – А я подумаю, подумаю!

Когда Фанфан, отдав честь, повернулся кругом и уже собрался уходить, полковник его остановил:

– Еще минуточку! (И подошел вплотную). – Завтра в то же время прибыть сюда с полной походной выкладкой. Проведем ученье патрулей. Вас назначаю командиром. Выберите сами среди своих друзей четверку самых лучших. Таких, как вы! И если все пройдет как надо и я буду доволен, забуду всю эту историю!

Полковник вдруг даже стал похож на человека.

– Слушаюсь, мсье! – сказал Фанфан и спросил: – Значит, таких, как я?

– Ловких и хороших солдат, – повторил полковник и фамильярно похлопал Фанфана по плечу.

* * *

Жюль Брак, восемнадцати лет, из Карпентраза, Альберт Драйн, восемнадцати лет, из Парижа, восемнадцатилетний парижанин по кличке Скакун и пикардиец из Лилля по кличке Пердун. Все четверо – здоровые плечистые парни, которые не дадут себя в обиду. Привыкшие к деревенской жизни, мускулистые и выносливые. Одни из тех немногих, с которыми Фанфан дружил. Все любители подраться. Хорошие солдаты. Единственные, кто способен был, по мнению Фанфана, утереть нос полковнику!

Фанфан сказал им:

– Думаю, с полдня он нас погоняет как следует, но если справимся, я спасен. Вы за?

– Мы за! – в один голос заявили Жюль Брак, Альберт Драйн, Скакун и Пердун. Все знали – у полковника одна слабость – видеть, как потеют настоящие крепкие ребята. Они такими и были. И так утрут полковнику нос, что на нем лица не будет! Так, что весь полк будет им завидовать! Дружба вещь святая!

И вот хроника дня их славы.

Восемь утра. Все стоят смирно перед полковничьим шатром. Из шатра выходит Фанфан, который ходил доложить о прибытии, за ним идет полковник. Скакун, Пердун, Альберт Драйн, Жюль Брак и Фанфан стоят в строю, на плече десятифунтовое ружье, в карманах – десять фунтов амуниции, на спине тридцать килограммов снаряжения. Ординарец подводит полковнику коня. И полковник садится в седло.

Льет как из ведра! Кучки солдат высовывают носы из палаток. Лейтенант де Шаманс выглядит озабоченным.

Восемь тридцать. На равнине Ля Жирондин у реки, в которой плещут грозные волны, все ещё льет как из ведра. Де Шаманс следит из лагеря в подзорную трубу, видит стоящего коня, на нем полковника, и пять солдат с полной выкладкой, марширующих вокруг коня.

В десять часов дождя уже нет. Скакун, Драйн, Брак, Пердун и Фанфан все ещё двигаются вокруг коня, только теперь бегом. Скакун падает в грязь, снова встает и догоняет остальных.

В двух лье от Ля Жирондин – высокий холм, а на его вершине – рощица. В одиннадцать у холма стоят пятеро. Снова начинается дождь. Сапоги с грязью тянут на десять фунтов! Форма и снаряжение потяжелели от впитанной дождевой воды. По склону нужно взбежать без остановки и атаковать рощицу, изображающую укрепление, занятое англичанами. Укрепление они взяли в 11. 20 – Фанфан, Драйн, Пердун и Скакун, но не Брак, который остался лежать на середине склона лицом в грязи! Фанфан спускается вниз, поднимает Брака, уговаривает его, потом тащит в укрепление, где полковнику, сидящему на коне, сдается английский генерал. Теперь нужно сбежать по противоположному склону и наголову разбить бегущего неприятеля, отряд Фанфана должен неприятеля преследовать и непрестанно стрелять. Бежать, стать на колено, выстрелить, бежать, стать на колено, выстрелить...

12. 15. Англичане исчезли. У наших только небольшие потери: Скакун в обмороке, из носа его течет кровь. Дождя уже нет. Для марта солнце греет вполне прилично.

Преступную халатность допустило интендантство (или виноват в этом неприятель?): обед не доставлен! И патрулю Фанфана приходится продолжать на пустой желудок.

– Продолжаем, мсье, – командует полковник, обгладывая куриную ножку.

Два часа. Отряд Фанфана марширует берегом реки. Фанфан с Пердуном подпирают Скакуна, у которого кровь уже не течет, но который словно спит. Выбывает Альберт Драйн: медленно оседает на землю и просит воды! Полковник отвечает, что воды здесь нет и допивает остаток из своей фляжки. Пердун подходит к плачущему Альберту Драйну и ставит того на ноги. Полковник командует: "– Вольно!". Драйн, Фанфан и все остальные кидаются к реке, погружают в неё лица и жадно пьют холодную воду.

Теперь опять пора в поход. Нас преследует большой отряд ирокезов. Так в бой! Уже три часа, потом четыре, потом пять!

– Возвращаются! – сообщил де Шаманс, глядя в трубу. Вокруг него стоят четыре офицера, которые молча удивленно переглядываются. Уже видно, как двое несут третьего, держа его под мышки и за ноги. Двое других повисли друг на друге, как старые усталые супруги.

Полковник выдержал. Его конь – тоже.

И Драйн. И Пердун. Жюль Брак и Фанфан тоже.

Теперь вдали им уже виден лагерь. Как будто на конце света! Похоже, не они идут к лагерю, а он со своими палатками, солдатами и лошадьми близится к ним во сне, в облаке крови и пота.

– Стой!

Но Фанфан и его друзья не останавливаются, не видят, не слышат. Им кажется, что идут сто лет, тысячу лет!

– Стой! – ревет полковник.

У коня его лопнула подпруга и он не может дальше.

Но Фанфан с друзьями все идут вперед, и лагерь, и кони, и палатки, и солдаты все ближе к ним, уже видно, как на них все смотрят, уже слышны их крики! И чей-то голос хрипит:

– Вперед, ребята, скоро будем там!

И другой отчаянный голос говорит:

– Фанфан, спой что-нибудь, а то мы сдохнем!

И в тишину сельского пейзажа, неба и лагеря ворвался голос, вначале отчаянно, тонко и хрипло, но потом все набирал силу и наконец взорвался так, что навсегда стал голосом мужчины! Настоящего мужчины! Это голос Фанфана, который поет:

– Вперед, Фанфан, вперед,

Тюльпан, труба зовет!

И весь лагерь ошеломленно вслушивается в эти отчаянные голоса, которые становились все сильнее, непобедимее и неукротимее – голоса Альберта Драйна, Жюля Брака, Пердуна и Скакуна, которые вместе с Фанфаном поют:

– Вперед, Фанфан, вперед,

Тюльпан, труба зовет!

– Разрази меня гром, они бегут! – кричит лейтенант де Шаманс.

Бегут.

Бегут и поют. И сотни солдат смотрят, как они приближаются, как бегут и поют, бледные, грязные, чуть живые, окровавленные...

А когда они дошли, вдруг произошло вот что: сотни голосов громоподобно запели:

– Вперед, Фанфан, вперед!

Тюльпан, труба зовет! [4]4
  Эта песня сохранилась до наших дней в сборнике, который составил Эмиль Дебре. Тот в 1830 году слышал в одном трактире, как старик-ветеран наполеоновской гвардии поет рефрен, который в предыдущем столетии сложил сам Фанфан. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Все выбежали им навстречу и повели в лазарет. Полковник прошел через лагерь к себе в мертвой тишине.

И с того дня Фанфан для всего полка, для всех и для себя самого стал Фанфаном-Тюльпаном – и навсегда!

Отважился ли кто-то – какой-то бывалый вояка, ветеран наполеоновской гвардии – потребовать себе этот титул?

Никто! Нет, после Фанфана этот титул уже не достижим. И нерасторжим с именем Фанфана. Тюльпан... он и есть Тюльпан, единственный и неповторимый! [5]5
  В королевских войсках до революции рекруты утрачивали свое крестное имя и пользовались только прозвищем, которое давалось им унтер-офицером или сержантом. Исключением из этого правила было только прозвище «Ля Тюлан» тюльпан, означавшее воина, выделявшегося задором и веселым характером. Этот титул воину нужно было заслужить, и присуждали его рядовые чаще, чем их начальники. Все, кто носил это имя до Фанфана, не оставили по себе следа. Лишь Фанфан в шестнадцать лет вошел с ним в историю на все времена, попав одновременно и в армейскую мифологию. Это Фанфан-Тюльпан породил целый ряд бойцов, от «гроньяров» Старой гвардии Наполеона до «пуалю» Первой мировой войны, бойцов непокорных и протестующих, но при этом способных помериться силами с воинами лучших армий мира.


[Закрыть]

Часть четвертая.
Когда Наполеону было пять лет.

1.

Кто такие корсиканцы? Шантрапа, банда оборванцев, которые питаются каштанами, режут друг друга из-за всякой ерунды вроде чести и кровной мести и которые с тех пор, как генуэзская республика по Версальскому миру в 1768 году уступила этот остров Франции, не думают ни о чем ином, как перерезать горло французам! Бандиты! Все до одного! Уже пять лет назад, в 1769 году, они восстали против французской оккупации, но были разгромлены. Разбиты в битве у Понт-Ново. Но эти дикари вновь поднимают голову! Поэтому графу де Марбо пришлось в 1770 году отменить обычную судебную процедуру и установить, что террористы, захваченные с оружием в руках, должны быть повешены на ближайшем дереве – без всяких проволочек! Решено было выжечь по всему острову густой кустарник – маки – где они скрывались. Пришлось ещё и запретить ношение какого бы то ни было оружия, даже палок, обязать пастухов перейти на оседлый образ жизни – под угрозой трехлетнего заключения, и начать сносить дома людей, подозреваемых в симпатиях к бандитам. Но несмотря на это все корсиканцы снова взялись за оружие! Теперь королевской армии предстоит навести на острове порядок при этом совершенно безжалостным образом!

Примерно такого содержания речь произнес полковник Рампоно перед своим полком в день их отплытия из Тулона.

Мнение лейтенанта де Шаманса было не столь воинственным. Де Шаманс считал корсиканцев гордым народом, чтущим свою честь, в непобедимой отваге которого он убедился в битве при Понт-Ново. И ещё народ этот скромен, и нрава скорее меланхолического – что, по его мнению, было следствием долгих столетий унижения, ибо – даже не углубляясь во времена сарацинов и готов они страдали под властью Пизы, а потом Генуи – и это с 1347 года! Власть Генуи, бывшая особенно жестокой, вызвала столько бунтов и восстаний, что генуэзцы были сыты ими по горло и продали остров Людовику XY! По мнению лейтенанта де Шаманса, французской армии там предстояла не славная военная кампания, а карательная экспедиция при перевесе в десять солдат на одного корсиканца, – разумеется, по воле Его величества и в интересах Франции!

– Но мсье, – сказал Фанфан, с которым лейтенант поделился своими соображениями на прошлой неделе, – как я слышал, троих наших зарезали на Корсике!

– Разумеется, – вздохнул де Шаманс. – Я и не говорю, что те убийцы были правы, но правы ли и мы, находясь на Корсике? Смотрите, никому об этом ни слова, я это только вам! – добавил он смеясь. – Идеи Монтескье, Дидро и Руссо в армии не приветствуются!

– Поскольку такова воля короля, – сказал Фанфан, душа которого от столь неожиданных высказываний пришла в смятение, – нам нужно выполнять свой долг!

– Ну разумеется, мсье Тюльпан! – с улыбкой ответил лейтенант.

И они молча зашагали дальше. Хоть время ещё было не позднее, улицы в Аяччо совершенно опустели, видны были только французские патрули. Уже два дня – то есть со дня высадки французских войск – тут действовал запрет выходить из дому после четырех часов.

Палило солнце. Белые фасады домов, по большей части с закрытыми ставнями, пышели зноем.

– Во всяком случае, климат тут прекрасный! – заметил Фанфан. – Мсье, я не хотел бы неучтиво подвергнуть сомнению слова мсье де Рампоно, сказанные нам в Тулоне, но неужели в самом деле люди здесь питаются одними каштанами?

– Живут они здесь очень бедно, – лаконично ответил де Шаманс.

– Ваши друзья, к которым мы идем – тоже корсиканцы?

– Да.

– Рад буду познакомиться, – заявил Фанфан, перекладывая с плеча на плечо жестяной кофр с подарками друзьям, к которым лейтенант де Шаманс собрался с визитом. Фанфан, встретив лейтенанта в порту, предложил ему помочь с багажом. Фанфану нравился лейтенант, который приносил им в лазарет шоколад и который его и остальных друзей, пока ещё не поправились, разместил в повозке. И Фанфан чувствовал, – симпатия эта взаимна.

– Они не совсем обычные корсиканцы, – сказал лейтенант. – Я с ними познакомился в шестьдесят девятом. Хозяин дома – тех же лет, что я, сейчас ему тридцать два, и – как бы это сказать – ну, он перешел на сторону Франции.

– Но корсиканцы все бунтовщики!

– Нет. Некоторые из них считают, что в интересах Корсики – дружба с Францией. Такого же мнения мой приятель. Поэтому в 1771 году его назначили председателем суда в Аяччо – судьей на нашей службе!

– Ну, это не прибавляло ему популярности у соседей!

– Пожалуй, нет! – согласился де Шаманс, засмеявшись меткому замечанию Фанфана. Потом, указав на довольно симпатичный дом, к которому они как раз подошли, взял у Фанфана свой кофр.

– Мы уже пришли, это дом Бонапартов! Спасибо, приятель!

Следя, как лейтенант проходит в дом, Фанфан огорчился, что не был приглашен внутрь, чтобы взглянуть вблизи на этих странных существ, именовавшихся корсиканцами. Потом повернул назад, в порт, где часть полка жила ещё на кораблях – недоставало мест для размещения.

– Эй, ты француз?

Тюльпан обернулся, ища глазами, кто его окликнул – судя по голосу, какую-то девчонку! Но нет, то был маленький мальчик, он как раз вышел из калитки сбоку от дома Бонапартов.

– Да, – ответил Фанфан, – я французский солдат.

– А ружья у тебя нет?

– Я его оставил на корабле. Ты что, не знаешь, что уже нельзя ходить по улицам?

– Маленьким детям можно!

– Твои родители об этом знают?

Вопрос был столь неинтересен, что карапуз даже не счел нужным на него ответить!

– Сегодня вечером я буду драться! – заявил он, гордо ударив себя кулаком в грудь. – Знаешь, что мне сказали Паоло Чекильди и Нино Бастоне? Что я генуэзец и что мой папа получает жалование от Бурбонов!

– Жалование?

– Да!

– И ты будешь драться с ними обоими?

– Да!

– Сколько тебе лет?

– Пять.

– Ну, ты тогда бесстрашный малыш! Как тебя зовут?

– Наполеон! – гордо ответил карапуз. – Наполеон Бонапарт!

– А, ты значит из этого дома! – протянул Тюльпан. – Послушай, Наполеон, сейчас ты вернешься в дом, или я тебе всыплю как следует, понял? Сейчас уже запрещено выходить на улицу, ты, хвастун!

– Но у меня сегодня вечером поединок! – ответил ему мужичок-с-ноготок, открывая дверь родного дома.

"– Ну, вот я и познакомился хоть с одним корсиканцем!" – сказал себе Фанфан.

Когда пришел в порт, там только что прибыл бриг, полный солдат. Сбегая по двум сходням, те строились в шеренги, а с соседних кораблей другие солдаты кричали им слова привета, или отпускали шуточки, а то и награждали неприличными словами.

Те, кто прибыл вчера-позавчера, уже чувствовали себя ветеранами, которым все ни по чем. Стоя у сходен, спрашивали вновь прибывших, не понаделали ли те в штаны, пока плыли. Нужно признать, вид у тех был не из лучших.

– Кажется, это шестой пехотный! – Да нет, олух, посмотри на форму, это Ройял Бургонь! – Они пять дней плыли из Марселя в шторм! – То-то из трюма пахнет ладаном! – прыснул от смеха Фанфан, который уже протиснулся сквозь толпу солдат в первые ряды.

– А ну-ка повтори, и я это проверю твоим носом! – пригрозил ему здоровенный парень, только что сошедший на твердую землю.

– Но почему? Тебе так нравится этот запах? Это твой ладан? – не отступал Фанфан.

– Мсье! Мсье! Освободите круг! – вскричал невесть откуда взявшийся Пердун. – Увидим поединок между вояками из "Ройял Бургонь" и из "Ройял Берри"!

Гигант сбросил на землю мешок, до этого момента скрывавший его лицо, замахнулся на Тюльпана, успевшего встать а стойку – и тут ко всеобщему удивлению издал ошеломленный вопль, напоминавший трубный вопль слона: это был Гужон-Толстяк!

– Привет, папашин поденщик! – вскричал Фанфан, швыряя в воздух треуголку.

– Так вот ты где! – орал Гужон-Толстяк, приятельски похлопывая Фанфана по спине. – Ты в армии стал совсем взрослым!

– Мсье, – кричал Фанфан, смеясь при этом до слез, – представляю вам человека, который печет лучшие земляничные торты в Париже и который умеет сказать "мадам" на шести языках!

– И который умеет пердеть громче всех! – Гужон-Толстяк смеялся так, что даже сложился вдвое.

– Ну уж нет, это я! – протестовал Пердун.

– Гужон-Толстяк, мой самый старый друг, – представил всем Фанфан. – Мы вместе буйствовали на улицах Парижа, когда ещё молоко на губах не обсохло!

– Это Пердун, – представил Фанфан своего соратника. Тем временем подтянулись и прочие члены "батальона смерти", – так теперь именовали приятелей Фанфана.

– Жюль Брак, Альберт Драйн, Скакун – мы все едва неделю назад не отдали Богу душу, и то, что теперь видишь – это они и есть.

– Прекрасные души, мсье! – захохотал Гужон-Толстяк. – И в хорошей упаковке! Друзья моих друзей – мои друзья, так что я угощаю!

Через десять минут они уже сидели в таверне. В Аяччо, разумеется, все таверны были уже закрыты, но положитесь на французскую находчивость – и вы получите бокал вина хоть посреди Сахары! Припоминаете сержанта Анонциада, который в Бордо ведал размещением на постой? Этот блондин – настоящее чудо: едва сойдя на берег, уже устроил тайную кантину, поскольку знал, что нужно для солдата! Кантина помещалась в бревенчатом сарае в конце причала, заваленного чем попало: палатками, орудиями, бочками с амуницией, одеялами и всем таким прочим; хибара заросла терном и олеандрами. Вокруг неё Анонциад нагромоздил бревен, которые саперы привезли на случай постройки мостов, так что сарая и видно не было. Внутри горела свечка, поскольку тем временем уже настала ночь, а солдаты, рассевшись на земле, наслаждались вином – вином, доставленным из Бордо!

Каким же образом? А это уже секрет Анонциада и военная тайна. Зато вино великолепное! Его пригубливают, пробуют на язык, им ополаскивают горло – и Фанфан, который кое-что теперь в вине знает и понимает, определяет, откуда оно, с каких лоз и какого года хорошее, а какого – ещё лучше.

– Так что видишь, Гужон, – заметил он, закончив свой ученый доклад, то, что я здесь – отчасти и твоя вина! В один прекрасный день у печи твоего папаши ты убедил меня в том, что и сам я чувствовал – что жизнь нужно прожить на коне, пусть даже и в пехоте!

– Сынок, – заявил Гужон, – вопрос "как жить", что ты мне тогда задал, привел меня к такому же выводу, и я решился. Сменил бриоши на патронташ и чувствую себя отлично!

– Твои родители не возражали?

– Я ничего им не сказал! Оставил только дома записку: не плачьте, папа и мама, когда я вернусь, увидите, в чине буду не ниже капитана, и будете мной гордиться!

– Мсье! – заявил Анонциад, откупоривая восьмую бутылку, – теперь угощаю я!

Для этого блондина, так хорошо умевшего считать, жест такой был весьма удивителен, поскольку до сих пор никто и не подумал, во что им станет эта выпивка. А Анонциад, едва скрывая слезы, добавил:

– Ах, если бы я имел честь быть членом "батальона смерти", то предложил бы мсье Гужона именовать его почетным членом!

– Ну, как насчет почета, я не знаю, но насчет члена – тут я в нем полностью уверен! – подтвердил Тюльпан.

И так случилось, что за предложение Анонциада все тут же проголосовали, подняв руки, так что тронутый Гужон-Толстяк всплакнул. Обняв по очереди всех, предложил Пердуну на днях устроить специальное соревнование.

* * *

А через миллионы световых лет все они проснулись в девять часов на следующее утро в просторной портовой тюрьме, согретой утренним солнцем, лучи которого уже пробивались сквозь решетки. Всех их посреди ночи забрал патруль, когда на пустынных улицах они распевали хором куплеты собственного сочинения, вроде вот этого:

Чего хочешь – того дам,

Подцепив у местных дам,

Чтоб досталося оно

Полковнику Рампердоно!

Точнее говоря, раньше всех проснулся Фанфан-Тюльпан, потому что кто-то его безжалостно тряс. Фанфан приоткрыл один глаз и сказал:

– Не приставай, Аврора! Дай поспать!

И тут он понял, что это не Аврора, а лейтенант де Шаманс, и пришел в себя.

– Да проснитесь вы, ради Бога! Я вас повсюду ищу с четырех утра. Что с вами случилось? – спросил лейтенант.

– Не знаю! – ответил Фанфан-Тюльпан, пытаясь подняться. – Понятия не... Ой-е-ей! (Схватился руками за голову). – Судя по тому, как все болит, не иначе как свалился куда-то вниз головой, мсье лейтенант.

– Вы упились в стельку. Вас привели сюда, рядовой Тюльпан, вас и ваших приятелей, всего семь человек...

Тюльпан встал по стойке "смирно" и вежливо спросил:

– Что прикажете, лейтенант? Что я могу для вас сделать?

– Сегодня ночью был похищен сын моих друзей, – сообщил де Шаманс.

– Вы говорите о Наполеоне?

– А вы откуда знаете его имя?

– Мы познакомились вчера у дома его родителей... Так его похитили? Как? И кто?

– Я все вам объясню, пойдемте! Нужно спешить, – ответил лейтенант, натягивая мундир на Тюльпана, которого ноги ещё не слушались. – Я сразу вспомнил вас, поскольку вы – лучший стрелок в полку!

– Я тоже, мсье! – раздался бас откуда-то снизу. То был Гужон-Толстяк. – Если вам нужен хороший стрелок, так я тренировался в стрельбе ещё за год до того, как записался в армию!

Де Шаманс вопросительно взглянул на Тюльпана.

– Это мой друг Гужон-Толстяк из полка "Ройял Бургонь", мсье. Можете на него положиться.

– Мсье, следуйте за мной!

Они вышли походным шагом, и тюремщик закрыл за ними двери камеры, где остались досыпать ещё пять голубчиков.

– Я провел ночь у Бонапартов, – рассказывал де Шаманс, пока они шагали по пустынным улицам, озаренным каким-то странным солнцем, словно не светившем никому, кроме наших троих вояк. – Спать мы отправились заполночь и мадам Летиция Бонапарт захотела ещё взглянуть на сына, но того в постели не оказалось, да и постель была не разостлана, хотя до этого он заходил пожелать всем спокойной ночи!

– Ах, он сопляк! – воскликнул Фанфан. – Опять пошел на улицу! У него была встреча, мсье, хотел рассчитаться с каким-то хулиганьем по-соседству, за то, что называли его прислужником Бурбонов!

– Откуда вы знаете?

– Он мне сказал!

– Тут явная ловушка. И эти хулиганы должны были его заманить!

– Полагаете, ему грозит серьезная опасность? – спросил Гужон-Толстяк.

– Ему – нет, – ответил лейтенант, – но вы сейчас все поймете...

* * *

Летиция Бонапарт, бледная и отчаявшаяся, сидела, как оплакивающая Дева Мария, вся в черном, видимо, совсем упав духом, в высоком кресле у потухшего камина в той комнате, куда они вошли втроем – лейтенант, Тюльпан и Гужон-Толстяк. Ставни на окнах все ещё были закрыты и комната тонула в похоронном полумраке.

Шарль Бонапарт расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину, порой от напряжения у него подергивался рот. Когда ему представили Тюльпана и Гужона, приглушенным голосом сказал им:

– Всю ночь мы с друзьями осматривали окрестности. Наполеон тут все, конечно, знает как свои пять пальцев, и мы подумать не могли, что он заблудится. Но мог упасть, куда-то провалиться, Бог знает что ещё – порою он предпринимал подобные ночные путешествия!

– У него была встреча! Тюльпан мне рассказал! – воскликнул лейтенант де Шаманс.

– Встреча?

– С какими-то соседскими мальчишками, он собирался всыпать им за то, что называли его... ах, да, генуэзцем! – вспомнил Тюльпан.

– Мы так и думали, что его заманили в какую-то ловушку! – надломленным голосом воскликнула мадам Бонапарт. – Такого маленького мальчика!

– Сегодня утром в половине шестого, уже возвращаясь домой, мы нашли под дверью вот это. – Шарль Бонапарт протянул военным лист дешевой бумаги, на котором на местном наречии написано было несколько слов. – Я вам переведу.

"Бонапарт, ты отдашь нам 1000 экю на дело Корсики! Если нет, больше ты сына не увидишь! Доставь их к Понтону ровно в полдень."

Все молчали. Бонапарт подошел к большому столу посреди комнаты, поднял тяжелый полотняный мешок, лежавший на нем, и снова опустил его на стол.

– Здесь эта тысяча экю.

– Вы пойдете туда, мсье?

– Конечно! Что вам в голову пришло?

– Но вы хоть верите, что вам вернут сына?

– Тут нечего бояться, – вмешался лейтенант. – Они вернут его, если отец придет туда! Корсиканцы не убьют ребенка!

– Да? – Тюльпан все ещё не понимал. Лейтенант, закусив губу, покосился на Бонапарта, словно приличия ради хотел предоставить слово ему.

– Я союзник французов, – коротко сказал отец Наполеона. – Я их судья. В глубине своего сердца я убежден, что будущее моей родины – в будущем Франции. И поэтому меня так ненавидят те, кто придерживается иных взглядов. Нет, мои земляки не причинят зла моему сыну. Но если в полдень я буду в Понтоне, то буду там убит!

* * *

До Понтона было примерно пол-лье. Идти туда нужно было по ослиной тропке, поперек которой лежали рухнувшие стволы и которая местами заросла терновником. Это был небольшой залив, в полукружьи скал в полтора десятка метров высотой. Море там тихо плещет о берег и запах водорослей смешивается с ароматом мирты и жасмина, которые растут на скалах.

В заливе в нескольких метрах от берега стоял на якоре небольшой баркас, едва колышимый прибоем, и в нем под рыбацким плащом лежал Наполеон, связанный по рукам и ногам и с не слишком плотно забитым платком ртом. В десяти метрах влево от этого баркаса за скалой притаились двое мужчин, настороженно вслушивавшихся и не отрывавших глаз от той самой ослиной тропы. Оба были в коротких темных плащах с капюшонами, коротких сапогах из козьих шкур, за поясами из плотной ткани торчали ножи. Каждый держал по длинному пистолету, захваченному три дня назад при нападении на сторожевой пост. Было им года по двадцать два. У них, непохожих друг на друга, были одинаково упрямые взгляды и горло сжимало одинаковое напряжение. Тот, кто пониже, взглянул на солнце и заморгал.

– Скоро полдень, Паскуале!

– Ну?

– Придет?

– Конечно. Он не трус!

– А что, если не смог собрать денег?

– Дело не в деньгах, нам нужна его жизнь! Тс-с! Послушай!

Над искрящейся морской гладью разнеслось лошадиное ржание.

– Совсем недалеко! – Нет. Паскуале? – Да тише ты! – Ты тоже вспотел?

И тут на фоне небесной синевы на скалах появился силуэт коня и всадника на нем. Мужчины даже не шелохнулись, следя, как Бонапарт слезал с коня. Повсюду было тихо.

Бонапарт привязал коня к засохшему каштану и посмотрел на море, залив и на баркас. Под ногами его затрещал валежник, когда он медленно стал спускаться по крутой стежке, которая вела от ослиной тропы к заливу. Оказавшись посреди маленького пляжа, остановился – его внезапно охватил страх. Весь в черном, в черном рединготе, черной треуголке, он словно заранее настроен был на погребальный лад!