Текст книги "Язык в революционное время"

Автор книги: Бенджамин Харшав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

26. Новые ячейки общества в социальной пустыне

Третьим и решающим фактором, обеспечившим возрождение языка иврит в качестве базового языка общества, было создание новых социальных ячеек на новой земле, которую иммигранты воспринимали как «социальную пустыню». Такой эксперимент можно было с успехом провести только в контролируемой маленькой лаборатории, а не на традиционной территории, где миллионы людей говорили на другом наречии, а сотни тысяч интегрировались в государственный язык. Начиная со Второй алии (1904–1914) любая новая организация, создававшаяся в Эрец Исраэль и провозглашавшая себя новаторской и порвавшей с прошлым, пыталась включить в свою структуру язык иврит. Революция происходила тремя дополнявшими друг друга путями: сверху, снаружи и изнутри. Сверху школы насаждали язык среди своих учеников, по крайней мере, на то время, пока те были в школе. Снаружи постепенно переводилась на иврит структура жизни города, особенно «Первого ивритского города» Тель-Авива. Изнутри группы рабочих создавали ячейки говорящих на иврите. Эти факторы сочетались между собой, и студенты высших учебных заведений также образовывали ивритоязычные ячейки, а многие семьи усваивали язык города и своих детей.

Идеологическое ядро Второй алии составляли рабочие-идеалисты. Это были молодые интеллектуалы, чье воображение захватили новые секулярные течения диаспоры; ни они, ни их бабушки (как говорит идишская пословица) никогда раньше не занимались физическим трудом, и никакой связи с землей у них не было. Обращение к физическому труду на земле стало для них результатом идеологического решения и выбора пути самореализации, попыткой сделать евреев народом-производителем, потребовать возвращения земли предков и вернуть собственный характер. Это была попытка создать класс еврейских пролетариев, необходимый для «нормальной» нации, чтобы на базе этого класса построить социалистическое общество.

Это также было движением сознательного, почти гордого отчаяния от поражения русской революции 1905 г., погромов 1903–1905 гг., беспомощности самообороны (в которой многие из них принимали участие) против царской полиции и краха попыток любого адекватного еврейского ответа. Множество молодых людей уехали из России в западные университеты или в Берлин, Лондон и Соединенные Штаты. Среди молодых сионистов бытовала уверенность, что все созданное потеряно, и они разделили лозунг Бренера: «Несмотря ни на что!» (аф-аль-пи-кен). Лидер и идеолог рабочего движения Берл Кацнельсон так описывал ситуацию, оборачиваясь на прошлое:

И в то время, когда сколько-нибудь масштабная вера в сионизм была потеряна и рассеялась, когда вся еврейская молодежь стала уходить из этого лагеря, когда начали исчезать все элементы, составляющие идею органического сионизма – любовь к Стране, возрождение языка, труд на земле, – в тот самый момент каким-то чудом в их лагере нашлась некая горстка людей, маленькая и слабая, тоже стоящая на краю бездны; и эта горстка нашла в душе странную отвагу – не веру и надежду, а отвагу, рожденную мыслью, что, может быть, мы – последние, и если уж история вынесла приговор, что у нас нет будущего и нет возрождения, то пусть мы и будем последними, но мы не имеем права покидать поле битвы. Факел, который зажег на берегах Темзы Йосеф-Хаим Бренер[100]100
  В то время ивритский писатель Йосеф-Хаим Бренер был в Лондоне и издавал там журнальчик Ха-Меорер («Побудка») – аллюзия на более раннего иммигранта из России, Александра Герцена, который издавал в Лондоне русский революционный журнал «Колокол». Вследствие полного разочарования в будущем еврейского народа Ха-Меорер возвестил начало модернизма в ивритской литературе.


[Закрыть] (якобы носитель национальной ереси) своим призывом: «Мы будем последними на бастионе!», – выполнил свою миссию. Поднялось недовольство – недовольство заброшенностью Эрец Исраэль, слабостью воли сионистского движения. Поднялся бунт – не против власти-угнетательницы. Не против деспотизма дома Романовых [русских царей], даже не против социального устройства вообще, а против того самого движения, в котором родилось это поколение, против сионистского движения, еврейской интеллигенции, ивритской литературы – бунт, охвативший все стороны жизни. […]

В этой ситуации ужасной изоляции внутри иудаизма – того иудаизма, который после [погромов] Кишинева и Гомеля и [неудавшейся революции] 1905 г. и при все растущей народной боли оказался абсолютно беспомощным или видел единственный путь в отказе от сионистской мечты, изоляции среди товарищей по партии и идеологии и изоляции и отчужденности внутри ишува в Эрец Исраэль – в этой ситуации Вторая алия должна была продолжать свою работу, и не всегда исходя из убежденности или для собственного удовлетворения, а часто в крайней степени разочарования, не потому, что мы увидели красоту в нашей вере, а потому, что почувствовали уродство в предательстве, слабости и беспомощности, из внутреннего императива – не прекратить борьбу и победить.

(B. Katznelson 1947a:12)

* * *

В год погромов, с лета 1905 до лета 1906 гг., около двухсот тысяч евреев эмигрировали из России, но только тридцать пять тысяч прибыли в Палестину (Ben-Sasson 1976:861), причем многие из них вскоре уехали. Берл Кацнельсон осознавал иррациональность этого движения:

Разумно было занять позицию против Эрец Исраэль (ехать в Эрец Исраэль означало ехать в страну Абдул-Хамида [турецкого султана]). Мы, сражающиеся здесь [в России] против монархической власти, отправляемся в страну, которой правит Абдул-Хамид?.. То же самое относится к ивриту: разумно говорить, что массам иврит не нужен, они не в состоянии учить и знать иврит. Но я все еще не хочу на этом закончить.

(B. Katznelson 1947b:76)

Рабочие пытались получить работу (так называемое «завоевание еврейского труда») у частных еврейских фермеров в поселениях Первой алии, но их попытки далеко не всегда были удачными из-за конкуренции с более дешевой арабской рабочей силой и страха, который эти еврейские крестьяне питали перед чересчур интеллектуальными пришельцами-социалистами (возможно, имевшими влияние даже на их собственных дочерей). Молодым социалистам фермеры казались эксплуататорами, «Боазим» (от Вооза, библейского персонажа, богатого землевладельца). По одиночке рабочие не могли выжить, и они организовали две партии: Еврейскую социал-демократическую рабочую партию в Эрец Исраэль Поалей Цион («Рабочие Сиона»), выросшую из марксистской сионистской рабочей партии Поалей Цион, которая возникла в Европе и в Америке, а также новую немарксистскую партию Ха-Поэль Ха-Цаир («Молодой рабочий»). Хотя обе партии представляли движение социалистического сионизма и обе требовали от своих членов не просто верности идеологии, но и личной самореализации, между ними шел непрерывный спор, участие в котором было почти необходимо для идеологического выражения в еврейском обществе. Поалей Цион была партией более идеологизированной, тогда как Ха-Поэль Ха-Цаир пользовался большей популярностью благодаря «эволюционной революции» (Shapiro 1967:15) и подчеркиванию принципа самореализации индивида, который выкупает свою свободу собственным «потом и кровоточащим сердцем». В программном заявлении против Поалей Цион лидеры Ха-Поэль Ха-Цаир утверждали, что социал-демократия «висит в воздухе, без какой бы то ни было основы в этой стране, где нет индустриального развития», и поэтому она «вредит реализации сионизма»; но они признают, что из-за «высоко развитой склонности некоторых представителей нашего молодого поколения к абстрактной мысли» такая партия тоже имеет право на существование.

Их численность была чрезвычайно малой: в 1906 г. в Ха-Поэль Ха-Цаир было девяносто членов, а в Поалей Цион – шестьдесят. Даже в 1912 г., в разгар иммиграции Второй алии и после шестилетнего «завоевания труда», в Иудее было всего 522 рабочих, а в далекой Галилее – 240. Численность рабочих, приехавших в страну за период 1904–1914 гг., оценивается не более чем в три тысячи человек (что составило 10 % роста ишува) (M. Eliav 1978:335). Условия были тяжелыми, утопическое будущее – отдаленным, многие физически и нравственно страдали, многие разочаровывались, а большинство новых иммигрантов покинули страну (один из них, Давид Бен-Гурион, писал, что уехало около 90 % членов Второй алии [1947:17]), но они положили начало большинству жизнеспособных проектов ишува – коллективным сельскохозяйственным поселениям, рабочему движению и ивритоязычной культуре. Как определил ситуацию Берл Кацнельсон: «Вторая алия <…> приехала под особой звездой; ее сопровождало трагическое состояние, которое выкристаллизовало ее и сделало силой в народе» (B. Katznelson 1947a:11; курсив мой. – Б.Х.).

Лозунгом Ха-Поэль Ха-Цаир было: «Наш мир стоит на трех вещах: на еврейской земле, на еврейском труде и на еврейском языке [т. е. иврите, иври]» (курсив мой. – Б.Х.). Конечно, слово «иврит» было этикеткой всего революционного набора, в противовес природе диаспорного «иудея» [йегуди]. Так, 1 октября 1906 г. идеолог и оптимист Давид Бен-Гурион (член другой партии) писал из поселения Петах-Тиква своему отцу в Польшу (которому должен был доказать, что в его отъезде из дома был большой смысл):

Еврейское [здесь и далее используется слово иври. – Примеч. пер.] возрождение – вот оно! Ивритские буквы на каждом магазине, ивритская речь на улицах, в магазинах и ресторанах, ростки возрождения! Нет. Ты не можешь сомневаться. Ты не можешь не верить! <…> Здесь еврейский мальчик уверенно сидит на бегущем ослике, а восьмилетняя еврейская девочка едет на ослике, нагруженном поклажей. – Вот они, образы возрождения!

(Ben-Gurion 1972:75)

Иврит здесь – не просто язык, а всеобщая позитивная этикетка нового вида еврейского бытия. Образ всадников, скачущих верхом на осликах, может указывать на бесстрашие, возвращение к природе или раскованное поведение свободного ребенка, а не просто символизировать возрождение языка.

Рабочие жили в бедности и отчуждении, физически овладеть новыми навыками для них было подобно подвигу Геракла. Их не привечали ни турецкие власти, ни арабы, ни ортодоксальные евреи в Иерусалиме, ни еврейские фермеры Первой алии. Их существование в Эрец Исраэль оправдывали только общие идеологические воззрения, наполнявшие смыслом жизнь этих упрямых юношей и девушек. Воззрения эти строились на серии бинарных оппозиций: свобода – изгнание, Эрец Исраэль – диаспора, иврит – идиш, сефардское – ашкеназское произношение, жизнь на природе – воображаемые стены гетто в штетле, физический труд – ленивая жизнь торговца, молодое поколение – еврейство прошлого, реализация программы – пустопорожние сионистские речи и, самое главное: личная самореализация – пассивное прозябание в истории. Им хватило характера и «трагического состояния», чтобы выполнить все это. Молодой Цемах приписывает фермерше и писательнице Первой алии, стороннице внедрения иврита госпоже Пухачевской (1869–1934) мысль о том, что, возможно, «стоит какая-то правда за слухами о тех мальчиках, которые начали приезжать в Эрец Исраэль, что они пытливы, отчаянны, ничто не удовлетворит их, и все им кажется неправильным, как будто все построенное [Первой алией] неисправимо». А Бен-Гурион описывал их личные качества как «фанатизм, непоколебимость, а главное – укорененность» (1947:18).

Изоляция рабочих, нужда в постоянном прояснении и упрочении их идеологической мотивации, даже возраст этих молодых людей, оторванных от родительского мира, – все это усиливало коллективную жизнь. Вне работы многие из них проводили время вместе, спорили, организовывали партии и разбивались на блоки, а также пели, танцевали и делили трапезу. Поскольку все эти дела велись на иврите, иврит становился языком общественным и его будущее было гарантировано.

Отсюда берут начало сельские и городские трудовые коллективы и в конечном итоге маленькое общинное поселение квуца и более крупное – кибуц. Если говорить об идеях, это было демократическое общество, каждый индивид участвовал в общественных дискуссиях и принятии решений. У них не было установленных заранее или унаследованных норм, поэтому сами дискуссии имели центральное значение в их жизни, а велись они вокруг оправдания их существования там. Как написал историк рабочего движения в Эрец Исраэль, «давление бытия заставляли рабочего соглашаться с социализацией, коллективной собственностью, взаимной ответственностью и с созданием инструментов для всего этого» (Braslavski 1955:100). А историк Мордехай Элиав рисует картину их жизни:

Разверзлась пропасть [между рабочими и фермерами], и новые иммигранты почувствовали полное одиночество, наложившееся на естественное одиночество, характерное для любого нового иммигранта, особенно в идеологической, социальной и духовной сферах. Стремясь к поставленной цели, иммигранты старались облегчить свое одиночество, создавая коллективную жизнь и специфический стиль жизни, характеризовавшийся национально-романтическим настроением и жаркими идеологическими спорами. Особенную важность приобрели клубы, возникшие в разных поселениях, – они служили центром культурных и общественных собраний, вечеринок и танцев, даже центрами влияния на молодежь в поселениях. Партийные газеты, а также книги и памфлеты облегчали их психическое состояние, укрепляли дух и заставляли сплотить ряды.

(M. Eliav 1978:352)

Рабочие, преимущественно мужчины, но не только, были молоды, в большинстве своем холосты, и их сексуальная жизнь, за исключением некоторых постоянных пар, была малоактивной или ее вообще не было. Они оказались в изоляции в трудной стране, под властью коррумпированного и деспотического оттоманского режима. Вместо еврейского общества диаспоры, построенного вертикально, большими семейными кланами, которые включали несколько поколений, здесь сформировались группы горизонтальных сегментов, объединявшие людей одного возраста, без кровнородственных связей, без отцов и дедов, а также без детей, которых надо было воспитывать (возможно, по-французски?). Ячейкой общества была не семья, а возрастная группа, члены которой разделяли общую идеологию и читали новую ивритскую периодику. К ним пришло осознание конца всей предшествующей истории: конца двух тысячелетий изгнания и конца тысячелетий классовой борьбы – во имя появления нового человека и еврея. Намеренно отрезав себя от родительского мира, от материнской нежности, от бабушкиных сказок, от обычаев и суеверий многих поколений, от языка и еды своего детства и, в реальности, от отвратительной жизни штетла и его безысходного существования, они пытались создать новый мир, построенный на самообразовании индивида: ели странные и горькие оливки, обрабатывали землю мотыгой (турия) и говорили на иврите.

* * *

Социальные рамки, возникшие в рабочем движении – политические партии, «Всеобщая профсоюзная организация сельскохозяйственных рабочих», рабочие коллективы на границах мошавот[101]101
  Сельскохозяйственные поселения, в которых, в отличие от кибуцев, не было обобществления собственности и коллективного труда. (Примеч. ред.)


[Закрыть], коммуны – все это подталкивало людей переводить свою жизнь на иврит, письменный и устный. Партия Ха-Поэль Ха-Цаир приняла принцип перехода на иврит в 1906 г. Поалей Цион была связана со своей партией в Европе, а там идиш в качестве культурной силы находился на подъеме, и невозможно было увлечь трудящиеся массы (которые почти не знали иврита) отказом от идиша (см. воспоминания Ицхака Бен-Цви, процитированные в Shapiro 1967:21). Бен-Гурион передает слова товарища, который сказал ему: «Я за иврит, как и ты, но я не знаю, как доказать это через „исторический материализм“», т. е. через марксистскую доктрину (Shapiro 1967:21). Хотя Бен-Гурион и Бен-Цви даже издавали журнал на идише, Онфанг («Начало»), но из-за оппозиции к идишу он закрылся после второго номера. В 1908 г. эта партия тоже решила перейти на иврит.

Тем не менее совершить прорыв было одинаково трудно и для индивида, и для группы. Многие рабочие говорили на идише и любили этот язык и протестовали против искусственного насаждения интеллектуальными лидерами сложного и бедного значениями иврита. Идеология иврита доминировала, и от этой борьбы не осталось никаких документов, кроме косвенных свидетельств. Так, на третьей Генеральной ассамблее Ха-Поэль Ха-Цаир на Песах 1907 г. рабочие проголосовали против ведения заседаний на иврите, и председательствующему Йосефу Ароновичу пришлось подчиниться. Даже в 1910 г., когда Давид Бен-Гурион выступал на иврите на конференции Поалей Цион, в знак протеста зал покинули все присутствовавшие, кроме его друга (будущего президента Израиля) Ицхака Бен-Цви и подруги Бен-Цви Рахели Янаит. Но всего несколько лет спустя ивритская структура все-таки была внедрена. Основным фактором, укреплявшим применение иврита, была партийная журналистика, обеспечивавшая идеологическую и литературную пищу этому жадному до слов обществу, а также новости, в то время как идишские газеты из-за рубежа были недоступны. Вдобавок существовал негласный запрет на любую публичную деятельность (в т. ч. театральную) на идише. Та же самая ассамблея Ха-Поэль Ха-Цаир, которая проголосовала против предложения вести заседания на иврите, приняла и такое решение: «Ни одна ветвь нашей организации не имеет права ставить пьесы, проводить танцы или устраивать публичные чтения на жаргоне [= на идише]», причем, по-видимому, такое решение принималось и ранее (Greenzweig 1985:207). В 1914 г. Четвертая конференция всех трудящихся Иудеи уже проводилась, по крайней мере номинально, на иврите. Лишь одна фракция, левые Поалей Цион, продолжала придерживаться языка идиш вплоть до основания Государства Израиль.

Шломо Лави, ставший впоследствии одним из основателей кибуца Эйн Харод, писал:

Невозможно оценить, во что обходится человеку переход с одного разговорного языка на другой, а особенно на язык, который, по сути, еще не является разговорным. Какого волевого усилия это стоит. И скольких мук души, которая хочет говорить, и ей есть что сказать – но она осекается и замолкает.

(Greenzweig 1985:207)

Трудность здесь состоит в смене базового языка индивида на язык, который еще не стал базовым языком какого бы то ни было общества. И «усилие воли» относится не только к языку. Даже интеллектуал Берл Кацнельсон вспоминал:

В первые дни мне пришлось тяжело с ивритом. Я никогда в жизни не говорил на иврите. На самом деле, ивритская речь казалась мне чем-то неестественным до такой степени, что своему учителю [в Белоруссии], очень дорогому мне человеку, я доставлял много огорчений. Он говорил со мной на иврите, а я говорил с ним на идише, полагая, что иврит – это не разговорный язык. Приехав в Эрец Исраэль, я не мог составить нормальной фразы на иврите, а на иностранном языке говорить не хотел. Я решил, что не произнесу ни одного иностранного слова. И в течение десяти дней я вообще не разговаривал, а если мне приходилось как-то реагировать, то я отвечал каким-нибудь библейским стихом, близким к теме.

(B. Katznelson 1947:85)

Здесь мы видим, с одной стороны, трудность в связывании слов в предложения иначе, чем с помощью готовых фраз, а с другой – упрямое решение говорить только на иврите. И это был духовный лидер поколения, который стал плодовитым писателем и в течение нескольких лет развил собственный стиль иврита.

Существовали различия в качестве людей разных волн иммиграции. Большинство иммигрантов Первой алии не отличались глубоким образованием. Но среди рабочих Второй алии были и такие, кто получил основательный курс русского гимназического образования (большинство из них учились экстерном или с частными учителями) и много читали на иврите, идише и по-русски. Например, Берл Кацнельсон вырос в просвещенном доме и никогда не ходил в школу; отец учил его: «Ты начнешь учить русский, когда хорошо выучишь иврит», и к десятилетнему возрасту он овладел ивритом и погрузился в русскую литературу, а оттуда – в идишскую. В их доме Мидраш Раба, Добролюбов, Пушкин и Менделе Мойхер-Сфорим (т. е. ивритские религиозные, русские и идишские книги) лежали рядом на столе, и сам Берл написал статью, в которой сравнивал ивритского поэта (обратившегося в христианство) Абу Константина Шапиро с русским поэтом Лермонтовым (B. Katznelson 1947b:70). Завершили они обучение или нет, но во Второй алие существовала «интеллигенция» в русском смысле слова: т. е. туда входили не обязательно представители «свободных профессий», но и те, кто много и вдумчиво читал, задавал критические вопросы обо всем и любой вопрос поднимал на идеологический уровень. Существенное различие между образованием, уровнем сознания, идеологическими взглядами и космополитическим горизонтом иммигрантов, приехавших после падения русской революции 1905 г., и иммигрантов 1880-х гг. было в равной степени заметно и в еврейском Нью-Йорке и в созданной там литературе на идише.

На этом фоне первостепенную важность приобретала мотивация. Мотивация образовывала мост между рациональностью концептуального доказательства и иррациональностью страсти к личной реализации. В статье под названием «Бессонница языка» (или «Странствия языка», 1918; см. перевод в этой книге) Рахель Кацнельсон (будущий литературный критик и жена израильского президента Залмана Шазара) рассказывает о мучительных переживаниях, сопровождающих выбор иврита людьми, эмоционально связанными с идишской литературой. «В коммуне Кинерет велись дискуссии о кризисе социализма» (R. Katznelson 1946:9) – их было четырнадцать женщин, из последних сил работающих на земле в невероятно жаркой Иорданской долине, и у них не было другой печали, кроме кризиса социализма в Европе! (Насколько это похоже на секты в пустыне у Мертвого моря, всего сотней миль вниз по реке и двумя тысячелетиями раньше!) И в этом контексте: «Я поняла революционную природу ивритской литературы в отличие от идишской» (1946:9). «Нам пришлось предать идиш, хотя мы заплатили за это, как платят за любое предательство» (10). «Революцию, бунт нашего поколения против себя самого – вот что мы нашли в ивритской литературе» (12) (курсив мой. – Б.Х.). Она признает, что идишская литература «более национальна, чем литература на иврите» (14), но «после поражения русской революции 1905 г., когда наш народ находился в очень напряженном положении, в лучших творениях на идише было что-то успокаивающее» (15); и она продолжает:

Но это было не то, в чем мы нуждались тогда, на грани Второй алии. Ведь имей мы возможность видеть мир и думать только на идише, мы и помыслить не могли бы, что наш народ остается все еще одним из величайших народов.

(R. Katznelson 1946:15)

Ивритская литература «вернула нам уважение к самим себе» – и это «зависело не от таланта, а от свободного Человека, которым пленили нас ивритская литература и ее язык. Мы жаждали Человека…» (15). Только в ивритской литературе не было «цензуры», которая ощущалась даже в радикальных течениях идишской литературы. «Здесь люди позволяли себе размышлять о еврейском народе свободно» (16). Подобное различие между двумя литературами провел и Ицхак Табенкин:

Выявление революционной истины еврейской реальности, с которой сорваны всяческие покровы, суровое, безжалостное, критическое и аналитическое отношение Бренера – всему этому учила нас ивритская литература. И именно литература того периода вместе с древней Библией склоняла человека к иммиграции в Эрец Исраэль.

(Tabenkin 1947:29, см. перевод в этой книге)

А Рахель Кацнельсон продолжает:

Сотворение разговорного иврита началось в то время, когда возникла угроза существованию этого языка <…> Переход иврита от языка чтения к разговорному языку произошел в литературе. <…> Язык, созданный Менделе Мойхер-Сфоримом и Бяликом, избавит нас от владычества чужих языков, а на языке Бренера и Гнесина заговорит новый еврей.

(R. Katznelson 1946:21)

Бренер ответил комплиментом на комплимент. Он видел огромную волну эмиграции из черты оседлости в 1905–1906 гг., лишь брызги от которой долетали до Палестины, и в 1920 г. описывал это так:

Брызги не стали волнами. Многих рикошетом отбросило в гетто Нью-Йорка, Лондона, Парижа и т. д. Только жалкие крупицы остались с нами сегодня, перед прибытием новой, Третьей алии.

Но те немногие, кто остался, – остались. Они приспособились к реалиям Эрец Исраэль, покупали хинин вместо хлеба, выдерживали напасти от болезней и насекомых, поднимались и падали, падали и поднимались и стали одним телом – в той мере, в какой несколько сотен еврейских юношей способны образовать одно тело. Идеологические различия исчезли – теперь они кажутся смешными. Марксизм, если он вообще был, рассеялся в тяжелой жизненной борьбе, а в глазах загорелся национальный идеализм их оппонентов, проявившийся в борьбе за существование рабочего как рабочего. Теперь этот маленький устоявшийся лагерь единодушен в своем мнении, что освобождение народа Израилева и Земли Израиля осуществят не пророки и не высокопоставленные политики, не владельцы апельсиновых рощ и не духовный пролетариат, а коллективы новых трудящихся людей, которые придут могучей силой, мощным потоком, и организованная национально-коллективная армия поведет их к цели – поселениям в форме квуцот (коммун) или мошавей овдим (коллективов частных фермеров).

Главная проблема – это проблема человеческих ресурсов…

(Brener 1947:23)

Таким был человеческий аспект, «новые ячейки общества», возникшие в Эрец Исраэль в период Второй алии. Обратной стороной медали были обстоятельства самой страны. В других странах иммиграции евреи тоже породили еврейскую культуру, хотя бы на одно поколение: в Венеции начала XVI в. идишская литература бытовала среди ашкеназских иммигрантов из Германии, а в Нью-Йорке с 1882 до 1960 г. – среди иммигрантов из Восточной Европы. Для каждого конкретного человека это была переходная культура, державшаяся всего одно поколение: большинство идишских писателей новейшего времени в детстве ходили в религиозный хедер, покинули тот мир и построили светскую культуру на идише, а их дети уже существовали в другом языке (английском, русском, польском или иврите). Сама того не желая, светская еврейская культура служила теплицей для поколения иммигрантов, из которой они и их дети уходили в направлении доминирующей культуры. То же самое происходило с ивритскими писателями и сионистами в эпоху Просвещения (дети Мендельсона, Мойхер-Сфорима, Переца, Слонимского, Цедербаума и Герцля крестились или ассимилировались).

Только в одну эпоху языку идиш удалось сохраниться надолго, переходя от одного поколения к другому: в Восточной Европе с XVI по XX в. Основных причин этому несколько. Во-первых, это появление многонаселенных еврейских местечек или городских кварталов, очагов еврейской жизни, разбросанных по территории других народов. Во-вторых, большинство евреев проживало среди разных языковых меньшинств, а не среди носителей языка власти (например, среди белорусов, литовцев, поляков, латышей и украинцев при русской власти). Крестьяне находились ниже евреев на социальной лестнице и по уровню образования, их культура была бесписьменной и, помимо повседневного общения, евреи не считали нужным ассимилироваться с ними. Немногочисленные представители власти, такие, как польская земельная аристократия и чиновники русской администрации, не общались с евреями, и их было слишком мало, чтобы с ними ассимилироваться, а центры доминирующей культуры были далеки и недоступны. В-третьих, существовала густо заполненная, всеобъемлющая еврейская полисистема и отдельная семиотика дискурса, отраженная на трех еврейских языках, санкционированная официальными религиозными границами, объединявшая и обособившая еврейский народ.

Практически те же условия существовали в Эрец Исраэль в начале XX в.: появились разбросанные очаги отдельных еврейских поселений; правители Палестины, турки, были далеко; местные арабы были подчиненным отсталым меньшинством; и соответственно турецкий и арабский языки казались далекими иммигрантам из России, находившимся на более высоком культурном уровне. Делались попытки приспособиться: Бен-Иегуда «оттоманизировался» и с гордостью в официальном порядке получил новое ивритское имя от турецких властей; Бен-Гурион, Бен-Цви и Моше Шарет учились в Стамбуле; Моше Шарет (позднее ставший израильским министром иностранных дел и премьер-министром) служил офицером в турецкой армии. Но очень скоро власть над Палестиной изменилась, а вместе с ней и официальный язык. Английский язык правительства мандата был абсолютно чужим в мире иммигрантов из Восточной Европы; он был языком не окружающего населения, а далекой власти, от которой не ждали ничего хорошего, – тем не менее процесс ассимиляции в английскую культуру стал заметен в тридцатые годы, в особенности среди второго поколения и среди немецких евреев, бежавших от Гитлера и считавших английский язык показателем «более высокой культуры» и противоядием от восточноевропейской ментальности носителей иврита. А официальная мандатная власть признавала отдельную еврейскую политическую целостность, сохраняя таким образом еврейскую монополию в этом обществе, включая ивритоязычное делопроизводство в еврейских городах, самоуправление в области образования и других общественных сферах, а также суровые методы поддержания внутренней дисциплины.

Однако существовал позитивный идеологический фактор: у нового ивритоязычного общества не было никакой легитимации, кроме идеологической, а эта идеология рассматривала Эрец Исраэль как зародыш еврейского государства, принадлежащего иммигрантам и санкционированного Лигой Наций в качестве еврейской «родины». За несколькими исключениями они оставались практически слепы в отношении национальных амбиций местных арабов. Точнее говоря, арабов видели двояко: на бытовом уровне арабы были повсюду, и ивритская литература реагировала на эту реальность, но интеллектуально Палестина воспринималась не как арабская земля, а скорее как «социальная пустыня», готовая воплотить лозунг британского сиониста Исраэля Зангвила (1864–1926): «Земля без народа – народу без земли!» Так что в Эрец Исраэль не было культуры, в которой иммигранты могли бы ассимилироваться. В этом вакууме они построили собственную секулярную полисистему и создали для ее обслуживания рамочный язык иврит. То есть общественная жизнь и общественная деятельность, журналистика и образование, по крайней мере в принципе, велись на иврите. Но так было в двадцатые и тридцатые годы.

* * *

Вернемся к Второй алие. Почетным титулом «Вторая алия» обычно награждают основателей рабочего движения; но большинство иммигрантов, даже до Первой мировой войны, ехали в города, прежде всего в Яффу и Тель-Авив. «Первый ивритский город» Тель-Авив, основанный в 1909 г., возник в результате разрыва с прошлым и оппозиции миру прошлого, а также оппозиции миру Яффы. Рамочным языком в городе с самого начала был иврит. Они гордо произносили прилагательное «ивритский» (иври) в таких выражениях, как «ивритский труд», «ивритская земля», «Ивритская федерация труда», «новый ивритский человек» и «Первый ивритский город», противопоставляя его дискредитированному диаспорному слову «еврейский»[102]102
  Ср. такие американские словосочетания, как HIAS (ХИАС, «Общество помощи еврейским [Hebrew] иммигрантам») и даже «Ивритская национальная» салями.


[Закрыть] (йегуди). Но это «ивритское» качество было естественным образом связано с языком иврит. Так, в ивритском городе надо было говорить на иврите, и это было частью того же набора признаков возрождения. Городской совет Тель-Авива сажал деревья (возвращение к природе и забота о красоте), запрещал продажу алкогольных напитков, организовывал дежурства по охране и насаждал язык иврит. 31 июля 1906 г. Акива Арье Вайс, один из первых пропагандистов идеи ивритского города, распространял в Яффе свой Проспект, всего в пяти экземплярах. Он гласил: