Текст книги "Операция «Фарш». Подлинная шпионская история, изменившая ход Второй мировой войны"

Автор книги: Бен Макинтайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Под настырным руководством Кремера «группа Икс» Айвора Монтегю постепенно расширялась и качество разведданных повышалось. К осени 1940 года Айвор завербовал «три военных источника» и агента под кличкой Барон (вероятно, одного из старших офицеров в секретной службе чехословацкого правительства в изгнании), предоставившего обильные сведения о немецких силах в Чехословакии. Позднее в МИ-5 предположили, что другой завербованный Айвором человек (кличка – Боб) был не кто иной, как будущий профсоюзный лидер Джек Джоунз. В октябре 1940 года Айвор «сообщил, что девушка, работающая в государственном учреждении, увидела в одном из документов, что англичане разгадали какой-то советский шифр». Кремер сказал Айвору, «что это вопрос исключительной важности и что он должен поставить перед группой [Икс] задачу дополнить это донесение подробностями».

К концу 1940 года «группа Икс» стала работать так производительно, что руководство Айвором Монтегю взял на себя глава резидентуры ГРУ в Лондоне – полковник Иван Скляров, советский военный и военно-воздушный атташе (псевдоним – Брион). Расшифрованные донесения «группы Икс» говорят о том, что в Москву шел постоянный поток разведданных военного характера, включая сведения о передвижениях войск, об ущербе от воздушных налетов, техническую информацию от «офицера из Министерства ВВС», данные о производстве танков и иных вооружений, доклады о подготовке Великобритании к возможному немецкому вторжению: «Береговая оборона основана на системе ДОТов, конструкция которых слаба и не учитывает маневренности мощной артиллерии и танковой техники колбасников». Подобная информация представляла огромный интерес для Москвы, но еще больший для Германии, которая тогда активно планировала операцию «Морской лев» – вторжение в Великобританию.

Но самую ценную информацию Айвор Монтегю передал в Москву 16 октября 1940 года после воздушного налета на авиационный завод близ Бристоля: «30 бомбардировщиков и 30 истребителей колбасников использовали радиолуч для полета из Северной Франции».

В предыдущие месяцы точность бомбометания люфтваффе неуклонно возрастала, наводя на мысль, что немцы разработали некую изощренную систему воздушной навигации с использованием радиолучей. Это была так называемая система Knickebein: немецкие бомбардировщики двигались по радиолучу, посылаемому с французской территории, до его пересечения с другим лучом над целью; в этот момент сбрасывались бомбы. Для изучения этой системы и борьбы с ней Черчилль образовал специальный комитет. Проблема получила кодовое название «Головная боль», а контрмеры – разумеется, «Аспирин». Со временем британские ВВС научились «изгибать» радиолучи, тем самым отводя бомбардировщики люфтваффе от намеченных целей: «головная боль» прошла. Но в октябре 1940 года это был очень строго охраняемый секрет, известный лишь горстке руководителей разведки, старших офицеров ВВС и военных специалистов. Таким образом, «группа Икс» теперь добывала информацию на чрезвычайно высоком уровне.

Айвор Монтегю был идеалист, но вел он себя как предатель. Он передавал важные военные секреты не просто другой стране, но такой, которую дружественный пакт связывал с противником Великобритании. Айвор был убежденным антифашистом, и его возмутило бы обвинение в пособничестве нацистам, но его наивная преданность делу коммунизма не знала ограничений. В случае разоблачения он, несомненно, был бы арестован и судим как государственный изменник.

Источником части передаваемых Айвором сведений невольно мог быть его старший брат. Юэн Монтегю знал о политических пристрастиях брата («Он по-прежнему митингует», – писал Юэн жене), но понятия не имел о его шпионской деятельности. Он не подозревал, насколько пристально следят за братом его, Юэна, коллеги из МИ-5. Айвор, со своей стороны, знал, что брат занимает важный пост в военно-морской разведке, и его, несомненно, интересовало содержимое запертого чемоданчика Юэна. Перевесила ли в Айворе рабская преданность партии, подмеченная Троцким, родственные чувства к брату?

Мы, вероятно, никогда не узнаем, шпионил ли Айвор за Юэном, потому что в конце 1942 года поток перехваченных и прочитанных благодаря «Веноне» сообщений резко прервался. Обмен шифровками между лондонской резидентурой и Москвой продолжался вовсю, но содержание их неизвестно. Последнее расшифрованное (частично) послание от Бриона гласит: «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ сообщил, что его друг, военнослужащий из полка в Ливерпуле, передал [не расшифровано] немецкие учения с участием пикирующих бомбардировщиков [не расшифровано] между Ливерпулем и Манчестером сплошь промышленность…» Это последние внятные слова агента Интеллигенция, что мы можем прочесть.

В 1943 году уже можно было не опасаться того, что советская разведка сама передаст в Берлин сведения, полученные от «группы Икс»: нацистская Германия и Советский Союз сцепились в смертельной схватке. Но Айвор, несомненно, по-прежнему играл в шпионские игры. Германия располагала шпионами внутри советской разведки. Юэн месяц за месяцем разрабатывал самый изощренный за всю войну дезинформационный план. И человеком, который, узнай он об операции «Фарш», с наибольшей вероятностью мог ее провалить, был не кто иной, как его родной брат.

8

Коллекционер бабочек

Чамли и Монтегю были убеждены, что сотворенный ими Уильям Мартин – абсолютно жизненный персонаж. «Мы чувствовали, что знаем его так, как знаешь своего лучшего друга, – писал Монтегю. – Мало-помалу у нас создалось ощущение, что мы знали Билла Мартина с его раннего детства, что нам известна каждая его мысль и вероятный отклик на любое событие, которое может произойти в его жизни».

Тому, что Монтегю и Чамли казалось, будто они знают Билла Мартина, как самих себя, трудно удивляться: ведь созданная ими личность в определенном смысле была их совместным alter ego – тем, чем им бы хотелось быть. Один современник назвал Чамли «неизлечимым романтиком старой школы – школы „плаща и кинжала“». В Билле Мартине он обрел того, кто мог носить плащ и орудовать кинжалом от его имени. Если Чамли был прикован к земле плохим зрением и к письменному столу служебными обязанностями, то Билл Мартин был молодым офицером, который отправлялся на войну, зная, что на родине его ждет любимая девушка. Монтегю однажды написал, что «поступил на флот, чтобы выходить в море, чтобы использовать свой морской опыт, чтобы драться». Билл Мартин был тем боевым морским офицером, каким он, Монтегю, не был. Но Юэн Монтегю продвинул свое отождествление с Биллом Мартином еще несколько дальше.

«Юэн жил в этой роли, – вспоминает Джин Лесли. – Он был Уилли Мартином, а я была Пам. Так уж был устроен его ум». Юэн (в роли Билла) начал ухаживать за Джин (в роли Пам) всерьез. Он водил ее в клубы, в кино, в рестораны. Он дарил ей подарки, драгоценности; на память от «Билла» он презентовал ей форменный воротничок Королевской морской пехоты.

«Он без конца писал мне письма от имени Билла». Некоторые из писем от вымышленного жениха Джин сохранила. Это необычайное свидетельство об одном из самых странных любовных романов, какие можно себе представить, о совершенно неожиданных путях проникновения вымысла в жизнь. Судя по всему, Джин Лесли отнеслась к ухаживаниям Монтегю (или, скорее, Билла Мартина) достаточно благосклонно. Она сделала увеличенную копию той фотографии в купальнике и подарила ее Монтегю, снабдив надписью: «Пока смерть нас не разлучит. С любовью. Пам». Монтегю написал в ответ:

Милая моя Пам!

Я в полном восторге от фотографии – и потому, не в силах вынести мысль, что с ней что-нибудь может случиться, отдал ее на хранение моему лучшему другу – я уверен, он тебе очень понравится – я обязан ему всем, благодаря ему я стал тем, кем стал.

Это звучит так, словно у меня есть предчувствие, – оно и правда у меня есть, и твоя надпись на снимке заставляет думать, что и ты испытываешь такую же боязнь.

Если я не вернусь, ты, возможно, не захочешь носить кольцо, которое я тебе подарил, поэтому, надеюсь, тебе придется по вкусу эта брошь. Ты можешь носить ее даже после того, как встретишь, чего я бы желал, кого-то более достойного, чем я, – он, я уверен, поймет тебя правильно, если это будет такой человек, какой тебе понравится.

Вечно твой

Билл

P. S. В следующий раз попытай счастья с КВМДР.

Юэн Монтегю, конечно, принадлежал к КВМДР – Королевскому военно-морскому добровольческому резерву. Фотографию Пам он поместил на свой туалетный столик на Кенсингтон-Корт.

Монтегю с 1940 года жил в разлуке с женой, если не считать одной краткой встречи в 1941 году в Америке, куда его посылали установить связь с ФБР. В письмах к жене Юэн открыто упоминал о своих свиданиях с молодой женщиной, проживавшей в «Вязах» в Хэмпстеде, хотя он ни разу не назвал Джин Лесли по имени. «Девушка из „Вязов“ – одна из секретарш „Тара“ Робертсона, очень симпатичная, очень умная, – писал он Айрис. – Среди ее приятных качеств – то, что она прекрасная слушательница». В другом письме он заметил: «Она была очень сильно связана с одной из сторон моей деятельности». Айрис к тому времени уже поднимала вопрос, не вернуться ли ей с детьми в Великобританию. 15 марта 1943 года Юэн написал ей: «Я пригласил девушку из „Вязов“ ужинать, а потом мы ходили в „Асторию“ смотреть „Победу в пустыне“». И в том же письме он замечает: «Я определенно считаю, что возвращаться тебе пока не следует».

Если Айрис испытывала подозрения по поводу отношений мужа с неназванной женщиной, связанной с Юэном по роду «деятельности», то она не была одинока в этих подозрениях. Монтегю позднее утверждал, что он для того поставил фотографию «Пам» с нежной надписью на свой туалетный столик, чтобы посмотреть, как на это отреагирует его излишне любопытная мать. Не уберет ли она снимок? «Если бы мама и вправду принялась распоряжаться моими вещами, это стало бы последней каплей. Это единственный раздражающий меня поступок, которого она пока не совершала». Леди Суэйдлинг обратила-таки внимание на фотографию и потребовала от сына объяснений. «Я честно ответил ей, что это памятка кое о чем, что я делал… Откровенно говоря, не знаю, как она истолковала мои слова!»

Мать Монтегю принялась слать невестке в Нью-Йорк зашифрованные сигналы тревоги: «писала, что, по ее мнению, Айрис должна вернуться домой, как только позволит работа».

Отнюдь не исключено, что отношения между Юэном Монтегю и Джин Лесли были всего лишь романтическим притворством, шутливой игрой в флирт. Позднее, когда Айрис увидела фотографию и прочла горячую надпись, Монтегю стал ее уверять, что это была шутка, отголосок разведывательной операции и что между ним и Джин (как и между его и Джин alter ego) ничего не было. Возможно, жена ему поверила. Возможно, он сказал ей правду.

Сотворение личности майора Уильяма Мартина, сопровождавшееся флиртом с его невестой, было самой приятной частью задачи. Намного труднее – и намного важнее – было создать документальные свидетельства, которые немцам предстояло найти на его трупе. Если ложные сведения будут поданы чересчур в лоб, немцы распознают обман; если «перетончить» – они могут не понять намека. И каким должен быть уровень участников этой дезинформации? Майора Мартина предполагалось представить кадровым офицером, чей самолет потерпел катастрофу по пути из Великобритании в Гибралтар. Он не мог иметь при себе боевых приказов или планов операций, поскольку такие документы ни за что не доверили бы курьеру, а переслали бы дипломатической почтой. Более того, сообщение, содержащее совершенно секретную информацию, скорее всего, отправили бы радиошифровкой. Поэтому решили, что фальшивые сведения будут содержаться в частных письмах одних офицеров другим, причем офицеры должны быть достаточно высокопоставленными, чтобы противник принял эти сведения всерьез. Тут нужны были имена, хорошо известные немцам. Послание из Лондона в Алжир от одного малозначащего штабного офицера другому «не имело бы должного веса». Задача, как ее видел Монтегю, заключалась в «фабрикации документов такого уровня, чтобы они имели стратегический эффект, причем даже после долгого и всестороннего их изучения недоверчивыми и хорошо натренированными умами, изначально настроенными весьма скептически». Еще сложнее было решить, в какие выражения облечь дезинформацию. Если Сицилия будет названа фиктивной, отвлекающей целью, но немцы распознают обман, то они поймут, что Сицилия – цель реальная. Вместо того чтобы ввести противника в заблуждение, операция откроет ему глаза.

Монтегю подошел к фабрикации писем так, словно участвовал в судебном процессе и намеревался ввести противную сторону в заблуждение, подсовывая ей специально подобранные ложные улики. Это была, вспоминал он позднее, «голубая мечта адвоката-мошенника». Он определил три главных принципа, на которых должно было основываться написание письма или писем:

1. Отвлекающая цель [т. е. Греция, Сардиния или и то и другое] должна быть мимоходом, но вполне определенно обозначена как реальная.

2. Два других места должны быть обозначены как отвлекающие цели, одно из них – Сицилия, а второе добавляется для того, чтобы немцы, если они распознают обман, не сосредоточили внимание только на Сицилии.

3. Письмо должно быть неофициальным, «для доставки офицером лично», но не таким, какие пересылаются дипломатической почтой; оно должно содержать замечания личного характера и следы личной дискуссии или указания на договоренность, из-за которой послание не идет по обычным каналам связи.

Монтегю набросал первый вариант: письмо от генерала сэра Арчибальда («Арчи») Ная, вице-шефа имперского Генштаба, генералу сэру Гарольду Александеру в Тунис. Най был в курсе всех военных операций. Александер командовал 18-й группой армий, находясь в подчинении у генерала Дуайта Эйзенхауэра. Два британских генерала хорошо знали друг друга и занимали достаточно высокие посты, чтобы быть полностью осведомленными о стратегических планах. Гарольд Александер доблестно воевал в Первой мировой войне, но многие считали его человеком небольшого ума. Один соратник даже назвал его (не вполне справедливо) «деревянной башкой». Вместе с тем он был воплощением британской воинской дисциплины и бодрости; прямой, собранный, он всегда выглядел «так, словно только что побывал в парной бане и у массажиста, хорошо позавтракал и получил письмо из дома». Что более существенно, он был, вероятно, самым известным британским военачальником после Монтгомери, и позднее именно ему Эйзенхауэр поручил командовать наземными силами на Сицилии. Немцы мгновенно должны были понять, кто это такой и насколько он важен.

Генерал сэр Гарольд Александер, командир наземных сил союзников, который обычно выглядел так, «словно только что побывал в парной бане и у массажиста, хорошо позавтракал и получил письмо из дома».

Черновик, написанный Монтегю, был непринужденным дружеским посланием одного члена высшего командования другому, где намерения союзников не были обрисованы прямо, но имелись важные замечания, брошенные вскользь, которых внимательный читатель не мог не заметить. Были упомянуты некие споры о том, что выбрать в качестве отвлекающей цели – Сицилию или Марсель; говорилось о выборе мест для высадки на Сардинии. Кроме того, письмо содержало малосодержательную болтовню об американских союзниках («Станет ли Эйзенхауэр двигаться вперед со своей скоростью?»), привет от общего друга («Наилучшие пожелания от такого-то» [назван один из генералов]) и беззаботное подшучивание над самодовольством Монтгомери, выигравшего битву под Эль-Аламейном.

Монтегю считал, что нашел верный подход, что в письме сотворена именно такая смесь «чисто личного с неофициально-служебным», какая нужна. Он был очень доволен результатом. Однако его непосредственные начальники – нет. Лондонский контрольный отдел (ЛКО) – комитет, осуществлявший общее руководство дезинформацией, – предложил менее амбициозный план, заявив, что «письмо должно касаться военных вопросов частного характера и уровень корреспондентов не должен быть высоким». 11 марта Джонни Беван, глава ЛКО, вылетел в Алжир для встречи с Дадли Рэнджелом Кларком, отвечавшим за дезинформационные аспекты операции «Хаски» – вторжения на Сицилию. Кларк тоже считал, что операция «Фарш» метит слишком высоко. Он предложил привести в письме лишь фальшивую дату планируемого вторжения и ничего не говорить о его месте.

В течение последующего месяца письмо не раз пересматривалось, переписывалось, исправлялось: старшие офицеры разведки, начальники штабов, другие чины – все хотели внести свою лепту. Если тебе пришла в голову хорошая мысль, то одна из опасностей, которыми это чревато, состоит в том, что сообразительные люди, видя, что мысль хороша, лезут поучаствовать. Как и большинству романистов, Монтегю не нравился процесс редактирования. Ему не нравилось разжижение замысла. Ему не нравилось, что начальники, используя преимущество в звании, портят план, в который он вложил столько времени, сил и души. И, самое главное, ему не нравился Джонни Беван.

В прошлом Монтегю поддерживал Бевана – обходительного, рафинированного начальника ЛКО. Но в напряженной, спертой атмосфере военного дезинформационного планирования их отношения быстро стали натянутыми. Вскоре после назначения Бевана они начали пикироваться, затем пошли более серьезные расхождения, и вылилось все в грандиозное столкновение личностей. Беван получал зловредное наслаждение, помыкая Монтегю; тот отвечал едким презрением. В начале марта, в самый разгар дискуссий о форме, которую должна принять операция «Фарш», Монтегю пошел на Бевана в открытую, обвиняя его в некомпетентности, лживости, неэффективности и «почти полном незнании того, как работает немецкая разведка и чему она готова поверить».

Когда Монтегю закусывал удила, его не так-то просто было остановить. Беван, утверждал он, «почти не обладает опытом какой бы то ни было дезинформационной деятельности. Да, он приятен в общении, располагает к себе и хорошо умеет себя подать. Но ум у него отнюдь не первоклассный. Да, он может весьма эффектно изрекать такие звучные банальности, как „Мы хотим сохранить немцев как часть Запада“… Я убежден, что никакое накопление опыта ему не поможет. Все прочие сотрудники Лондонского контрольного отдела либо непригодны к этой работе (соответствующих навыков никто из них совершенно не имеет), либо обладают очень слабыми умственными способностями».

В таком же духе – еще несколько страниц. Эта словесная атака не укладывалась ни в какие рамки по форме и была несправедлива по существу: ум у Бевана был такой же острый, как у Юэна Монтегю. Свою докладную записку с нападками на Бевана Монтегю распространил среди руководства военно-морской разведки; его коллеги, видимо, поняли, что он просто выпускает пар, и не дали документу выйти за пределы BMP, что было правильно, поскольку, дойди жалобы Монтегю до ушей Черчилля, который безоговорочно верил в Бевана, Монтегю вполне мог бы вылететь с должности. Некоторые расценили неприятие Бевана Юэном Монтегю как проявление неудовлетворенных амбиций, как удар в спину. Скорее, однако, это была болезненная реакция законченного перфекциониста на то, что он воспринимал как порчу его кровного детища, – реакция, которую усиливала его глубокая тревога из-за слабого и невнятного, по его мнению, отклика на развитие ситуации в Средиземноморье.

В конце февраля специалисты из Блетчли-Парка расшифровали послание нацистского Верховного командования немецкому командованию в Тунисе с оценкой положения в Средиземноморье: «Из поступающих донесений, касающихся намерений англичан и американцев высадить десант, ясно, что противник в широких масштабах использует дезинформацию. Тем не менее в марте следует ожидать довольно массированной высадки войск. Наиболее вероятным театром военных действий представляется Средиземноморье, и можно предполагать, что первой операцией будет атака на один из крупных островов, из которых на первом месте по вероятности идет Сицилия, на втором Крит, на третьем Сардиния или Корсика».

Немцы не только предвидели операцию по дезинформации, но и правильно определили намеченную цель, и, чтобы изменить их мнение, времени оставалось все меньше. «Противник теперь признал Сицилию наиболее вероятной целью нашего удара, и отвлечь от нее его внимание будет трудно», – предупреждал Монтегю. «Гораздо легче убедить немцев, что мы собираемся атаковать X, чем разубедить их в нашем намерении атаковать Y, если они в это намерение уже поверили». Ему казалось, что Беван бездействует: «У него до сих пор нет никакого плана дезинформации для операции „Хаски“… почему даже сейчас, спустя недели после того, как было принято решение о „Хаски“, у нас нет даже чернового плана дезинформации, не говоря уже о плане, который был бы одобрен и начал выполняться?» Операция «Фарш» продвигалась вперед, но, если она не достигнет цели, «наши попытки обмануть немцев какими-либо своими действиями потерпят полный провал». Англо-американские войска готовились нанести удар там, где немцы ждали удара. Великобритания и ее союзники, предупреждал Монтегю, находились «в очень опасном положении».

Он написал еще одну докладную записку, на сей раз «Тару» Робертсону, более сдержанную, но решительно отвергающую идею Бевана о фабрикации письма, касающегося лишь «военных вопросов частного характера»: «Будет невероятно жаль, если мы опустим письмо на низкий уровень. У меня нет ощущения, что такое письмо произведет впечатление на абвер или на оперативное начальство».

Пока Монтегю воевал с Беваном и продолжались ожесточенные споры о содержании писем, решался и другой вопрос – где именно труп офицера должно выбросить на берег. Бросив короткий взгляд на Португалию и на южное побережье Франции, разработчики операции вновь устремили взоры на Испанию. Посольства в Мадриде имелись и у Великобритании, и у Германии, но прогерманские и антибританские настроения в Испании были сильны, особенно среди военных и чиновников. По наблюдению одного сотрудника МИ-5, некоторые части испанской государственной машины фактически были на службе у немцев: «Регистрационные службы испанской полиции и сотрудники Сегуридад [службы безопасности] получили распоряжения помогать немцам во всем, что им необходимо; решения о выдаче или невыдаче испанским гражданам заграничных паспортов принимались согласно немецким указаниям. Испанская печать и радио контролировались немцами. Испанский Генштаб сотрудничал с ними по максимуму. Испанская дипломатическая почта была к услугам немцев по первому требованию». Если сфабрикованные документы попадут в Испании в правильные руки, они почти наверняка будут переданы немцам. Но Испания – страна непредсказуемая, многие испанцы были решительно настроены против нацистов. Наихудший вариант – если труп с бумагами попадет в руки тех, кто сочувствует Великобритании, и они вернут всё британцам нетронутым и непрочитанным. Поэтому возник вопрос: какая часть испанского побережья самая прогерманская?

Капитана Алана Хиллгарта, военно-морского атташе посольства в Мадриде и главу британской разведки в Испании, телеграммой попросили прислать в Лондон заслуживающего доверия сотрудника для срочного совещания. Сальвадор Аугустус Гомес-Беар, официальный помощник Хиллгарта, сойдя с самолета в Лондоне, немедленно прибыл в Адмиралтейство и был препровожден в комнату № 13.

Гомес-Беар, носивший, как было широко известно, прозвище Дон, был англо-испанцем из Гибралтара и прекрасно чувствовал себя в обеих культурах. Британский гражданин, он имел большой личный доход, говорил на чистом аристократическом английском и демонстрировал безукоризненные для неангличанина английские манеры и привычки. Он играл в бридж с Яном Флемингом в Портленд-клубе и готов был играть в гольф в любое время года. Но в Испании он был испанцем – смуглым, говорившим с южным акцентом, неотличимым от местных жителей. В 1914 году, будучи студентом-медиком в Филадельфии, он записался добровольцем в британскую армию и провел два года в окопах, после чего поступил в Королевский летный корпус. Во время гражданской войны в Испании он «работал в военной разведке в пользу армии Франко». Гомес-Беар мог проникать в места, недоступные для англичан; «испанец для испанцев и англичанин для англичан, он служил Англии так усердно и добросовестно, как не мог бы ей служить никакой простой англосакс». Хиллгарт принял его на службу в 1939 году, первоначально предложив ему звание капитана морской пехоты «из-за его огромных летчицких усов». Ему присвоили звание лейтенанта-коммандера КВМДР, взяв с него обещание побриться и посмотрев сквозь пальцы на «почти полное отсутствие у него морского опыта». После того как началась война, Гомес-Беар «неслышно кружил по Мадриду, наведывался в Сан-Себастьян, перепархивал в Барселону, парил над Гибралтаром и тайком вывозил британских летчиков из Франции». В 1942 году, когда британский офицер Эйри Нив бежал из тюрьмы Кольдиц, не кто иной, как Гомес-Беар, переправил его через границу в Гибралтар. У него была вилла в Севилье, квартира в Мадриде и своя агентура во всех уголках испанского истеблишмента, светского общества и преступного мира. Гомес-Беар был у Хиллгарта главным вербовщиком и куратором тайных агентов.

Сальвадор Аугустус «Дон» Гомес-Беар, в Первую мировую войну – летчик-ас, во время Второй мировой – помощник военно-морского атташе и тайный агент.

Будучи дипломатом высокого ранга в нейтральной стране, Алан Хиллгарт не мог непосредственно заниматься шпионажем или вербовкой агентов, но Гомес-Беара эти ограничения в такой мере не касались. По словам Хиллгарта, его «характер и владение языком великолепно способствовали налаживанию контактов с подобными людьми, причем в большинстве случаев его агенты не согласились бы работать с кем бы то ни было еще». Шпионская сеть Гомес-Беара пронизывала испанскую бюрократию насквозь: у него были агенты в испанской полиции, в службе безопасности, в Министерстве внутренних дел, в Генеральном штабе и во всех родах войск. Он пользовался услугами информаторов как в высших кругах общества, так и на дне его, от салонов Мадрида до портовых доков Кадиса. Эти шпионы никогда не встречались друг с другом и передавали информацию только самому Гомес-Беару. «Ему цены не было, – отмечал Хиллгарт. – Именно он занимался нашими специальными контактами. Его преданность и осторожность не имеют себе равных, а испанцы, особенно офицеры флота, души в нем не чают».

Немцы, напротив, не любили дона Гомес-Беара. Во время тайного визита в Лиссабон помощник британского военно-морского атташе едва не погиб, когда взорвали его машину. В другой раз его шофер, оказавшийся немецким агентом, ослабил крепление колес машины начальника перед тем, как тот поехал кататься в горы Деспеньяперрос. Гомес-Беар заметил неладное как раз вовремя. Мадрид тогда был настоящим гнездом шпионажа и контршпионажа, и четыре года в Испании шла жестокая война между британскими и немецкими агентами, война необъявленная, неофициальная и неослабевающая. Обе стороны широко использовали подкуп. Агенты абвера шпионили за своими британскими противниками, те не оставались в долгу; испанцы пытались следить за обеими сторонами, но им не слишком-то это удавалось. Вначале чаша весов склонялась не в пользу британцев: у немцев было попросту слишком много преимуществ, их испанские приспешники охотно предоставляли им многочисленные «привилегии и возможности (разумеется, неофициально)». Абвер запускал щупальца во все подразделения государственного аппарата, в полицию, в органы власти и даже в бизнес. Но со временем шансы сторон выровнялись: используя личное обаяние, взятки и обман, Хиллгарт и Гомес-Беар расширили свою сеть информаторов. «В Испании действовало немало немецких агентов, и множество испанцев находилось у немцев на жалованье, – писал Хиллгарт. – У них возникали кое-какие остроумные идеи. Мы как могли старались разгадывать их планы и в какой-то степени преуспели». В этой лихорадочной атмосфере невозможно было знать наверняка, кто на какую разведку работает. «Мадрид кишел шпионами, – писал Хиллгарт. – Ни за кем не следили постоянно, но за каждым время от времени послеживали».

И человеком, который подвергался и подвергал других самой пристальной слежке, был дон Гомес-Беар.

Когда в комнате № 13 подали чай, Чамли и Монтегю изложили гибралтарцу свой план. Какое место на побережье, спросили они, самое выгодное для того, чтобы там нашли труп с фальшивыми документами? Откуда документы с наибольшей вероятностью попадут в руки немцев? Подумав, Гомес-Беар принялся рассуждать. Если тело прибьет к берегу около Кадиса, его могут просто передать британским властям в Гибралтаре, что погубит план в самом начале. Кроме того, была, по его словам, «опасность того, что труп обнаружат и/или будут им заниматься офицеры испанского военно-морского флота, которые, вполне возможно, не захотят сотрудничать с немцами». Флот, отчасти благодаря усилиям самого Гомес-Беара, гораздо лучше относился к Великобритании, чем армия и ВВС, поэтому труп с фальшивыми документами по возможности следовало направить в какие-нибудь другие руки.

Идеальным местом, сказал наконец Гомес-Беар, будут окрестности Уэльвы – испанского рыболовного порта, расположенного у места впадения в Атлантику реки Рио-Тинто. «В Уэльве очень сильное немецкое влияние», – пояснил Гомес-Беар; в городе имелось многочисленное и патриотически настроенное немецкое сообщество. Британский консул в Уэльве Фрэнсис Хейзелден, чье содействие было необходимо для успеха операции, был «человеком надежным и всегда готовым помочь». Кроме того, в Уэльве работал «очень прогермански настроенный начальник полиции, который наверняка должен дать немцам доступ ко всему интересному, что обнаружится на трупе».

Но самое важное – то, что в Уэльве жил один особенный и чрезвычайно вредный немецкий шпион. Этот агент был «активен и влиятелен» во всем регионе, действовал очень эффективно и без всякой жалости, имел хорошие связи. Подставить этого человека, заметил Гомес-Беар, будет не только полезно для дела, но и весьма приятно.

Адольф Клаус коллекционировал бабочек. Стены его большого дома были увешаны стендами с бабочками, аккуратно наколотыми и снабженными подписями. Он порой целые дни проводил с сачком, биноклем и фотоаппаратом на возвышенности Ла-Рабида, у которой сливаются перед впадением в море реки Одьель и Рио-Тинто (там, между прочим, жил незадолго до отплытия в Новый Свет Христофор Колумб). Клаус владел на Ла-Рабиде большой фермой, где выращивал огромные помидоры и свеклу. Он занимался живописью, вечерами играл в теннис и беспрерывно курил сигареты без фильтра. Он мастерил хитроумные деревянные стулья, которые разваливались, стоило кому-нибудь на них сесть. Адольф был человеком с необычной внешностью. Из-за малярии, которой он заразился, путешествуя в Конго, он был болезненно худ и после каждого рецидива становился еще более изможденным. Его большие уши торчали под прямым углом к черепу; он был похож на труп с двумя приделанными к голове блюдцами. Адольф имел обыкновение тихо и без предупреждения возникать у твоего плеча, чем заслужил прозвище Тень. В сорок шесть лет Клаус, как говорили, был «в отставке», но чем он занимался до отставки, никто понятия не имел.