Текст книги "Озноб"

Автор книги: Белла Ахмадулина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

смешит уста. И нежно и чуть-чуть

в ней в полщеки проглянет итальянка,

и в чистой мгле ее лица таятся

движения неведомых причуд.

Всё ждет. И ей – то страшно, то смешно.

И похудела. Смотрит остроносо

куда-то ввысь. Лицо усложнено

всезнающей улыбкой астронома!

В ней сильный пульс играет вкось и вкривь.

Ей всё нужней, всё тяжелей работа.

Мне кажется., что скоро грянет крик

доселе неизвестного ребенка.

9

Грянь и ты, месяц первый, Октябрь,

на твоем повороте мгновенном

электричеством бьет по локтям

острый угол меж веком и веком.

Узнаю изначальный твой гул,

оглашающий древние своды,

по огромной округлости губ,

называющих имя Свободы.

О, три слога! Рев сильных широт

отворенной гортани!

Как в красных и предельных

объемах шаров -

тесно воздуху в трех этих гласных.

Грянь же, грянь новорожденный крик

той Свободы! Навеки и разом -

распахни треугольный тупик,

образованный каменным рабством.

Подари отпущение мук

тем, что бились о стены и гибли, -

там, в Михайловском, замкнутом в круг,

там, в просторно-угрюмом Египте.

Дай, Свобода, высокий твой верх

видеть, знать в небосводе затихшем,

как бредущий в степи человек

близость звезд ощущает затылком.

Приближай свою ласку к земле,

совершающей дивную дивность,

навсегда предрешившей во мне

свою боль, и любовь, и родимость.

10

Ну что ж. Уже все ближе, всё верней

расчет, что попаду я в эту повесть,

конечно, если появиться в ней

мне Игрека не помешает происк.

Всё непременным чередом идет,

двадцатый век наводит свой порядок,

подрагивает, словно самолет,

предслыша небо серебром лопаток.

А та, что перламутровым белком

глядит чуть вкось, чуть невпопад и странно,

ступившая, как дети на балкон,

на край любви, на острие пространства,

та, над которой в горлышко, как в горн,

дудит апрель, насытивший скворечник, -

нацеленный в меня, прости ей, гром! -

она мне мать, и перемен скорейших

ей предстоит удача и печаль.

А ты, о Жизнь, мой мальчик, непоседа,

спеши вперед и понукай педаль

открывшего крыла велосипеда.

Пусть роль свою сыграет азиат -

он белокур, как белая ворона,

как гончую, его влечет азарт

по следу, вдаль, и точно в те ворота,

где ждут его, где воспринять должны

двух острых скул опасность и подарок.

Округлое дитя из тишины

появится, как слово из помарок.

11

Я – скоро. Но покуда нет меня.

Я – где-то там, в преддверии природы.

Вот-вот окликнут, разрешат – и я

с готовностью возникну на пороге.

Я жду рожденья, я спешу теперь,

как посетитель в тягостной приемной,

пробить бюрократическую дверь

всем телом – и предстать в ее проеме.

Ужо рожусь! Еще не рождена.

Еще не пала вещая щеколда.

Никто не знает, что я – вот она,

темно, смешно. Апчхи! В носу щекотно.

Вот так играют дети, прячась в шкаф,

испытывая радость отдаленья.

Сейчас расхохочусь! Нет сил! И ка-ак

вдруг вывалюсь вам всем на удивленье!

Таюсь, тянусь, претерпеваю рост,

вломлюсь птенцом горячим, косоротым

ловить губами воздух, словно гроздь,

наполненную спелым кислородом.

Сравнится ль бледный холодок актрис,

трепещущих, что славы не добьются,

с моим волненьем среди тех кулис,

в потемках, за минуту до дебюта!

Еще не знает речи голос мой,

еще не сбылся в легких вздох голодный.

Мир наблюдает смутной белизной,

сурово излучаемой галеркой.

(Как я смогу, как я сыграю роль

усильем безрассудства молодого?

Как перейду, превозмогая боль,

от немоты к началу монолога?

Сумею ли прожить игру – шутя,

всерьез, до слез, навеки, не лукавя,

как дождь идет, как зверь или дитя

играют с миром, молоко лакая.

Как стеклодув, чьи сильные уста

взрастили дивный плод стекла простого,

играть и знать, что жизнь твоя проста

и выдох твой имеет форму слова.

Иль как печник, что краснотою труб

замаранный, сидит верхом на доме,

захохотать и ощутить свой труд

блаженною усталостью ладони.

Так пусть же грянет тот театр, тот бой

меж «да» и «нет», небытием и бытом,

где человек обязан быть собой

и каждым нерожденным и убитым.

Своим добром он возместит земле

всех сыновей ее, в ней погребенных.

Вершит всевечный свой восход во мгле

огромный, голый, золотой Ребенок.)

Уж выход мой! Мурашками, спиной

предчувствую прыжок свой на арену.

Уже объявлен год тридцать седьмой.

Сейчас, сейчас – дадут звонок к апрелю.

РЕПЛИКА ДОБРОЖЕЛАТЕЛЯ:

О, нечто, крошка, пустота,

еще не девочка, не мальчик,

ничто, чужого пустяка

пустой и маленький туманчик!

Зачем, неведомый радист,

ты шлешь сигналы пробужденья?

Повремени и не родись,

не попади в беду рожденья.

Н©распрямленный организм,

закрученный кривой пружинкой,

о, образумься, оглянись!

Я – умник, много лет проживший,

я говорю: потом, потом

тебе родиться будет лучше.

А не родишься – что же, в том

всё ж есть свое благополучье.

Помедли двадцать лет хотя б,

утешься беззаботной ленью,

блаженной слепотой котят,

столь равнодушных к утопленью.

Что так не терпится тебе,

и, как птенец в тюрьме скорлупок,

ты спешку точек и тире

всё выбиваешь клювом глупым?

Чем плохо там – во тьме пустой,

где нет тебе ни слез, ни горя?

Куда ты так спешишь? Постой!

Родится что-нибудь другое.

(ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА:

Ах, умник! И другое пусть

родится тоже непременно, -

всей музыкой озвучен пульс,

прям позвоночник, как антенна.

Но для чего же мне во вред

ему прийти и стать собою?

Что ж, он займет весь белый свет

своею малой худобою?

Мне отведенный кислород,

которого я жду веками,

неужто он до дна допьет

один, огромными глотками?

Моих друзей он станет звать

своими? Всё наглей, всё дальше

они там будут жить, гулять

и про меня не вспомнят даже?

А мой родимый, верный труд,

в глаза глядящий так тревожно,

чужою властью новых рук

ужели приручить возможно?

Ну, нет! В какой во тьме пустой?

Сам там сиди. Довольно. Дудки.

Наскучив мной, меня в простор

выбрасывают виадуки!

И в солнце, среди синевы

расцветшее, нацелясь мною,

меня спускают с тетивы

стрелою с тонкою спиною.

Веселый центробежный вихрь

меня из круга вырвать хочет.

О, Жизнь, в твою орбиту вник

меня таинственный комочек!

Твой золотой круговорот

так призывает к полнокровью,

словно сладчайший огород,

красно дразнящий рот морковью.

О, Жизнь любимая, пускай

потом накажешь всем и смертью,

но только выуди, поймай,

достань меня своею сетью!

Дай выгадать мне белый свет -

одну-единетвекную пользу!)

– Припомнишь, дура, мой совет

когда-нибудь. Да будет поздно.

Зачем ты ломишься во вход,

откуда нет освобожденья?

Ведь более удачный год

ты сможешь выбрать для рожденья.

Как безопасно, как легко,

вне гнева века или ветра -

не стать. И не принять лицо,

талант и имя человека.

12

Каков мерзавец! Но, средь всех затей,

любой наш год – утешен, обнадежен

неистовым рождением детей,

мельканьем ножек, пестротой одежек.

И в их великий и всемирный рев,

захлебом насыщая древний голод,

гортань прорезав чистым острием,

вонзился мой, ожегший губы голос!

Пусть вечно он благодарит тебя,

земля, меня исторгшая, родная,

в печаль и в радость, и в трубу трубя,

и в маленькую дудочку играя.

Мне нравится, что Жизнь всегда права,

что празднует в ней вечная повадка -

топырить корни, ставить дерева

и меж ветвей готовить плод подарка.

Пребуду в ней до края, до конца,

а пред концом – воздам благодаренье

всем девочкам, слетающим с крыльца,

всем людям, совершающим творенье.

13

Что еще вам оказать?

Я не знаю.

И не знаю, я одобрена вами

иль справедливо и бегло охаяна.

Но проносятся пусть надо мной

ваши лица и ваши слова.

Написала всё это Ахмадулина Белла Ахатовна.

Год рождения – 1937. Место рождения -

город Москва.

В МЕТРО НА ОСТАНОВКЕ «СОКОЛ»

Не знаю, что со мной творилось,

не знаю, что меня влекло.

Передо мною отворилось,

распавшись надвое, стекло.

В метро, на остановке «Сокол»,

моя поникла голова.

Опросив стакан с томатным соком,

я простояла час и два.

Я что-то вспомнить торопилась

и говорила невпопад:

– За красоту твою и милость

благодарю тебя, томат.

За то, что влагою ты влажен,

за то, что овощем ты густ,

за то, что красен и отважен

твой детский поцелуй вкруг уст.

А люди в той неразберихе,

направленные вверх и вниз,

как опаляющие вихри,

над головой моей неслись.

У каждой девочки, скользящей

по мрамору, словно по льду,

опасный, огненный, косящий

зрачок огромный цвел во лбу.

Вдруг всё, что тех людей казнило,

всё, что им было знать дано,

в меня впилось легко и сильно,

словно иголка в полотно.

И утомленных женщин слезы,

навек прилипшие к глазам,

по мне прошли, будто морозы

по обнаженным деревам.

Но тут владычица буфета,

вся белая, как белый свет,

воскликнула:

– Да что же это!

Уйдешь ты всё же или нет?

Ах, деточка, мой месяц ясный,

пойдем со мною, брось тужить!

Мы в роще Марьиной прекрасной

с тобой две Марьи будем жить.

В метро, на остановку «Сокол»,

с тех пор я каждый день хожу.

Какой-то горестью высокой

горюю и вокруг гляжу.

И к этой Марье бесподобной

припав, как к доброму стволу,

потягиваю сок холодный

иль просто около стою.

СОН

О опрометчивость моя!

Как видеть сны мои решаюсь?

Так дорого платить за шалость -

заснуть?

Но засыпаю я.

И снится мне, что свеж и скуп

сентябрьский воздух. Всё знакомо:

осенняя пригожесть дома,

вкус яблок, не сходящий с губ.

Но незнакомый садовод

возделывает сад знакомый

и говорит, что он законный

владелец.

И войти зовет.

Войти? Как можно? Столько раз

я знала здесь печаль и гордость,

и нежную шагов нетвердость,

и нежную незрячесть глаз.

Уж минуло так много дней.

А нежность – облаком вчерашним,

а нежность – обмороком влажным

меня омыла у дверей.

Но садоводова жена

меня приветствует жеманно.

Я говорю:

– Как здесь туманно…

И я здесь некогда жила.

Я здесь жила лет сто назад.

– Лет сто? Вы шутите?

– Да нет же!

Шутить теперь? Когда так нежно

моим столетьем пахнет сад?

Сто лет прошло, а всё свежи

в ладонях нежности

к родимой

коре деревьев.

Запах дымный

вокруг всё тот же.

– Не скажи! -

промолвил садовод в ответ.

Затем спросил:

– Под паутиной,

со старомодной челкой длинной,

не ваш ли в чердаке портрет?

Ваш сильно изменился взгляд

с тех давних пор, когда в кручине,

не помню, по какой «причине,

вы умерли – лет сто назад.

– Возможно, но жить так давно,

лишь тенью в чердаке остаться,

а всё затем, чтоб не расстаться

с той нежностью?

Вот что смешно.

МОИ ТОВАРИЩИ

* * *

– Пока! – товарищи прощаются со мной.

– Пока! – я говорю. – Не забывайте! -

Я говорю: – Почаще здесь бывайте! -

пока товарищи прощаются со мной.

Мои товарищи по лестнице идут,

и подымаются их голоса обратно.

Им надо долго ехать – до Арбата,

до набережной, где их дома ждут.

Я здесь живу. И памятны давно

мне все приметы этой обстановки.

Мои товарищи стоят на остановке,

и долго я смотрю на них в окно.

Им летний дождик брызжет на плащи,

и что-то занимается другое.

Закрыв окно, я говорю: – О горе,

входи сюда, бесчинствуй и пляши!

Мои товарищи уехали домой,

они сидели здесь и говорили,

еще восходит над столом дымок -

это мои товарищи курили.

Но вот приходит человек иной.

Лицо его покойно и довольно.

И я смотрю и говорю: – Довольно!

Мои товарищи так хороши собой!

Он улыбается: – Я уважаю их.

Но вряд ли им удастся отличиться.

– О, им еще удастся отличиться

от всех постылых подвигов твоих.

Удачам все завидуют твоим -

и это тоже важное искусство,

и все-таки другое есть Искусство -

мои товарищи, оно открыто им.

И снова я прощаюсь: – Ну, всего

хорошего, во всем тебе удачи!

Моим товарищам ненадобно удачи!

Мои товарищи добьются своего!

* * и*

Когда моих товарищей корят,

я понимаю слов закономерность,

но нежности моей закаменелость

мешает слушать мне, как их корят.

Я горестно упрекам этим внемлю,

я головой киваю: слаб Андрей!

Он держится за рифму, как Антей

держался за спасительную землю.

За ним я знаю недостаток злой:

кощунственно венчать «гараж» с «геранью»,

и все-таки о том судить Гераклу,

поднявшему Антея над землей.

Оторопев, он свой автопортрет

сравнил с аэропортом -

это глупость.

Гораздо больше в нем азарт и гулкость

напоминают мне автопробег.

И я его корю: зачем ты лих?

Зачем ты воздух детским лбом таранишь?

Всё это так. Но вое ж он мой товарищ.

А я люблю товарищей моих.

Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,

выходит мальчик с резвостью жонглера.

По правилам московского жаргона

люблю ему сказать: «Привет, Андрей!»

Люблю, что слова чистого глоток,

как у скворца, поигрывает в горле.

Люблю и тот, неведомый и горький,

серебряный какой-то холодок.

И что-то в нем, хвали или кори,

есть от пророка, есть от скомороха,

и мир ему – горяч, как сковородка,

сжигающая руки до крови.

Всё остальное ждет нас впереди.

Да будем мы к своим друзьям пристрастны!

Да будем думать, что они прекрасны!

Терять их страшно, Бог не приведи!

СКАЗКА О ДОЖДЕ

в нескольких эпизодах, с диалогами и хором детей

I

Со мной с утра не расставался Дождь.

– О, отвяжись! – я говорила грубо.

Он отступал, но преданно и грустно,

вновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь как крыло прирос к моей спине.

Его корила я:

– Стыдись, негодник!

К тебе в слезах взывает огородник,

иди к цветам!

Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.

Дождь был со мной, забыв про всё на свете.

Вокруг меня приплясывали дети,

как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.

Я спряталась за стол, укрытый нишей.

Дождь за окном пристроился, как нищий,

и сквозь стекло желал придти ко мне.

Я вышла. И была моя щека

наказана пощечиною влаги,

но тут же Дождь, в печали и отваге,

омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.

Сырым платком я шею обвязала.

Дождь на моем плече, как обезьяна

сидел,

и город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,

он детским пальцем щекотал мне ухо.

Сгущалась засуха. Всё было сухо.

И только я промокла до костей.

Но я была в тот дом приглашена,

где строго ждали моего привета,

где над янтарным озером паркета

всходила люстры чистая луна.

Я думала: что делать мне с Дождем?

Ведь он со мной расстаться не захочет.

Он наследит там. Он ковры замочит.

Да с ним меня вообще не пустят в дом.

Я строго объяснила:

– Доброта

во мне сильна, но всё ж не безгранична.

Тебе ходить со мною неприлично.

Дождь на меня смотрел, как сирота.

– Ну, черт с тобой, – решила я, – иди!

С какой любовью на меня ты пролит?

Ах, этот странный климат, будь он проклят!

Прощенный Дождь запрыгал впереди.

III

Хозяин дома оказал мне честь,

которой я не стоила.

Однако,

промокшая всей шкурой как ондатра,

я у дверей звонила ровно в шесть.

Дождь, притаившись за моей спиной,

дышал в затылок жалко и щекотно.

Шаги, глазок – молчание – щеколда.

Я извинилась.

– Этот Дождь со мной.

Позвольте он побудет на крыльце?

Он слишком влажный, слишком удлиненный

для комнат.

– Вот как? ¹– молвил удивленный

хозяин, изменившийся в лице.

IV

Признаться, я любила этот дом.

В нем свой балет всегда вершила легкость.

О, здесь углы не ушибают локоть,

здесь палец не порежется ножом.

Любила всё: как медленно хрустят

шелка хозяйки, затененной шарфом,

и, более всего, плененный шкафом -

мою царевну спящую – хрусталь.

Тот в семь румянцев розовевший спектр,

в гробу стеклянном, мертвый и прелестный.

Но я очнулась. Ритуал приветствий

как опера станцован был и спет.

Хозяйка дома, честно говоря,

меня бы не любила непременно,

но робость поступить не современно

чуть-чуть мешала ей, что было зря.

– Как поживаете? (О, блеск грозы,

смирённый в тонком горлышке гордячки!)

– Благодарю, – сказала я, – в горячке

я провалялась, как свинья в грязи.

(Со мной творилось что-то в этот раз.

Ведь я хотела, поклонившись слабо,

сказать:

– Живу хоть суетно, но славно,

тем более, что снова вижу вас.)

Она произнесла:

– Я вас браню.

Помилуйте, такая одаренность!

Сквозь дождь! И расстоянья отдаленность!

Вскричали все:

– К огню ее, к огню!

– Когда нибудь, во времени другом,

на площади, сквозь музыки и брани,

мы б свидеться могли при барабане,

вскричали б вы:

– В огонь ее, в огонь!

За всё! За Дождь! За после! За тогда!

За чернокнижье двух зрачков чернейших,

за звуки с уст, за косточки черешен,

летящие без всякого труда!

Привет тебе! Нацель в меня прыжок,

Огонь, мой брат, мой пес многоязыкий!

Лижи мне руки в нежности великой!

Ты тоже Дождь! Как влажен твой ожог!

– Ваш несколько причудлив монолог, -

проговорил хозяин уязвленный. -

Но, впрочем, слава поросли зеленой!

Есть прелесть в поколенье молодом.

– Не слушайте меня! Ведь я в бреду! -

просила я. – Всё это Дождь наделал.

Он целый день меня казнил, как демон.

Да, это Дождь меня вовлек в беду.

И вдруг я увидала – там, в окне,

мой верный Дождь один синел и плакал.

В моих глазах двумя слезами плавал

лишь след его, оставшийся во мне.

VI

Одна из гостий, протянув бокал,

туманная, как голубь над карнизом,

спросила с неприязнью и капризом:

– Скажите, правда, что ваш муж богат?

– Богат ли он? Не знаю. Не вполне.

Но он богат. Ему легка работа.

Хотите знать один секрет? Есть что-то

неизлечимо нищее во мне.

Его я научила колдовству -

во мне была такая откровенность! -

он разом обратит любую ценность

в круг на воде, в зверька или в траву.

Я докажу вам! Дайте мне кольцо!

Спасем звезду из тесноты колечка! -

Она мне не дала кольца, конечно,

в недоуменье отстранив лицо.

– И, знаете, еще одна деталь -

меня влечет подохнуть под забором.

(Язык мой так и воспалялся вздором.

О, это Дождь твердил мне свой диктант.)

VII

Всё, Дождь, тебе припомнится потом!

Другая гостья, голосом глубоким,

осведомилась:

– Одаренных Богом

кто одаряет? и каким путем?

Как погремушкой, мной гремел озноб:

– Приходит Бог, преласков и превесел,

немного старомоден, как профессор,

и милостью ваш осеняет лоб.

А далее – летите вверх и вниз,

в кровь разбивая локти и коленки

о снег, о воздух, об углы Кваренги,

о простыни гостиниц и больниц.

Василия Блаженного, в зубцах,

тот острый купол помните? Представьте

всей кожей об него!

– Да вы присядьте! -

она меня одернула в сердцах.

VIII

Тем временем, для радости гостей,

творилось что-то новое, родное:

в гостиную впускали кружевное

серебряное облако детей.

Хозяюшка, прости меня, я зла!

Я всё лгала, я поступала дурно!

В тебе, как на устах у стеклодува,

явился выдох чистого стекла.

Душой твоей насыщенный сосуд,

дитя твое, отлитое так нежно!

Как точен контур, обводящий нечто!

О том не знала я, не обессудь.

Хозяюшка, звериный гений твой

в отчаянье вседенном и всенощном

над детищем твоим, о, над сыночком

великий поникает головой.

Дождь мои губы звал к ее руке.

Я плакала:

– Прости меня! Прости же!

Глаза твои премудры и пречисты!

Тут хор детей возник невдалеке:

– Ах, так сложилось время 1-

смешинка нам важна!

У одного еврея -

хе-хе! – была жена.

Его жена корпела

над тягостным трудом,

чтоб выросла копейка

величиною с дом.

О, капелька металла,

созревшая, как плод!

Ты солнышком вставала,

украсив небосвод.

Все это только шутка,

наш номер, наш привет.

Нас весело и жутко

растит двадцатый век.

Мы маленькие дети,

но мы растем во сне,

как маленькие деньги,

окрепшие в казне.

В лопатках – холод милый

и острия двух крыл.

Нам кожу алюминий,

как изморозь, покрыл.

Чтоб было жить не скушно,

нас трогает порой

искусствочко, искусство,

ребеночек чужой.

Родителей оплошность

искупим мы. Ура!

О, пошлость, ты не подлость,

ты лишь уют ума.

От боли и от гнева

ты нас спасешь потом.

Целуем, королева,

твой бархатный подол.

X

Лень, как болезнь, во мне смыкала круг.

Мое плечо вело чужую руку.

Я, как птенца, в ладони грела рюмку.

Попискивал ее открытый клюв.

Хозяюшка, вы ощущали грусть

над мальчиком, заснувшим спозаранку,

в уста его, в ту алчущую ранку,

отравленную проливая грудь?

Вдруг в нем, как в перламутровом яйце,

спала пружина музыки согбенной?

Как радуга – в бутоне краски белой?

Как тайный мускул красоты – в лице?

Как в Сашеньке – непробужденный Блок?

Медведица, вы для какой забавы

в детеныше, влюбленными зубами,

выщелкивали Бога, словно блох?

Хозяйка налила мне коньяка:

– Вас лихорадит. Грейтесь у камина. -

Прощай, мой Дождь!

Как весело, как мило

принять мороз на кончик языка!

Как крепко пахнет розой от вина!

Вино, лишь ты ни в чем не виновато.

Во мне расщеплен атом винограда.

Во мне горит двух разных роз война.

Вино мое, я твой заблудший князь,

привязанный к двум деревам склоненным.

Разъединяй! Не бойся же! Со звоном

меня со мной пусть разлучает казнь!

Я делаюсь всё больше, всё добрей!

Смотрите – я уже добра, как клоун,

вам в ноги опрокинутый поклоном!

Уж мне тесно средь окон и дверей!

О, Господи, какая доброта!

Скорей! Жалеть до слез! Пасть на колени!

Я вас люблю! Застенчивость калеки

бледнит мне щеки и кривит уста.

Что сделать мне для вас хотя бы раз?

Обидьте! Не жалейте, обижая!

Вот кожа моя – голая, большая,

как холст для красок! Чист простор для ран!

Я вас люблю без меры и стыда!

Как небеса круглы мои объятья.

Мы из одной купели. Все мы братья.

Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!

Прошел по спинам быстрый холодок.

В тиши раздался страшный крик хозяйки.

И ржавые, оранжевые знаки

вдруг выплыли на белый потолок.

И хлынул Дождь! Его ловили в таз.

В него впивались веники и щетки.

Он вырывался. Он летел на щеки.

Прозрачной слепотой вставал у глаз.

Отплясывал нечаянный канкан.

Звенел, играя в хрустале воскресном.

Дом над Дождем уж замыкал свой скрежет,

как мышцы обрывающий капкан.

Он, с выраженьем ласки и тоски,

паркет марая, полз ко мне на брюхе.

В него мужчины, поднимая брюки,

примерившись, вбивали каблуки.

Его скрутили тряпкой половой

и выжимали, брезгуя, в уборной.

Гортанью, вдруг охрипшей и убогой,

кричала я:

– Не трогайте! Он мой!

Он был живой, как зверь или дитя.

Слепые, тайн не знающие руки

зачем вы окунули в кровь Дождя?

Хозяин дома прошептал:

– Учти,

еще ответишь ты за эту встречу!

Я засмеялась:

– Знаю, что отвечу.

Вы безобразны. Дайте мне пройти.

Пугал прохожих вид моей беды.

Я говорила:

– Ничего. Оставьте.

Пройдет и это.

На сухом асфальте

я целовала пятнышко воды.

Земли перекалялась нагота,

и горизонт вкруг города был розов.

Повергнутое в страх Бюро прогнозов

осадков не сулило никогда.

Тбилиси – Москва