Текст книги "Озноб"

Автор книги: Белла Ахмадулина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

ТВОИ ДОМ

Твой дом, не ведая беды,

меня встречал и в щеку чмокал.

Как будто рыба из воды,

сервиз выглядывал из стекол.

И пес выскакивал ко мне,

как галка маленький, орущий,

и в беззащитном всеоружье

торчали кактусы в окне.

От неурядиц всей земли

я шла озябшим делегатом,

и дом смотрел в глаза мои

и добрым был и деликатным.

На голову мою стыда

он не навлек, себя не выдал.

Дом клялся мне, что никогда

он этой женщины не видел.

Он говорил: – Я пуст. Я пуст. -

Я говорила: – Где-то, где-то… -

Он говорил: – И пусть. И пусть.

Входи и позабудь про это.

О, как боялась я сперва

платка или иной приметы,

но дом твердил свои слова,

перетасовывал предметы.

Он заметал ее следы.

О, как он притворялся ловко,

что здесь не падало слезы,

не облокачивалось локтя.

Как будто тщательный прибой

смыл все: и туфель отпечатки,

и тот пустующий прибор,

и пуговицу от перчатки.

Все сговорились: пес забыл,

с кем он играл, и гвоздик малый

не ведал, кто его забил,

и мне давал ответ туманный.

Так были зеркала пусты,

как будто выпал снег и стаял.

Припомнить не могли цветы,

кто их в стакан граненый ставил…

О, дом чужой! О, милый дом!

Прощай! Прошу тебя о малом:

Ко мне был добр – и к ней будь добр,

утешь ее простым обманом.

Ты ей скажи: «Я пуст. Я пуст.»

Она ответит: «Где-то, где-то…»

Ты ей скажи: «И пусть. И пусть.

Входи и позабудь про это.»

ДРЕВНИЕ РИСУНКИ В ХАКАССИИ

Неведомый и древний лучник,

у первобытного огня

он руки грел. Он женщин лучших

любил. Он понукал коня.

Но что тревожило рассудок,

томило, отводило сон?

О, втиснутый в скалу рисунок!

Как дерзок и наивен он!

Он тяжко рисовал и скупо,

как будто высекал огонь.

И близилось к нему искусство,

и ржал его забытый конь.

Он нежно трогал эти стены.

Но кто он? Что случилось с ним?

И долго мы на эти стелы

как бы в глаза его глядим.

НЕЖНОСТЬ

Так ощутима эта нежность,

вещественных полна примет.

И нежность обретает внешность

и воплощается в предмет.

Старинной вазою зеленой

вдруг станет на краю стола,

и ты склонишься удивленный

над чистым омутом стекла.

Встревожится квартира ваша,

и будут все поражены.

– Откуда появилась ваза? -

ты строго спросишь у жены.

– И антиквар какую плату

спросил? – О, не кори жену -

то просто я смеюсь и плачу

и в отдалении живу.

И слезы мои так стеклянны,

так их паденья тяжелы,

они звенят, как бы стаканы,

разбитые средь тишины.

За то, что мне тебя не видно,

а видно – так на полчаса,

я безобидно и невинно

свершаю эти чудеса.

Вдруг облаком тебя покроет,

как в горных высях повелось.

Ты закричишь: – Мне нет покою

Откуда облако взялось?

Но суеверно, как крестьянин,

не бойся, «чур» не говори -

то нежности моей кристаллы

осели на плечи твои.

Я так немудрено и нежно

наколдовала в стороне,

и вот образовалось нечто,

напоминая обо мне.

Но по привычке добрых бестий,

опять играя в эту власть,

я сохраню тебя от бедствий

и тем себя утешу всласть.

Прощай! И занимайся делом!

Забудется игра моя.

Но сказки твоим малым детям

останутся после меня.

НЕСМЕЯНА

Так и сижу – царевна Несмеяна,

ем яблоки, и яблоки горчат.

– Царевна, отвори нам! Нас немало! -

под окнами прохожие кричат.

Они глядят глазами голубыми

и в горницу являются гурьбой,

здороваются, кланяются, имя

«Царевич» говорят наперебой.

Стоят и похваляются богатством,

проходят, златом-серебром звеня.

Но вам своим богатством и бахвальством,

царевичи, не рассмешить меня.

Как ум моих царевичей напрягся,

стараясь ради красного словца!

Но и сама слыву я не напрасно

глупей глупца, мудрее мудреца.

Кричат они: – Какой верна присяге,

царевна, ты – в суровости своей? -

Я говорю: – Царевичи, присядьте.

Царевичи, постойте у дверей.

Зачем кафтаны новые надели

и шапки примеряли к головам?

На той неделе, о, на той неделе

смеялась я, как не смеяться вам.

Входил он в эти низкие хоромы,

сам из татар, гулявших на Руси,

и я кричала: «Здравствуй, мой хороший!

Вина отведай, хлебом закуси».

– А кто он был? Богат он или беден?

В какой он проживает стороне? -

Смеялась я: – Богат он или беден,

румян иль бледен – не припомнить мне.

Никто не покарает, не измерит

вины его. Не вышло ни черта.

И все же он, гуляка и изменник,

не вам чета. Нет. Он не вам чета.

О, еще с тобой случится

все – и молодость твоя.

Когда спросишь: «Кто стучится?» -

Я отвечу: «Это я!»

Это я! Ах, поскорее

выслушай и отвори.

Стихнули и постарели

плечи бедные твои.

Я нашла тебе собрата -

листик с веточки одной.

Как же ты стареть собрался,

не советуясь со мной!

Ах, да вовсе не за этим

я пришла сюда одна.

Это я – ты не заметил.

Это я, а не она.

Над примятою постелью,

в сумраке и тишине,

я оранжевой пастелью

рисовала на стене.

Рисовала сад с травою,

человечка с головой,

чтобы ты спросил с тревогой:

– Это кто еще такой?

Я отвечу тебе строго:

– Это я, не спорь со мной.

Это я смешной и стройный

человечек с головой.

Поиграем в эту шалость

и расплачемся над ней.

Позабудем мою жалость,

жалость к старости твоей.

Чтоб ты слушал и смирялся,

становился молодой,

чтобы плакал и смеялся

человечек с головой.

Нас одурачил нынешний сентябрь

с наивностью и хитростью ребенка.

Так повезло раскинутым сетям'-

мы бьемся в них, как малая рыбешка.

Нет выгоды мне видеться с тобой.

И без того сложны переплетенья.

Но ты проходишь, головой седой

оранжевые трогая растенья.

Я говорю на грани октября:

– О будь неладен предыдущий месяц.

Мне надобно свободы от тебя,

и торжества, и празднества, и мести.

В глазах от этой осени пестро.

И, словно на уроке рисования,

прилежное пишу тебе письмо,

выпрашивая расставанья.

Гордилась я, и это было зря.

Опровергая прошлую надменность,

прошу тебя: не причиняй мне зла!

Я так на доброту твою надеюсь!

СЕНТЯБРЬ

I

Ю. Нагибину

Какие новости у вас в календаре?

А впрочем, мне до них какое дело?

И в январе живу, как в сентябре,

настойчиво и оголтело.

Сентябрь, не отводи твое крыло,

твое крыло оранжевого цвета.

Отсрочь твое последнее число

и подари мне промедленье это.

Повремени и не клонись ко сну.

Охваченный желанием даренья,

как и тогда, транжирь свою казну,

побалуй все растущие деревья.

Что делалось! Как напряглась трава,

чтоб зеленеть с такою полнотою,

и дерево, как медная труба,

сияло и играло над землею.

На палисадники, набитые битком,

все тратилась и тратилась природа,

и георгин показывал бутон,

и замирал, и ожидал прироста.

Испуганных художников толпа

на цвет земли смотрела воровато,

толпилась, вытирала пот со лба,

кричала, что она не виновата:

она не затевала кутерьму,

и эти краски красные пролиты

не ей – ив доказательство тому

казала свои бедные палитры.

Вы не виновны! На другой мотив

вы мажете холсты до одуренья.

По меньшей мере – здесь шалил Матис

и, как за кисти, брался за деревья.

Он виноват, но виноват давно!

Бывает слабость в старом человеке.

Но все это, что желто и красно,

что зелено – пусть здравствует вовеки

Как пачкались, как били по глазам,

как нарушались прежние расцветки.

И в этом упоении базар

все понижал на яблоки расценки.

II

И мы увиделись. Ты вышел из дверей.

Все кончилось. Все начиналось снова.

До этого не начислялось дней,

как накануне Рождества Христова.

И мы увиделись. И в двери мы вошли.

И дома не было за этими дверями.

Мы встретились, как старые вожди,

с закинутыми головами -

от гордости, от знанья, что к чему,

от недоверия и напряженья.

По твоему челу, по моему челу

мелькнуло это темное движенье.

Мы встретились, как дети поутру,

с закинутыми головами -

от нежности, готовности к добру

и робости перед словами.

Сентябрь, сентябрь, во всем твоя вина,

ты действовал так слепо и неверно.

Свобода равнодушья, ты одна

будь проклята и будь благословенна.

Счастливы подзащитные твои -

в пределах крепости, поставленной тобою,

неуязвимые для боли и любви,

как мстительно они следят за мною.

И мы увиделись. Справлял свои пиры

сентябрь, не проявляя недоверья.

Но, оценив значительность игры,

отпрянули все люди и деревья.

III

Прозрели мои руки. А глаза -

как руки, стали действенны и жадны.

Обильные возникли голоса

в моей гортани, высохшей от жажды

по новым звукам. Эту суть свою

впервые я осознаю на воле.

Вот так стоишь ты. Так и я стою -

звучащая, открытая для боли.

Сентябрь добавил нашим волосам

оранжевый оттенок увяданья.

Ты жр!ть учил нас, как живешь ты сам -

напрягшись для последнего свиданья.

Сентябрь, ты богом приходился нам,

нас создавал по своему подобью.

Но, как пристало поступать богам,

нас, беззащитных, не отдай потопу.

Освободи нас от дурных примет,

утешь эту тяжелую тревогу.

О, позабавься! Покажи пример

немилосердному, скупому богу.

IV

Мы соблюдаем правила зимы.

Играем мы, не уступая смеху

и придавая очертанья снегу,

приподнимаем белый снег с земли.

И будто бы предчувствуя беду,

прохожие толпятся у забора,

снедает их тяжелая забота:

а что с тобой имеем мы в виду?

Мы бабу лепим – только и всего.

О, это торжество и удивленье,

когда и высота и удлиненье

зависят от движенья твоего.

Ты говоришь: «Смотри, как я леплю».

Действительно, как хорошо мы лепим

и форму от бесформенности лечим!

Я говорю: «Смотри, как я люблю».

Снег уточняет все свои черты

и слушается нашего приказа.

И вдруг я замечаю, как прекрасно

лицо, что к снегу обращаешь ты.

Проходим мы по белому двору,

мимо прохожих, с выраженьем дерзким.

С лицом таким же пристальным и детским,

дай Бог любимому всегда играть в игру!

Поддайся его долгому труду,

о моего любимого работа!

Даруй ему удачливость ребенка,

рисующего домик и трубу.

V

Темнеет наше отдаленье,

нарушенное, позади.

Как щедро это одаренье

меня с тобой! Но погоди -

любимых так не привечают.

О нежности! перерасход!

Он все пределы превышает.

К чему он дальше приведет?

Так – жемчугами осыпают,

и не спасает нас навес,

так музыкою осеняют,

так – дождик падает с небес.

Так ты протягиваешь руки

навстречу моему лицу,

и в этом – запахи и звуки,

как будто вечером в лесу.

Так – головой в траву ложатся,

так – держат руки на груди

и в небо смотрят. Так – лишаются

любимого. Но погоди -

сентябрь ответит за растрату

и волею календаря

еще изведает расплату

за то, что крал у октября.

И мы причастны к этой краже.

Сентябрь, все кончено? Листы

уж падают? Но мы-то – краше,

но мы надежнее, чем ты.

Да, мы немалый шанс имеем

не проиграть. И говорю:

– Любимый, будь высокомерен

и холоден к календарю.

Наш праздник им не обозначен.

Вне расписания его

мы вместе празднуем и плачем

на гребне пира своего.

Все им предписанные будни

как воскресения летят,

и музыка играет в бубны,

и карты бубнами лежат.

Зато как Новый год был жалок.

Разлука, будни и беда

плясали там. Был воздух жарок,

а лед был груб. Но и тогда

там елки не было. Там было

иное дерево. Оно -

сияло и звалось рябина,

как в сентябре и быть должно.

VI

Сентябрь – чудак и выживать мастак.

Быть может, он не разминется с нами,

пока не будет так, не будет так,

что мы его покинем сами.

И станет он покинутый тобой,

и осень обнажит свои прорехи,

и мальчики и девочки гурьбой

появятся, чтоб собирать орехи.

Вот щелкают и потрошат кусты,

репейники приклеивают к платью

и говорят: – А что же плачешь ты? -

Что плачу я? Что плачу?

Наладится такая тишина,

как под водой, как под морской водою.

И надо жить. У жизни есть одна

привычка – жить, чтоб ни было с тобою.

Изображать счастливую чету,

и отдышаться в этой жизни мирной,

и преступить заветную черту

блаженной тупости. Но ты, мой милый,

ты на себя не принимай труда

печалиться. Среди зимы и лета,

в другие месяцы – нам никогда

не испытать оранжевого цвета.

Отпразднуем последнюю беду.

Рябиновые доломаем ветки.

Клянусь тебе двенадцать раз в году:

я в сентябре. И буду там вовеки.

6, 7, 8 января 1960 года

Опять в природе перемена…

К. А. и Я. С. Рыкачевым

Опять в природе перемена,

окраска зелени груба,

и высится высокомерно

фигура белого гриба.

И этот сад собой являет

все небеса и все леса,

и выбор мой благословляет

лишь три любимые лица.

При свете лампы умирает

слепое тело мотылька,

и пальцы золотом марает,

и этим брезгует рука.

Ах, Господи, как в это лето

покой в душе моей велик.

Так радуге избыток цвета

желать иного не велит.

Так завершенная окружность

сама в себе заключена,

и лишнего штриха ненужность

ей незавидна и смешна.

МОТОРОЛЛЕР

Завиден мне полет твоих колес,

о мотороллер розового цвета!

Слежу за ним, не унимая слез,

что льют без повода в начале лета.

И девочке, припавшей к седоку

с ликующей и гибельной улыбкой,

кажусь я приникающей к листку,

согбенной и медлительной улиткой.

Прощай! Твой путь лежит поверх меня

и меркнет там, в зеленых отдаленьях.

Две радуги, два неба, два огня,

бесстыдница, горят в твоих коленях.

И тело твое светится сквозь плащ,

как стебель тонкий сквозь стекло и воду.

Вдруг из меня какой-то странный плач

выпархивает, пискнув, на свободу.

Так слабенький твой голосок поет,

и песенки мотив так прост и вечен.

Но, видишь ли, веселый твой полет

недвижностью моей уравновешен.

Затем твои качели высоки

и не опасно головокруженье,

что по другую сторону доски

я делаю обратное движенье.

Пока ко мне нисходит тишина,

твой шум летит в лужайках отдаленных.

Пока моя походка тяжела,

подъемлешь ты два крылышка зеленых.

Так проносись – я все еще стою.

Так лепечи «– я все еще немею*

И легкость поднебесную твою

я искупаю тяжестью своею.

МАЗУРКА ШОПЕНА

Какая участь нас постигла,

как повезло нам в этот час,

когда бегущая пластинка

одна лишь разделяла нас!

Сначала тоненько шипела,

как уж, изъятый из камней,

но очертания Шопена

приобретала всё слышней.

И забирала круче, круче,

и обещала: быть беде,

и расходились эти круги,

как будто круги по воде.

И тоненькая, как мензурка

внутри с водицей голубой,

стояла девочка-мазурка,

покачивая головой.

Как эта, с бедными плечами,

по-польски личиком бела,

разведала мои печали

и на себя их приняла?

Она протягивала руки

и исчезала вдалеке,

сосредоточив эти звуки

в иглой исчерченном кружке.

АВГУСТ

Так щедро август звезды расточал.

Он так бездумно приступал к владенью,

и обращались лица ростовчан

и всех южан навстречу их паденью.

Я добрую благодарю судьбу.

Так падали мне на плечи созвездья,

как падают в заброшенном саду

сирени неопрятные соцветья.

Подолгу наблюдали мы закат,

соседей наших клавиши сердили.

К старинному роялю музыкант

склонял свои печальные седины.

Мы были звуки музыки одной.

О, можно было инструмент расстроить,

но твоего созвучия со мной

нельзя было нарушить и расторгнуть.

В ту осень так горели маяки,

так недалеко звезды пролегали,

бульварами шагали моряки,

и девушки в косынках пробегали.

Всё то же там паденье звезд и зной,

всё так же побережье неизменно.

Лишь выпали из музыки одной

две ноты, взятые одновременно.

АВТОМАТ С ГАЗИРОВАННОЙ ВОДОЙ

Вот к будке с газированной водой,

всех автоматов баловень надменный,

таинственный ребенок современный

подходит, как к игрушке заводной.

Затем, самонадеянный фантаст,

монету влажную он опускает в щелку

и, нежным брызгам подставляя щеку,

стаканом ловит розовый фонтан.

О, мне б его уверенность на миг

и фамильярность с тайною простою!

Но нет, я этой милости не стою:

пускай прольется мимо рук моих.

А мальчуган, причастный чудесам,

несет в ладони семь стеклянных граней,

и отблеск их летит на красный гравий

и больно ударяет по глазам.

Робея, я сама вхожу в игру,

и поддаюсь с блаженным чувством риска

соблазну металлического диска,

и замираю, и стакан беру.

Воспрянув из серебряных оков,

родится омут сладкий и соленый,

неведомым дыханьем населенный

и свежей толчеею пузырьков.

Все радуги, возникшие из них,

пронзают нёбо в сладости короткой,

и вот уже, разнеженный щекоткой,

семь вкусов спектра пробует язык.

И автомата темная душа

взирает с добротою старомодной,

словно крестьянка, что рукой холодной

даст путнику напиться из ковша.

ДУЭЛЬ

И снова, как огни мартенов,

Огни грозы над головой…

Так кто же победил: Мартынов

Иль Лермонтов в дуэли той?

Дантес иль Пушкин? Кто там первый?

Кто выиграл и встал с земли?

Кого дорогой этой белой

На черных санках повезли?

Но как же так – по всем приметам

Другой там выиграл, другой,

Не тот, кто на снегу примятом

Лежал курчавой головой!

Что делать, если в схватке дикой

Всегда дурак был на веду,

Меж тем как человек великий,

Как мальчик, попадал в беду…

Чем я утешу пораженных

Ничтожным превосходством зла,

Осмеянных и отчужденных

Поэтов, погибавших зря?

Я так скажу: на самом деле,

Давным-давно, который год,

Забыли мы и проглядели,

Что всё идет наоборот:

Мартынов пал под той горою,

Он был наказан тяжело,

А воронье ночной порою

Его терзало и несло.

А Лермонтов зато сначала

Всё начинал и гнал коня,

И женщина ему кричала:

Люби меня! Люби меня!

Дантес лежал среди сугроба,

Подняться не умел с земли,

А мимо медленно, сурово,

Не оглянувшись, люди шли.

Он умер или жив остался -

Никто того не различал,

А Пушкин пил вино, смеялся,

Друзей встречал, озорничал.

Стихи писал, не знал печали,

Дела его прекрасно шли,

И поводила всё плечами,

И улыбалась Натали.

Для их спасения навечно

Порядок этот утвержден.

И торжествующий невежда

Приговорен и осужден.

В тот месяц май, в тот месяц мой

во мне была такая легкость,

и, расстилаясь над землей,

влекла меня погоды лётность.

Я так щедра была, щедра

в счастливом предвкушение пенья,

и с легкомыслием щегла

я окунала в воздух перья.

Но, слава Богу, стал мой взор

и проницательней, и строже,

и каждый вздох и каждый взлет

обходится мне всё дороже.

Я и причастна к тайнам дня.

Открыты мне его явленья.

Вокруг оглядываюсь я

с усмешкой старого еврея.

Я вижу, как грачи галдят,

над черным снегом нависая,

как скучно женщины глядят,

склонившиеся над вязаньем.

И где-то, в дудочку дудя,

не соблюдая клумб и грядок,

чужое бегает дитя

и нарушает их порядок.

Не уделяй мне много времени,

вопросов мне не задавай.

Глазами добрыми и верными

руки моей не задевай.

Не проходи весной по лужицам,

по следу следа моего.

Я знаю – снова не получится

из этой встречи ничего.

Ты думаешь, что я из гордости

хожу, с тобою не дружу?

Я не из гордости – из горести

так прямо голову держу.

ВСТУПЛЕНИЕ В ПРОСТУДУ

Прост путь к свободе, к ясности ума -

Достаточно, чтобы озябли ноги.

Осенние прогулки вдоль дороги

Располагают к этому весьма.

Грипп в октябре – всевидящ, как Господь.

Как ангелы на крыльях стрекозиных,

Слетают насморки с небес предзимних

И нашу околдовывают плоть.

Вот ты проходишь меж дерев и стен,

Сам для себя неведомый и странный,

Пока еще банальности туманной

Костей твоих не обличил рентген.

Еще ты скучен, и здоров, и груб,

Но вот тебе с улыбкой добродушной

Простуда шлет свой поцелуй воздушный,

И медленно он достигает губ.

Отныне болен ты. Ты не должник

Ни дружб твоих, ни праздничных процессий.

Благоговейно подтверждает Цельсий:

Твой сан особый средь людей иных.

Ты слышишь, как щекочет, как течет

Под мышкой ртуть, она замрет – и тотчас

Определит серебряная точность,

Какой тебе оказывать почет.

И аспирина тягостный глоток

Дарит тебе непринужденность духа,

Благие преимущества недуга

И смелости недобрый холодок.

СВЕЧА

Всего-то – чтоб была свеча,

Свеча простая, восковая,

И старомодность вековая

Так станет в памяти свежа.

И поспешит твое перо

К той грамоте витиеватой,

Разумной и замысловатой,

И ляжет на душу добро.

Уже ты мыслишь о друзьях

Всё чаще, способом старинным,

И сталактитом стеаринным

Займешься с нежностью в глазах.

И Пушкин ласково глядит,

И ночь прошла, и гаснут свечи,

И нежный вкус родимой речи

Так чисто губы холодит.

ПЕЙЗАЖ

Еще ноябрь, а благодать

Уж сыплется, уж смотрит с неба.

Иду и хоронюсь от света,

Чтоб тенью снег не утруждать.

О стеклодув, что смысл дутья

Так выразил в сосульках этих!

И, запрокинув свой беретик,

На вкус их пробует дитя.

И я, такая молодая,

Со сладкой льдинкою во рту,

Оскальзываясь, приседая,

По снегу белому иду.

МАГНИТОФОН

В той комнате под чердаком,

В той нищенской, в той суверенной,

Где старомодным чудаком

Задор владеет современный,

Где вкруг нечистого стола,

Среди беды претенциозной,

Капроновые два крыла

Проносит ангел грациозный, -

В той комнате, в тиши ночной,

Во глубине магнитофона,

Уже не защищенный мной,

Мой голос плачет отвлеченно.

Я знаю – там, пока я сплю,

Жестокий медиум колдует

И душу слабую мою

То жжет, как свечку, то задует

И гоголевской Катериной

В зеленом облаке окна

Танцует голосок старинный

Для развлеченья колдуна.

Он так испуганно и кротко

Является чужим очам,

Как будто девочка-сиротка,

Запроданная циркачам.

Мой голос, близкий мне досель,

Воспитанный моей гортанью,

Лукавящий на каждом «эль»,

Невнятно склонный к заиканью

Возникший некогда во мне,

Моим губам еще родимый,

Вспорхнув остался в стороне,

Как будто вздох необратимый.

Одет бесплатной наготой,

Изведавший ее приятность,

Уж он вкусил свободы той

Бесстыдство и невероятность.

И в эту ночь там, из угла,

Старик к нему взывает снова,

В застиранные два крыла

Целуя ангела ручного.

Над их объятием дурным

Магнитофон во тьме хлопочет,

Мой бедный голос пятки им

Прозрачным пальчиком щекочет.

Пока я сплю – злорадству их

Он кажет нежные изъяны

Картавости – и снов моих

Нецеломудренны туманы.

По улице моей который год

Звучат шаги – мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

Той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,

Нет в их домах ни музыки, ни пенья,

И лишь, как прежде, девочки Дега

Голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж; да не разбудит страх

Вас, беззащитных, среди этой ночи.

К враждебности таинственная страсть,

Друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!

Посверкивая циркулем железным,

Как холодно ты замыкаешь круг,

Не внемля увереньям бесполезным.

Так позови меня и награди!

Твой баловень, обласканный тобою,

Утешусь, прислонясь к твоей груди,

Умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,

На том конце замедленного жеста

Найти листву и поднести к лицу

И ощутить сиротство как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,

Твоих концертов строгие мотивы,

И – мудрая – я позабуду тех,

Кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,

Свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

Объявит свои детские секреты.

И вот тогда из слез, из темноты,

Из бедного невежества былого

Друзей моих прекрасные черты

Появятся и растворятся снова.