Текст книги "Сборник стихов"

Автор книги: Белла Ахмадулина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Чудовищем ручным в чужих домах нести две влажных черноты в глазницах и пребывать не сведеньем в умах, а вожделенной притчей во языцех.

Довольствоваться роскошью беды в азартном и злорадном нераденье следить за увяданием звезды, втемяшенной в мой разум при рожденье.

Вслед чуждой воле, как в петле лассо, понурить шею среди пекл безводных, от скудных скверов отвращать лицо, не смея быть при детях и животных.

Пережимать иссякшую педаль: без тех, без лучших мыкалась по свету, а без себя? Не велика печаль! Уж не копить ли драгоценность эту?

Дразнить плащом горячий гнев машин, и снова выжить, как это ни сложно, под доблестной защитою мужчин, что и в невесты брать неосторожно.

Всем лицемерьем искушать беду, но хитрой слепотою дальновидной надеяться, что будет ночь в саду опять слагать свой лепет деловитый.

Какая тайна влюблена в меня, чьей выгоде мое спасенье сладко, коль мне дано по окончанье дня стать оборотнем, алчущим порядка?

О, вот оно! Деревья и река готовы выдать тайну вековую, и с первобытной меткостью рука привносит пламя в мертвость восковую.

Подобострастный бег карандаша спешит служить и жертвовать длиною. И так чиста суровая душа, словно сейчас излучена луною.

Терзая зреньем небо и леса, всему чужой, иноязыкий идол, царю во тьме огромностью лица, которого никто другой не видел.

Пред днем былым не ведаю стыда, пред новым днем не знаю сожаленья и медленно стираю прядь со лба для пущего удобства размышленья.

x x x

Как долго я не высыпалась, писала медленно, да зря. Прощай, моя высокопарность! Привет, любезные друзья!

Да здравствует любовь и легкость! А то всю ночь в дыму сижу, и тяжко тащится мой локоть, строку влача, словно баржу.

А утром, свет опережая, всплывает в глубине окна лицо мое, словно чужая предсмертно белая луна.

Не мил мне чистый снег на крышах, мне тяжело мое чело, и все затем, чтоб добрый критик не понял в этом ничего.

Ну нет, теперь беру тетрадку и, выбравши любой предлог, описываю по порядку все, что мне в голову придет.

Я пред бумагой не робею и опишу одну из сред, когда меня позвал к обеду сосед-литературовед.

Он был настолько выше быта и так воспитан и умен, что обошла его обида былых и нынешних времен.

Он обещал мне, что наука, известная его уму, откроет мне, какая мука угодна сердцу моему.

С улыбкой грусти и привета открыла дверь в тепло и свет жена литературоведа, сама литературовед.

Пока с меня пальто снимала их просвещенная семья, ждала я знака и сигнала, чтобы понять, при чем здесь я.

Но, размышляя мимолетно, я поняла мою вину: что ж за обед без рифмоплета и мебели под старину?

Все так и было: стол накрытый дышал свечами, цвел паркет, и чужеземец именитый молчал, покуривая кент.

Литературой мы дышали, пока хозяин вел нас в зал и говорил о Мандельштаме, Цветаеву он также знал.

Он оценил их одаренность, и, некрасива, но умна, познанья тяжкую огромность делила с ним его жена.

Я думала: "Господь вседобрый! Прости мне разум, полный тьмы, вели, чтобы соблазн съедобный отвлек их мысли и умы.

Скажи им, что пора обедать, вели им хоть на час забыть о том, чем им так сладко ведать, о том, чем мне так страшно быть.

Придвинув спину к их камину, пока не пробил час поэм, за Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем.

И, озирая мир кромешный, используй, боже, власть твою, чтоб нас простил их прах безгрешный за то, что нам не быть в раю".

В прощенье мне теплом собрата повеяло, и со двора вошла прекрасная собака, с душой, исполненной добра.

Затем мы занялись обедом. Я и хозяин пили ром, нет, я пила, он этим ведал, н все же разразился гром.

Он знал: коль ложь не бестолкова, она не осквернит уста, я знала: за лукавство слова наказывает немота. Он, сокрушаясь бесполезно, стал разум мой учить уму, и я ответила любезно: "Потом, мой друг, когда умру,

вы мне успеете ответить. Но как же мне с собою быть? Ведь перед тем, как мною ведать, вам следует меня убить".

Мы помирились в воскресенье. – У нас обед. А что у вас? – А у меня стихотворенье. Оно написано как раз.

x x x

Бьют часы, возвестившие осень: тяжелее, чем в прошлом году, ударяется яблоко оземь столько раз, сколько яблок в саду.

Этой музыкой, внятной и важной, кто твердит, что часы не стоят? Совершает поступок отважный, но как будто бездействует сад.

Все заметней в природе печальной выраженье любви и родства, словно ты – не свидетель случайный, а виновник ее торжества.

СНИМОК

Улыбкой юности и славы чуть припугнув, но не отторгнув, от лени или для забавы так села, как велел фотограф.

Лишь в благоденствии и лете, при вечном детстве небосвода, клянется ей в Оспедалетти апрель двенадцатого года.

Сложила на коленях руки, глядит из кружевного нимба. И тень ее грядущей муки защелкнута ловушкой снимка.

С тем – через "ять" – сырым и нежным апрелем слившись воедино, как в янтаре окаменевшем, она пребудет невредима.

И запоздалый соглядатай застанет на исходе века тот профиль нежно-угловатый, вовек сохранный в сгустке света.

Какой покой в нарядной даме, в чьем четком облике и лике прочесть известие о даре так просто, как названье книги.

Кто эту горестную мету, оттиснутую без помарок, и этот лоб, и челку эту себе выпрашивал в подарок?

Что ей самой в ее портрете? Пожмет плечами, как угодно! и выведет: Оспедалетти. Апрель двенадцатого года.

Как на земле свежо и рано! Грядущий день, дай ей отсрочку! Пускай она допишет: "Анна Ахматова", – и капнет точку.

x x x

Опять сентябрь, как тьму времен назад, и к вечеру мужает юный холод. Я в таинствах подозреваю сад: все кажется – там кто-то есть и ходит.

Мне не страшней, а только веселей, что призраком населена округа. Я в доброте моих осенних дней ничьи шаги приму за поступь друга.

Мне некого спросить: а не пора ль списать в тетрадь – с последнею росою траву и воздух, в зримую спираль закрученный неистовой осою.

И вот еще: вниманье чьих очей, воспринятое некогда луною, проделало обратный путь лучей и на земле увиделось со мною?

Любой, чье зренье вобрала луна, свободен с обожаньем иль укором иных людей, иные времена оглядывать своим посмертным взором.

Не потому ль в сиянье и красе так мучат нас ее пустые камни? О, знаю я, кто пристальней, чем все, ее посеребрил двумя зрачками!

Так я сижу, подслушиваю сад, для вечности в окне оставив щелку. И Пушкина неотвратимый взгляд ночь напролет мне припекает щеку.

ЭТО Я...

Это я – в два часа пополудни Повитухой добытый трофей. Надо мною играют на лютне. Мне щекотно от палочек фей. Лишь расплыв золотистого цвета понимает душа – это я в знойный день довоенного лета озираю красу бытия. "Буря мглою...", и баюшки-баю, я повадилась жить, но, увы, это я от войны погибаю под угрюмым присмотром Уфы. Как белеют зима и больница! Замечаю, что не умерла. В облаках неразборчивы лица тех, кто умерли вместо меня. С непригожим голубеньким ликом, еле выпростав тело из мук, это я в предвкушенье великом слышу нечто, что меньше, чем звук. Лишь потом оценю я привычку слушать вечную, точно прибой, безымянных вещей перекличку с именующей вещи душой. Это я – мой наряд фиолетов, я надменна, юна и толста, но к предсмертной улыбке поэтов я уже приучила уста. Словно дрожь между сердцем и сердцем, есть меж словом и словом игра. Дело лишь за бесхитростным средством обвести ее вязью пера. – Быть словам женихом и невестой! это я говорю и смеюсь. Как священник в глуши деревенской, я венчаю их тайный союз. Вот зачем мимолетные феи осыпали свой шепот и смех. Лбом и певческим выгибом шеи, о, как я не похожа на всех. Я люблю эту мету несходства, и, за дальней добычей спеша, юной гончей мой почерк несется, вот настиг – и озябла душа. Это я проклинаю и плачу. Пусть бумага пребудет бела. Мне с небес диктовали задачу я ее разрешить не смогла. Я измучила упряжью шею. Как другие плетут письмена я не знаю, нет сил, не умею, не могу, отпустите меня. Это я – человек-невеличка, всем, кто есть, прихожусь близнецом, сплю, покуда идет электричка, пав на сумку невзрачным лицом. Мне не выпало лишней удачи, слава богу, не выпало мне быть заслуженней или богаче всех соседей моих по земле. Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю в магазинах, в кино, на вокзалах я последнею в кассу стою позади паренька удалого и старухи в пуховом платке, слившись с ними, как слово и слово на моем и на их языке.

x x x

Что за мгновенье! Родное дитя дальше от сердца,

чем этот обычай: красться к столу

сквозь чащобу житья, зренье возжечь

и следить за добычей. От неусыпной засады моей не упасется ни то и ни это. Пав неминуемой рысью

с ветвей, вцепится слово

в загривок предмета. Эй, в небесах!

Как ты любишь меня! И, заточенный

в чернильную склянку, образ вселенной глядит

из темна, муча меня, как сокровище скрягу. Так говорю я и знаю, что лгу. Необитаема высь надо мною. Гаснут два фосфорных пекла

во лбу. Лютый младенец

кричит за стеною. Спал, присосавшись

к сладчайшему сну, ухом не вел, а почуял измену. Все – лишь ему,

ничего – ремеслу, быть по сему,

и перечить не смею. Мне – только маленькой

гибели звук: это чернил перезревшая влага вышибла пробку.

Бессмысленный круг букв нерожденных

приемлет бумага. Властвуй, исчадие крови моей!

Если жива

значит, я недалече. Что же, не хуже других матерей я – погубившая детище речи. Чем я плачу за улыбку твою, я любопытству людей

не отвечу. Лишь содрогнусь

и глаза притворю, если лицо мое

в зеркале встречу.

x x x

В той тоске, на какую способен человек, озираясь с утра в понедельник, зимою

спросонок, в том же месте судьбы,

что вчера...

Он-то думал,

что некий гроссмейстер, населивший пустой небосвод, его спящую душу заметит и спасительно двинет вперед.

Но сторонняя мощь

сновидений, ход светил и раздор государств не внесли никаких изменений в череду его скудных мытарств.

Отхлебнув молока из бутылки, он способствует этим тому, что, болевшая ночью в затылке, мысль нужды приливает к уму.

Так зачем над его колыбелью, прежде матери, прежде отца, оснащенный звездой

и свирелью, кто-то был и касался лица?

Чиркнул быстрым ожогом

над бровью, улыбнулся и скрылся вдали. Прибежали на крик

к изголовью и почтительно прочь отошли.

В понедельник,

в потемках рассвета, лбом уставясь в осколок стекла, видит он, что алмазная мета зажила и быльем поросла.

...В той великой,

с которою слада не бывает, в тоске – на века, я брела в направленье детсада и дитя за собою влекла.

Розовело во мгле небосвода. Возжигатель грядущего дня, вождь метели,

зачинщик восхода, что за дело тебе до меня?

Мне ответствовал

свет безмятежный и указывал свет или смех, что еще молодою и нежной я ступлю на блистающий снег, что вблизи, за углом поворота, ждет меня несказанный удел. Полыхнуло во лбу моем что-то, и прохожий мне вслед поглядел.

ЛЕРМОНТОВ И ДИТЯ

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне. Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною, сопутствовало мне стороннею луною, и муки было в нем не боле, чем в луне. Но люди говорят, и я так говорю. Иначе как сказать? Под сердцем – так под сердцем. Вот сбылся листопад. Извечным этим средством не пренебрег октябрь, склоняясь к ноябрю. Я все одна была, иль были мы одни с тем странником, чья жизнь все больше оживала. Совпали блажь ума и надобность журнала о Лермонтове я писала в эти дни. Тот, кто отныне стал значением моим, кормился ручейком невзрачным и целебным. Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов. Мой исподлобный взгляд присматривался к ним. Был город истомлен бесснежным февралем, но вскоре снег пошел, и снега стало много. В тот день потупил взор невозмутимый Манго пред пристальным моим волшебным фонарем. Зима еще была сохранна и цела. А там – уже июль, гроза и поединок.

Мой микроскоп увяз в двух неприглядных льдинах, изъятых из глазниц лукавого царя. Но некто рвался жить, выпрашивал: "Скорей!" Томился взаперти и в сердцевине круга. Успею ль, боже мой, как брата и как друга, благословить тебя, добрейший Шан-Гирей? Все спуталось во мне. И было все равно что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака. Я рукопись сдала, когда в сугробах марта слабело и текло водою серебро. Вновь близится декабрь к финалу своему. Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует. Но иногда оно затихнет и тоскует, и только мне одной известно – по кому.

МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ

Замечаю: душа не прочна и прервется. Но как не заметить, что не надо, пора не пришла торопиться, есть время помедлить.

Прежде было – страшусь и спешу: есмь сегодня, а буду ли снова? И на казнь посылала свечу ради тщетного смысла ночного.

Как умна – так никто не умен, полагала. А снег осыпался. И остался от этих времен горб – натруженность среднего пальца.

Прочитаю добытое им лишь скучая, но не сострадая, и прошу: тот, кто молод – любим. А тогда я была молодая.

Отбыла, отспешила. К душе льнет прилив незатейливых истин. Способ совести избран уже и теперь от меня независим.

Сам придет этот миг или год: смысл нечаянный, нега, вершинность... Только старости недостает. Остальное уже совершилось.

x x x

...И отстояв за упокой в осенний день обыкновенный, вдруг все поймут, что перемены не совершилось никакой.

Что неоплатные долги висят на всех, как и висели, все те же боли, те же цели, друзья все те же и враги.

И ни у тех, ни у других не поубавилось заботысуществовали те же счеты, когда еще он был в живых.

И только женщина одна под плеск дождя по свежей глине поймет внезапно, что отныне необратимо прощена.

АНДРЕЮ ВОЗНЕСЕНСКОМУ

Ремесло наши души свело, заклеймило звездой голубою. Я любила значенье свое лишь в связи и в соседстве с тобою.

Несказанно была хороша только тем, что в первейшем сиротстве бескорыстно умела душа хлопотать о твоем превосходстве.

Про чело говорила твое: – Я видала сама, как дымилось меж бровей золотое тавро, чье значенье – всевышняя милость.

А про лоб, что взошел надо мной, говорила: не будет он лучшим! Не долеплен до пяди седьмой и до пряди седой не доучен.

Но в одном я тебя превзойду, пересилю и перелукавлю! В час расплаты за божью звезду я спрошу себе первую кару.

Осмелею и выпячу лоб, похваляясь: мой дар – безусловен, а второй – он не то, чтобы плох, он – меньшой, он ни в чем не виновен.

Так положено мне по уму. Так исполнено будет судьбою. Только вот что. Когда я умру, страшно думать, что будет с тобою.

МЕТЕЛЬ

ОЖИДАНИЕ ЕЛКИ

Благоволите, сестра и сестра, дочери Елизавета и Анна, не шелохнуться! О, как еще рано, как неподвижен канун волшебства! Елизавета и Анна, ни-ни, не понукайте мгновенья, покуда медленный бег неизбежного чуда сам не настигнет крыла беготни.

Близится тройки трехглавая тень, Пущий минует сугробы и льдины. Елизавета и Анна, едины миг предвкушенья и возраст детей.

Смилуйся, немилосердная мать! Зверь добродушный, пришелец желанный, сжалься над Елизаветой и Анной, выкажи вечнозеленую масть.

Елизавета и Анна, скорей! Все вам верну, ничего не отнявши. Грозно живучее шествие наше медлит и ждет у закрытых дверей.

Пусть посидит взаперти благодать, изнемогая и свет исторгая. Елизавета и Анна, какая радость – мучительно радости ждать!

Древо взирает на дочь и на дочь. Надо ль бедой расплатиться за это? Или же, Анна и Елизавета, так нам сойдет в новогоднюю ночь?

Жизнь, и страданье, и все это – ей, той, чьей свечой мы сейчас осиянны. Кто это? Елизаветы и Анны крик: – Это ель! Это ель! Это ель!

АДА

Что в бедном имени твоем, что в имени неблагозвучном далось мне? Я в слезах при нем и в страхе неблагополучном.

Оно – лишь звук, но этот звук мой напряженный слух морочил. Он возникал – и кисти рук мороз болезненный морозил.

Я запрещала быть словам с ним даже в сходстве отдаленном. Слова, я не прощала вам и вашим гласным удлиненным.

И вот, доверившись концу, я выкликнула имя это, чтоб повстречать лицом к лицу его неведомое эхо.

Оно пришло и у дверей вспорхнуло детскою рукою. О имя горечи моей, что названо еще тобою?

Ведь я звала свою беду, свою проклятую, родную, при этом не имев в виду судьбу несчастную другую.

И вот сижу перед тобой, не смею ничего нарушить, с закинутою головой, чтоб слез моих не обнаружить.

Прости меня! Как этих рук мелки и жалостны приметы. И то – лишь тезка этих мук, лишь девочка среди планеты.

Но что же делать с тем, другим таким же именем, как это? Ужели всем слезам моим иного не сыскать ответа?

Ужели за моей спиной затем, что многозначно слово, навек остался образ твой по воле совпаденья злого?

Ужель какой-то срок спустя все по тому же совпаденью и тень твоя, как бы дитя, рванется за моею тенью?

И там, в летящих облаках, останутся, как знак разлуки, в моих протянутых руках твои протянутые руки.

x x x

Жила в покое окаянном, а все ж душа – белым-бела, и если кто-то океаном и был – то это я была.

О мой купальщик боязливый, ты б сам не выплыл – это я волною нежной и брезгливой на берег вынесла тебя.

Что я наделала с тобою! Как позабыла в той беде, что стал ты рыбой голубою, взлелеянной в моей воде!

И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о ты, дитя мое родное, о бедное, прости меня!

x x x

Он поправляет пистолет, свеча качнулась, продержалась... Как тяжело он постарел, как долго это продолжалось.

И вспомнил он издалекатам, за пределом постаренья, знамена своего полка, сверканья, трубы, построенья.

Не радостно ему стареть. Вчера побрел, побрел далеко на первый ледоход смотреть, стоял там долго, одиноко.

Потом направился домой, шаги тяжелые замедлил и вдруг заметил, боже мой, вдруг эту женщину заметил.

И вспомнилось – давным-давно, гроза, глубокий след ботинка, ее плечо обведено оборкой белого батиста.

Зачем она среди весны о той весне не вспоминала, стояла просто у стены, такая жалкая стояла.

И вот непоправимый гром раздастся, задевая рюмки, стемнеет, упадут на гроб жены его большие руки.

Придет его старинный друг, успевший прочитать в газете. Для утешенья этих рук он поцелует руки эти.

Они нальют ему вина, и глянет он непринужденно, как на подушке ордена горят мертво и отчужденно.

МЕТЕЛЬ

Переделкино снег заметал. Средь белейшей метели не мы ли говорили, да губы немые целовали мороз, как металл?

Не к добру в этой зимней ночи полюбились мы пушкинским бесам. Не достичь этим медленным бегством ни крыльца, ни поленьев в печи.

Возносилось к созвездьям и льдам, ничего еще не означало, но так нежно, так скорбно звучало: мы погибнем, погибнем, Эльдар.

Опаляя железную нить, вдруг сверкнула вдали электричка, и оттаяла в сердце привычка: жить на свете, о, только бы жить.

СТРОКА

...Дорога, не скажу, куда...

Анна Ахматова

Пластинки глупенькое чудо, проигрыватель-вздор какой, и слышно, как невесть откуда, из недр стесненных, из-под спуда корней, сопревших трав и хвой, где закипает перегной, вздымая пар до небосвода, нет, глубже мыслимых глубин, из пекла, где пекут рубин и начинается природа,

исторгнут, близится, и вот донесся бас земли и вод, которым молвлено протяжно, как будто вовсе без труда, так легкомысленно, так важно: "...Дорога, не скажу куда..." Меж нами так не говорят, нет у людей такого знанья, ни вымыслом, ни наугад тому не подыскать названья, что мы, в невежестве своем, строкой бессмертной назовем.

ПОДРАЖАНИЕ

Грядущий день намечен был вчерне, насущный день так подходил для пенья, и четверо, достойных удивленья, гребцов со мною плыли на челне.

На ненаглядность этих четверых все бы глядела до скончанья взгляда, и ни о чем заботиться не надо: душа вздохнет – и слово сотворит.

Нас пощадили небо и вода, и, уцелев меж бездною и бездной, для совершенья распри бесполезной поплыли мы, не ведая – куда.

В молчании достигли мы земли, до времени сохранные от смерти. Но что-нибудь да умерло на свете, когда на берег мы поврозь сошли.

Твои гребцы погибли, Арион. Мои спаслись от этой лютой доли. Но лоб склоню – и опалит ладони сиротства высочайший ореол.

Всех вместе жаль, а на меня однупускай падут и буря, и лавина. Я дивным, пеньем не прельщу дельфина и для спасенья уст не разомкну.

Зачем? Без них – не надобно меня. И проку нет в упреках и обмолвках. Жаль – челн погиб, и лишь в его обломках нерасторжимы наши имена.

x x x

Предутренний час драгоценный спасите, свеча и тетрадь! В предсмертных потемках за сценой мне выпадет нынче стоять.

Взмыть голой циркачкой под купол! Но я лишь однажды не лгу: бумаге молясь неподкупной и пристальному потолку.

Насильно я петь не умею, но буду же наверняка, мучительно выпростав шею из узкого воротника.

Какой бы мне жребий ни выпал, никто мне не сможет помочь. Я знаю, как Грозен мой выбор, когда восхожу на помост.

Погибну без вашей любови, погибну больней и скорей, коль вслушаюсь в ваши ладони, сочту их заслугой своей.

О, только б хвалы не восстраждать, вернуться в родной неуют, не ведая – дивным иль страшным удел мой потом назовут.

Очнуться живою на свете, где будут во все времена одни лишь собаки и дети бедней и свободней меня.

x x x

Ю.Королеву

Собрались, завели разговор, долго длились их важные речи. Я смотрела на маленький двор, чудом выживший в Замоскворечьи.

Чтоб красу предыдущих времен возродить, а пока, исковеркав, изнывал и бранился ремонт, исцеляющий старую церковь.

Любоваться еще не пора: купол слеп и весь вид не осанист, но уже по каменьям двора восхищенный бродил иностранец.

Я сидела, смотрела в окно, тосковала, что жить не умею. Слово "скоросшиватель" влекло разрыдаться над жизнью моею.

Как вблизи расторопной иглы, с невредимой травою зеленой, с бузиною, затмившей углы, уцелел этот двор непреклонный?

Прорастание мха из камней и хмельных маляров перебранка становились надеждой моей, ободряющей вестью от брата.

Дочь и внучка московских дворов, объявляю: мой срок не окончен. Посреди сорока сороков не иссякла душа-колокольчик.

О запекшийся в сердце моем и зазубренный мной без запинки белокаменный свиток имен Маросейки, Варварки, Ордынки!

Я, как старые камня, жива. Дождь веков нас омыл и промаслил. На клею золотого желтка нас возвел незапамятный мастер.

Как живучие эти дворы, уцелею и я, может статься. Ну, а нет – так придут маляры. А потом приведут чужестранца.

ДАЧНЫЙ РОМАН

Вот вам роман из жизни дачной. Он начинался в октябре, когда зимы кристалл невзрачный мерцал при утренней заре. И тот, столь счастливо любивший печаль и блеск осенних дней, был зренья моего добычей и пленником души моей.

Недавно, добрый и почтенный, сосед мой умер, и вдова, для совершенья жизни бренной, уехала, а дом сдала. Так появились брат с сестрою. По вечерам в чужом окне сияла кроткою звездою их жизнь, неведомая мне.

В благовоспитанном соседстве поврозь мы дождались зимы, но, с тайным любопытством в сердце, невольно сообщались мы. Когда вблизи моей тетради встречались солнце и сосна, тропинкой, скрытой в снегопаде, спешила к станции сестра. Я полюбила тратить зренье на этот мимолетный бег, и длилась целое мгновенье улыбка, свежая, как снег.

Брат был свободен и не должен вставать, пока не встанет день. "Кто он? – я думала. – Художник?" А думать дальше было лень. Всю зиму я жила привычкой их лица видеть поутру и знать, с какою электричкой брат пустится встречать сестру. Я наблюдала их проказы, снежки, огни, когда темно, и знала, что они прекрасны, а кто они – не все ль равно? Я вглядывалась в них так остро, как в глушь иноязычных книг, и слаще явного знакомства мне были вымыслы о них. Их дней цветущие картины растила я меж сонных век, сослав их образы в куртины, в заглохший сад, в старинный снег.

Весной мы сблизились – не тесно, не участив случайность встреч. Их лица были так чудесно ясны, так благородна речь. Мы сиживали в час заката в саду, где липа и скамья. Брат без сестры, сестра без брата, как ими любовалась я! Я шла домой и до рассвета зрачок держала на луне.

Когда бы не несчастье это, была б несчастна я вполне.

Тек август. Двум моим соседям прискучила его жара. Пришли, и молвил брат: – Мы едем. – Мы едем, – молвила сестра. Простились мы – скорей степенно, чем пылко. Выпили вина. Они уехали. Стемнело. Их ключ остался у меня.

Затем пришло письмо от брата: "Коли прогневаетесь Вы, я не страшусь: мне нет возврата в соседство с Вами, в дом вдовы. Зачем, простак недальновидный, я тронул на снегу Ваш след? Как будто фосфор ядовитый в меня вселился – еле видный, доныне излучает свет ладонь..." – с печалью деловитой я поняла, что он – поэт, и заскучала... Тем не мене отвыкшие скрипеть ступени я поступью моей бужу, когда в соседний дом хожу, одна играю в свет и тени и для таинственной затеи часы зачем-то завожу и долго за полночь сижу. Ни брата, ни сестры. Лишь в скрипе зайдется ставня. Видно мне, как ум забытой ими книги печально светится во тьме. Уж осень. Разве осень? Осень. Вот свет. Вот сумерки легли. – Но где ж роман? – читатель спросит. Здесь нет героя, нет любви!

Меж тем – все есть! Окрест крепчает октябрь, и это означает, что тот, столь счастливо любивший печаль и блеск осенних дней, идет дорогою обычной на жадный зов свечи моей. Сад облетает первобытный, и от любви кровопролитной немеет сердце, и в костры сгребают листья... Брат сестры, прощай навеки! Ночью лунной другой возлюбленный безумный, чья поступь молодому льду не тяжела, минует тьму и к моему подходит дому. Уж если говорить: люблю! то, разумеется, ему, а не кому-нибудь другому. Очнись, читатель любопытный! Вскричи: – Как, намертво убитый и прочный, точно лунный свет, тебя он любит?! Вовсе нет. Хочу соврать и не совру, как ни мучительна мне правда. Боюсь, что он влюблен в сестру стихи слагающего брата. Я влюблена, она любима, вот вам сюжета грозный крен. Ах, я не зря ее ловила на робком сходстве с Анной Керн! В час грустных наших посиделок твержу ему: – Тебя злодей убил! Ты заново содеян из жизни, из любви моей! Коль ты таков – во мглу веков назад сошлю! Не отвечает и думает: – Она стихов не пишет часом? – и скучает.

Вот так, столетия подряд, все влюблены мы невпопад, и странствуют, не совпадая, два сердца, сирых две ладьи, ямб ненасытный услаждая великой горечью любви.

x x x

Как никогда, беспечна и добра, я вышла в снег арбатского двора, а там такое было: там светало! Свет расцветал сиреневым кустом, и во дворе, недавно столь пустом, вдруг от детей светло и тесно стало. Ирландский сеттер, резвый, как огонь, затылок свой вложил в мою ладонь, щенки и дети радовались снегу, в глаза и губы мне попал снежок, и этот малый случай был смешон, и все смеялось и склоняло к смеху. Как в этот миг любила я Москву и думала: чем дольше я живу, тем проще разум, тем душа свежее. Вот снег, вот дворник, вот дитя бежит все есть и воспеванью подлежит, что может быть разумней и священней? День жизни, как живое существо, стоит " ждет участья моего, и воздух дня мне кажется целебным. Ах, мало той удачи, что – жила, я совершенно счастлива была в том переулке, что зовется Хлебным.

x x x

Я вас люблю, красавицы столетий, за ваш небрежный выпорх из дверей, за право жить, вдыхая жизнь соцветий и на плечи накинув смерть зверей.

Как будто мало ямба и хорея ушло на ваши души и тела, на каторге чужой любви старея, о, сколько я стихов перевела!

Капризы ваши, шеи, губы, щеки, смесь чудную коварства и проказ я все воспела, мы теперь в расчете, последний раз благословляю вас!

Кто знал меня, тот знает, кто нимало. не знал – поверит, что я жизнь мою, всю напролет, навытяжку стояла пред женщиной, да и теперь стою.

Не время ли присесть, заплакать, с места не двинуться? Невмочь мне, говорю, быть тем, что есть, и вожаком семейства, вобравшего зверье и детвору.

Довольно мне чудовищем бесполым тому быть братом, этому – сестрой, то враждовать, то нежничать с глаголом, пред тем как стать травою и сосной.

Машинки, взятой в ателье проката, подстрочников и прочего труда я не хочу! Я делаюсь богата, неграмотна, пригожа и горда.

Я выбираю, поступясь талантом, стать оборотнем с розовым зонтом, с кисейным бантом и под ручку с франтом, а что есть ямб – знать не хочу о том.

Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай! Неведомо простой душе твоей, какой повадкой и какой усмешкой владею я – я друг моих друзей.

Красавицы, ах, это все неправда! Я знаю вас – вы верите словам. Неужто я покину вас на франта? Он и в подруги не годится вам.

Люблю, когда, ступая, как летая, проноситесь, смеясь и лепеча. Суть женственности вечно золотая и для меня – священная свеча.

Обзавестись бы вашими правами, чтоб стать, как вы, и в этом преуспеть! Но кто, как я, сумеет встать пред вами? Но кто, как я, посмеет вас воспеть?

СОН

Наскучило уже, да и некстати о знаменитом друге рассуждать. Не проще ль в деревенской благодати бесхитростно писать слова в тетрадь

при бабочках и при окне открытом, пока темно и дети спать легли... О чем, бишь? Да о друге знаменитом. Свирепей дружбы в мире нет любви.

Весь вечер спор, а вам еще не вдоволь, и все о нем и все в укор ему. Любовь моя – вот мой туманный довод. Я не учена вашему уму.

Когда б досель была я молодая, все б спорила до расцветанья щек. А слава что? Она – молва худая, но это тем, кто славен, не упрек.

О грешной славе рассуждайте сами, а я ленюсь, я молча посижу. Но, чтоб вовек не согласиться с вами, что сделать мне? Я сон вам расскажу.

Зачем он был так грозно вероятен? Тому назад лет пять уже иль шесть приснилось мне, что входит мой приятель и говорит: – Страшись. Дурная весть.

– О нем? – О нем. – И дик и слабоумен стал разум. Сердце прервалось во .мне. Вошедший строго возвестил: – Он умер. А ты держись. Иди к его жене.

Глаза жены серебряного цвета: зрачок ума и сумрак голубой. Во славу знаменитого поэта мой смертный крик вознесся над землей.

Домашние сбежались. Ночь крепчала. Мелькнул сквозняк и погубил свечу. Мой сон прошел, а я еще кричала. Проходит жизнь, а я еще кричу.

О, пусть моим необратимым прахом приснюсь себе иль стану наяву не дай мне бог моих друзей оплакать! Все остальное я переживу.

Что мне до тех, кто правы и сердиты? Он жив – и только. Нет за ним вины. Я воспою его. А вы судите. Вам по ночам другие снятся сны.

ДОМ И ЛЕС

Этот дом увядает, как лес... Но над лесом – присмотр небосвода, и о лесе печется природа, соблюдая его интерес.

Краткий обморок вечной судьбыспячка леса при будущем снеге. Этот дом засыпает сильнее и смертельней, чем знают дубы.

Лес – на время, а дом – навсегда. В доме призрак-бездельник и нищий, а у леса есть бодрый лесничий там, где высшая мгла и звезда.

Так зачем наобум, наугад всуе связывать с осенью леса то, что в доме разыграна пьеса старомодная, как листопад?

В этом доме, отцветшем дотла, жизнь былая жила и крепчала, меж висков и в запястьях стучала, молода и бессмертна была.

Книга мучила пристальный ум, сердце тяжко по сердцу томилось, пекло совести грозно дымилось и вперялось в ночной потолок.

В этом доме, неведомо чьем, старых записей бледные главы признаются, что хочется славы... Ах, я знаю, что лес ни при чем!