Текст книги "Крепостной художник"

Автор книги: Бэла Прилежаева-Барская

Часть седьмая

«Пятьдесят лет – уже не половина жизни, это конец её», – такая мысль приходит порой в голову Тропинина, но он отгоняет её, как нелепость. Какой же конец, когда жизнь началась только теперь, а всё его прошедшее – и робкие юношеские надежды, и лакейская служба потом за барским столом, вольные и невольные унижения, и разочарования в близких друзьях – всё это кажется давним-давним, почти позабытым сном.

С тех пор, как, отвергнув в Питере богатые заказы и выгодные службы, он в звании академика с шестью рублями в кармане вернулся навсегда в Москву, жизнь повернулась к нему своей радостной и чудесной стороной. Если раньше об его таланте говорили в небольшом, сравнительно, кругу близких к искусству лиц, то теперь слава о нём побежала по всей Москве. Из Рязани, из Орла, Смоленска, Калуги и других больших и малых городов приезжали в Москву разыскивать художника Тропинина. Со славой пришло и богатство, но в квартире на Ленивке не было ни дорогих ковров, ни мягкой мебели, ни оправленных в серебро перламутровых раковин, зато все стены сплошь были увешаны картинами Тропинина, и солнце, врываясь в комнату, весело разбрасывало свои смешливые, радостные брызги по лицам важных генералов и нарядных барынь, степенных купцов и скромных чиновников. Целый день квартиру на Ленивке заливает солнце. Солнце, – говорит Василий Андреевич, – верный его спутник и помощник.

Рано утром, когда еще так хочется понежиться в постели, несговорчивый солнечный луч добрался до его закрытых век и настойчиво напомнил о работе. По-юношески бодро Василий Андреевич поднялся с постели, в халате и туфлях заторопился к умывальнику, и ему кажется, что и холодная струя воды, и солнечные пятна на полу, и звуки, несущиеся со двора, – всё это для него ново, всё он узнает впервые.

Неожиданный стук в прихожей удивил его. «Кто бы это мог быть в такую рань?» Опустив полотенце, Василий Андреевич прислушался. Анна Ивановна кого-то настойчиво приглашала войти и вслед за тем, приоткрыв дверь, сообщила:

– Васенька, Сергей Александрович Соболевский к тебе по делу.

Запахивая полы своего халата, освежённый и розовый, Василий Андреевич быстро вышел навстречу гостю.

Известный по всей Москве кутила и богач, Соболевский в полной бальной форме, в мундире и башмаках, стоял перед ним.

Василий Андреевич только руками развёл.

– Ну, батюшка, и пристыдили же вы меня: я только глаза успел продрать, а вы в параде. Дозвольте и мне приодеться!

– Прошу вас, Василий Андреевич, не торопитесь, – и он рассмеялся, играя белой перчаткой. – Вы спите, потому что вы труженик, а я бодрствую, так как бездельник. А ну-ка, угадайте, что заставило меня в такую пору вас беспокоить? Нет, вам не догадаться! Прямо с бала приезжаю домой, а Пушкин, Александр Сергеевич, только что проснувшись. .

Василий Андреевич, усаживая гостя, живо спросил:

– Вы говорите, – Пушкин; а разве он не в ссылке?

– Нет, Василий Андреевич, он сейчас живёт у меня на Собачьей площадке. Это забавная история. Сидел он в своём Михайловском, и вдруг фельдъегерь приехал звать его к царю. Пушкин решил, что он арестован, простился со своими и прямо в Кремль. Царь спросил:

– «Принял бы ты участие 14-го[24]24
  14 декабря 1825 года было восстание декабристов


[Закрыть],  если бы был в Петербурге?»

– Ну и что же?

– «Непременно, государь, – сказал Пушкин, – там были все мои друзья и только моё отсутствие спасло меня, но я благословляю небо..»– Простите, Василий Андреевич, я вам расскажу подробнее потом, – перебил сам себя Соболевский. – Итак, приехал я с бала домой, а Пушкин так мил, так мил, как дитя, и мне захотелось запечатлеть его навсегда таким, каков он сейчас. Знаете, не по сердцу мне все эти приглаженные и припомаженные портреты его, и Кипренского в том числе. И я приехал просить вас, умолять – едемте со мной. Вы его сделаете настоящим, домашним… Взгляните только на него, а потом уж он сам будет ездить к вам.

Василий Андреевич заторопился.

– Я за великое счастье почту писать Пушкина, мигом оденусь..

* * *

Когда Соболевский, пропуская вперёд Тропинина, открыл дверь своей гостиной, он прижал палец к губам:

– Тс! Надо застигнуть его врасплох!

Спиной к входящим невысокий курчавый человек в темнокоричневом халате возился над чем-то в углу. Заслышав шаги Соболевского, он быстро повернулся, и Тропинин увидел, что Пушкин держал на руках, как ребёнка, маленького датского щенка. Заметив новое лицо и громко, по-ребячески, расхохотавшись, Александр Сергеевич выпустил щенка, и тот, обрадовавшись свободе, ковыляя, побежал к своей корзинке.

Соболевский знакомил художника с Пушкиным. Тропинин не отрываясь глядел в подвижное, такое необычное лицо поэта, запечатлевая мысленно и его странно меняющиеся глаза, и открытую шею, и тонкую руку с длинными отточенными ногтями и символическим перстнем на пальце.

Петербург славил Кипренского, Москва гордилась Тропининым, – всё же известность русских художников не переступала порога родины.

Но вот молодой пенсионер Петербургской Академии выставил в Риме свою отчётную работу – и, как бывает в сказке, он проснулся знаменитым. Весь мир вдруг заговорил о нём.

«Гибель Помпеи, Карл Брюллов, русское искусство», – было у всех на устах.

Парижская Академия почтила Брюллова золотой медалью, в Риме сравнивали его с Рафаэлем; Вальтер Скотт[25]25
  Известный английский писатель, автор исторических романов


[Закрыть] называл произведение его эпопеей.

Чествования сменялись чествованиями. Овациям не было конца. У его подъезда толпилась публика, чтоб поглазеть на «великого маэстро». Незнакомые приветствовали его на улицах.

Однако Петербургская Академия призывала своего питомца, и Брюллову пришлось покинуть Рим.

И снова по пути Брюллова триумф сменялся триумфом. Из Одессы, куда он прибыл морем, он направился в Москву. И, несмотря на то, что Академия настойчиво напоминала художнику о скорейшем возвращении, Москва не выпускала его.

С волнением и радостью поджидал к себе Тропинин прославленного молодого художника. Все его немногочисленные, но близкие друзья – Егор Иванович Маковский, Ястребилов, Иван Петрович Витали, Дурнов и ещё несколько человек – собрались чествовать Брюллова.

Маленькая квартира наполнилась цветами: цветы в вазах и горшках, в кувшинах. Василий Андреевич расставлял вазы, декорировал стол, хлопотал, суетился.

– Ты, батюшка, кажется, старину вспомнил. Что же ты девушку позвать не можешь? Умаешься ведь…

– Нет уж, Егор Иванович, я всё хочу своими руками сделать. Когда-то я поневоле барам служил, а теперь хочу услужить достойному.

И Василий Андреевич, встряхивая всё еще бодрой, хоть и совсем поседевшей головой, продолжал хлопотать у стола. Анна Ивановна только руками всплескивала, не поспевая за мужем.

– Ишь, какой прыткий!

Наконец Василий Андреевич присел, любуясь убранством стола.

– Гляжу я на тебя, Василий Андреевич, и дивлюсь. Неужто ни капли тебе не досадно на молодого счастливца, которому одним разом достался всеобщий почёт, всемирная слава!

Тропинин поднял глаза на говорившего.

– Что ты, батенька, что с тобой! Гордость, радость, что о русском искусстве заговорила Европа, – не помню, кто нынче сказал: «Огонь Везувия и блеск молнии, похищенной с неба, заключённые в раму силою искусства, пробудили дремавшую к искусству публику…» Преклонение перед гением испытываю я, а ты зависть ищешь.

– Ну, не сердись, дружище.

– Ведь он пошутил, Василий Андреевич. Охота тебе слушать!

Раздавшийся в эту минуту шум в прихожей и голоса за дверью привлекли внимание собравшихся.

– А вот, кажется, он и сам пожаловал сюда. – И Василий Андреевич порывисто бросился к двери. Широко распахнув обе половинки и протянув руки, он горячо и радостно приветствовал молодого художника. Оживлённое лицо Брюллова было бледно. Оно, быть может, казалось ещё бледнее от густой волны рыжих волос и чёрного бархатного сюртука. Он был взволнован. Поклонившись, остановился. Тогда один из гостей, белокурый и юный, выступив вперёд, начал робко:

– Карл Павлович, позвольте приветствовать вас стихами, вам посвященными.

В комнате стало совсем тихо.

А голос молодого поэта, читавшего нараспев, становился всё громче, звучнее:

 
«И мир и природу он в творческий миг
Вместил в свою душу и мыслью проник
Столетий минувших явленье.
Пред ним протекали народы, века.
И сердце пылало, дрожала рука,—
Свершилось небес откровенье.
Великость Шекспира, могущество Данта
И грацию Тасса он мыслью гиганта
Воссоздал и слил воедино.
И творчеством кисти и чувством, как лавой,
Он обдал картину. Бессмертие со славой
Поверглися ниц пред картиной.
Но всем ли понятен художник младой
То с ясной как небо, то с бурной душой,
Изящному сердцу доступный?
Отчизне доступна мирская хвала.
Россия с восторгом его приняла, —
И то был восторг неподкупный.
Художества свергли гнёт школьной неволи:
И русское сердце был наш Капитолии,
И в нём мы венчали Брюллова…»
 

Белокурый поэт остановился, замолчал. Стало совсем тихо. Брюллов быстро, взволнованно протянул руку поэту, крепко сжимая её. И вдруг комната загудела. Зашумели отодвигаемые стулья, и все бросились к художнику, наперерыв приветствуя, поздравляя его.

Различные во всём – один баловень счастья, только что начинающий жить, другой изведавший все тяготы жизни, приближающийся к закату своих дней, – оба художника, Брюллов и Тропинин, сблизились сразу и горячо полюбили друг друга.

Не было дня, чтобы Карл Павлович не заехал к Тропинину, и Василий Андреевич беспокоился, не видя в назначенный час входящего Брюллова. Часто вместо того, чтобы ехать на званый обед, устраиваемый в его честь, Брюллов сюрпризом подкатывал к дому Тропинина, уверяя, что щи и каша на Ленивке вкуснее для него изсканных яств в домах знатных бар.

– Там меня как зверя заморского показывают, а у нас друг для друга душа нараспашку.

Всматриваясь в красивую, своеобразную голову Карла Павловича, Василий Андреевич загорелся желанием написать его портрет. Тропинин изобразил его с рейсфедером в одной и папкой в другой руке на фоне дымящегося Везувия.

Ведь и сам-то он совершенный Везувий, – говорил Тропинин, смеясь. Склонившись над портфелем, Василий Андреевич не слышал, как дверь отворилась и, в сопровождении верного своего приятеля, скульптора Витали, Брюллов вошёл в его мастерскую.

– А я снова вламываюсь и даже не спрашиваю, не надоел ли я вам.

Но полный восхищения взгляд Василия Андреевича, обращенный на молодого художника, красноречиво опровергал его предположение.

– Знаете, Василий Андреевич, что мы только что с Витали смотрели? «Гибель Помпеи».

Тропинин изумлённо поднял глаза.

– Жаль только, что вас с нами не было. Гуляли мы под Новинским. Видим, – балаган, а на нем надпись: «Панорама – Последний день Помпеи», а внизу маленькими буквами: «Мадам Дюше». Переглянулись мы с Витали и вошли. Не можете и вообразить себе, что за мазня! Просто карикатура какая-то! А мадам Дюше к нам:

– «Ну что, каково? Сам Брюллов ведь был у меня и сказал, что здесь освещения более, нежели у него».

– «Чудо!» – подтвердили мы и, расхохотавшись, бегом бросились оттуда.

– Надо бы эту шельму привлечь к суду за обман! Но Брюллов весело махнул рукой.

– Занятно в Москве… и хорошо. – И вдруг неожиданно замолчал. Не говоря ни слова, прошёлся раза два по комнате и остановился в задумчивости у окна.

Тропинин повернулся к своей работе, а Витали, стоя у мольберта, казалось, сравнивал портрет с оригиналом. Брюллов тихо проронил:

– И как уезжать-то не хочется! – и затем повернулся к Тропинину: – Вчера бродил по Кремлю и, знаете, Василий Андреевич, вспомнил Венецию, Успенский собор и святого Марка – та же древность, мрачность.

Василий Андреевич, оторвался от портрета.

– И поездил же ты по свету, братец ты мой!

– Да, Василий Андреевич, много поездил, много разных людей видал, а такого, как вы, не встречал!

– Что ты, голубчик! – замахал на него руками Василий Андреевич. – С чего это ты меня славить начал?

– Грустно стало, что покидать Москву надо… Василий Андреевич встал и подошёл к Брюллову.

– А что случилось, Карл Павлович?

Из Академии снова напоминание. Брюллов вынул из кармана пакет.

– А я вот возьму и не поеду. Останусь в Москве навсегда.

Василий Андреевич молча глядел на него.

– Стану у вас жить, Анна Ивановна!

Анна Ивановна поспешила на зов; вытирая руки о синий передник, оторвалась, очевидно, от работы.

– Возьмёте меня на хлеба?

Анна Ивановна вопросительно глядела на мужа, на Брюллова, не понимая, всерьёз ли он говорит.

– Шутит он, Аннушка, не останется он с нами. Его Академия зовёт.

– Нет, не шучу! Где ещё, кроме Москвы, найду таких друзей, найду такого человека, такого художника, как вы!

– Всей жизнью своей вы доказали, как дорого вам искусство. В несчастье вы были тверды, всегда чисты совестью перед собой, перед людьми и перед искусством, Василий Андреевич! – Брюллов вскрикнул так громко, что созерцающий его портрет Витали вздрогнул и Анна Ивановна, собиравшаяся выйти из комнаты, остановилась в дверях. – Я не могу остаться в Москве, вы правы. Но вы можете ехать со мной.

Тропинин молчал удивлённо.

– Мы будем жить вместе, работать в одной мастерской: Тропинин и Брюллов! Подумайте только! Ведь мы перевернём весь мир, воскресим искусство!

Затуманенным взглядом глядел Василий Андреевич на Брюллова.

– Анна Ивановна! Собирайтесь в дорогу! Арсюшу в Академию отдадим! Оба следить за ним будем.

Брюллов схватил обе руки Тропинина, стараясь заглянуть в его глаза.

– Что же вы молчите, Василий Андреевич? Тропинин опустился на стул у окна. Несколько секунд длилось молчание.

– Поздно, родной мой, начинать мне новую жизнь. Я своё прожил. Тебе ещё долго жить и работать. Я тебе буду только обузой. Надо мне в Москве доживать. Поезжай уж один…

Часть восьмая

Потемневшие бронзовые люстры, тусклые венецианские зеркала, из которых, как из-за пыльной завесы, проступают отражения человеческих лиц, золочёные веночки деревянных рам, кресла с высокой, слегка изогнутой спинкой, толстые с застёжками книги, пожелтевшие гравюры… Ни пройти, ни протиснуться! Лавка старьёвщика заставлена так, что, кажется, можно задохнуться от тесноты и пыли. Однако, несмотря на это, начальник архива иностранных дел, князь Оболенский, с недавних пор частый посетитель старого менялы и плута Волкова.

Над пузатым, наборного дерева елизаветинским комодом висит несколько попорченный сыростью, не вделанный в раму портрет. Он-то и привлек сюда старого князя.

Отойдя в сторону и изогнувшись как только можно почтительней, Волков наблюдает за богатым покупателем.

– Гляжу, вижу – и глазам своим не верю…

– Ваше сиятельство, можете не сумлеваться.

– Погоди. Ты говоришь, от вдовы Смирновой… Как же он попал к Смирновой, ежели сей портрет был заказан Соболевским и у него в доме находится…

– Верьте не верьте, ваше сиятельство, а только мой портрет настоящий, а у господина Соболевского – копия-с.

– Да как же это возможно? Ежели хочешь, чтобы я портрет сей купил, – а приобрести его, не скрою, мне желательно, – то объясни всё чистосердечно и без плутовства.

Князь оглянулся, как бы ища, на чём присесть. Уловив этот взгляд, старьёвщик услужливо придвинул покупателю небольшое мягкое креслице, предварительно смахнув с него предполагаемую пыль, и начал не спеша.

– Доложу вашему сиятельству всё подробно, как сказывала мне вдова Смирнова. Вскоре после того, как знаменитый наш сочинитель заказал Тропинину собственный портрет и преподнёс его господину Соболевскому, у коего произошло горестное событие – скончалась ихняя матушка.

– Знаю, знаю…

– Чтоб рассеяться, господин Соболевский задумал ехать в чужие края, а сей портрет просил художника Тропинина отослать к ним на квартиру. Тропинин же поручил сию заботу молодому своему ученику, копиисту Смирнову. Господин Соболевский имели неосторожность посмеяться над Смирновым, что никогда, мол, ему не сравниться с учителем, а тот возьми да и посмейся над Соболевским: снял с сего портрета копию, упаковал бережно и отправил по адресу, а сей драгоценный портрет унёс с собой. – Волков поднял глаза кверху. – Смирнов скончался, царствие ему небесное, а вдова его, находясь в большой нужде, уступила мне сие произведение.

– А ты не врёшь всё?

Волков снова воздел глаза к пыльному потолку, как бы призывая его в свидетели своего чистосердечия.

– Ваше сиятельство, ежели вы не имеете доверия к моим словам, попросите самого Тропинина осмотреть сей портрет. Добросердечный Василий Андреевич, я уверен, не откажет вам в одолжении.

Князь принял к сведению совет Волкова. И на следующий день из лихо подкативших к меняльной лавке саней вышли Оболенский с Тропининым.

Василий Андреевич, несколько сутулясь, прошёл вслед за Оболенским в узенькую дверь. Войдя в лайку, Тропинин вздрогнул и остановился. Со стены, опустив одну руку, а другой облокотясь на столик, задумчиво глядел Пушкин.

– Ну что, Василий Андреевич, признаёте?

Как не признать собственной своей кисти? Оболенский встрепенулся.

Ну, Волков, тебе деньги, мне портрет. Волков протянул руку к стене.

– Погоди, впрочем. Василий Андреевич, дозвольте послать портрет на вашу квартиру. Он ведь попорчен. Надеюсь, вы согласитесь подправить, приписать где надо?

Тропинин поднял руку, как бы защищаясь.

– Помилуйте, ваше сиятельство, разве посмею я старческой своей кистью тронуть то, что было списано с живого Александра Сергеевича! Разве можно по памяти восстановить хотя бы одну чёрточку в лице незабвенного нашего поэта! Я не могу без сильнейшего волнения глядеть на этот портрет; он напоминает мне те часы, которые я с глаза на глаз проводил с нашим великим поэтом!

И этот портрет напоминает мне моё молодое время… Я чуть не плачу, видя, как он пострадал! Наверное, находился в каком-нибудь сыром чулане или в сарае…

– Но вы, Василий Андреевич, не откажетесь, по крайней мере, его несколько почистить?

Василий Андреевич замолчал, но через несколько минут он сказал: «Лица Александра Сергеевича я не трону! Это было бы святотатством, а почистить – почищу; и перстень на указательном пальце, и воротник от халата. И ещё кое-какие мелочи… Пришлите портрет! Всё, что возможно будет, – я сделаю!

Василий Андреевич стал прощаться.

– Я довезу вас до дома.

– Благодарствуйте, ваше сиятельство. От Волхонки до Ленивки рукой подать. Я с удовольствием пешком пройдусь.

Василий Андреевич шёл медленно, опираясь на палку, притаптывая пушистый снег, только что налетевший на тротуар. Посещение Волковской лавки вызвало в душе грусть, тревогу.

Давно ли всё это было? Каких-нибудь десять-пятнадцать лет тому назад, а силы не те… Разве теперь написал бы он так Пушкина? Разве смог бы он передать на холсте это необыкновенное лицо?..

В памяти всплыли свидания с поэтом, сеансы на Ленивке, когда так близко от него был великий поэт и в постоянно меняющихся, то грустных, то весёлых глазах его можно было читать всю его жизнь – бурную, разнообразную.

«Пушкина уж нет, и я не тот».

Скупые слёзы навернулись на глаза.

Василий Андреевич не заметил, как подошёл к своему дому. Навстречу ему выбежал радостный Арсюша, размахивая белым конвертом.

– Письмо из Петербурга!

– Уж не от Карла ли Павловича?

Скинув на руки Арсюши шубу и шапку и разматывая на ходу пёстрый шарф, повязанный на шее, Василий Андреевич, сразу помолодевший, забывая недавние горестные размышления, бодрым шагом направился в гостиную.

– Аннушка, – кликнул он жену, – иди-ка письмо от Брюллова читать.

Когда Анна Ивановна пришла и с работой села у стола, Василий Андреевич тоже устроился поудобнее в кресле и приготовился слушать.

Арсюша начал читать:

– «Поздравляю вас, милые друзья, с Новым годом, с новым счастьем, сиречь. Витали заслужил всеобщее одобрение от всего совета Академии по конкурсу для барельефов Исаакиевской церкви. Единодушно всё собрание Академии признало его способным произвести достойное украшение собора св. Исаакия. Я задыхаюсь от восторга, что, наконец, не одна протекция, но и истинный талант может быть уважаем в России. Радуйтесь, наступает время, что и матушка Москва может погордиться своими детушками. Спасибо от Питера Москве. Я не могу больше говорить порядочно от удовольствия…

Василий Андреевич, молчаливый друг, простите меня, если я прежде сего не писал вам, откладывая со дня на день. Простите, умоляю вас простить! Целую вашу душу, которая по чистоте своей способнее всех понять вполне восторг и радость, наполняющие моё сердце. Кто, кроме вас, поймёт меня? Я никого не умел так скоро оценить, кроме вас; ваши душевные способности и редкие достоинства – истинные блага на земле, – и как они редки! Вам передаю мою радость; сообщите её московским, особенно милым нашим приятелям: Дурнову, Маковскому, Фисову, Добровольскому, Соколовскому, Ястребилову, с жёнами и сестрами их».

Арсюша прервал чтение и запел громко: «до, ре, ми, фа…»

Василий Андреевич вскинул удивлённо глаза.

– Ты что ж балуешь?

– Здесь так написано, – и Арсюша показал отцу листок письма.

– Ну и шутник Карл Павлович! Читай, читай дальше, – торопил он сына.

«Скоро буду или надеюсь быть к вам вместе с Витали непременно, если не остановят меня обстоятельства. Прощайте, посылаю вам запечатанный поцелуй. Будьте счастливы. Сего вам желает преданный ваш друг К. Брюллов. 10 января 1840 г.».

Арсюша давно уж кончил читать, а Василий Андреевич сидел молча.

– Что же ты, Васенька, не скажешь ни слова? – спросила Анна Ивановна, подняв глаза на мужа.

Василий Андреевич украдкой вытирал слёзы.

– Мне бы радоваться, что письмо от друга получил, а я, вот видишь, раскис, Александра Сергеевича покойника вспомнил, сам уж в гроб гляжу. . Пускай бы, вправду, приезжал поскорей, а то как не увидимся больше…

Ни Арсюша, ни Анна Ивановна, растерявшись почему-то, ничего не ответили, и слова Василия Андреевича, прозвучавшие глухо, как будто повисли в тишине комнаты.