Текст книги "Крепостной художник"

Автор книги: Бэла Прилежаева-Барская

– Де ж, хлопцы, вы дида моего сховали? Высокий человек в гранатовом казакине и широких, болтавшихся, точно юбка, штанах, появился из лесу и остановился у дедовой хаты.

– Голубе мий, Устине! Иди, сину, иди. Ждав тебе не дождався.

Из распахнувшейся двери, быстрый и лёгкий, устремился дед навстречу новому гостю, приглашая всех в хату.

Стены хаты были чисто выбелены. Доливка[10]10
  Пол


[Закрыть] вымазана серой глиной, стол покрыт чистыми рушниками, а на нём баранина в глиняной миске, зелёный лук и галушки.

Дед готовился к приёму гостей.

– Ну, хлопцы, сидайте, а мы з Устином трохи поговоримо.

Взволнованный воспоминаниями, Данилевский молча сел за стол, закрыв лицо руками. Дед с Устином отошли в угол под образа. До слуха Тропинина долетали обрывки не совсем понятных речей, но он и не пытался проникать в смысл их. Он не мог оторвать глаз от незнакомца. Необычайно красив был этот рослый человек. Из-под чуть нахмуренных бровей сияли яркоголубые глаза. Где-то в глубине их притаилась грусть. Шелковистые волосы были нежны и мягки, как у ребёнка, но сдвинутые брови, резко очерченный нос и подбородок говорили об отваге, решимости, пожалуй даже жестокости. Он рассказывал деду что-то занятное, и художник с жадностью ловил все оттенки его подвижного лица, как вдруг взгляд его упал на руки Устина. Что-то заблестело у него в ладонях. Тропинин с удивлением заметил, как одна золотая монета, за ней другая, третья перекатились в пальцы деда.

– Чего, хлопче, ты на меня уставился? – круто повернулся к нему незнакомец.

– Та вин намалювати тебе хоче, – угадал дед.

– О це добре! – обрадовался гость. – Зроби малюнок и пошли мому другу, старому пану Волянскому из Карачинец, що убить мене, як скаженного [11]11
  Бешеного.


[Закрыть] пса обещався.

Тропинин поглядел на деда, на Данилевского, как бы ища у них объяснения странных слов Устина, но по их лицам ничего нельзя было прочесть.

Тем временем на столе появилась и склянка с горилкою и мёд в кувшине. Дед оживился. Теперь говорил он, всё больше обращаясь к Устину.

– Лишний день прибавили на паныцину… Забрили в солдаты Грицька, сына вдовы Олеси… мается одинокая старая Акилина…

Сдвинув тёмные свои брови, Устин напряжённо слушал. Казалось, вот-вот выругается он крепким словом, хлопнет кулаком по столу и выскочит из хаты прямо на расправу с паном. Но он неожиданно заговорил медленно, тихо, как будто утомлённо. .

– Де ни пиду, де ни пойду, скризь бачу вбогих людей, бидакив работящих…[12]12
  Куда ни пойду, куда ни поеду, – везде вижу бедных людей, бедняков работящих.


[Закрыть] Ты що ж ничого не кажешь, Прокопе?

Устин положил руку на плечо Данилевского, но тот молчал; молчал и дед.

Тихонько встал дед, подошёл к скрыне[13]13
  Сундук


[Закрыть], нагнулся, вытащил бандуру и так же тихо вернулся на своё место.

Медлительные и нежные раздались звуки бандуры.

Поднявшийся было Устин снова опустился на лавку.

 
Ой идуть дни за днями, часи за часами,
А я щастя не зазнаю. Горе мени з вами!
Нещастливый уродився, нещастливым сгину.
Меня мати породила в нещасну годину.
И сдаеться молодому – ничого журиться.
А прийдется молодому з туги утопиться.
Болить моя головонька, оченьками мружу,
Сам не знаю, не видаю, зачим же я тужу!
 

– Давай, диду, – и Устин взял из рук деда бандуру. И полились слова песни под аккомпанемент бандуры.

Песня Устина

 
Вбоги люди, вбоги люди,
Скризь вас люди бачу.
Як згадаю вашу муку,
Сам не раз заплачу.
Кажуть люди, що щасливый.
Я з того смиюся!
Куди пиду, подивлюся! —
Скризь богач пануе —
У роскошах превеликих
И днюе и ночуе.
Убогому нещасному тяжкая работа…
А ще гиршая неправда – тяжкая скорбота.
 

Устин замолчал. В хате стало совсем темно. Неожиданно быстро поднялся он с лавки и, бросив на ходу прощальное слово, скрылся за дверью.

* * *

Подолия еще была совсем польской стороной, когда граф Ираклий Иванович переехал в поместье, пожалованное ему покойной императрицей.

Ведь какой-нибудь десяток лет назад Подолия составляла часть Польши, и только с 1793 года, после так на «зываемого второго раздела, эта богатая и плодородная провинция отошла к России. Жива была еще в памяти шляхетства недавняя его вольность, и слишком тяжело было мириться с ненавистной властью. Кое-кто из панов бежал за границу, оставив на произвол судьбы родовые свои поместья. Другие открыто выражали неудовольствие новыми порядками.

Стремясь закрепить своё влияние во вновь присоединённом крае, правительство охотно конфисковало земли непокорных польских магнатов и щедрой рукой раздавало их русским дворянам. Но мало их еще было в крае, и они терялись в среде польских панов. Богатые наделы получили братья Морковы. Ираклий Иванович – ряд имений в Могилёвском уезде, а Аркадий Иванович за свои дипломатические заслуги стал, по милости императрицы, владельцем целого уездного городка Летичева.

Ираклий Иванович, как и другие русские помещики, встретил очень сдержанный приём со стороны высшего польского общества. Ближайшие соседи ответили на его посещение официальными визитами, но больше к себе не звали и к нему не ездили.

Пышно и весело жили окрестные паны. Пикники сменялись обедами, обеды – балами, но эта привольная жизнь шла мимо семьи графа Моркова.

Поневоле пришлось замкнуться в тесном кругу своих домочадцев и развлекаться обществом брата Аркадия Ивановича, изредка наезжавшего в свои поместья.

Население подвластных деревень было также чуждо графу. Он с трудом понимал говор своих хлопов, дивился незнакомым обычаям, нахмурив брови, слушал рассказы о гайдамацких восстаниях, о былой казацкой вольности. Не по сердцу Ираклию Ивановичу был свободолюбивый дух украинского народа, и невольно вспоминались спокойная и привычная симбирская вотчина или любимая подмосковная. Мелькала даже порой мысль оставить навсегда эти негостеприимно его встретившие места.

Но тучная чернозёмная почва давала громадные урожаи. Фруктовые деревья под тяжестью маслянистых груш, бархатных персиков и сизодымчатых слив сгибали до земли свои ветки. Каменные погреба наполнялись вином из собственных виноградников.

Чересчур соблазнителен был богатый этот край, и рачительный хозяин, Ираклий Иванович, преодолев первые колебания, принялся за устройство новых имений.

На первых порах пришлось графу вместе с семьёю поселиться в роще Шалфиевке, в тесном, неприспособленном доме.

Надо было подумать об устройстве усадьбы и церкви в деревне Кукавке, которую граф наметил своей резиденцией.

Не раз вздыхал Ираклий Иванович по распорядительном и честном помощнике. Его главный управитель, старый Тропинин, второй год уже покоился в земле.

Когда Ираклий Иванович получил из Петербурга от профессора Щукина письмо с советом вернуть из столицы Василия Тропинина, ему показалось, что помощник найден, сын заменит отца. Художнические знания молодого Тропинина будут весьма пригодны при устройстве нового барского гнезда, кстати он и кондитерскому делу учился, и можно будет ему поручить и заведование буфетом. Порой мелькало сомнение, найдёт ли он преданного, покорного слугу в юноше, оторванном насильно от любимого дела. Невольно мысль обращалась к другому крепостному, к лекарю Прокопию, вспоминался неприятный волчий взгляд исподлобья да странный, срывающийся голос.

Но задумываться над настроением своих крепостных и вообще ломать голову над каким бы то ни было вопросом было не в правилах графа.

Тропинин, не понимая, зачем так неожиданно вызвал его в деревню граф, ждал себе самого худшего. Однако скоро обнаружилось, что барин на него не только не гневается, но даже милостиво к нему расположен.

Привыкал понемногу Василий Андреевич к новой своей жизни.

Грустно было видеть, как в заботах и труде состарилась мать, как отцвела Дунюшка в монотонной жизни графининой девушки.

Вспоминая прошлое – годы учения, картины и музеи, профессоров и товарищей, он чувствовал себя богачом и счастливцем по сравнению с братьями и сестрами, даже не слыхавшими о той жизни, к которой прикоснулся он.

С утра до ночи занят Василий Андреевич. Он руководит постройкой церкви в Кукавке, пишет образа и хоругви, но приходится и красить кареты, исправлять колодцы, учить рисованию графских детей и… являться к обеду в белых перчатках – старшим лакеем. Но всё же иногда перепадает часок, когда можно, вот как сейчас, побыть одному.

Густая лесная поросль и каменистые скалы отделяют его от усадьбы. Можно ещё раз перечесть два десятка строк, набросанных торопливой рукой Саши Варнека. Собственноручная Сашина писулька опровергает ложную весть, – недавно только пришло сообщение, якобы Варнек внезапно умер на чужбине…

Нет, нет, он жив! Работает, счастлив, пишет большую картину. Кто знает, быть может, судьба снова столкнёт их когда-нибудь?!

Всё глубже, всё дальше, замечтавшись, уходит в лес Василий Андреевич. Тропинка, поднимающаяся в гору, круто вдруг оборвалась. Под горою с шумом и клокотом сбегает ручей. Противоположный берег порос высоким папоротником и кизиль-деревом.

Василий Андреевич остановился. Как не похожи эти дубовые, буковые чащи на молчаливые хвойные леса его родной Новгородской губернии!

Гористые дороги, бурливые серожёлтые речки, неожиданные источники свежей и вкусной воды – всё привлекает, очаровывает его.

Нравится ему и певучий говор здешних жителей, и цветистый убор женщин, широкоплечие, но сухощавые парубки с упругой походкой горцев, и старый дед Нечипор, напомнивший чем-то Рембрандтовского Яна Собесского.

«Выше натуры я ничего не знаю», – поучал его Варнек не раз. И «натура» теперь заменила Тропинину и Академию, и Эрмитаж, и профессора Щукина.

«Подолия стала моей Италией», – улыбнувшись подумал Василий Андреевич.

Из-под горы неожиданно показалась девушка; небольшого роста, стройная, гибкая, она двигалась быстро, легко, казалось, едва задевая землю.

Заплетённые тугими косами тёмные волосы золотились на солнце, солнце золотило её щёки, и в глубине ореховых глаз, которые она застенчиво подняла, поравнявшись с Тропининым, дрожали красноватые огоньки.

По какому-то необъяснимому побуждению Василий Андреевич остановил её. Лицо её показалось знакомым: действительно, он видел её в хате деда Нечипора; зовут её Ганна.

Признав Василия Андреевича, Ганна рассказала взволнованно, что сгинул неизвестно куда лекарь Прокоп.

– Шукают всюду.

Всё дно реки истыкали баграми, весь лес обыскали, следов не нашли.

– Убежал, – подумал вслух Тропинин, и эта мысль неприятно кольнула его.

Убежал Данилевский, не примирился со евоею участью, не захотел мириться.

– Но куда, куда мог он убежать, кто же мог его укрыть? – взволнованно допытывал он девушку.

Но она молчала, отведя глаза в сторону.

За первой встречей с Ганной последовала вторая, за ней третья… Встречи становились всё чаще. Карие глаза всё доверчивее глядели в его глаза; и, когда однажды случайно Тропинин коснулся ладонью загорелых пальцев девушки, она не отвела своей руки…

Из глубин памяти вставал образ Машеньки. Но с прошлым всё было покончено.

Машенька – свободная девушка, а он крепостной слуга. Быть может, она уже и замужем за купцом из рядов или за консисторским чиновником.

Да и к чему таиться? Побледнел образ Машеньки, потускнел. Рядом с ним другая девушка, не воображаемая, не в мечтах… живая, настоящая и которая, кажется, любит его…

Пользуясь каждой свободной минуткой, потихоньку от всех пробирается Ганна в церковь, когда там работает Тропинин. Забившись в угол, не прерывая молчания, напряжённо следит она, как под кистью художника один за другим оживают холсты. Она водит его в хату своих родных, где старые иконы украинских «маляров» открывают ему новый мир своеобразного искусства.

Длинное высокое каменное здание с одним куполом посредине, с коллонадами по бокам – кукавская церковь – напоминает итальянский храм.

В библиотеке, оставшейся от прежних владельцев, Василий Андреевич отыскал коллекцию старых планов и снимков с сооружённой древности; целые ночи просиживал он за работой, изучая новое для него искусство – архитектуру.

Не один сосед-помещик позавидовал «русскому медведю», что его хлоп[14]14
  Крепостной


[Закрыть] – «на все руки мастер».

Крестьяне дивились, до чего святые на иконах схожи с «панскими дитями», и граф с удовольствием разглядывал портреты своих дочерей, увековеченные на образах кукавской церкви.

– Твоему Тропинину цены нет, – говаривал брату Аркадий Иванович; и граф, самодовольно улыбаясь, соглашался, что деньги, потраченные на учение Василия Андреевича, не пропали зря.

О таланте Тропинина заговорили соседи. Большие деньги предлагали «ясновельможному пану» за его крепостного художника.

Но граф ни за что не хотел продавать Тропинина.

– Василий Андреевич никому не достанется, – был его всегдашний ответ.

После исчезновения Данилевского граф удвоил свои милости по отношению к Тропинину. Невольно закрадывалось опасение, чтобы другой крепостной не последовал примеру сбежавшего «вора». По понятиям графа, Данилевский был «вор»; он украл у хозяина ценную вещь – самого себя.

Тропинина приглашали нарасхват. Каждому хотелось полюбоваться собой на холсте и оставить потомству своё изображение. Граф не препятствовал художнику принимать заказы. Ему льстило сознание, что паны заискивают теперь перед ним.

– Василий Андреевич, собирайся-ка к пану Волянскому. Видимо, хочется хитрой польской лисе увековечить старую свою образину, – весело проговорил Ираклий Иванович, заходя в классную комнату, где Тропинин давал урок рисования графским детям. Графини Наталья, Варвара и Мария, склонившись над столом, усердно срисовывали стоявший перед ними бюст Аполлона. Старушка гувернантка, мадам Боцигетти, ловко и быстро шевеля спицами, сидела у края стола с неизменным вязанием. Василий Андреевич, склонившись над рисунком графини Варвары, исправлял кое-какие штрихи. При входе графа он быстро выпрямился и сделал несколько шагов в его сторону.

– Гляди-ка, как распинается старый лях в любезностях, а в своё время визита подобающего не сделал, как бы следовало благородному дворянину. Ну, ладно, езжай! Пусть чувствует, что у русского помещика и люди-то не такие, как у него, старого скряги.

Тропинин сделал было движение, чтобы выйти из комнаты, но графу охота была ещё побалагурить.

– Ты у меня, Василий Андреевич, в знаменитости вышел. О тебе да о Кармалюке, только о вас двух в губернии и говорят!

При упоминании о Кармалюке молодые графини насторожились. Почти легендарная личность страшного и странного разбойника занимала не только их девичье воображение. Одни называли его злодеем, другие – благодетелем; одни приводили примеры жестокости, другие рассказывали, как он бывает великодушен и добр.

Но, что бы ни говорили о Кармалюке, он был прежде всего неуловимый враг польских панов. Это одно возбуждало в графе нечто вроде симпатии к беглому холопу пана Пигловского.

– Не ограбил бы тебя Кармалюк, как прослышит, что ты с тугим кошельком поедешь от пана Волянского.

– Кармалюк от меня ничего не возьмёт, ваше сиятельство!

– Ты думаешь? – серьёзно спросил его граф. – Ты, что же, встречал его?

Не приходилось, а только слух о нём идёт среди народа, что от своего брата, крепостного человека, он ничего не берёт.

Конец разговора не понравился графу, он хотел что-то ещё сказать, но вошедший лакей напомнил, что посланный Волянского ждёт Тропинина.

Хорошенькая пани Розалия, молодая жена старого пана Волянского, слыла радушной хозяйкой. Она любила и умела принять гостей, и гости не переводились в доме. Соседи-помещики судачили, что, если бы не балы и приёмы, молодая женщина давно умерла бы с тоски в обществе угрюмого мужа. Зная скупой и крутой нрав пана Ромуальда, хвалили её за то, что сумела старого пана прибрать к своим ручкам.

По обыкновению, у Волянских собралось несколько человек: судья из Могилёва, миловидная вдовушка, подруга хозяйки дома, молодой шляхтич из соседнего имения и пан Янчевский из Деражни, прозванный за своё красноречие деражнинским Демосфеном.[15]15
  Знаменитый афинский оратор.


[Закрыть]

Сегодня пан Феликс в ударе. Он говорит, говорит без конца. Предвещает близкий поход на Россию императора Наполеона, предрекает гибель России.

– Великие победы императора Франции принесут и нашей отчизне свободу, вольность полякам, – закончил он, понизив голос, но тотчас же, увлёкшись, позабыв об осторожности, заговорил громко, торжественно. – Уже Волынь собирает деньги, посылает во Францию гонцов. Подолье тоже не спит… Я готов дать присягу перед алтарём, что и мы выгоним из нашего края засевших здесь русских медведей и будем снова свободными.

– Пан увлекается, – насмешливо перебила его пани Розалия, – всех русских пан собирается выгнать из края, а до сих пор мы не можем спать спокойно в наших постелях от страха перед нападением беглого хлопа…

Пан из Деражни закашлялся, вспыхнул.

– Напрасно пани Розалия конфузит шляхту в моём лице. И русская полиция не может справиться с Карма-люком. Он просто заколдован! Его не раз хватали, ковали в железо, а он цел и невредим из цепей уходит.

– То так понятно, – вставил молодой шляхтич, сосед по имению пана Волянского: – Кармалюку помогают все крестьяне в округе, – они извещают его об опасности, укрывают у себя. Проклятое хлопское отродье. Быть может, кто знает, новую резню готовит нам этот последний гайдамак.

– Пан преувеличивает опасность, – перебила его молодая вдова, – я слыхала, что Кармалюк просто жалеет бедняков. Он грабит богатых, чтобы отдать награбленное бедным.

– Такое предположение делает честь чистому сердцу пани, но, к сожалению, дело не так просто. И если б панство понимало, какую страшную угрозу несут с собой подобные Кармалюки, оно бы не стало ждать содействия русских, а взялось бы само за истребление этого волка.

– А говорят, что этот разбойник очень красив и любезен с дамами, – проронила пани Розалия, бросив кокетливый взгляд на пана Янчевского.

Молчаливо до сего налегавший на выставленные для гостей по приказанию пани Розалии мёд и вино, пан Ромуальд внезапно распалился.

– Я буду не я, Волянский из Карачинец, если не убью собственной рукой бешеного зверя. Довольно терпело благородное панство от хлопа!.

Появившийся в эту минуту лакей прервал излияния пана, что-то сказав ему тихо.

– А ну-ка зови, зови его сюда.

Вслед за лакеем вошёл Тропинин и остановился у двери.

Не глядя на него, пан Волянский продолжал, обращаясь к гостям:

– Мало того, что беглый хлоп разбойничает по дорогам, вот перед вами ещё один хлоп, который смеет в моём доме указывать мне..

– Я ничего не указываю пану, – отважился прервать его Тропинин. – Я прошу только отпустить меня домой, раз я не нужен пану. Три дня я живу здесь в бездействии, не приступая к работе, для которой был призван.

– Молчать, наглый хлоп!

Волянский схватил арапник, кем-то забытый на столике в углу.

Побледнев, не помня себя от впервые нахлынувшей на него ярости, Тропинин медленно произнёс:

– Я здесь не хлоп, а художник! Взволнованные гости вскочили с мест.

Пани Розалия из боязни, чтоб не случилось того, что русский вельможа почтёт для себя оскорблением, пыталась успокоить взбешённого мужа и вытащить из рук его арапник.

В водворившейся на миг тишине явственно послышался стук колёс и лошадиный топот. Пани Эрнестина, подруга хозяйки, чтоб отвлечь внимание Волянского, порхнула к окну и преувеличенно возбужённо воскликнула:

– До пана Ромуальда гость, интересный, молодой, в дорожном платье. Видно, что из далёкого края.

Не успел Волянский выпустить из рук арапник, который поспешно подхватила пани Розалия, как вошедший лакей доложил:

– Пан Войцеховский из Волыни желает видеть пана Волянского по важному делу.

При слове «Волынь» едва заметное движение прошло по гостиной.

– Прошу!

О Тропинине забыли; и он стоял еще у дверей, когда на пороге показался приезжий.

То был молодой красивый пан. Высокий и сильный, он производил впечатление энергичного и решительного человека.

Гость представился, приложился к ручке пани Розалии и, кланяясь всем, обвёл комнату быстрым и проницательным взглядом, на мгновение задержав его на фигуре Тропинина. Яркоголубые глаза его, блестевшие из-под чуть нахмуренных бровей, напомнили Василию Андреевичу кого-то знакомого, однако приезжего пана он видел впервые.

Внимание общества теперь всецело было приковано к гостю, и Василий Андреевич, пользуясь этим, стремительно шагнул вон из комнаты.

«Скорее домой, скорей обратно из этого волчьего гнезда. Во что бы то ни стало добыть лошадей! Надо найти старого Юхима, на руках у которого ключи от конюшни..»

Василий Андреевич бросился в людскую, но вместо Юхима, лакея, эконома и всех тех, кого он узнал за своё пребывание у Волянского, в людской толпилось около десятка неизвестных ему лиц. Он кинулся дальше в коридор, проходные комнаты, увешанные оружием и убранные коврами, в сени, но нигде никого не встретил.

«Куда же попрятались все дьяволовы слуги?» – подумал Тропинин выскакивая в сердцах на крыльцо.

Никого… Как будто бы весь дом вымер внезапно.

Хотел было броситься ещё дальше, во двор, к флигелям и конюшням, но остановился внезапно, обернулся к дому, где только что пережил такие унизительные минуты, взгляд упал на окно… Приковался к стеклу. . И в эту минуту Тропинин забыл и Юхима, и лошадей, и своё желание ехать скорее обратно в Кукавку.

Комната, где только что, полные собственного достоинства, беззаботно сидели благородные паны, была в это мгновение в полном беспорядке. Груды ковров валялись на полу, дорогие меха, вперемежку со старинными серебряными флягами, с кривыми турецкими саблями, свернулись в одну громадную кучу.

Около десятка каких-то людей копошились тут же, запихивая как попало все эти вещи в громадные мешки.

Приезжий пан, серьёзный и весёлый, спокойно стоял посреди комнаты, как будто бы отдавая приказания.

А пан Волянский… Василий Андреевич ещё ближе пригнулся к стеклу. Пан Волянский, привязанный ремнями, распластался на диване, как будто внезапно лишённый мускулов; неподвижно и покорно лежали огромные руки и ноги, и весь пан был точно неодушевлённый предмет, мясная туша, одетая в мужское платье, и только багровое лицо всё пуще напрягалось, синело, становилось страшнее и ещё багровее от контраста с белой тряпкой, воткнутой в рот, как пробка во флягу.

Точно кукла, брошенная случайно, не то лежала, не то сидела в кресле пани Розалия. Её еще за несколько минут до того розовое, оживлённое лицо казалось теперь серым, полинявшим, неживым. Пышно завитые волосы опали и влажными прядками прилипли ко лбу.

Из-под диванов, столов и кресел выглядывали обезумевшие от страха лица гостей, не пытавшихся сопротивляться, и только один Демосфен из Деражни, напрягая богатырские мышцы, ворочая белками, стремился сорвать с себя опутавшие его верёвки.

Василий Андреевич отодвинулся от окна. «Что это? Что?» – бормотал про себя. Мелькнула догадка: «Кармалюк?» Ясно и отчётливо сознание ответило: «Кармалюк».