Текст книги "Прогулочки на чужом горбу"
Автор книги: Барбара Хоуэлл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
– Ну что ты, Джой! Право, я не хотела тебя обидеть.
Как бы ища у меня утешения, она протянула через стол руку и схватила меня за запястье. Она страдальчески раскачивалась из стороны в сторону, при этом глаза ее были крепко сомкнуты, как у ребенка. Крупные слезы выкатились из них и радугой сверкнули на солнце.
– Прости меня, ради Бога. Мне казалось, что мое замечание насчет книги будет тебе приятно.
– Так и-и-и есть, – произносит она, опустив голову и судорожно переводя дыхание – не оттого, что не хватает воздуха, а оттого, что ей никак не остановить потока рыданий и всезатопляющей, черной, немыслимой тоски, давно уже гнетущей ее и теперь прорвавшейся наружу. – Мне хоч-ч-чется писать. Но я не могу. Нет возможности сосредоточиться. На работе я занята другими делами. Даже письма не написать – шеф тут же начинает орать на меня. Там я только и делаю, что сижу и твержу весь день как попугай: доброе утро, сэр, до свидания, сэр. Как мне все это надоело!
Оказывается, она мечтает стать писательницей с той самой поры, когда еще маленькой девочкой провела лето в загородном лагерю – там она впервые узнала лесбийскую любовь, за которую ее, как и следовало ожидать, в лагере подвергли всеобщему презрению. Ее письма родным, написанные из лагеря, первая попытка литературного творчества. Родители относились к ее литературным занятиям с неизменным одобрением. Собственно, по этой самой причине она и решила пойти работать в издательство – чтобы быть поближе к настоящим писателям и редакторам.
Но у нее нет своей пишущей машинки, а дома из-за этой ее сожительницы обстановка такая, что никак не сосредоточиться – без конца гремит музыка, да и вообще все вокруг наперебой твердят, что у нее нет никакого таланта. Даже нынешний ее ухажер Джефри Каслмэн насмехается над ее страстью к сочинительству.
Меня обуревали противоречивые чувства. Тот факт, что эта моя странная чудаковатая подружка и в самом деле мечтает – столь дерзновенно и непоколебимо – запечатлеть на бумаге свои скандальные истории, мало того – добиться, чтобы их напечатали, меня по-настоящему потряс. До той поры я была знакома лишь с одним человеком, страдавшим той же манией – написать роман; эго была моя одноклассница, воздушное создание с длинной шеей и практически отсутствующими плечами; потом она родила и превратилась в настоящую истеричку.
Однако здесь был иной случай – передо мной изливала свои печали дочь знаменитой актерской пары Клер-Бо-лингброк, в жилах которой текла кровь первоклассных актеров, она многое повидала собственными глазами и, судя по тому, что ей удавалось заставить меня затаив дыхание слушать ее поразительные истории, обладала непревзойденным даром рассказчицы.
Признание Джой взволновало меня (причем, я была рада не только за нее, но и за себя, удостоенную чести быть знакомой с ней) и в то же время разозлило. Да неужели же этому бесценному, так нуждающемуся в поддержке таланту суждено заглохнуть из-за невежественного начальника, ревущих радиол и отсутствия пишущей машинки? И как смеет этот Джефри Каслмэн чернить дарование Джой и препятствовать обнародованию тех уникальных сведений, которыми она готова поделиться с миром?
– Нужно что-то делать, – заявила я, решительно разрубая воздух ладонью (этот жест суперженщины появился у меня с той поры, как я обосновалась в Нью-Йорке). – Тебе необходима помощь.
– О, ничего не выйдет. Я пыталась ее найти. И до сих пор ищу. Но где – ума не приложу. Стоит мне сесть за стол, собравшись наконец с мыслями, моя соседка тут же врубает свою стереосистему. И крутит, и крутит одну и ту же пластинку – духовой джаз-оркестр из Ти-хуаны…
– А ты вели ей выключить музыку.
– Не могу. Да и вообще, без машинки…
Я переполнена ярости и решимости.
– Я придумаю что-нибудь. Ты должна написать эту книгу. Это просто преступление – лишать тебя необходимых условий.
Она еще крепче стискивает губы, стараясь изо всех сил не разрыдаться снова.
– Не стоит, Мадлен. – Грудь ее распластана по столу. Новый поток обрушивается на скатерть.
– Пожалуйста, Джой, послушай меня, – все молила я. – Ведь могу же я оказаться тебе полезной. Прошу тебя, разреши мне. Клянусь, я ничего на свете не пожалею, лишь бы помочь тебе.
Вот так случилось, что я взяла «напрокат» машинку в бюро моего рекламного агентства. Это оказалось проще простого. Как-то в пятницу я пришла на работу с чемоданчиком, объяснив сослуживцам, что собираюсь провести уик-энд в Хэмптоне, а уходя домой, унесла в нем машинку. (Вначале Джой собиралась стащить машинку у себя в издательстве, но это оказалось так сложно, просто невозможно. Машинки были слишком тяжелые: «Не знаю, – признавалась она с прискорбием, ненавидя себя за трусость, – мне никогда не удавалось проделывать такие вещи, мне все время кажется, что у меня при этом перепуганный вид и меня вот-вот поймают с поличным».)
Кроме того, я уговорила ее использовать по субботам мою скромную квартирку на Двадцать пятой улице, где бы ей никто не мешал проводить долгие часы за работой в абсолютно спокойной обстановке. Заготовив ей термос с кофе, я уходила из дома около десяти утра, оставляя ее за моим письменным столом – красивые белые руки Джой покоились на клавишах заимствованной мной машинки, глаза были мечтательно устремлены в окно, занавешенное пыльными шторами из «прозрачного» пластика, а на лице – лукавая улыбка.
До пяти часов я блуждала по Нью-Йорку: навещала друзей, ходила в кино, делала покупки или просто уби-вала время в Центральном парке, сидя на траве посреди стаканчиков от мороженого и окурков и листая старые журналы.
Джой встречала меня с сияющими от радости творчества глазами и с гордостью демонстрировала новую стопку листков, отпечатанных ею за то время, пока меня не было, вручала мне букетик цветов, плитку шоколада или какой-нибудь другой гостинец, купленный ею во время пятнадцатиминутного перерыва. Поцеловав меня на прощание и бесконечно рассыпаясь в благодарностях, она отправлялась к себе в грохочущее от музыки логово, откуда, переодевшись, шла на очередную вечеринку в сопровождении Джефри Каслмэна. Меня на эти вечеринки никогда не приглашали.
Я никогда не спрашивала ее об этом, потому что само собой подразумевалось, что человек моего, скажем так, круга и положения не может присутствовать на подобных сборищах. Что ж из того, что у меня есть некоторая способность к рисованию, это – хотя и лучше, чем быть каким-нибудь бухгалтером или ассистентом зубного врача, – отнюдь не является основанием, чтобы быть запросто вхожим в тот мир блистательной богемы, в котором вращались Джой и ее приятель.
Моей задачей было помогать Джой. Точка.
Наш субботний распорядок продолжался бы до бесконечности (хотя мне кажется, что зимой, пожалуй, я устроила бы мятеж), если бы в начале сентября Джой не забеременела. И несмотря на некоторую, по собственному выражению Джой, «противность» Джефри, решила, что выйдет за него замуж.
Он тоже родился в Нью-Джерси, а отец его был театральным агентом и обладал столь же широкими связями, что и отец Джой. Тем не менее, насколько я сумела уразуметь, Джефри так и не нашел подходящего места работы. Я познакомилась с ним однажды вечером, когда он зашел ко мне за Джой. Он оказался довольно смазливым юнцом, избалованным, как и подобает отпрыску известной семьи, с великолепно развитой мускулатурой, выпирающей под черной кожаной итальянской курткой.
Джой представила нас друг другу, но он едва удостоил меня взглядом, все смотрел в окно, беспокоился за свой припаркованный к дому мотоцикл. Надо сказать, у него были к тому основания. Разноцветная шайка ребятишек, баламутивших нашу округу, облепила его драндулет, глазея, трогая и (как я надеялась) примериваясь разобрать его по частям.
Я предложила ему чаю, но он сделал весьма выразительный жест, давая понять, что сама мысль о чае уже действует на него как рвотный порошок, и велел Джой поторопиться. Его приказной тон разбудил в ней похоть, и она, трясясь от возбуждения, моментально уложила все свои бумаги.
Она кинула в мою сторону жалобный взгляд, как бы умоляя простить его за эту грубость, в то время как он, запихивая ее руки в рукава пальто, подталкивал ее к дверям, злобно озираясь на меня, словно я – собачник, укравщий его любимца.
Их свадебное торжество, устроенное родителями Джефри, отмечалось в узком семейном кругу, приглашено было человек сто гостей, все – со стороны жениха, честное слово, божилась Джой, ее друзей на свадьбе не было, поэтому она не могла пригласить меня.
После свадьбы они переехали в Нью-Мексико, где Джефри устроился на работу, занимаясь импортом произведений искусства доколумбовой эпохи из Мексики, а заодно, как намекнула Джой, и контрабандой наркотиков.
А я вернула машинку на ее исконное место и зажила собственной жизнью.
Лишь семью годами позже, в семьдесят шестом году, на мою прежнюю работу пришло и было затем передано мне письмо, размноженное на копировальной машине.
«Прекрасные, удивительные, дорогие мои друзья, – говорилось в нем. – Я только что закончила свой роман «Заблудшие и безумные». В сущности, он ужасен, но мой издатель утверждает, что он гениальный и публике понравится. Хочется верить в это. Книга выходит в ноябре. К сожалению, не могу прислать вам экземпляр в подарок – у меня нет лишних. Может быть, вы сможете достать его в библиотеке или еще где-нибудь. Буду вечно признательна, если вы расскажете о нем своим знакомым и постараетесь намекнуть им, что стоит его купить. Процент с продажи нам бы не помешал. Живу в Таосе с великолепным Джефри, совершенно счастлива. Хотя я бы предпочла, чтобы он не тратил столько времени на поездки в Мексику. Нет слов, как тоскую по Нью-Йорку и всем своим друзьям. Обнимаю вас всех и целую. Любящая вас Джой».
Под подписью было нарисовано крохотное личико – я подумала было, что это ребенок, которым была беременна Джой, но, приглядевшись, поняла, что это очень удачная карикатура на саму Джой. Можно было даже различить под ее глазами два крохотных пятнышка, похожих на слезы.
Глава третья
Я поступила так, как было велено: купила книгу, с удовольствием прочла ее и посоветовала своим приятелям сделать то же самое. Я также послала письмо ее издателю, адресовав его на имя Джой, в котором, в свою очередь, информировала ее о происшедших в моей жизни переменах.
С тех пор как мы познакомились, я успела многое совершить. Вскоре после ее отъезда в Нью-Мексико я встретила Ральфа Тайсона и вышла за него замуж. Как и мой отец, он был юристом, но на этом сходство между ними кончалось. Начнем с того, что Ральф был коренным ньюйоркцем, получил образование в Принстоне, а психика его отличалась уравновешенностью и устойчивостью. Он был в ладу со своим временем и ко всему происходящему относился с неизменным одобрением. Кроме того. Ральф имел высокий рост, был одного со мной возраста и, благодаря волевому подбородку, выглядел привлекательно. Единственным его физическим недостатком была близорукость, но поскольку очки – в огромной дорогой оправе – удивительным образом шли ему, то даже этот недостаток он обратил в свою пользу. Короче говоря, как заметила моя мать в разговоре с отцом – я стояла в это время за дверью и нечаянно подслушала их беседу, – «на лучшее наша Мадлен не могла и рассчитывать».
Ральфа она просто обожала и ужасно огорчалась из-за того, что они с отцом могли устроить мне только скромную свадьбу с шампанским и закусками на покрытой тентом лужайке возле дома, а не так, как полагается – со званым ужином, музыкой и танцами.
Фирма, где работал Ральф, занималась выступлениями музыкантов, и он вел дела нескольких известных оперных певцов и артистов, выступавших с концертами. С его помощью я расширила свое знакомство с закулисными сторонами жизни звезд – пагубными пристрастиями, сексуальными извращениями, хирургическими операциями, психическими расстройствами и финансовыми грешками. Но мне открылось и то, что эти знаменитые на весь мир кумиры порой ведут спартанский образ жизни, обладают тонким чувством юмора и незаурядной работоспособностью. Некоторые из них даже счастливы в браке. Зная все это и слушая, как обыденно рассуждает Ральф об их жизни, я уже никогда не могла испытывать к ним – и к их порокам – тот ужас и одновременно восторг, которые вызывали во мне рассказы Джой.
Таким образом, интимные подробности скандальной жизни звезд, описанные Джой в ее романе, не производили на меня того впечатления, что прежде. Однако меня захватывало – и вместе с тем пугало – то непонятное смакование бесчестий, которые обрушились на героиню, и как мне – да и всем остальным – казалось, имели в своей основе реальные события, происшедшие с самой Джой.
Как это можно писать о себе такие вещи, удивляясь, спрашивала я Ральфа, который, начав читать роман Джой, сумел бросить его после первых пятидесяти страниц. Очевидно, ее колдовские чары действовали на него совершенно иначе, чем на меня. Теперь-то я понимаю, что, в сущности, я поддалась тому же гипнозу, что и много лет назад в кофейне. Книга укрепила меня в чувстве собственного превосходства. Тогда я испытывала его по отношению к погрязшим в пороках знаменитостям, а теперь во мне вызывали презрение сама Джой и ее мученица-героиня. Ибо при всех своих недостатках «Заблудшие и безумные» усилили мою убежденность, что независимости и уважения к себе у меня намного больше, чем у Джой. Иначе говоря, роман не ущемлял, а скорее льстил моему самолюбию.
А муж мой и так не сомневался в собственном превосходстве – и без этой книги. Считал себя выше любой женщины. Но это уже другая история.
Большей частью я чувствовала себя вполне счастливой – мне довелось встретить такого человека, как Ральф Тайсон, родить ему двоих детей и жить в солнечной квартире с высокими потолками, в аристократическом здании на Одиннадцатой улице, между Пятой и Шестой авеню.
В те далекие годы я была всецело поглощена воспитанием моих детей, Роберты и Гарольда (работать в рекламном агентстве я перестала еще в период первой беременности), а также занятиями живописью. Я по-прежнему мечтала стать художницей. Каждый день выкраивала пару часов, чтобы поработать над холстом в крохотной комнатушке прислуги, расположенной в тыльной части нашего дома и превращенной мною в студию.
Я мало представляла, куда мои занятия заведут меня, и наслаждалась самим процессом творчества, позволявшим мне не раствориться в Ральфе окончательно. Как и величественная Мариза (с той лишь разницей, что я не располагала таким огромным штатом прислуги), я пришла сравнительно легко – если вспомнить, через что пришлось пройти другим женщинам, – к осознанию того, что не могу довольствоваться только ролью жены и матери.
И вот, в перерывах между магазинами, прогулками, кормлением детей, уборкой квартиры я рисовала свои фрукты, цветы и иногда – насекомых. К насекомым я всегда питала особый интерес. Может быть, потому что их жизнь, как и наша, является частью жизни единого сообщества. А может быть, потому что всегда подозревала: они могут открыть нам ужасные вещи о самих себе. Нечто такое, что остальные – обезьяны, волки, птицы – так и не сумели поведать нам.
Но тогда я была еще очень далека от своей цели. Возможно, у меня был период «застоя», но в те дни это слово мне ни о чем не говорило. Зато понимала, увы, со всей ясностью, что, благодаря мучительным усилиям, в формальном отношении я добилась определенных успехов, но мои работы были все еще недостаточно хороши. Даже при наличии таланта мне предстоял долгий путь совершенствования – как в эмоциональном, так и в техническом плане, – прежде чем на мои полотна, туго натянутые на подрамник два-на-два, с помощью кисти и вдохновения прольется свет истинного искусства.
Прошел год, а Джой все никак не отзывалась на мое письмо. Наконец, она позвонила и задыхающимся голосом известила меня, что сгорает от желания повидаться со мной. Она давно уже собиралась позвонить, но была по уши в «Бог мой, таком дерьме». Однако она мечтает встретиться со мной. Ей недоставало меня. Она не забыла, как я много сделала для нее в то лето 1969 года, самое счастливое лето в ее жизни, лето, когда мы узнали друг друга. Как я смотрю на то, чтобы встретиться с нею за ланчем в «Знамении голубки»?
– Это здорово, просто прекрасно, – тут же откликнулась я, чуть не прыгая от радости при мысли, что увижусь с ней. Дети дрались из-за рассыпанных хлопьев, молоко убежало, телевизор орал на всю мощь, а Ральф только что сообщил мне, что мы не можем позволить себе поехать в Вермонт покататься на лыжах. «Чушь собачья!» – взревела я ему вслед, и с этим он ушел отрабатывать свои десять часов.
И пока я приводила в порядок детей, стол и пол, загружала посуду в посудомоечную машину, мне пришло в голову, что то лето, которое я провела согнувшись за чертежным столом в своей тесной конторе с понедельника по пятницу, а по субботам мотаясь по Нью-Йорку, возможно, и для меня было самым счастливым летом в моей жизни. Мне ужасно хотелось похихикать и посплетничать на пару с Джой и хоть ненадолго вернуться в те веселые, свободные, беспечные времена.
Любопытно было взглянуть, насколько изменилась она за то время, что мы с ней не виделись. Если верить статье в журнале «Пипл», ее нынешний образ жизни радикально отличался от прежнего.
Потому что она стала не только богатой, но и стройной. Судя по огромной, на всю страницу фотографии, помещенной под заголовком «Дитя театра сколачивает капитал на воспоминаниях», Джой превратилась чуть ли не в дистрофика. Впавшие щеки придавали ее лицу драматическое очертание. Рядом с ней сидел Джефри, располневший и уже не такой грозный, каким, бывало, казался раньше. Но о ребенке ни слова. Лишь о поклонниках. На другой фотографии Джой была изображена разбирающей громадную гору корреспонденции, якобы от ее читателей, которые, само собой, клялись в том, что «Заблудшие и безумные» совершили переворот в их сознании.
Приехав в «Знамение голубки», я приготовилась было увидеть совершенно преображенную, тощую Джой, но меня ожидало разочарование.
У одной из панелей, декорированных живыми цветами и составивших известность этому ресторану, зарывшись носом в букет хризантем – ей взбрело в голову понюхать их именно в тот момент, когда я вошла в зал, – стояла все та же, прежняя Джой, точно такая, какой она была семь лет назад: около восьми фунтов лишнего веса, светлые растрепанные волосы, обрамляющие мягкий овал лица, и полуоткрытые дрожащие губы.
– Привет, Мадлен, – сказала она. Торжественно и чуть ли не благоговейно она распахнула объятия и заключила меня в тиски своих рук, долго и страстно прижимаясь ко мне всем своим телом – что лишний раз подтвердило мои подозрения, что на самом деле женщины в списке ее сексуальных наклонностей были все же выше мужчин.
Мы вошли в зал, и я поразилась его красоте. Изящные арки, голые кирпичные стены и гигантские цветочные урны напоминали сцену в домике Виолетты в «Травиате*. Помню, я тогда еще подумала: как странно, что Джой пригласила меня сюда, в эту обстановку строгого изящества и изысканных цветов, столь отличную от тех омерзительных мест – спальни с цепями и пластмассовым декором в Беверли-Хилз, туалета полицейского участка и грязного аэропорта, – которые она описала в романе, сделавшем ей состояние.
– Ваш столик накрыт, миссис Каслмэн, – пробормотал подошедший метрдотель – низкорослый и смуглый, с набриолиненным хохлом, спадавшим на узкий лоб. В тоне его и поклоне, которым он сопроводил свое приглашение, чувствовался мужской интерес: судя по всему, его внимание к ней и услужливость не оставались без награды.
Она одарила его приветливой дразнящей усмешкой.
– Спасибо, Марио. Это одна из моих старейших приятельниц.
– Мадлен Тайсон, – сказала я, протянув руку.
– Счастлив познакомиться с вами. – Он вновь поклонился, на сей раз не столь подобострастно.
Настоящий головорез, и Джой наверняка спит с ним. Я голову отдала бы на отсечение, что это так, хотя никаких доказательств к тому у меня нет, поскольку больше я его не видела, да и Джой ни разу о нем не обмолвилась.
Он подвел нас к столику, который, очевидно, считался «ее». Мы сидели у входа; отсюда хорошо было видно входящих и выходящих из зала. Ральф как-то рассказывал мне, что эти места обычно абонируются агентами и начинающими продюсерами, отлавливающими добычу – посетителей, обладающих влиянием или имеющих капитал. Казалось бы, эта хитрая уловка никак не соответствует той роли, которую играла Джой – преуспевающая, признанная писательница, ей-то это зачем? Но то, что она выбрала столик в подобном месте, вполне соответствовало ее натуре.
– Ты взяла фамилию мужа? – поинтересовалась Джой, когда мы уселись.
– Да. – Правда, вначале я хотела оставить девичью, но потом мы с Ральфом решили, что фамилия Гиббонс кажется заурядной, к тому же она вызывает ассоциации с обезьянами, а Тайсон – имя семьи с трагической историей, всем известное по пьесе Юджина О’Нила «Долгое путешествие в ночь».
Она одобрительно кивнула.
– Одни дуры сохраняют девичью фамилию.
Официант кинул мне на колени широченную накрахмаленную салфетку, и я улыбнулась Джой.
– Как, однако, все это не похоже на нашу кофейню.
Она лишь снисходительно усмехнулась моему простодушному восторгу и перевела взгляд на соседний столик, за который в этот момент усаживалась какая-то пара. Она стала бесцеремонно разглядывать их. Мужчина чем-то напоминал Олега Кассини. Спутница его была молоденькой девушкой с такими громадными грудями, что она сгибалась под их бременем, словно юная вдова; ее сутулость не могли скрыть даже длиннющие светлые кудри, струящиеся по спине.
– Твоя книга просто потрясла меня, – сказала я, пытаясь отвлечь внимание Джой от соседнего столика. – Скажи мне, какие эпизоды в ней заимствованы из твоей жизни? Неужели же тебе пришлось пережить что-то из того, что случилось с твоей героиней?
Медленно, словно выходя из транса, она перевела взгляд на меня.
– Нет. Может быть. О, Бог ты мой! В какой-то мере. Не знаю, право.
Я не стала допытываться, поскольку понимала, что ей, как и многим клиентам Ральфа, было неясно, какие именно факты из своей биографии следует делать достоянием общественности. Легенда о ее жизни еще не выкристаллизовалась в ее сознании, она была в стадии разработки.
Такой, неоформленной, она и останется. Всю жизнь Джой, словно придворный живописец, работающий над созданием эпического полотна, мучаясь от постоянной неудовлетворенности собой, будет заниматься перетасовкой фактов, изменяя то время встреч, то характер отношений.
Но ни она, ни я тогда не могли предвидеть этого. Мне казалось, что полная душераздирающих откровений и самоуничижения легенда, творимая Джой с таким успехом, сродни великой печальной истории Мэрилин Монро.
– Тогда расскажи мне о своей нынешней жизни. Как ты поживала все это время? В статье в «Пипл» ни слова не говорится о ребенке.
– У меня был выкидыш. Три выкидыша, в сущности. Я хотела бы родить, но ничего не получается.
– Ужасно. Мне очень жаль.
– Единственное, что было во всем этом хорошего, так это то, что с каждым выкидышем я теряла в весе. Потому-то на той фотографии в «Пипл» я выгляжу такой худой. Но потом я опять набираю свое.
– А как по-твоему, отчего случаются твои выкидыши?
– Причина – в аборте, который мать заставила сделать меня, когда мне было шестнадцать. Если бы не это, теперь бы у меня была нормальная семья. – Руки сжаты в кулаки. В выражении лица – бессильная злоба. – Подпольный грязный аборт. Когда-нибудь я напишу о нем, но пока одно воспоминание об этом переполняет меня ужасом.
– Давай поговорим лучше о настоящем, – мягко прервала ее я. – Ты по-прежнему живешь в Нью-Мексико?
Она метнула взгляд на соседний столик, где осень соседствовала с весной, и вновь обратила его на меня.
– Я только что сняла квартиру из семи комнат со всей обстановкой на углу Риверсайд-драйв и Восемьдесят восьмой. На деньги от книги.
– Замечательно! С видом на реку? – спросила я, стараясь не выдать своей зависти. Подумать только, заработать с помощью своего искусства столько денег, что можно снять шикарную квартиру с видом на реку – ведь это предел мечтаний любой женщины.
– Мне не следовало этого делать. Слишком дорого, да и мне одной не требуется так много места.
– Разве ты разошлась с Джефри?
– Не знаю. Наверно, да.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ну, видишь ли, он вроде как пропал.
– Господи, какой кошмар. Когда?
– Когда вышла моя книга. Ему это, понимаете ли, оказалось не под силу. Последнее, что я слышала о нем – это то, что он живет с какой-то девчонкой-подростком в Калифорнии.
Меня распирало желание спросить, не он ли был тем садистом, который истязал Джой, привязывая ее к кровати, а также заставлял проходить с наркотиками через таможенный контроль в аэропортах, но она была поглощена изучением меню; комментируя блюда в нем, Джой советовала заказать копченую семгу по-шотландски и другие дорогущие блюда в этом и так, прямо скажем, недешевом ресторане. Бывая в таких местах, я обычно заказываю что-нибудь из яиц и салатики. Этот автоматический рефлекс выработался у меня еще тогда, когда наша семья жила бедно, и Ральф находил мои маленькие хитрости чрезвычайно трогательными.
Но Джой не привыкла урезывать себя в мелочах. Если бы я настаивала на омлете, она потребовала бы к нему икру белуги, а из салатов в наличии имелись только крабы и авокадо. Пришлось заказывать и то, и другое.
За десертом (профитроли с шоколадным соусом) разговор зашел о деньгах. По словам Джой, она заработала целую кучу денег – около миллиона долларов. (Позднее, когда я сказала об этом Ральфу, он просто расхохотался: вранье. И, наверное, был прав. В семидесятых годах первая книга не могла принести автору такую сумму.) В любом случае истинная величина ее гонорара не имела никакого значения. За год от него не осталось и гроша. Все было растрачено на братцев и сестер, все еще испытывавших нужду, и на Джефри Каслмэна, еще более нищего, чем они. Себе она купила лишь несколько тряпок и за бешеную цену сняла квартиру на Ривер-сайд-драйв, да и ту, если только в ближайшее время она не выпустит новую книгу, через год придется освободить.
Я верю, даже теперь, что Джой действительно раздавала деньги всем подряд. Обладая незаурядными способностями вытягивать деньги и всякого рода услуги из тех, кто находился в более выгодном, чем она, положении, она всегда была щедра к тем, кого считала настоящими бедняками. Я находила бы это благородное свойство ее натуры вполне привлекательным, если бы не одно «но»: Джой, этот Робин Гуд в юбке, и во мне постоянно видела объект, удачно занесенный в ее Шервудские владения и вполне пригодный для разбоя.
– Моих денег хватит как раз на год – без учета вымогательств Джефри.
– Но ведь это он бросил тебя. Как смеет он после этого требовать у тебя денег? – с негодованием воскликнула я.
– Он утверждает, что помогал мне писать книгу и потому тоже имеет право на свою долю. Но, сама понимаешь, это неправда. На самом деле помогал мне редактор. Бог мой, Мадлен, какой он удивительный. Англичанин. От одного акцента хочется тут же лечь с ним в постель.
Далее следует длинный рассказ об этом редакторе: я узнаю, что зовут его Найджел Бенсон Смит, что он женат, закончил Оксфорд и в прошлом был поэтом, что променял свою башню из слоновой кости в издательстве «Лэнгфорд Пресс» на жаркие объятия Джой, которая занималась с ним «полуизвращенной, умопомрачительной» любовью на письменном столе его офиса и на переднем сиденье его шикарного «ягуара».
– Без него я б никогда не написала свою книгу. Я приезжала из Таоса и жила в Нью-Йорке у сестры, пока он редактировал рукопись. Каждый раз я привозила с собой новый материал, который он компоновал и приводил в порядок, – закончила она, одарив обезоруживающей улыбкой меня и, одновременно, «Олега Кассини» за соседним столиком (он, наконец-то, обратил на нее внимание). – У него такой блестящий строгий ум.
– Он будет помогать тебе и со следующей книгой? – спросила я.
– Да нет. Он занят другими делами. – И добавила: – Мы теперь почти не видимся. Наш роман исчерпал себя.
понимаешь, что я имею в виду? Это должно было случиться.
Я понимающе кивнула головой, хотя, ей-богу, понятия не имела, о чем идет речь – мне-то ведь никогда не приходилось трахаться с редактором, чтобы выбить из него бестселлер.
– Самое ужасное – Джефри узнал о моей связи с Найджелом и избил меня. Чуть руку мне не сломал.
Теперь она – воплощение стоицизма. Словно жестокость со стороны окружающих – нечто естественное.
– Мне нравился Найджел, но по-настоящему я любила и до сих пор люблю только Джефри. Хотя и понимаю, что он-то меня не любит. От меня ему нужны лишь деньги, которых у меня совсем немного.
Я остаюсь верна себе: узнав, что это хрупкое существо страдает из-за жестокости окружающих и беспощадных обстоятельств, я начинаю испытывать злость и вместе с тем непреодолимое желание – и даже потребность – отомстить ее врагам и восстановить справедливость.
– Как можешь ты продолжать любить человека, который чуть не сломал тебе руку? Не могу представить…
– Я все тешу себя иллюзией, что он исправится.
– Но даже если он и переменится, ты ведь не сможешь забыть, как он относился к тебе?
– Это все из-за наркотиков, к которым он пристрастился в школе. Он ничего не может с собой поделать.
– Сумеет, если захочет.
– Последний раз, когда мы виделись – это было три месяца назад, – я пригласила его к себе, приготовила ему обед, а он, выпив всего два бокала, затащил меня в спальню и, веришь ли, изнасиловал. Я так перепугалась, что тут же выписала чек на десять тысяч долларов, только б поскорей от него избавиться. Я знаю, на что пойдут эти деньги – он купит на них кой-чего и, в общем, снова станет приторговывать этим делом.
Купит чего? Меня подмывало задать ей этот вопрос, но я передумала. В сущности, я знать не хотела, чем будет он торговать – травкой, героином или энциклопедиями. Мне был безразличен этот насильник, наркоман и бездельник, это чудовище, имеющее наглость продолжать пользоваться деньгами и телом моей подруги.
– Просто боюсь: а вдруг он вернется, – сказала Джой, закрыв глаза и опустив голову; в руке она сжимала счет. – Я заплачу, – добавила она жалобно и стала рыться в своей объемистой сумочке в поисках кредитной карточки, которая, по ее уверениям, точно была там; копалась она целую вечность.
Я подумала было оплатить счет сама, но решила, что, в конце концов, это Джой пригласила меня сюда, да и в любом случае у меня не хватило бы денег. Ральф держал меня в черном теле. К тому же, к этому моменту я задумала сделать ей куда более ценный подарок.
