Текст книги "Прогулочки на чужом горбу"
Автор книги: Барбара Хоуэлл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Тысячи читателей ее произведений имели возможность ознакомиться не только с обширным штатом прислуги, поместьем в Нью-Джерси, в котором она выросла и каждый уголок которого запечатлела с поистине фантастической скрупулезностью (машины разных марок, аэропланы, принадлежащие их семье, срок выдержки марочных вин, имена парижских модельеров, у которых они заказывали наряды, и даже латинские названия луковиц редких цветов, вывезенных тайком из Европы и посаженных в их цветниках), они также были посвящены во все семейные тайны: пристрастие к наркотикам, рукоприкладство, болезни, лечение в психиатрических больницах и привычка постоянно говорить на повышенных тонах друг с другом.
Несмотря на все эти катаклизмы, их дом, расположенный в самом центре знаменитой своими лошадьми части Нью-Джерси, был постоянно набит известными режиссерами и продюсерами. Послушать Джой, так дня не проходило, чтобы кто-нибудь вроде Джессики Тэнди, Катарины Корнелл или Дэвида Мэрика не навещал их. Куда ни пойдешь – ив ванных (каждая обязательно с биде и телефоном), и в бильярдной, и где-нибудь в закутке служебных помещений – обязательно наткнешься на кумиров, божков и примадонн.
Богачи и знаменитости околачивались в их доме в таком множестве и с такой регулярностью, что оставалось лишь удивляться, как при всем при этом его обитатели успевали не только работать, но и есть, и спать. Удивляло и то, что в своих пространных и красочных описаниях их жизни Джой ни разу не упоминала о плохой погоде. Ни дожди, ни снегопады никогда не случались в их поместье. Там неизменно светило вечное, прославленное во всех средствах массовой информации солнце.
В некоторых своих наиболее известных рассказах Джой живописала мир отпрысков звезд. Разумеется, все они отличались более ранним развитием, чем остальные дети. Мальчики обожали с Джой трахаться. В сущности, ей это нравилось, но со временем издатели убедили ее в том, что она всякий раз оказывалась беззащитной жертвой своих насильников и что такая подача выгоднее с коммерческой точки зрения. Таким образом, удовольствие, получаемое ею от нескольких половых актов кряду, было превращено в мучительную, кровавую и чрезвычайно увлекательную процедуру, с лихвой окупающую цену, которую платили читатели за ее книжки.
Однако со временем мальчики наскучили Джой и ее потянуло к женщинам. Вероятно, она и сейчас втайне отдает им свое предпочтение. Истинные сексуальные наклонности Джой остаются не до конца ясными. Ее личность, как и ее литературный стиль – расплывчатый, скользящий, изобилующий множеством красочных, но абсолютно бессмысленных и парадоксальных эпитетов, вводных и придаточных предложений – неуловима; невозможно понять, что она чувствует или думает на самом деле. А может быть, она вообще не задумывается и не переживает и живет как бог на душу положит. В шестидесятые годы ее любимой поговоркой было «будь что будет». Вот она и несется по течению.
(Но время от времени она все же делает остановки. Например, когда пытается подольститься к вам. В тот момент, когда вы плавно идете ко дну, затопленные волной ее жарких похвал, вас отрезвляют этакой «антилестью». Фрейд увидел бы в этих обмолвках проявление подсознательного начала, но точнее было бы сравнить их с актерскими репликами, обращенными к зрителям – в данном случае, к ее собственной дьявольской натуре.
Однажды, расточая мне похвалы, что я такая красивая, добросердечная, искусная и просто идеальная жена, она вдруг проговорилась, что я «похожа на Агнес Мурхед».
– Агнес Мурхед? – Я была просто ошарашена – ведь за всю свою долгую актерскую жизнь Агнес Мурхед бог знает сколько раз сыграла закомплексованных старых дев, непреклонных гувернанток и тюремщиц.
– Я сказала Агнес Мурхед? – переспросила с удивлением Джой и, спохватившись, хлопнула хорошенькой ручкой по лбу. Ай-я-яй, какая гадкая девочка! – Что это на меня нашло? Не знаю, как это у меня такое вырвалось!
Я же, к вашему сведению, высокая, рыжеволосая, пишу натюрморты и обладаю веселым характером. И во мне нет ни капли сходства с теми темными, грозными и хриплоголосыми личностями, которых играла Агнес Мурхед. Но с той поры слова Джой запали мне в душу, и теперь (иногда по ночам), расстроенная какой-нибудь неприятностью, случившейся накануне, – скажем, не дождалась обещанного звонка или не удался званый вечер, – я мысленно возвращаюсь к ним, гадая: а может, и вправду где-нибудь за броней веселости во мне таится сварливая карга, зажавшая в руке ключи от подземелья.
Однако именно то, что личность Джой как в сексуальном, так и в других отношениях не вписывается в какую бы то ни было схему, и составляет ее достоинство как писательницы.
Никогда не поймешь, что именно она имеет в виду. В отличие от ее разговорной речи, непосредственной и богатой слэнгом, ее литературный стиль – двусмысленный и темный. Большей частью вообще непонятно, о чем она пишет. Многие, в том числе и некоторые критики, полагают, что в этом есть особый шик. Я читала где-то, что первыми возвысили эту усложненную, сбивающую читателя с толку манеру изложения Т. С. Элиот и Эзра Паунд. Похоже, той же болезнью заразились и наши искусствоведы. Да и в какой еще культуре, кроме нашей, могло прижиться подобное занудство? Я могла бы привести массу доводов против подобного подхода, но факт остается фактом: художники, не способные создать что-либо значительное, в современном обществе пользуются всеобщим поклонением и всяческим почетом.
В какой-то мере это понятно. Ибо если у нас вырабатывается привычка мыслить четко, мы можем задуматься и о таких вещах, как коррумпированность властей, о ядерной катастрофе, о бесправном положении женщин, об уничтожении природы и прочих проблемах, которые могут быть решены, но мы почему-то их упорно игнорируем.
Таким образом, спокойнее оставаться в тупом оцепенении и восхвалять вычурную писанину и бездарную мазню, которые абсолютно неспособны сподвигнуть кого-либо на какие-либо перемены.
Хотя, должна признать, Джой пишет так, что, несмотря на многочисленные фаланги эпитетов, в ее книгах всегда видна мощная струя повествования, достаточно омерзительная, чтобы целиком завладеть вашим воображением.
Вы тем более очарованы, что совершенно убеждены: все, о чем она пишет, имеет автобиографическую основу. Мало того, что родители всех ее героинь – известные актеры, все ее книги написаны от первого лица. Автобиографичность ее прозы подтверждается и фотографиями Джой на суперобложке. Так, в ее первой книге «Заблудшие и безумные» Джой была изображена сидящей на пляжном матрасике в купальнике телесного цвета. Бретельки от лифа едва видны и на первый взгляд кажется, что она совершенно голая и сидит не на матрасике, а на кровати. Когда смотришь на этот полуоткрытый ротик и огромные глаза, глядящие на вас с выражением обиженного ребенка, легко веришь, что все, о чем она пишет, на самом деле случилось с ней. Что еще в подростковом возрасте ее детский задик постоянно подвергался нападкам со стороны двух садовников-ирландцев и огромного паршивого мексикашки, насиловавших ее в одной из отдаленных спален их дома, что она действительно застала свою мать в постели с известной проституткой и присоединилась к их играм, а позже, покинув дом, провела целое лето в Беверли-Хилз, в доме известного кинорежиссера, знаменитого также своими садистскими наклонностями в кино и в личной жизни, который держал ее прикованной цепями к роскошному ложу.
Ее книга «Заблудшие и безумные» представляет собой хронику ее романа с этим режиссером-садистом, который, мало того, что выпекал по три фильма в год, но и подрабатывал также торговлей наркотиками. После того, как в течение целого лета он трахал Джой в задницу и хлестал кнутом, он превратил ее в «мула». «Мул» – это тот, кто занимается перевозкой наркотиков в самолетах, рискуя при этом быть пойманным таможней. Ее маршрутом был Марсель – Париж – Лос-Анджелес.
Героин она прятала в презерватив, засовывая его во влагалище. Описание того, как она вытаскивала его оттуда, закрывшись в женском туалете аэропорта (а делать это, объясняет Джой, надо было очень быстро, так как при разрыве оболочки контейнера вам угрожает смерть от отравления), изобилует, как и следует ожидать, тошнотворными подробностями, и тем не менее чтение вас захватывает, уж поверьте мне на слово. Вместе с ней вы хотите только одного: чтобы эта клейкообразная смертоносная масса была удалена из ее организма как можно скорее, ведь иначе она умрет.
Характер этой смерти, которая так и не наступает, описан в книге во всех деталях задолго до упомянутой выше сцены в женском туалете: «мой разгоряченный мозг, охваченный страхом и отвратительным предсмертным звоном, пронизывает последняя судорога жизни». Вы жаждете ее спасения главным образом потому, что знаете – если она умрет или просто почувствует себя немного не в своей тарелке, вас будут терзать еще двумя страницами описания «последних судорог жизни».
Каким-то образом она чувствует это и, понимая, что вы уже выжаты как лимон, поворачивает повествование, оживляя его несколькими вполне читабельными страницами. В аэропорту ее арестовывает полиция, препровождая далее в полицейское управление. И снова в наручниках, теперь уже прикованная к трубе в служебном туалете, она подвергается изнасилованию со стороны сержанта полиции – поляка, и в виде разнообразия получает удовольствие от того, что на сей раз находится в относительно традиционной позе.
Ни разу во всей книге она не жалуется на жестокость мужчин. Наоборот, создается впечатление, что садизм доставляет ей удовольствие.
Роман заканчивается тем, что благодаря заступничеству отца, известного театрального актера и близкого друга губернатора Нью-Джерси, ее освобождают от тюремного заключения. Она обосновывается в Таосе, Нью-Мексико, и занимается рисованием пейзажей («каменных монолитов, объединенных общей духовной отчужденностью… величественных символов моего одиночества»). Но ее жизнь по-прежнему подвергается опасности, так как ей становится известно, что ее приятель-садист, недавно вышедший из тюрьмы, разгуливает на свободе и развлекается тем, что обливает щелочью лица бывших своих подружек, обрекая их на жизнь прокаженных.
В общем, роман стал бестселлером, и Джой загребла около четырехсот тысяч долларов. Клуб «Книга месяца» поставил ее на второе место, был устроен аукцион среди издательств на право массового издания книги, а «Космополитен» напечатал ее в подчищенном и сжатом виде.
Известная киностудия купила права на съемки фильма. Но, само собой, на широкий экран он не вышел, поскольку наиболее интересные места снять было невозможно даже в наши дни, когда в открытую показывают всякие пакости.
Глава вторая
Вероятно, я не вправе приводить здесь описание первых встреч Джой и Скотта, поскольку сама там не присутствовала, но Джой поведала мне о них в таких подробностях, что мне кажется, будто все происходило у меня на глазах. К тому же, имея двадцатилетний опыт общения с Джой и зная, как она умеет очаровывать и отталкивать, я легко могу восполнить пробелы в ее рассказе.
До сих пор не понимаю, зачем я пишу обо всем этом. Может быть, пытаюсь уяснить для себя, какое место Джой занимает в моей жизни, а вернее – почему само существование ее в этом мире приводит меня в такую ярость?
Почему вообще меня это заботит? Почему она так много значит для меня? Ну, прежде всего потому, что так оно и есть. Но что еще более странно и необъяснимо – так же много значит для меня и Мариза, к которой Джой испытывает одно презрение. Пока я не могу ответить на эти вопросы, но, думаю, к концу повествования ответ у меня появится. Вот так же и с натюрмортами. Когда начинаешь, не можешь объяснить, почему именно этот цветок или фрукт хочется нарисовать, но постепенно, готовя фон, понимаешь, в чем причина. Что ищешь, то и находишь.
Я познакомилась с Джой в конце шестидесятых годов, незадолго перед тем переехав в Нью-Йорк из Сен-Луи. Да-да, я со Среднего Запада. Среднезапущенная земля, Библейское Подбрюшье, Питсвилл и так до бесконечности, до тошноты, если послушать моих нью-йоркских друзей. Ох уж эти концертные залы и музеи, старинные парки и вековая аристократия (на самом краешке которой приткнулась моя семья, на протяжении многих поколений занимая в этой среде уважаемое место). Для нью-йоркцев классическим образцом всегда будет вульгарный Нью-Йорк с его многокультурьем и сумасшедшей жизнью. И Бог с ними. Я и сама так полагала, когда приехала сюда. И поныне в какой-то мере согласна с этой точкой зрения в те моменты, когда не хочется думать об уличной преступности и торговцах наркотиками, об избиениях женщин и детей за закрытыми дверями домов и тысячах бездомных по другую сторону этих дверей.
Наше знакомство с Джой началось с разговора у стойки в кофейне расположенного в центре города здания, где мы обе работали. Она принимала посетителей в большом издательстве и носила тогда девичью фамилию – Клер. Моя фамилия была Гиббонс. Мадлен Гиббонс. Я работала художественным редактором в небольшом рекламном агентстве. Возникла какая-то путаница в наших заказах, мы обменялись парой замечаний по этому поводу и вот уже болтали, словно старые приятельницы. Тогда она выглядела почти так же, как сейчас: несколько полновата, круглое очаровательное личико, растрепанные волосы и великолепные руки с красивыми овальными ногтями, которые она ежедневно полировала.
От перерыва у обеих оставалось всего двадцать минут, но за это время она успела окутать меня паутиной имен, дав понять, что все они, словно незыблемая мощная стена, всячески поддерживают и охраняют ее юное дарование.
К моей радости, она пришла и на следующий день, и мы продолжили нашу беседу с того самого места, где остановились накануне. С той поры наши встречи превратились в регулярные.
Я была оглушена водопадом имен актеров, продюсеров и режиссеров, которые ланч за ланчем слетали с ее уст. Узнав, что я интересуюсь живописью и мечтаю стать когда-нибудь настоящим художником, а не прозябать всю жизнь в художественных редакторах, она заявила, что знакома с некоторыми известными личностями в мире искусства. Ротко бывал у них, и отец Джой, пока был жив, пытался отучить его от спиртного и наркотиков. Ее покойная мать приобрела несколько полотен у Лео Кастелли, а сама Джой, проводя однажды зимние каникулы на Сен-Мартен в Карибском море, познакомилась с Джаспером Джонсом. Более того, Джой регулярно встречалась на вечерах с самим Энди Уорхолом.
Каждая история, да нет, каждое слово, произносимое этой девчонкой со вздернутым носиком и блуждающим взглядом золотистых глаз, действовало на меня с гипнотической силой. В моем представлении ее заурядный облик никак не сочетался с блестящей средой, из которой она вышла. Но вот она сидела рядом, примостившись у стойки и лениво ковыряя вилкой рыбный салат в своей тарелке, не подозревая, что ее откровения вызывают целую бурю в моей душе: развесив уши и раскрыв рот, я внимала ее россказням, чувствуя себя при этом все более и более потрясенной, подавленной и смущенной.
До встречи с Джой мне тоже было чем похвастать. Только не подумайте, что я говорю это из самоуничижения. Я хочу сказать, что у меня были свои скромные успехи. Ведь я сумела не только получить степень магистра искусств в университете Миссури, но и устроиться на такую работу, где не требовалось стучать на машинке, я сумела даже вырваться из плена суровой религиозной среды, в которой выросла. Я по-прежнему люблю обряды римской католической церкви и порожденное ею искусство средних веков и Возрождения, но мне также дано было узнать, что жизнь женщины может быть куда разнообразнее и счастливее той, которая уготовлена ей христианской доктриной. Может быть, это произошло потому, что сама я тогда впервые ощутила удовольствие от жизни.
Я любила шестидесятые годы с их сумасшедшей жизнью; тогда у меня была своя квартирка на Двадцать пятой, состоящая из трех с половиной обставленных чем попало комнат, в которой собирались мои друзья – молодые ребята, более или менее имевшие отношение к искусству, так же, как и я, приехавшие в Нью-Йорк из других мест и полагавшие себя самыми свободными за всю историю Америки гражданами этой страны.
Я наслаждалась каждым мгновением своей самостоятельной жизни в Нью-Йорке (тогда я всей душой была за то, что жить надо «настоящим») и ощущала себя так, словно море было мне по колено.
После нескольких встреч с Джой от моей уверенности не осталось и следа.
Ловко и исподволь, как это умеет только она, Джой раскрывала мне глаза на то, что существует более широкий, сложный и разнообразный мир, который недоступен для меня, но абсолютно привычен для нее. С ее помощью я постепенно осознала, что, хотя моя речь и считается правильной, а интеллект выше среднего и в своих высоких сапогах и мини я выгляжу просто потрясно, в сущности я – никто, поскольку не могу похвастать ни славой, ни богатством, ни знаменитыми родителями и все, о ком пишут в бульварных газетках, для меня – Они, в то время как я и мои знакомые – Мы.
Сказать по правде, из всех, с кем мне приходилось встречаться, самым известным был сенатор Иглтон, выдвинувший свою кандидатуру на пост вице-президента в 1972 году (позже, когда открылся факт применения к нему шоковой терапии, он вынужден был снять ее). Да и то я с ним даже не разговаривала, лишь пожала руку, которую он протянул мне, уходя с площадки для гольфа, – это было в одном загородном клубе, где я гостила у своей лучшей подруги. Еще я училась в одной школе с дочерью Сэма Слоуна, диск-жокея из штата Миссури, и меня, как и большинство привлекательных девушек Сен-Луи, приглашали на танец и делали непристойные предложения члены семейства Бушей.
До той поры мне и в голову не приходило, что можно доводить до бешенства Маргарет О'Брайен, плавать в одном бассейне с Артуром Миллером и обедать за одним столом с Кэтрин Хэпберн, вкушая те же блюда, что и она, и в непосредственной близости наблюдая движение челюстей на ее костлявом лице, а Джой за свою жизнь проделывала это тысячу раз.
И я, простая глупая девчонка, предавалась сладостной мечте о том, как в один прекрасный день моя новая подруга Джой введет меня в этот круг светил, и уж тогда я обязательно прославлюсь, все равно в каком качестве – художницы, содержанки или рабыни.
Теперь, повзрослев и познав на собственном опыте жестокость конкурентной борьбы на рынке искусств в Со-Хо, я убедилась, что слава – вещь хрупкая, а Имена – весьма ненадежное вложение, что они имеют вес только для тех, кто их не имеет, но не значат ровным счетом ничего для других Имен.
Поняла я и то, что засыпая меня именами, Джой имела тот же трезвый расчет, что и обычный рекламщик, заигрывающий с потенциальным клиентом. Однако между ними была существенная разница. В отличие от реклам-щика, Джой не предлагала своихуслуг. Она из кожи вон лезла, чтобы произвести на меня впечатление и заставить прислуживать ей.
К тому времени, когда мы познакомились, ей исполнилось всего двадцать два года, но она успела уже разработать чрезвычайно эффективную тактику отношений с друзьями, любовниками, знакомыми, благодаря которой ей удавалось извлечь максимум денег и услуг при минимуме усилий с ее стороны. Эта тактика оказывалась настолько беспроигрышной, что ни о каком ущемлении женских прав и речи быть не могло.
Едва ей сдавалось, что вас можно на что-нибудь употребить, как она бросалась в стремительное наступление и в два счета одерживала победу, заставляя вас целовать землю у ее ног и молить о согласии принять от вас ту или иную услугу.
Вначале она пускала в ход тяжелую артиллерию – прославленных папеньку и маменьку, друзей и прочее, затем обходила вас с тыла, подкрепляя броневую атаку легкой конницей – скандальными сплетнями: о том, как жена такого-то актера соблазнила в финской бане жену знаменитого продюсера, в результате чего ее муж получил заветную роль, или о том, как дочь всемирно известного режиссера застала своих родителей за половым актом. Особенно увлекательны были ее рассказы о всяких отвратительных хирургических операциях: у Марлен Дитрих, например, из-за бесчисленных подтяжек кожа на лице была настолько стянута, что есть она могла только через соломинку, а X, у которой был врожденный дефект – отсутствие влагалища, была сделана попытка его имплантации, операция длилась семнадцать часов и окончилась неудачей, a Y ревнивый любовник заставил пройти через клиторотомию.
Тут было все – и садизм, и пьянство, и членовредительство, и беспредельное тщеславие. Весь набор смертных грехов! Вот ведь бедняги, не без самодовольства думаете вы. Да, жизнь у них похуже той, про которую пишут в книжках. В десять раз сквернее. И в десять раз несчастнее и рискованнее, чем даже у вас.
Наслушавшись этих жалостных и омерзительных историй из личной жизни звезд, вы раздуваетесь от сознания собственного благополучия и превосходства над этими несчастными, на которых те, кому не посчастливилось быть знакомыми с Джой, взирают по-прежнему снизу вверх; при этом ей удается настолько заморочить вам голову, что у вас даже мысли не появляется о том, что применить столь ценные сведения вам абсолютно негде. Попробуйте, скажите кому-нибудь: «У меня есть подруга, которая со всеми знакома, так она мне сказала, что Z спит исключительно с женщинами, которые на него писают». Неплохое вступление для светской беседы за стойкой у бара (из тех, где не принято спешить), но и только. Совсем не та информация, за которую следует хвататься зубами и с помощью которой можно прославиться или продвинуться по служебной лестнице. Ведь все эти мерзкие сцены вы сами не видели. И даже не знакомы лично с их участниками. Вы всего лишь повторяете чужую сплетню.
Но в этот момент вы не осознаете, что услышанная только что информация не имеет никакой ценности. Вы все еще смакуете ее, испытывая удовольствие от мысли, что все они такие ублюдки, а она уже переходит ко второму этапу наступления.
Начинает она издалека, с рассказов о своем детстве. С того, что жизнь детей в семье Клер-Болингброк была хуже чем в аду. Ах, сколько слез она пролила! И боли, адские боли, появившиеся у нее так рано, привели к тому, что она пристрастилась к лекарствам, найденным ею однажды в аптечке у матери.
Джой исполнилось всего семнадцать, когда ее мать, карьера которой начиная с 1958 года пошла на убыль вследствие ее вредных наклонностей, а также репутации надменной и скандальной особы, покончила с собой (в газетах, однако, сообщили, что она погибла в результате автомобильной катастрофы). Двумя годами позже погиб отец во время пожара в отеле (скорее всего, тоже самоубийство). Оставленная им скромная сумма – сбережения и страховка на случай смерти – пошла на образование младших братьев и сестер. Джой, всего год отучившаяся в колледже, вынуждена была оставить его и поступить на работу, получая только пятьдесят долларов в неделю и деля крошечную квартирку в Гринвич-Виллидже с девицей, которую ей порекомендовали в жилищном агентстве. Соседка оказалась вульгарной особой, к тому же без конца жевала резинку.
Денег едва хватало, не говоря уж о том, что надеть было нечего; бывали дни, когда Джой питалась одними шоколадными батончиками. Но более печально было то обстоятельство, что страдания, пережитые Джой в детстве, нанесли непоправимый ущерб ее умственному и эмоциональному развитию.
Если Джой не удавалось потрясти ваше воображение этими фактами, она немедленно извлекала из своего прошлого какие-нибудь отвратительные подробности, и вы, затаив дыхание и вылупив глаза, слушали, как эта девушка с хорошеньким пухлым личиком рассказывала вам о том, как ее мать, знаменитая Мэдди Болингброк, непревзойденная исполнительница ролей леди Уиндермир и Гедды Габлер, не имевшая себе равных на сценах Нью-Йорка, была помешана на очищении кишечника.
По ее настоянию Джой регулярно подвергали этой процедуре с помощью некой медсестры, приходившей к ним в дом с огромным черным мешком, содержащим клизму.
Раз в неделю эта женщина, совершенная ведьма, затаскивала Джой в ванную и, согнув ее в три погибели, легкими, едва ощутимыми прикосновениями обводила ее детский анус, уговаривая ее расслабиться, совсем расслабиться, а затем вонзала в малышку Джой смазанный вазелином кончик клизмы.
В течение целых пяти минут, страдая от страшной боли, вопя и извиваясь в руках этого дьявола в женском обличье, Джой пыталась прорваться к заветному унитазу. А затем (какое счастье!) Джой пускали на стульчак, где она добросовестно выкидывала из себя накопленные за неделю шлаки, в то время как ведьма ласкала ей груди и массировала ее детский клитор.
– С тех пор я предпочитаю, чтобы меня трахали в задницу, – небрежно замечает Джой. – Передай, пожалуйста, сливки.
Я передаю ей молочник, не в состоянии вымолвить ни слова, а в голове у меня одно за другим проносятся порнографические видения.
И все же главное, что я испытываю в эту минуту – это восхищение ее прямотой. И как это она не боится признаваться в таких вещах? Поразительно. До сих пор мне ни разу не приходилось встречать человека, который говорил бы о себе столь гадкие вещи, ни капли не смущаясь.
Я, например, никогда не сообщала ничего, что могло бы натолкнуть моего собеседника на дурные мысли обо мне или о моих родных. Постоянные ссоры моих родителей были семейной тайной, которой все мы стыдились, и происходили они исключительно при закрытых наглухо окнах: не дай Бог, кто из соседей услышит. И я, и мои брат с сестрой строго придерживались того правила, что определенные вещи – пристрастие нашей бабушки к болеутоляющим средствам, постоянные банкротства нашего дядюшки в Канзасе – никогда не должны выноситься за пределы семьи. А о том, что мой отец страдал маниакально-депрессивным психозом, знали только самые близкие.
В конце сороковых годов у моего отца, некогда преуспевающего юрисконсульта, случился нервный припадок, и он, по просьбе компаньона, был вынужден уйти из фирмы, а мать посвятила остаток жизни тому, что пыталась скрыть от соседей пошатнувшееся семейное благополучие. Именно поэтому мы остались на Элм-стрит, Вебстер Гроувз, в доме с шестью спальнями, и служанка по-прежнему приходила к нам. Мать также строго следила за тем, чтобы мы с сестрой хотя бы раз в году бывали в Чикаго в опере, и первые выходы в свет у нас были не хуже, чем у других. При этом, однако, в нашем доме стоял жуткий холод – температура никогда не превышала шестнадцати градусов; выезжали мы исключительно на чаепития, а сцены самоубийства мадам Баттерфляй и Тоски созерцали с последних рядов второго яруса. Да и служанка по утрам подрабатывала в другом доме.
Нам и в голову не приходило усомниться в необходимости поддерживать перед лицом друзей, соседей и даже близких родственников видимость финансового благополучия и лада в нашей семье. И тут была не просто показуха. Нам действительно были неведомы ни сексуальные извращения, ни уголовные преступления. О подобных вещах мы узнавали лишь из книг или колонок скандальных новостей как о чем-то далеком и не имеющем отношения к нашей жизни. Хотя, должна признаться, порочные мысли иногда приходили мне в голову (вдруг мои родители и все мои братья погибнут в какой-нибудь авиакатастрофе и мне достанется вся сумма страховки? а если попросить братца показать мне, как это мужчины занимаются любовью? что будет, если я сбегу на Сорок вторую улицу и стану проституткой?), но мои родители никогда и виду не подавали, что такие мысли посещают и их, а если бы и подавали, то давно успели внушить нам, что неважно, о чем ты думаешь, важно, как ты при этом выглядишь.
А тут прямо передо мной сидела моя новая потрясающая подруга и без стеснения признавалась в любви к наркотикам, анальному и групповому сексу и в прочих немыслимых вещах, никогда не случавшихся ни с одним из моих знакомых. И рассказывала это мне, совершенно постороннему человеку. Как можно так рисковать?
– Откуда у тебя уверенность, что я никому ничего не скажу? – спросила я ее в один прекрасный субботний вечер.
Это было летом шестьдесят девятого года – я привожу здесь точную дату потому, что с ней связан новый этап в нашей дружбе с Джой, – теперь мы встречались не только за ланчем, но и по выходным дням. Денек был чудесный, на небе ни одного облачка, и мы решили прогуляться по Центральному парку – тогда куда более приличному месту, чем сейчас – и устроить себе праздник: пообедать в «Таверне на лужайке». В то время это была уютная, по-домашнему простая забегаловка, не то, что теперь – нагромождение канделябров и зеркал, рассчитанное на туристов. Мы сидели на открытой цементной террасе под стареньким зонтиком, поедая горячие сосиски.
– Не знаю, просто уверена, – ласково ответила она. – У тебя особый тип красоты и та душевная чистота и преданность, которые присущи жителям Среднего Запада. Я верю, что ты никогда не причинишь мне боли.
Покраснев от смущения и преисполнившись гордости и счастья от сознания собственной замечательности (хотя, с моей точки зрения, о Среднем Западе можно было не упоминать), воодушевленная неслыханной щедростью эпитетов, я попыталась вернуть ей комплимент, заметив:
– Ты смелый человек, открыто говоришь о том, что произошло с тобой. Некоторых это может шокировать.
– Мне нечего стыдиться. Ненавижу тайны. Я считаю, что всегда следует говорить только правду, даже если она кого-то и шокирует.
Ее приверженность к правде вызвала во мне еще большее – если только вообще это было возможно – восхищение ею и жалость к себе, которой, кроме нескольких случайно забредших порочных мыслей, похвастать было абсолютно нечем.
– Дело все в том, что ты, то есть твоя личность, так же интересна, как и твоя жизнь.
Она кивнула, соглашаясь. Что ж тут поделаешь, раз она и вправду интересна.
– Знаешь, ты просто обязана написать книгу о своей жизни, – без конца распиналась я.
Она опустила голову, ее огромные, цвета старого золота глаза наполнились слезами, носик покраснел, а красивые руки сжались в кулачки.
Что это с ней стряслось?
В действительности же она напустила на себя печальный вид потому, что приступила к последнему и решающему этапу своего наступления: по ее мнению, я уже созрела и готова вступить в многочисленную армию ее сподвижников, готовых помочь ей нести непомерную ношу ее потребностей, влачимую ею от вечеринки к вечеринке, из кофейни в кофейню, по поездам метро и самолетам, гнетущую ее и в кабинетиках ресторанов, и в постели, и когда она просто сидела на стуле.
Но тогда я еще слишком мало знала Джой. Я думала лишь о том, что нельзя допустить, чтобы моя обожаемая милая подруга, беспомощная и невинная, словно дитя, так страдала. Ведь ей и так досталось.
