Текст книги "Девственницы"

Автор книги: Банни Гуджон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Дороти лежала в пустой, без воды, ванне, упираясь голыми плечами в один бортик, а ягодицами и бедрами – в другой. Ноги она задрала вверх, положив пятки на кафельные плитки. На влажных белых плитках паслись коровы. Несмотря на то что она завернулась в темно-зеленое полотенце, ее колотил озноб.

Лилли села на корзину с грязным бельем и достала из сумки банку апельсиновой «фанты». Дороти следила, как подруга ставит банку в проволочную мыльницу, рядом с потертой губкой – натуральной, морской. Происходящее казалось ей крайне несправедливым. Это у Лилли должна была случиться задержка месячных, а не у нее. Толстой, грубой матери Лилли и ее безработному отцу было бы до лампочки, если бы Лилли, как говорится, «принесла в подоле» близнецов. Но вышло так, что «попалась» не Лилли, а она, Дороти; именно она сейчас дрожит в ванне, сдерживая слезы, и видит перед глазами свою будущую жизнь – повторение неудавшейся жизни матери: беременность, а потом прозябание в дешевом муниципальном домишке в Бишопс-Крофт.

– Ты говорила, нужна кока-кола, – сказала Дороти. – Причем в бутылке.

– А еще я велела тебе впрыснуть кока-колу сразу после, – возразила Лилли, энергично встряхивая банку. – Когда вы с ним этим занимались?

Дороти молчала.

– Послушай, попробовать-то стоит, – сказала Лилли. – Все лучше, чем травки, которые ты постоянно жуешь. Главное – разведи ноги пошире.

– А нельзя взять спринцовку твоей мамы? – спросила Дороти.

– Нет, она у них в спальне, а мне туда заходить не разрешается. Попробуй так.

– Мне надо еще раз встряхивать?

– Не знаю. Я сама так никогда не делала, только слышала о таком способе.

– Ладно, не смотри! – велела Дороти.

Лилли повернулась лицом к стене, а Дороти взяла банку и как следует встряхнула. Потом дернула за кольцо и вылила содержимое банки в промежность.

Она почувствовала, как лопаются пузырьки на внутренней поверхности бедер и холодная жидкость льется внутрь. Похоже на шипучие леденцы «Звездная пыль». Гораздо приятнее, чем было с Крисом, когда он лапал ее толстыми липкими пальцами, стонал и проникал в нее. Она думала, все будет так романтично – луна и сова летает над водой. Надо было догадаться, что все кончится полным дерьмом, еще когда они услышали, как мальчишка мочится с дерева.

– Можно поворачиваться? – спросила Лилли. – Ты уже все?

– Да, но, по-моему, ничего не получится.

Лилли принялась поправлять волосы, глядя на себя в зеркало, но Дороти понимала, что она смотрит на нее.

– Брось еще полотенце, – сказала Дороти, и Лилли сняла с вешалки еще одно полотенце. Не вылезая из ванны, Дороти набросила на себя второе полотенце.

– Можно потрогать? – спросила Лилли.

– Что потрогать?

– Ребенка.

Слова Лилли все в ней перевернули. «Опухоль», «проблема», «то, от чего необходимо избавиться» превратилось в кричащего, сучащего ножками младенца. Дороти кивнула и откинула полотенце, обнажив выпуклый животик. Лилли дотронулась до него горячей липкой ладонью.

– Я думала, ты будешь толще, – сказала она. – Папины крольчихи, когда ждут помета, становятся просто огромные. Какой у тебя срок? Сколько месяцев?

– Шесть.

Лилли вымыла руки под краном.

– Дороти, по-моему, уже слишком поздно. Тебе надо сказать маме. Наверное, она и так уже все поняла.

Дороти покачала головой:

– Не поняла. Она ничего не замечает с тех пор, как папа уехал.

– Она ничего не говорит?

– Нет. До сих пор все было очень просто. Я ношу халаты и свободные вещи. Накидываю сверху куртку.

– А Тот?

– Она еще маленькая и ничего не понимает. Думает, что я просто толстею. – Дороти опустила ноги в ванну.

Лилли ее остановила.

– Тебе надо полежать так еще немножко, – заявила она.

– Сколько?

– Не знаю. Минут десять, наверное. – Лилли вытерла руки. – Давай вечерком сходим в деревню? В молодежном клубе танцы.

– Не знаю. – Дороти плотно завернулась в полотенце и вспомнила о Крисе. Он на ней не женится. Когда она призналась ему, что беременна, он обозвал ее грязной шлюхой и забрал свою куртку. Она посмотрела на Лилли. – Пожалуйста, никому не говори!

– Конечно, не скажу. Чтоб я сдохла!

– Спасибо.

– За что?

– За лимонад.

– Все нормально, – сказала Лилли, закрывая за собой дверь ванной.

Дирижабль медленно проплывал над ней, высовывая сверкающий нос из-за красной книжной обложки, а потом снова исчезая за книгой и показывая ей серебристый киль. Она раскинула руки – теперь она лежала на спине, как распятая. В густой траве выделялся ее синий халатик. В одной руке она держала книгу, а в другой – букет желтых цветов с головками круглыми, как пуговицы, и яркими, как яичный желток. Букетик пижмы обыкновенной, Tanacetum Vulgare, многолетнего растения.

Дороти наморщила лоб, вспоминая слова из книги о лекарственных растениях, повторяя их про себя, как молитву. Она каждый вечер шептала их перед сном в темной спальне. Начала она с безопасных растений, которые добавляют в салаты или которыми кормят кур.

– Кервель, – шептала она, сжавшись под вязаным покрывалом. – Его нежные листочки пахнут миррой. – Мирру волхвы положили в ясли младенца Христа. – Эстрагон, или тархун, – продолжала она, выключая свет. – Artemisia Dracunculus, по-латыни «дракончик». Считалось, что он исцеляет от змеиных укусов.

Дирижабль еще раз пересек луг, и она оказалась в его тени. Она заложила веточкой нужную страницу и начала медленно жевать желтые головки – цветок за цветком. Они были терпкими на вкус, но не такими горькими, как упругие зеленые стебли. Рот наполнился горькой слюной.

Над березами носились чайки; иногда они присаживались на ветви. Нет для этих птиц ни корабельных остовов, ни свай. Ни мачт, ни скал, на которых можно было бы поспать. Дороти сглотнула слюну и начала читать про пижму – словно рассказывала чайкам сказку на ночь. Да, она, пожалуй, может посоперничать с братьями Гримм.

«Tanacetum Vulgare, свежая или сушеная, в небольших количествах улучшает пищеварение и помогает избавиться от нематод. В больших количествах вредна для здоровья. – Дороти вытерла губы тыльной стороной ладони. – Запрещается принимать во время беременности».

В рощице, где росла пижма, было полно мокричника и крапивы. Крапива была повсюду. Дороти вспомнила, как бабушка учила ее крепко хвататься за стебли – тогда не обстрекаешься. Но крапива всегда жглась.

Субботнее утро. Мама в магазине «Сейнзбериз», а Тот гуляет. Наверное, опять на канале ловит гольянов, подумала Дороти, засовывая в карман халата круглый коричневый орех и терку. Лилли предупредила ее, что сам по себе мускатный орех ничего не даст. Его обязательно надо запить джином.

Она пошла в столовую и открыла угловой шкафчик-бар. Вообще-то Дороти запрещалось что-либо брать отсюда, но, поскольку джин ей совершенно необходим, придется нарушить еще одно правило. Среднее отделение папа обычно называл «коктейльная полка». Мама говорила, что это претенциозно, но папа все равно так ее называл. Дороти потянула дверцу. На верхней полке, отражаясь в зеркальной задней стенке, стояла посуда: стопки с толстым дном, восемь винных бокалов на тонких ножках, маленький кожаный мешочек на кнопке, в котором лежали мерные стаканчики, графин с вишней в «Мараскино» и запечатанный пакетик с коктейльными шпажками. Справа, на нижней полке, находились другие бокалы – синие полупинтовые стаканы, пивная кружка и три пинтовых бокала с прямыми стенками. Слева стояли спиртные напитки: голубой ликер «Кюрасао», который папе подарил кто-то с работы, бутылка хереса, оставшаяся с прошлого Рождества, полбутылки шотландского виски, сифон и рекламный графин джина «Драй Гордонз».

Дороти сняла с полки графин и вынула тяжелую стеклянную пробку. Осторожно налила прозрачную жидкость в пивную кружку, а в графин, чтобы было незаметно, долила содовой из сифона. От содовой джин зашипел, пошел пузырьками, но потом успокоился. На этикетке был изображен кабан, который роется в ягодах можжевельника.

Дороти закрыла дверцу и поднялась на второй этаж. Воду в ванну она налила заранее. Пивную кружку и терку для мускатного ореха она поставила в проволочную мыльницу и стала смотреть, как из крана капают последние капли, покрывая поверхность воды рябью. Настоящая ирония судьбы, подумала она, что вся история тоже началась с воды. Она шагнула в ванну. От очень горячей воды кожа сразу покраснела, глаза наполнились слезами. Она обхватила себя руками и села ногами к крану. Взяла кружку, отпила большой глоток джина. Потом взяла мускатный орех и принялась тереть его на терке. На ладонь ей посыпалась коричневая пыль. Она лизнула ладонь. Похоже на Рождество.

Трава была сырая; из-за того, что вечером шел дождь, чайки рано устроились на ночлег. На аэродроме уже привязали на ночь дирижабль; Дороти слышала, как он рвется вверх, несмотря на канаты. Она закрыла глаза; на внутренней стороне век проступил четкий рельеф красного кабана.

«Мята болотная, мята блошиная. Mentha Pulegium Decumbens, дикорастущий многолетник. В сушеном виде отпугивает мух и клещей. Любит влагу; ее можно найти у прудов и водоемов. Нельзя принимать во время беременности, а также при болезнях почек».

Она посмотрела на картинку. По странице были рассыпаны побеги мяты; красивые лиловые цветочки, похожие на клевер, росли с обеих сторон толстого, мясистого стебля.

Но в роще, полной мокричника и крапивы, не было мяты болотной. Ничего не найти в океане черных пластиковых пакетов, ржавых холодильников, бесконечных остовов старых автомобильных покрышек… В деревенской лавке в отделе пряных трав продавались петрушка, куркума, шалфей и базилик. Даже мускатный орех. А мяты болотной не было.

Дороти встала. Книга упала в пожухлую от августовской жары траву. Она пробежала руками по переду халата, как будто пытаясь определить форму того, что не удастся выгнать. Чайки уже устроились на ночлег на деревьях, но одна птица, моложе других, расправила крылья и несколько раз взмахнула ими в воздухе, как будто думала, лететь ей или нет. Она даже подпрыгнула на суку, но потом снова сунула голову под крыло и затихла.

Осень 1972

Раскраски по номерам просто замечательные. Раньше мне дарили по одной на Рождество. И еще на каждый день рождения. Я рисовала дельфинов, домики и лошадей. В прошлом году мне подарили королеву.

Там не только есть контуры того, что надо нарисовать, например дельфина. Ты раскрашиваешь его со всеми оттенками. Ведь дельфин – не совсем серый. Он и синий, и лиловый, и коричневый. После того как раскрасишь что-то по номерам, ты никогда уже не видишь предметы одноцветными.

Больше мне их не дарят. На прошлое Рождество я поменяла местами все цвета, и королева Елизавета стала темнокожей, вроде миссис Пател. Мама сказала, что это неуважение, а миссис Пател понравилось. Она назвала меня «своеобразной» и передала батончик «Кит-Кат».

«Своеобразная» по-индийски – то же самое, что «хорошая художница».

«Дикая слива» и радужные заколки

Если развести ножки Барби в шпагат, то ее пальцы упрутся в противоположные стороны бамбукового квадрата на линолеуме с японским рисунком. Спрятавшись под кухонным столом, Стейси двигала куклу, измеряя весь мир с помощью ее пластмассового тела. Расставленные ручки закрывали пять побегов бамбука, а талия была размером с лист лотоса. Одна нога точно совпадала по размеру с дырой в маминых колготках. Она отпрянула, когда миссис О’Фланнери из седьмого дома скрестила ноги. Стейси погладила Барби по гладкой ножке и решила: когда она вырастет, то не станет носить дырявые колготки.

– Ну, Пат, – спрашивала миссис О’Фланнери, помешивая чай, – когда выписывают Норин и малыша?

– Наверное, еще неделю пролежит, – отвечала ее мать. А потом, понизив голос, как будто делилась тайной, продолжала: – Видимо, перестарались со швами.

– Что ты имеешь в виду?

– Она вся разорвалась – и спереди, и сзади; когда ей накладывали швы, то нечаянно зашили клитор.

Миссис О’Фланнери спустила верхнюю ногу на пол и плотно сжала колени.

Мать продолжала:

– Пришлось все распороть и зашивать снова.

– Бедняжка!

Стейси посадила Барби в розовое пластмассовое кресло и надела кукле на голову диадему, сверкающую, как бриллиант. Красиво! Жаль, что у нее нет диадемы. Жаль, что она не принцесса. Щелкнула зажигалка; миссис О’Фланнери глубоко затянулась сигаретой. Стейси взяла крошечную серебряную туфельку.

– Я слышала, ребенок весит четыре кило и разорвал ее. Ее муж сказал, что не видел столько крови с тех пор, как они зарезали овцу на обратном пути из Джейвика.

Туфелька не налезала кукле на ногу.

– Вот дурак! Ему вообще не надо было там находиться. Не одобряю, когда мужчины присутствуют при родах.

Стейси услышала, как мамина чашка звякнула о блюдце.

– Бедная дурочка, – сказала миссис О’Фланнери. – Ведь еще и пожить как следует не успела, верно?

Стейси разглядывала соседкины туфли на платформе. Веревочная подошва и голубые ремешки. Красота!

– А мы-то что, успели, что ли? – Мать Стейси почесала лодыжку носком розовой тапки. – Как говаривала моя матушка, «сначала кровь, потом боль!». Я-то думала, она шутит, преувеличивает. Но знаешь, Ви, после двадцати лет месячных, двух родов и операции гистерэктомии как-то не кажется, что моя жизнь удалась. А ты как?

Стейси посчитала, сколько это – двадцать лет месячных. Двенадцать умножить на двадцать. Мама велела сразу сказать ей, если в унитазе будет кровь. Стейси всегда смотрела, но крови не было. Она вспомнила о зашитой роженице и представила, как ее распарывали – словно бумажный конверт – и зашивали снова. С Барби упала диадема и приземлилась в клубок пыли в углу рядом с собачьей корзинкой. Стейси услышала, что мама наливает еще чай.

– Эти мужчины! – говорила миссис О’Фланнери. – Выпьют семь кружек вечером в пятницу и воображают себя чемпионами.

Стейси немного приободрилась. Прошлым летом папа водил ее в «Сломанное древко». Там было полно мужчин; они много говорили и громко смеялись. Ей понравились сизые облака табачного дыма; она гладила гончую, чувствуя под жесткой шерстью позвонки.

– А ведь они правы, пожалуй. Знаешь, если мне суждено возродиться, я хочу вернуться на Землю мужчиной. А женщиной пусть побудет кто-нибудь другой.

Стейси согласилась с мамой. Она надела Барби на голову диадему. Лучше она будет пить пиво, курить сигареты и гладить худую собаку с шишковатой спиной.

Сестра нанесла на скулы большой мягкой кистью блеск и, сложив губки бантиком, залюбовалась своим отражением. Стейси сидела на кровати и смотрела, как Джанин переодевается в «цыганскую» блузку из марлевки. Звякнули колокольчики, пришитые к кромке широких рукавов.

– Прекрати пялиться на меня! – сказала Джанин, заметив в зеркало, что Стейси наблюдает за ней.

Стейси отвернулась и перевернула страницу журнала.

– Ничего я не пялюсь.

– Нет, пялишься. Прекрати!

– Заставь попробуй!

Джанин застегнула джинсы и, извернувшись, попыталась разглядеть в зеркале свой зад.

– Неужели тебе не надо копать червей или еще чего-нибудь?

Стейси отложила журнал:

– Джанин!

Сестра со стуком положила кисточку на туалетный столик:

– Что?

– Ты уже… я имею в виду, ты уже делала это с мальчиками? – Она наблюдала за Джанин в зеркало и думала о том, как ее сестра будет рожать детей и станет женщиной. Она вспомнила собаку в пабе, как смеялся отец и как соседка сдвигала ноги. Интересно, что такое «разрыв».

– Нет, – ответила Джанин, – не делала, но Кейт Берджесс сделала это прошлым летом с одним французом, который приезжал к нам по обмену.

– Она рассказывала, как все было?

Джанин улыбнулась в зеркало:

– Кейт сказала, что у него была огромная штуковина, ей было больно, а диван потом был весь в крови. Ей пришлось соврать маме, будто кошка приволокла туда убитого кролика.

– А почему на диване была кровь?

– Господи! Ты что, совсем ничего не понимаешь? Потому что он засунул в нее свой большой и толстый и надорвал ее изнутри. Ну ты и дуреха! – Джанин снова взяла кисточку и медленно провела по волосам. – Когда я это сделаю, – сказала она, – я хочу, чтобы все было как полагается – в отеле, чтобы завтрак в постель и остальное.

Из кабинки женского туалета общественного центра Бишопс-Крофт, где сидела Стейси, было слышно, как на поле играют в футбол. Она оторвала кусок туалетной бумаги от рулона и сложила его вдвое. В соседней кабинке Тот что-то мурлыкала себе под нос. Стейси продолжила рассказ:

– И тогда Джанин сказала, что они своей штуковиной разрывают тебе внутренности и что повсюду кровь… как будто кролика убили.

Тот перестала мурлыкать.

– Кровь из целого кролика?

– Из целого кролика. А мама говорит, что ни за что не будет в следующей жизни женщиной; а уж кому и знать, как не ей, ведь она родила меня и Джанин и еще делала дистал-ректомию.

– И все это нас ждет, когда начнутся месячные?

Стейси бросила туалетную бумагу в унитаз. Секунду она держалась на поверхности воды, а потом утонула.

– Все начинается с месячных, и тогда тоже бывает много крови; моя сестра говорит, что больно так, словно тебе вонзают нож в низ живота, и нельзя купаться и носить юбки, потому что от тебя воняет тухлой рыбой, а если ты все-таки наденешь юбку, все сразу догадаются и мальчишки будут тыкать в тебя пальцем.

С поля доносились крики болельщиков и звон цепей ограждения.

Тот спустила воду.

– Но зато тогда можно краситься! – сказала она. – Дороти говорит, можно делать много всего, когда ты станешь старше – например, когда тебе будет четырнадцать. А когда начинаются месячные, ты становишься старше, верно? Можно краситься, гулять с мальчиками и так далее. Наверное, даже можно жить отдельно от родителей…

Стейси видела снизу туфли Тот. На ее носках розовая резинка. Красиво!

– Я не хочу жить отдельно от родителей, – сказала она. – И не хочу, чтобы мальчишки совали в меня свои штуковины. Никогда не буду этим заниматься! Я уже решила. – У Тот красивые носки, но ей такие не нужны.

– Придется. – Тот стала завязывать шнурки. – Потому что природа и… Бог, и все такое.

– Не буду, и все. Отныне, вот с этой минуты, я мальчик!

Тот перестала завязывать шнурки.

– Как же тебя в таком случае зовут?

– Роджер.

– В честь Роджера-Доджера из рекламы?

– Нет. В честь нашего пса.

– Нельзя давать имя в честь собаки.

– Почему? Я люблю нашего пса, – возразила Стейси. Она вспомнила, как Роджер лижет свои гениталии и как ее отец и мистер О’Фланнери говорили: жаль, что они – не Роджер.

– Ну а представь, твой отец идет гулять с собакой и зовет: «Роджер, гулять!» Ты решишь, что он к тебе обращается.

Да, согласилась Стейси, в том-то и трудность. Правда, ее отец никогда не гулял с Роджером.

– А если он скажет: «Роджер, слезь с дивана» или «Роджер, ты навалил кучу на траве!».

Стейси фыркнула, представив себе эту сцену, и они обе захихикали.

Тот первой перестала смеяться и заговорила гнусавым голосом, как будто у нее насморк:

– Может, Дэвид?

– Дэвид?

– В честь Дэвида Эссекса. Или Дэвида Боуи.[10]

Дэвид – красивое имя. Ее двоюродного брата зовут Дэвид. У него зеленые глаза, и он живет в Гринстеде. Прошлым летом они ездили к ним в гости. Тогда ее родители, тетя Норма и дядя Джо пошли в паб. Дэвид запер младших сестренок в кухне, и они со Стейси играли в гостиной «в доктора». С тех пор она была в него влюблена. Она знала, что любит, потому что всякий раз, как она его видела, ей делалось внутри жарко, как будто она переела куриной запеканки.

– Ну ладно, пусть будет Дэвид. – Стейси надела трусы.

– Дэвид! – сказала Тот.

– Что?

– Помнишь, ты говорил, что с этой минуты ты – мальчик?

– Ага, – ответила Стейси, дергая за цепочку слива.

– Так вот, сейчас тебе нельзя.

– Почему?

– Потому, что ты в юбке.

Стейси посмотрела на юбку, задравшуюся до пояса.

– Значит, с завтрашнего дня, – сказала она. – Хочешь кое-что посмотреть? – Она встала на унитаз и заглянула в соседнюю кабинку.

Тот кивнула. Стейси расстегнула блузку и показала ей свою грудь, затянутую оранжево-розовой повязкой.

Тот в ужасе приложила ладошки ко рту:

– Стейси, ты что, порезала сиськи?

– Я Дэвид! – напомнила Стейси. – Нет, я просто их перевязала.

– Зачем?

Она снова застегнула блузку.

– Потому что у мальчиков сиськи не растут.

– У меня тоже не растут, – возразила Тот.

– Потому что тебе всего восемь лет, а мне десять и я ширококостная. – Стейси спрыгнула с унитаза и еще раз спустила воду. – Так делают лесбиянки, я по телику видела.

Тот крикнула, перекрывая шум льющейся воды:

– Но ты ведь не лесбиян, правда, Дэвид?

– Нет, не будь дурочкой. Я мальчик.

Субботним вечером Стейси с отцом сидели на диване и смотрели по телевизору матч дня. Мама в нише эркера шила на ножной швейной машинке. Стейси сунула ноги в отцовские тапки – клетчатые и очень старые. Ей нравилось их носить; сквозь тонкие носки она ощущала резину подошвы. Стейси сравнила свою руку и папину. У него рука была мускулистая и волосатая. Даже на тыльной стороне ладоней у него росли волоски. Отец осушил банку с пивом и рыгнул.

– Не было вне игры, судью на мыло! – Он смял банку и бросил ее на пол сбоку от дивана. Пес понюхал банку, лизнул ковер и снова заснул. – Господи! Видела, Пат? – Мама не ответила. – Поганый судьишка показал «вне игры»! Даже Стейси судила бы лучше, чем этот ублюдок!

Стейси улыбнулась и пошевелила пальцами ног в клетчатых тапках. Отец почесал живот и снова рыгнул. Стейси тоже с довольным видом стала чесать свой живот. Отец засмеялся и взъерошил ей волосы. Стейси нравилось, когда он так делал. Тогда ей казалось, что она не такая, как все.

Пулеметные очереди швейной машинки перекрывали шум на футбольном поле. Отец нагнулся к телевизору и сделал звук погромче.

– Что ты там шьешь, Пат? – спросил он, не отрывая взгляда от телеэкрана.

– Платье для Стейси.

Она посмотрела на розовую ткань, ползущую под иголкой швейной машинки. Ткань была блестящая, но Стейси заранее знала, что платье будет кусаться.

Мать продолжала:

– Не хочу, чтобы на шестнадцатилетии Джанин Стейси ходила в старье. Особенно при девочках Нормы, которые выглядят так, словно только что сошли со страниц каталога Лоры Эшли.

Мать снова застрекотала на швейной машинке.

– Пат, – сказал отец, – из-за тебя телевизора не слышно! Ты не можешь шить это проклятое платье на кухне?

– Проклятое платье, – сквозь зубы прошептала Стейси.

Она оказалась права. Платье кусалось.

– Не буду я его носить! Дурацкое платье!

Мать шлепнула ее по ноге:

– Кончай дурить! Примерь. Мне нужно подрубить подол.

Стейси бросилась навзничь на кровать и вытянула руки и ноги в стороны, как морская звезда. Ноги она раздвинула шире; одной уперлась в стену, другой – в прикроватную тумбочку. Как Барби.

– Вставай сейчас же, слышишь? Считаю до трех, не примеришь платье – в следующем месяце не видать тебе карманных денег!

Целый месяц? Ей столько всего нужно! Ей нужны брюки. Ей нужна… пена для бритья. Стейси села.

– Я не могу его носить! Ты не понимаешь. Я больше не могу носить платья.

Мать помрачнела:

– Мне плевать, какая на этой неделе мода. Я сшила тебе платье, ты будешь его носить, и точка! И хватит спорить.

Она бросила платье Стейси; та положила его на колени. Она терпеть не могла розовое. Ей хотелось широкие штаны. Она не хотела крови в туалете. Когда мать присела рядом с ней на кровать, она почувствовала, как к горлу подступает ком.

– Милая, две недели назад тебе нравилось это платье. Ты сама выбрала и материал, и фасон… ну, не плачь, вытри глазки.

Стейси вытерла глаза о розовую ткань.

– Не о платье! – Мать встала. – Надень его – всего на минутку. Вот и все, что требуется. Пара минут, горсть булавок – и готово.

Стейси посмотрела на розовое платье, которое лежало у нее на коленях.

– Только на минутку?

– Самое большее – на две.

Она встала и подняла руки, и мама через голову надела на нее платье. Стейси посмотрелась в зеркало. Она смотрела, как превращается в розовое облако, а мать с полным ртом булавок улыбалась своей резкой улыбкой.

– Посмотрите-ка на мою маленькую принцессу! Какая ты хорошенькая, Стейси. Просто не верится. Моя малышка почти выросла!

Стейси сидела на порожке у двери черного хода и смотрела, как мама шьет. Подшивая подол платья, мама напевала себе под нос мелодию из сериала «Стрелки». На столе, рядом с красной подушечкой для иголок в форме клубничины, лежала миниатюрная копия ее платья для Барби. Все сочетается.

Когда Тот вручила Стейси серые саржевые брюки («на возраст 9–11 лет») в пакете из магазина «Сейнзбериз», Стейси спросила, где она их взяла. Тот ответила, что она их «позаимствовала» и что их нужно только немножко прогладить. Стейси выключила из розетки паровой утюг и встряхнула брюки. Они были ей чуточку великоваты, но ничего, сойдет. Она влезла в них и застегнула школьную блузку поверх розовой повязки. Брюки смотрелись отлично. Серый – цвет лошадей и борзых собак, подумала она. Нос Роджера начал сереть. Услышав, что ее зовет мать, она сняла со спинки стула школьную куртку и побежала вниз, завтракать.

Мама стояла у плиты и жарила бекон, а отец брился у раковины.

– Самое время! – сказала мать. – Что на тебе? Где ты взяла эти брюки?

– Мне дала Тот. Они мне нравятся.

Мать подложила в яичницу смальца.

– Ты похожа на девочку из бедной семьи. Разве вам в школе разрешают ходить в брюках?

Стейси раскрыла ранец и положила туда сверток с бутербродами в фольге, лежавший на кухонном шкафчике.

– Правила не запрещают, – сказала она, выходя из задней двери.

Ей нравилась ее повязка, нравилось, как она стягивают кожу. Она утянулась очень туго. Вечером, когда она разматывала повязку, кожа на груди была похожа на древесную кору. По ночам грудь восстанавливала форму и распирала ее пижаму. От тесноты Стейси просыпалась. Она трогала свою грудь, прикладывала ладони к соскам. Странное чувство!

Первой была уничтожена Белинда, ее старая говорящая кукла. Стейси бросила ее в садовую мусоросжигательную печь. Ей понравилось, как под рев огня лицо Белинды расплавляется и превращается в гладкую маску. Огонь добрался до пластмассы и проделал дыру в том месте, где раньше был нос. Воняло от Белинды ужасно.

Тот сидела по-турецки на забетонированной дорожке и наблюдала.

– Что ты делаешь… Дэвид?

– Жгу.

– Зачем?

– Просто так. Я больше не играю в куклы.

На траве ожидала своей участи еще груда кукол. Пупсики, куклы с закрывающимися глазами – все такие розовые, улыбающиеся. Барби сидела прислонившись к кирпичам у основания печки.

– Можно взять твою Барби? – спросила Тот.

– Нет.

– Почему?

– Потому что Барби хорошая. Я ее оставлю. – Стейси раздела Болтушку Кэти и бросила в огонь ее скаутскую форму.

Тот удивилась:

– Выйдешь поиграть попозже?

– Не могу. Надо подготовиться ко дню рождения Джанин.

– Можно мне прийти?

– Нет. Там будут только родственники.

Тот накрутила на палец прядку волос и сунула ее в рот.

– Дэвид…

– Что?

– Мне надо вернуть Симусу брюки.

– Симусу?

– Ага. Я их позаимствовала с веревки, где сушилось белье О’Фланнери.

Стейси сунула в огонь голову Кэти. Волосы куклы затрещали и съежились.

– Ладно, – сказала она.

Тот пошла по дорожке к аллее. Потом остановилась и обернулась.

– Извини, Дэвид.

Стейси бросила Кэти в огонь и взяла Барби.

– Ты ни в чем не виновата, – сказала она, закрывая крышку печи.

Дочери тети Нормы сидели на полу с набором косметики, который Джанин подарили на день рождения; ей вручили целый чемоданчик с тенями, помадами и румянами. Джанин мазнула щечки шестилетних двоюродных сестренок румянами, а на веки им положила синие и зеленые тени. Стейси подумала, что вид у девочек стал устрашающий. Они походили на клоунов-лилипутов. Она глубже уселась на диване. На ней было розовое платье; она слушала, о чем говорят взрослые.

В одной руке тетя держала чашку, а другой промокала губы платочком.

– Патриция, – сказала она, – твоя младшая похожа на настоящую принцессу! А мы и не знали, что у Стейси есть ноги, правда, девочки?

Близняшки мазали румянами ковер.

Вмешался отец:

– Скоро ей уже нужен будет бюстгальтер! – с гордостью заявил он. – Будешь носить такие подтяжки, а, Стейс?

Мама положила руку Стейси на плечо, словно защищая ее.

– Тед, оставь ее в покое! – Она прошептала Норме: – У нее сейчас такой смешной возраст…

Тетя Норма поставила чашку на мозаичный кофейный столик и шутливо дернула дочек за косички.

– Нам все это тоже предстоит, верно, девочки?

Они снова пропустили слова матери мимо ушей, роясь в тенях и туши Джанин.

Тетя наклонилась к маме и прошептала:

– А у нее уже началось… сама-знаешь – что?

Мама покачала головой, и обе женщины смерили Стейси довольно грустными взглядами. Стейси отвернулась и стала рассматривать переплетения диванной обивки. Интересно, много ли крови в кролике? С чашку? С кувшин? Как все это убирать? Она осмотрела розовое платье и пересчитала стежки на подоле.

В комнату вошел отец; он нес упаковку из шести бутылок пива.

– Я горжусь своими дочками, – сказал он. – А ну-ка, идите сюда, вы обе, и обнимите своего папочку!

Они обе встали и обняли его. Стейси прижалась лицом к папиному свитеру; от него слабо пахло табаком и машинным маслом.

– Чего еще остается желать мужчине? – сказал отец. – Две красавицы дочки, прекрасная жена…

Тетя Норма с дивана ответила:

– Может, внуков?

Отец просиял и поцеловал Джанин в лоб.

– Родите целую футбольную команду, да, девочки? Пять будет у именинницы и шесть у малышки Стейси!

Она высвободилась из отцовских объятий и ушла на кухню – за орешками, как она объяснила родственникам.

На кухне она подсыпала арахиса в миску и вынула из ящика стола портновские ножницы. Расстегнула «молнию» на платье и вылезла из него. Ножницы прорезали тонкую материю, как лопата снег. Через несколько минут на линолеум посыпались розовые лоскуты. Она взяла миску с арахисом и, в майке и трусах, вернулась в гостиную, где поставила миску на пол рядом с двоюродными сестренками.

Села на диван между мамой и тетей, почесала ластовицу своих синих трусиков и взяла газету.

– Что там у нас по телику, мать его? – сказала она, живо подражая отцовскому басу. – Норма, плесни нам пивка, вот умница!

Отец расхохотался. Даже Джанин хихикнула. Однако на маму ее представление, видимо, впечатления не произвело. Схватив ее за руку, она вывела ее из комнаты. Тетя Норма нервно промокнула губы салфеткой и спросила:

– Кому еще чаю?

Стейси сидела на унитазе, набросив на плечи полотенце, словно накидку. Тот неуклюже щелкала портновскими ножницами, обстригая ее густые русые волосы.

– Твоя мама тебя убьет, – сказала Тот.

Стейси фыркнула.

– Два раза не убьет. – Она поерзала на сиденье. – Между прочим, сидеть до сих пор больно!

– Ты правда ругнулась? – спросила Тот.

– Что?

– Сказала слова, которые нельзя говорить.

– Папа ругается. И мистер О’Фланнери тоже.

– Ага, – согласилась Тот, – но все же – такие грубые слова!