Текст книги "Девственницы"

Автор книги: Банни Гуджон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Пусть свет жгут богатые подонки, Стейс, – объяснил он. – Те, кто могут себе это позволить.

Она сидела на вытертой кушетке и рассматривала мамины тапочки. Если она поднимет голову, то встретится с ней взглядом и получит подтверждение: мама не разделяет ее мнения о том, что пригласить гостей – отличная идея.

– Ну, расскажи еще раз, Стейси, – попросила мама. – С чего тебе взбрело в голову приглашать сегодня Томпсонов на чай?

Интересно, подумала Стейси, долго ли еще ей придется оправдываться. Она по-прежнему смотрела матери на ноги. Розовые тапки с помпонами были с вырезом спереди, и оттуда торчали мамины красивые косточки сбоку от больших пальцев. Стейси каждый вечер перед сном разглядывала свои ноги – не растут ли у нее такие шишки. Пока нет, но у нее еще есть время. В конце концов, матери целых сорок, а то и больше.

– Представляешь, Тед? Она взяла и пригласила к чаю Томпсонов из семнадцатого дома.

Отец сидел к ним спиной, в кресле рядом со стеллажом. Он читал газету «Рабочий-социалист» и ел береговичков. Стейси видела блестящие раковинки в миске, стоящей на ручке его кресла. Как папа может закидывать в рот улиток? Пусть даже это морские улитки, а не слизни с заднего двора.

Мама продолжала:

– Я еще понимаю, позвала бы О’Фланнери. Но чтобы этих задавак Томпсонов!

Стейси смотрела, как сверкает в руке отца вилка для вскрытия раковин, когда рука вылезает из миски, а потом подносится к губам. Лучше бы сказал что-нибудь, а не сидел, протыкая улиток и читая газету.

Мать повернулась к Стейси:

– У тебя голова в порядке? В холодильнике пусто, у нас хлеб кончается, а в семь вырубают свет!

Стейси привела последний довод:

– Есть же шоколадный торт…

– Торт я пекла для завтрашнего собрания жильцов! А теперь придется печь другой, а у меня кончилось какао. Тед, поговори с ней!

Ее отец был крупный мужчина; его руки, державшие газету и протыкавшие улиток, были чистые, но все в пятнах оттого, что он много лет работал с типографской краской. Он ничего не сказал, просто перевернул страницу, взял из миски еще одного береговичка и вытянул ноги. Он положил их на груду автомобильных аккумуляторов у стеллажа, похожих на огромные детали от конструктора «Лего». Пальцами он трогал края аккумуляторов. Они были его гордостью и радостью. Аккумуляторы соединялись проводами с двумя прожекторами из нержавеющей стали, свисавшими с обеих сторон стеллажа, словно серебряные маленькие кексики.

Мама покачала головой и села на диван.

– Ну давай. Назови хоть одну вескую причину. Большего я не прошу. – Она взяла дочь за подбородок и развернула к себе лицом. – Всего одну причину!

Стейси прикусила губу:

– Папа сказал…

– Тебе папа велел их позвать? Тед!

– Нет. Папа сказал, что всем надо знать о шахтерах, забастовке и пони, а миссис Томпсон ничего не знает, иначе она позволила бы Тот наклеить листовки на окно…

– Вот видишь, Тед, что ты делаешь с ребенком, – сказала мать. – Сохрани нас Господь от политики, будь она неладна!

Стейси шмыгнула носом.

– … И потом, папа наладил освещение, а Тот мне не поверила, и… я сказала, что ты сказала, что нам всем надо держаться вместе, как в войну во время налетов, и быть добрыми соседями. Вот я и подумала, что они могут прийти к нам к чаю. – Глаза у Стейси наполнились слезами, а к горлу подступил ком – большой, как общественный центр Бишопс-Крофт. – Папа Тот играет на трубе.

– Ну, теперь я все, кажется, поняла! Устроим концерт. Ты на чем сыграешь, Тед? Может, на диджериду?[8] – Мать встала; щеки раскраснелись, пухлые руки уперлись в бока. – Что же нам с тобой делать, Стейси Райт? – спросила она. – Тед, я спрашиваю, что нам с ней делать?

Отец сложил газету пополам и, поставив миску на пол рядом с креслом, развернулся лицом к жене и младшей дочери. Губы его скривились в маниакальной улыбке, лицо было покрыто маленькими черными раковинками береговичков. Шатаясь, он побрел к дивану, ворча:

– Человек-улитка не играет на диджериду! Р-р-р!

Мать фыркнула и разгладила складки на переднике.

– Вы друг друга стоите, – заявила она, выходя в кухню в поисках, чем бы угостить Томпсонов, кроме шоколадного торта.

Отец начал щекотать Стейси, она зарылась лицом в подушки, и раковинки береговичков дождем посыпались на диван.

Отец Стейси, уже очистив одежду от ракушек, сидел в кресле под прожекторами аварийного освещения. Один прожектор был направлен на диван, на котором устроились обе матери семейств. Обеим было за сорок, но на том все сходство и заканчивалось. Мать Стейси переоделась из халата в вытертый желтый вельветовый спортивный костюм, подчеркивавший все изгибы и выпуклости ее тела. Волосы она зачесала наверх и подхватила желтой резинкой с кистями. На матери Тот было нечто вроде туники с африканским рисунком и сандалии на высоком каблуке «под крокодиловую кожу». Ногти у нее на ногах были цвета перламутра. Всякий раз, когда она поднимала чайную чашку, на тонком запястье позвякивал браслет с колокольчиками.

Другой прожектор освещал коврик перед газовой горелкой, где сидели Стейси и Тот, листая толстый каталог «Кэй».

Неловкое молчание нарушила мать Стейси:

– Стейси, детка, передай, пожалуйста, мистеру Томпсону еще сандвич с лососем.

Стейси наклонилась вперед, взяла тарелку с мозаичного кофейного столика и протянула ее мистеру Томпсону, сидевшему в таком же кресле, что и отец, только по другую сторону камина.

– Спасибо, миссис Райт. Разве что еще один. – Дональд Томпсон взял сандвич и положил на тарелку рядом с большим куском шоколадного торта; там уже лежали коктейльные шпажки с кубиками сыра и кусочками ананаса. Его круглое лицо в ярком свете прожектора казалось мрачным.

Стейси поставила тарелку на стол и вернулась к Тот на коврик. Они листали страницы и на каждой по очереди выбирали то, что им нравится. Стейси выбрала красный спортивный костюм с лайкрой, который рекламировала Фарра Фоссет, Тот предпочла ее серебристые ботинки на платформе.

Мистер Томпсон закинул в рот сыр с ананасом и ткнул шпажкой в прожекторы.

– Здорово придумано, мистер Райт. Ваше аварийное освещение просто класс.

Отец Стейси кивнул, но ничего не ответил. Мистер Томпсон продолжал:

– Как по-вашему, долго шахтеры на сей раз продержатся?

Отец пожал плечами:

– Столько, сколько потребуется, мистер Томпсон. Столько, сколько потребуется.

Женщины сидели на разных краях дивана. На подушке между ними лежало разноцветное приглашение. Миссис Томпсон доела сандвич, и тарелка у нее опустела.

Миссис Райт подтянула тесные брюки спортивного костюма.

– Еще чаю? Может, тортика? – предложила она.

– Нет, спасибо. – Миссис Томпсон поставила тарелку на пол сбоку от дивана. Потом она закинула ногу на ногу и подалась к мистеру Райту. – Надеюсь, они понимают, что не могут держать в заложниках всю страну!

Отец Стейси барабанил пальцами по «Рабочему-социалисту», свисавшему с каминной полки.

– Некоторые, миссис Томпсон, смотрят на происходящее по-другому. – Говоря, он не переставал улыбаться. И Стейси, и ее мать понимали, что это дурной знак. Если мистер Райт говорил о политике и улыбался, значит, он намерен был выиграть спор. – В газете написано: когда на той неделе они устроили демонстрацию перед палатой общин, шествие растянулось на пять километров.

– Несомненно, там было полно футбольных фанатов и анархистов, – возразила миссис Томпсон, вытирая губы крошечным льняным платочком.

– Не только, – возразил отец Стейси. – Их поддержали семьдесят пять процентов мыслящих людей, верно, Пат?

Мать Стейси переводила взгляд с миссис Томпсон на мужа и обратно.

– Тед, по-моему, сейчас не время и не место спорить о политике. Давай прибережем шахтеров и забастовку на другой раз. – Она взяла в руки приглашение.

– Ты сама раскрашивала, милочка? – спросила она Тот.

Тот оторвалась от каталога и кивнула.

– Очень хорошо, – похвалила мать Стейси. – Наверное, на таком пони ты катаешься в выходные?

Тот покачала головой:

– Нет. Это пони из забоя, которому уже семь недель нечего есть, потому что все шахтеры ходят с большими транспарантами, и у них нет денег, чтобы купить ему сена, или морковки, или еще чего-нибудь. Наверное, сейчас он уже умер. – Она вернулась к каталогу и выбрала для себя прогулочный велосипед со счетчиком пробега.

Миссис Райт стало не по себе; миссис Томпсон бросила взгляд на часы.

– Боже! – сказала она. – Неужели уже так поздно? Вы уж извините, но нам пора. Надо забрать Дороти из «Любтеатра».

– Из «Любтеатра»? – озадаченно переспросила мать Стейси.

– Из Любительского театрального клуба, миссис Райт. – Миссис Томпсон встала, стряхивая со своей туники крошки на ковер. – Представляете, она играет Персефону. А ведь ей всего четырнадцать!

– Ох, зовите меня просто Патриция. Как жаль, что вам надо уходить так рано!

– Ну, может, в другой раз зайдем. Ты идешь, Дональд? – Элейн пристально посмотрела на мужа; наманикюренный ноготок постучал по циферблату наручных часов.

Он откусил кусок сандвича с лососем и посмотрел на мистера Райта. Хозяин дома молчал и, улыбаясь, глядел на огонь.

– Нет, – заявил Дональд Томпсон, запихивая в рот остаток треугольного бутерброда. – Бери машину, а я потом тебя догоню. Я хочу расспросить мистера Райта о его системе аварийного освещения.

Некоторое время жена молча смотрела на него, а потом крутанулась на каблуках и исчезла в темном коридоре. Мать Стейси поспешила следом.

Хлопнула парадная дверь. Стейси видела, как на лице отца расплывается широкая улыбка. Мистер Томпсон встал, чтобы получше рассмотреть прожекторы, когда вернулась миссис Райт. Она несла чайник.

– Еще чаю, Дональд? – предложила она.

– Может, пивка? – вмешался отец Стейси.

Дональд Томпсон перевел взгляд на улыбающееся лицо хозяйки. Она стояла на пороге с коричневым чайником в руках. Ее желтый спортивный костюм был весь в пятнах от сахара и варенья.

– Знаете, – сказал он, – пиво – это здорово. Спасибо, мистер Райт. Я очень признателен вам за гостеприимство.

– Называй меня Тед, Дональд. Называй меня Тед.

Когда мать снова скрылась в кухне, Стейси потянула Тот в темный угол за диваном.

– Что мы делаем? – спросила Тот.

– Прячемся, – прошептала Стейси. – Они знаешь как много всего говорят, если не видят тебя! – Она легла на живот в тесном пространстве между диваном и стеной. За ножками дивана видны были только туфли и лодыжки взрослых.

– Они сейчас будут играть в джин-рамми? – спросила Тот, поднимая голову над подушками.

– Ш-ш-ш! – Стейси схватила Тот за талию и потянула на пол. – Нет, они сейчас будут пить пиво.

– Мой папа не пьет пива. Мама говорит, пить пиво вульгарно.

– Что же он тогда пьет?

– Джин с тоником. И с кусочком лимона.

– Господи! – прошептала Стейси. – Неужели с настоящим лимоном?

– Ага.

– Значит, Тед, ты поддерживаешь забастовку.

Стейси увидела, как пустая пивная бутылка мистера Томпсона присоединилась к трем другим на ковре рядом с его креслом.

– Я за то, чтобы за тяжелую работу достойно платили. А мне кажется, Дон, работа у них тяжелая, верно?

Она услышала, как мистер Томпсон открывает очередную бутылку.

– Да, наверное. Но даже если так, не все же могут наладить себе такое освещение, как ты. Я хочу сказать, ты человек практичный. А моя жена просто с ума сходит, когда по вечерам нет света.

– Да, вполне понятно.

Мистер Томпсон со стуком уронил открывалку на камин.

– Ну и ну! – сказал он. – Домашнее пиво, говоришь? Крепкое оно у тебя, Тед!

– Да, здорово забирает… особенно если ты не привык. Ну-ка, дай я тебе открою.

– Спасибо, старина. – Дональд Томпсон скинул туфли и вытянул к огню ноги в узорчатых носках.

Стейси увидела, как гость шевелит пальцами.

Тот, оказывается, успела заснуть и даже захрапела. Стейси легонько ущипнула ее за нос – она видела, что так делала мама, когда отец храпел слишком громко. Тот пару раз всхлипнула, а потом затихла. Стейси снова принялась наблюдать за мистером Томпсоном, который все еще шевелил своими пальцами в шикарных носках.

– Хм, – сказал он, – пиво, а? Мужской напиток, что скажешь, Тед?

– О да. Определенно мужской.

– Конечно, Элейн не любит смотреть, как мужчина пьет пиво. Говорит, это вульгарно. – Мистер Томпсон оторвал этикетку и бросил ее на пол. Она прилипла к его подошве. – Надеюсь, Тед, ты не обидишься, если я скажу… Я тебе завидую, дружище.

– С чего бы мне обижаться?

Мистер Томпсон поднял ноги чуть выше, чтобы ступни согрелись.

– Пусть у тебя, Тед, не очень много всего. Но уж что твое, то твое. Симпатичная, домовитая жена, ящик пива в кладовке, что еще надо для счастья? – Язык у него заплетался. – Я з-знаю, что все обо мне думают… все вы, жители тупика Стэнли. Нас называют «задаваками Томпсонами из семнадцатого дома». Мол, озабочены своим общественным положением и все такое. Но понимаешь, дело не во мне. Это все Элейн. Ей всегда мало того, что есть. То ей хочется новые занавески, то новый ковер. То въезжаем, то выезжаем. А ты? Ты – король в своем скромном трехкомнатном королевстве, верно, Тед?

– Верно.

– А я просто… Просто валет. Нет… даже не валет. Я – десятка червей. А может, и джокер. Вот именно! Джокер, который заменяет козырную карту!

– Выпей еще пивка, Дон.

– Спасибо, Тед. Знаешь, что я тебе скажу? Черт с ней, с Элейн! Отныне начинаю пить пиво. И пусть не надеется, что буду пить из бокала. Прямо из горла! Черт с ними со всеми!

Стейси услышала, как их гость с хлопком открыл бутылку. Крышка полетела через всю комнату и приземлилась на груди Тот. Она не проснулась.

– Небось шахтеры не пьют джин с тоником, верно, Тед?

– Наверное, нет, Дон. Наверное, нет.

Видимо, Дональд сполз пониже, потому что в пределах видимости Стейси оказались отвороты его брюк.

– Да, – проговорил он. – Не представляю себе шахтера с бокалом джина-тоника в руке. Вот уж нет!

– Он расхохотался. – Ха! Ты только представь, Тед. Представь себе такую картинку в пабе, где собираются старые работяги и стрелочники…

– Какую картинку, Дон?

– Представляешь, какой-нибудь чумазый старый шахтер входит в бар; в одной руке фляжка, в другой – гончая на поводке. Входит он в бар и заказывает: «Будьте любезны, мне, пожалуйста, джин с тоником – и обязательно с лимоном и сахарной корочкой!» – Дональд Томпсон расхохотался и поставил бутылку на пол, рядом с диваном. – Господи, ну и здорово ты придумал с освещением, Тед! В нашей конуре темно, как в самой черной дыре Калькутты. Три ночи в неделю мы с Элейн сидим на диване с одним только фонариком. Куда катится наша страна? – Отец Стейси не ответил. – Ну, какое же будет твое решение, Тед? Что посоветуешь народу?

Не успел отец ответить, как включился свет. Отец потянулся к стеллажу и отсоединил провода от аккумуляторов. Дональд встал, опрокинув полупустую бутылку с пивом. На полу у камина зашипела пена.

– Наш долг – поддержать тех, кто в забое, – сказал отец. – Поддержать их и включать весь свет, Дон. Оставляй свет включенным, и пусть государственная энергосистема разорится! Вот что тебе надо делать.

– Весь свет? Даже в тех комнатах, где меня нет?

– Весь свет, Дон.

– Ей-богу, так и сделаю. Наш дом засверкает, как хрустальный дворец. Маяк для ребят из забоя!

Вдруг диван двинулся вперед, и Стейси, подняв голову, увидела, что сверху на нее, улыбаясь, смотрит отец. Он нагнулся и взял Тот на руки.

– Вот твоя младшая, – сказал он, передавая мистеру Томпсону спящую девочку.

На ней по-прежнему были туфли Дороти на платформе. Они были ей велики и болтались на ногах, похожие на большие ярко-зеленые листья. Рука плотно сжимала сверкающую металлическую пивную крышку. Стейси встала и сонно уцепилась за руку отца. Он взъерошил ей волосы.

Мистер Томпсон влажными губами поцеловал Тот в лоб.

– Тед, ты знаешь, что я играю на трубе?

Отец Стейси похлопал его по плечу.

– Иди домой, Дон, – сказал он, – и включи весь свет.

– Так и сделаю, Тед! Вот именно, так и сделаю! Будет не дом, а хрустальный дворец, чтоб его… – Покачиваясь, он осторожно побрел к двери, крепко прижимая Тот к груди.

– Так не забудь! – крикнул вслед отец Стейси. – Весь свет!

– За шахтеров! – отозвался из темноты мистер Томпсон.

Стейси с отцом стояли на ступеньках крыльца и смотрели, как мистер Томпсон идет по лужайке к своему дому. Когда он дошел до ворот, освещенных псевдовикторианским фонарем, они вернулись домой. Отец закрыл дверь и, зайдя в гостиную, щелкнул выключателем. Стало темно.

– Помни, Стейси, любовь моя, – сказал он. – Только богатые подонки! – Он снова взял ее за руку, выключил свет в коридоре, и они осторожно побрели наверх, спать.

Наша мама стирает утром по субботам. Она стирает, сестра развешивает, а когда все высыхает, мы вместе приносим чистое белье домой. Сегодня подморозило, и папина и мамина простыня стала похожа на кусок картона. Пришлось переломить ее пополам, чтобы протащить через дверь черного хода.

Моя обязанность – разбирать трусики, носки и ночные рубашки.

У меня семь пар носков и семь пар трусиков. Трусики считают парами, потому что ног ведь две. Если бы у тебя была только одна нога, как у папы Кисала, трусики все равно были бы «парой». Разве что сесть за швейную машинку и застрочить одну дырку. Тогда можно говорить «одни трусы». Или «штанина».

У нас с Дороти по одной ночнушке, а у мамы их две. Одна синяя, как у меня, ворот и манжеты на резинке, и одна красно-черная распашонка. К ней есть маленькие трусики в тон.

Мама не бросает их в стирку каждую неделю. По-моему, она надевает их только по праздникам.

Зевака на берегу

Тот не переставала удивляться: как в сарае размером три на четыре метра умещается столько всего? Кроме шезлонгов и газонокосилки, там были два забытых мешка луковиц, лотки для семян, компост для горшечных растений, коробка с отцовской коллекцией ракушек, пустые банки из-под варенья, двадцать четыре флакона типографских красок всевозможных расцветок, комод со всякими ручками, набалдашниками, отвертками и гвоздями, а еще картина с синей дамой, которую подарил им дядя Эрни на прошлое Рождество. Кроме того, в сарае хранились рыболовные сачки Тот, которые, как оказалось, трудно найти. Она отодвинула шезлонги – они раскрылись и стали похожи на нескладных жирафов. Все вещи в сарае были затянуты паутиной, а Тот не слишком любила пауков. Наконец, она увидела бамбуковые рукоятки сачков и вытянула их из-под джутовых мешков с луковицами тюльпанов. Сачки были что надо. Длинные рукоятки больше метра, с розовыми нейлоновыми сетками.

– Нашла! Каждому по сачку.

Она вышла из сарая и зажмурилась в лучах яркого апрельского солнца. Кисал Пател сидел, глядя в ведро у крыльца черного хода. В ведерке было полно колюшек и водорослей, каждая рыбка – темно-желтая полоска, почти прозрачная. Он сунул в воду смуглый палец, пытаясь дотронуться до их гладких, скользких боков. Тот присела на корточки рядом с ним.

– В Индии есть колюшки? – спросила она.

– Не знаю! – ответил Кисал. – Я никогда не жил в Индии.

Тот насыпала на поверхность воды сухой рыбий корм. Рыбки толпились вокруг катышков, утаскивали их под воду, а потом выпускали, и корм всплывал наверх с веселым хлопком.

– Здесь сорок две штуки. Смотри. – Она показала на столбцы черточек на бортике ведра. – Еще семь, и мой папа вернется. – Она подхватила две большие банки из-под варенья за проволочные петли, которые были надеты на горлышки. – Ну, пошли, если идешь! И сандвичи не забудь.

По территории графства протекает канал Гранд-Юнион. Возле поселка Бишопс-Крофт, где ландшафт холмистый, суда преодолевают подъемы и спуски с помощью системы шлюзов. Самый длинный участок начинается рядом с хоздвором фабрики типографских красок Роукера. Именно это место Тот выбрала для утренней рыбалки.

Поверхность воды была гладкая и прозрачная, как стекло; в воде отражались ивы, свисавшие над каналом. Их длинные ветви, покрытые молодыми листочками, плескались в воде, как волосы, когда моешь голову в раковине. К противоположному берегу прибило желтую пену – отходы с фабрики. Во дворе были навалены две груды металлических барабанов, переливающихся всеми цветами радуги, как лакричные конфетки ассорти. В каждом барабане находились смолы и химикаты, необходимые для производства типографских красок, которые раньше делал ее отец. Краски назывались «синий кобальт», «составной черный» для газетной типографии и «карминовый красный-167» для «Гордости хозяйки» – этой краской выведена надпись у них на хлебнице. Папа рассказывал Тот, что смолу привозят из Африки. Большую партию смолы, похожую на простыню, режут на кусочки и хранят в зеленых бочках. Он пугал ее рассказами об экзотических пауках, которые иногда попадаются в бочках со смолой из Нигерии, и о взрывах в дисперсионном цехе – металлическом ангаре, где два человека лопатами засыпали в дробилку нитроцеллюлозу, мягкую, как мыльная стружка.

Радужные краски контейнеров не гармонировали с пестрой раскраской баркаса, неуверенно продвигавшегося к верхнему шлюзу. Узкий баркас под названием «Зевака» нанимали на выходные на пристани Палмерстона в Нортхэмптоне. Пожилой человек в кепке с козырьком работал румпелем и выкрикивал указания своей толстой жене, которая пыталась отпереть ворота шлюза длинным ключом.

Тот подождала, когда баркас зайдет в шлюз и ворота закроются, и опустила в воду обе банки. Они ушли под воду, громко булькнув и заполнившись коричневой мутной водой. Тот вынула из банок почти все водоросли, оставив по одному завитку в каждой, и поставила обе банки на дорожку. Потом она села рядом с Кисалом на скамью у железнодорожного моста, пересекающего канал. Надо подождать, пока баркас не пройдет шлюз и не проплывет под мостом; только потом рыба выйдет из укрытий под ивами.

– Папа собирался взять нас покататься по каналу на каникулы, – сказала она, – а мама хотела поехать в Бенидорм. Это в Испании.

– Я знаю, где это. Ну и как там?

– Мы не поехали.

– Почему?

Тот взяла сачок и заглянула в нейлоновую сетку – проверить, где шов. Надо, чтобы он был снаружи. Если ловишь колюшку и шов внутри, он может пропороть ей брюхо. Так было в прошлую субботу; пришлось ловить еще одну рыбку. И семь-то штук поймать нелегко, а уж восемь колюшек отняли целый день.

– Почему вы не поехали? – снова спросил Кисал, доставая сандвич в фольге и пластиковую бутылку с апельсиновым напитком «Сейнзбериз», перелитым из большой бутыли.

– Потому что папа уехал.

– Куда он уехал?

– В Америку. Чтобы играть на трубе. Но он вернется.

– Когда?

– Не знаю. Может, на той неделе. Или в мае. Я заключила сделку с Богом.

– Какую сделку?

Тот посмотрела на Кисала снизу вверх:

– Можно мне прийти к тебе домой на чай?

Он вытер носок своей теннисной туфли о гравий.

– Мне не разрешают никого к себе приглашать.

– Да ладно! Иначе я не расскажу тебе о сделке.

– Если не расскажешь, я не дам тебе сандвич. – Кисал взял сверток в фольге и отодвинул на противоположный край скамьи.

– Да я и так не хочу твоих вонючих сандвичей с карри, – сказала Тот. – А если ты мне не дашь сандвич, не получишь сачок.

Она помахала пожилым супругам на баркасе, которым удалось благополучно пройти шлюз. Баркас медленно продвигался под узким мостом. Толстуха помахала ей в ответ.

Кисал вытер нос рукавом и что-то невнятно пробормотал.

– Что ты сказал? – спросила Тот.

– Я сказал, они не с карри. – Он развернул фольгу, достал сандвич и чуть сдвинул верхний кусок хлеба.

Тот нагнулась, чтобы понюхать коричневую начинку, и Кисал ткнул ее сандвичем в нос.

– Фу! Не люблю карри! – сказала Тот.

– Это не карри. Лизни-ка!

Тот вытерла кончик носа пальцем и облизала его.

– М-м-м! Шоколадная паста! – воскликнула она. – Я думала, индийцы не любят шоколадную пасту.

Кисал откусил кусок и кивнул:

– Шоколадную пасту все любят. Она… ее все любят, как подарки… и чистые простыни.

– И новые носки, – сказала Тот.

Кисал кивнул:

– Ладно, я спрошу маму, можно ли тебе прийти к чаю. Ну, что за сделка?

– Я заключила сделку с Богом, что, если я буду семь суббот ловить по семь колюшек, он не позволит папе уехать в Америку.

– Но ты ведь сказала, что он уехал.

– Он уехал до того, как мы подготовились. У меня было всего семь колюшек, так что ничего не вышло. Мы не уладили все детали.

«Зевака» благополучно выбрался из-под моста, и толстуха перешагнула с берега на узкий мостик баркаса.

– Пошли рыбачить, – сказала Тот.

Она села на краю дорожки и опустила сачок в воду. Кисал сел рядом с ней.

– И все-таки он вернется, – сказала она. – Бог ведь меня не надует, верно? – Она покосилась на мальчика. – А в Индии тоже есть Бог?

Кисал откусил кусок сандвича.

– Да, наверное. А что ты сделаешь с рыбой? Отпустишь?

Она поводила сачком по поверхности темной воды.

– Не-а. Принесу в жертву. Раздавлю кирпичом. Придется – ведь это для Бога. В Бенидорме козлов сбрасывают с высокой колокольни. Ты знал?

– Что такое колокольня?

– Не знаю, но она высокая.

Тот увидела жирную коричневую колюшку, которая тыкалась в противоположный берег почти на поверхности воды.

– Держи меня за ноги! – приказала она, вытягивая сачок как можно дальше. До рыбки сачок не дотянулся, но Тот не теряла надежды. Кисал держал ее за ноги, а она выжидала. – Нельзя преследовать рыбу, – прошептала она. – Надо понять, куда она плывет, и дождаться ее. – Она крепко сжимала в руках рукоятку сачка. Наконец, рыбка вильнула назад и угодила прямо в розовую нейлоновую сетку. Тогда Тот вытянула сачок из воды, осторожно вынула из него рыбку и выпустила ее в банку из-под варенья. Осталось поймать еще шесть.

Они съели половину сандвичей и допили оранжевую газировку. Кисал оказался не очень удачливым рыбаком; в его банке плескался одинокий гольян размером не больше мизинца. Но они ловили в дружелюбном молчании; слышался только плеск воды о берега канала да отдаленный гул машин на шоссе.

Кисал почесал рукояткой сачка босую ногу.

– Тот, – сказал он, – можно спросить тебя кое о чем?

– Ага.

– А ты не рассердишься?

– Нет. Давай спрашивай!

– Ты сумасшедшая?

– Конечно нет! А что?

– Мама говорит, ты сумасшедшая.

Тот изумленно воззрилась на Кисала:

– Почему?

– Потому что у тебя припадки. У нас была тетя в Калькутте, и у нее случались припадки. Она была полоумная.

Тот посидела секунду-другую, а потом шлепнула по воде сачком, спугнув стайку камышниц, плывших в тень под мостом.

– Передай своей маме, что я не сумасшедшая. Вот Симус О’Фланнери – он сумасшедший. А у меня только иногда бывают припадки. Понял?

Кисал кивнул:

– А что, если у тебя вдруг случится припадок?

– Прямо сейчас?

– Ага.

Она вытащила сачок из воды и положила на землю.

– Сейчас не будет, потому что я приняла таблетку вместе с овсяными хлопьями, и еще одну приму вечером, за ужином. – Она вынула из кармана пластмассовую бутылку, встряхнула ее и поставила на землю, рядом с банкой, где плавали рыбки.

– Да, но все-таки… Как бывает, когда припадок?

– Похоже, как будто у меня во рту монетки, а потом звуки становятся то громче, то тише. Иногда я падаю. А больше я толком ничего не помню.

– Правда не помнишь?

– Иногда я писаю в штаны. Но не каждый раз.

– Фу!

– Я не виновата. Это все припадок.

– Знаю, – кивнул Кисал. – Я шучу. – Он скатал фольгу в шарик и бросил через дорожку в мусорный бак у скамьи. – А что мне делать – я имею в виду, если у тебя случится припадок?

– Надо звать мою маму, но сейчас мы слишком далеко ушли.

– Так что же мне делать? – снова спросил он.

– Папа говорит, надо сунуть мне в рот карандаш, чтобы я не прокусила язык, но это только когда большой припадок, а у меня их уже много лет не было.

– Но у меня нет карандаша. Только ручка, и это моя самая лучшая ручка.

Тот огляделась:

– Можно взять рукоятку от моего сачка. Но сначала проверь, нет ли в сетке рыбы.

– Что в твоих таблетках? – спросил Кисал. – Моя мама сказала…

– Мне НАПЛЕВАТЬ, что сказала твоя мама. Это она сумасшедшая, а не я.

Камышницы снова сбились в стайку; пять утят подплыли к матери, и все они проплыли под мостом.

– Что сказала твоя мама? – спросила Тот.

– Моя мама сказала, что это влияет на сердце.

– Что влияет?

– Эпилепсия.

– Глупость какая! В Индии принимают таблетки?

– Нет. Мама сказала, варят рис в молоке и скармливают его свинье.

– Что-о?! Любой свинье или какой-то особой?

– Не знаю. А потом свинью убивают и засовывают в большую печь. Потом вынимают у нее желудок, смешивают с вином и пьют.

– Фу! Гадость!

– Еще можно смешать особые травки с соком, сделанным из коровьих лепешек.

Тот потрясла головой:

– В Индии эпилептиков не любят, да?

– Некоторые занимаются йогой.

– Что такое йога? Вроде йогурта? Моя мама ест йогурт. Йогурт с орехами.

– Нет, йога – это упражнения, когда ты сидишь скрестив ноги и немного наклонившись. Можно, если хочешь, заниматься под индийскую музыку.

– Нет, лучше я будут принимать таблетки, – сказала Тот. – А что такое «влияет на сердце»?

Вдалеке загудел поезд. Он издал один свисток, низкий, жалобный. Через какое-то время гудок повторился; во второй раз он звучал протяжнее и пронзительнее. Тот попятилась и приложила ухо к кирпичной кладке моста. Она была еще сырая и липкая после утреннего заморозка. Тот потерла ухо.

– Через кирпичи чувствуется, как проходит поезд, – сказала она.

Кисал положил сачок на дорожку и тоже встал под арку моста рядом с ней, склонив голову и приложив ухо к кирпичной кладке.

– Можешь поцеловать меня, если хочешь, – сказала Тот.

Кисал ничего не ответил. Она дернула его за рукав аляски.

– Не по-настоящему. Только для тренировки. – Не отрываясь от кирпичей, она закрыла глаза и сложила губы бантиком.

Он быстро и неуклюже поцеловал ее. Тот облизала губы. Они пахли шоколадом и зубной пастой. Кисал выбежал из-под моста на солнце и стал карабкаться по насыпи.

– Ты куда? – спросила Тот.

– Хочу посмотреть его номер.

Она взобралась по откосу следом за ним – трава пачкала голые коленки. Кисал стоял на гребне насыпи, приставив ладонь козырьком ко лбу, и смотрел, как к ним, грохоча, издалека приближается поезд. От сильного ветра мех на подкладке капюшона Кисала шевелился, да и Тот под юбку залетали порывы ветра.

– В Калькутте есть поезда? – спросила она.

– Тот, ну конечно есть! Там не только слоны и карри. – Кисал вытащил из кармана блокнот и ручку. Рельсы загудели – как будто запели.

– Какое сегодня число? – спросил он.

– Двадцать шестое января тысяча девятьсот семьдесят второго года.

Он раскрыл блокнот.

– Год-то я и сам знаю, глупышка! – Он вписал дату сверху страницы.

– А индийские поезда похожи на наши? – спросила она.

– Не знаю, – ответил Кисал. – Я был там только один раз, и тогда я был еще совсем маленький.

– Сколько тебе тогда было?

– Года три.

– Ты должен был что-то запомнить, – заявила Тот. – Я помню, как меня фотографировали, когда мне было три года, и мама уколола меня большой булавкой.