Текст книги "Девственницы"

Автор книги: Банни Гуджон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Лилли одернула кофточку.

– Ничего я не заигрываю. А правда приятно?

– Что – приятно?

– Сама знаешь. Когда мужчина считает тебя хорошенькой. Конечно, я люблю Найджела и все такое, но…

– Что – но?

– Разве тебе никогда не хотелось запрыгнуть в кабину грузовика и укатить в Уэльс или еще куда-нибудь подальше? Как было бы романтично! – Она сунула в рот кончик пряди волос. – Тогда обо мне напишут в газетах и вообще. Может, даже скажут в новостях.

– Никакой романтики не будет, – возразила Дороти. – Они грязные ублюдки. Так мама сказала. И еще она сказала, что вульгарно даже смотреть на них.

– Ах, Дороти. Иногда ты бываешь такая…

– Какая?

– Перестань!

– Нет, не перестану… Липучка!

Лилли схватила ее за плечо и сильно тряхнула.

– Не смей меня так называть! – сказала она, приблизив свое лицо вплотную к лицу Дороти.

– Подумаешь. – Дороти пожала плечами. – Все мальчишки тебя так называют. Обычная кличка.

Лилли плотно сжала губы в тонкую синюю линию.

– А ты не смей!

Дороти ничего не ответила.

– Ну так что? – Лилли больнее схватила ее за предплечье; ногти пронзали тонкую шерсть свитера.

Дороти никогда еще не видела, чтобы подруга так злилась.

– Ладно! Не буду! – Она вырвалась. – Пошла к черту!

Лилли зашагала вперед; она шла впереди всю дорогу до деревни. К тому времени, как они дошли до парикмахерской Андре, Дороти стало скучно до слез от ссоры и молчания. Она догнала Лилли и вынула из кармана две монеты по десять пенсов.

– Вот, возьми, – сказала она. – Бери. У меня куча карманных денег.

– У меня тоже есть. Побольше твоего. – Однако монеты Лилли взяла.

Дороти пожала плечами, и Лилли промолчала, но остаток пути они прошли рядом. По случаю субботы в деревне было много приезжих – они явились за покупками – и местных жителей, которые шли на праздник.

У металлических кованых ворот, ограждавших здание церкви, взад и вперед, как солдат на параде, маршировал бойскаут. Поверх зеленой формы на нем висел плакат-бутерброд, оповещающий о важном событии; всякий раз, поворачиваясь кругом, мальчик выкрикивал:

– Все на праздник!

Лилли ткнула Дороти в плечо и ухмыльнулась.

– Смотри, смотри, вон твой жених!

– Вот уж нет! – Дороти тоже ткнула Лилли. – Это твой жених! Ты в него влюбилась!

Лилли пихнула ее бедром; Дороти споткнулась, но не успела врезаться в мальчика, потому что Лилли подхватила ее за талию.

– Признайся, хочешь поцеловать его?

Забыв о недавней ссоре, подруги захихикали и не спеша проследовали мимо покрасневшего бойскаута внутрь.

В длинном церковном зале было полно народу; пахло лаком для пола и дорогими духами. На противоположной стене под часами, отстававшими на три часа, висело распятие. На сцене за пианино сидел викарий; то и дело спотыкаясь, он исполнял «Далилу», к вящей радости трех дам, которые глазели на него со смешанным выражением благоговейного ужаса и явной симпатии.

Вдоль стен по всей длине зала, от входа до кафедры, стояли прилавки, оклеенные обоями. Столы ломились под грудами всяких безделушек, пирогов, домашних консервов, вязаных шарфов и перчаток, бетонных стопоров для дверей, кексов с изюмом, цукатами и пряностями, чая, ваз. Можно было принять участие в лотерее, доставать конфеты из мешка с отрубями и играть в «Поймай рыбку». Малыши в форме волчат – младшей дружины бойскаутов – носились между столами, запрыгивали на сцену. И повсюду были дамы в красивых платьях, жемчужных ожерельях, с искрящимися брошками. Дороти наблюдала за тремя дамами на сцене; все они жеманно улыбались викарию. Викарий, очень обходительный, в черной сутане и серых брюках клеш, закончил исполнять «Далилу» и взял чашку с чаем. Испуганный тем, что орда волчат бесилась и вопила на сцене, он поднял чашку над головой, чтобы ее не выбили у него из рук.

– Мальчики, мальчики! – кричал он. – Имейте больше уважения к Господу и этим нарядным дамам!

– Послушай только, как жеманно он говорит! – прошептала Лилли на ухо Дороти. – А какие все нарядные – фу-ты ну-ты!

Дороти окинула подругу в ношеной кофточке и линялых джинсах критическим взором.

– Куда пойдем? – спросила Лилли.

– Я хочу немножко прогуляться одна, – заявила Дороти. – Встретимся через четверть часа. – Не дожидаясь возражений Лилли, она отошла.

Остановилась перед прилавком, на котором были разложены книжные закладки и абажуры, украшенные засушенными цветами и листьями. За прилавком на складном стуле сидела крупная дама в шелковом синем платье и соломенной шляпе. У ее ног стояла корзинка для пикника, откуда высовывал мордочку маленький шпиц. Такие корзинки Дороти видела в фильмах по телику. Обычно они стояли на дне лодки во время речной прогулки, пока мужчина бил веслами по воде, а дама вроде этой возлежала на груде подушек и водила пальцами по тронутой ряской поверхности воды.

Собачонка заворчала, и Дороти попятилась.

– Что тебе показать, милочка? – спросила дама.

Дороти взяла закладку с маками.

– Пять пенсов, – заявила дама. – Настоящие маки! Я сама собрала их в прошлом году в Дорсете.

Судя по внешности дамы, она была из тех, кто печет торты даже тогда, когда ни у кого нет дня рождения. Дороти протянула ей пятипенсовик, и дама положила закладку в бумажный пакетик.

– Ты состоишь в скаутах, милочка? – спросила она, вручая ей пакетик. – Дороти покачала головой. – Чудесная организация. И конечно, там полным-полно симпатичных мальчиков! – Дама отвернулась, чтобы продать другому покупателю абажур: засушенные папоротники под слоем прозрачной самоклеющейся пленки.

Дороти сунула пакетик в карман и огляделась. Через два столика от нее, ближе к распятию, всем желающим предлагали поиграть в «Разбей тарелку». Два младших бойскаута расставляли на полках старые тарелки, чашки и блюда. Мальчишки были тощие, примерно ее лет, в полном скаутском облачении. Даже галстуки у них были скреплены пластмассовыми кольцами. Оба явно гордились своей формой. Третий, бойскаут старшей дружины, стоял чуть в стороне, перед корзиной, доверху наполненной деревянными шарами. На нем были бежевые брюки и рубашка с распахнутым воротом. Судя по его виду, его ни за что не заставишь заправлять галстук в пластмассовое кольцо – даже когда его никто не видит. Волосы доходили до ворота, пряди на затылке завивались. У него были красивые глаза; рот, правда, чуточку широковат, что, впрочем, совершенно его не портило. Мальчик беседовал с пожилой дамой в зеленой шляпе из волокон рафии с огромным букетом роз на тулье. Она то и дело трогала его за плечо и улыбалась жуткими желтоватыми искусственными зубами.

Дороти подошла к ним и бесцеремонно пихнула старую даму локтем.

– Почем шары? – спросила она.

– Голубушка! – прошипела старуха, замахиваясь на Дороти перчатками. – Неужели тебя не учили, что надо говорить «извините»?

– Пожалуйста, миссис Спенсер. – Мальчик вручил старухе горшочек узамбарских фиалок. – Вы выиграли приз за самую красивую шляпу!

Старуха улыбнулась, пригладила волосы и ущипнула красивого мальчика за щеку.

– Как приятно видеть, что у некоторых молодых людей еще остались хорошие манеры! Вот у кого вам бы поучиться, молодая особа! – Она взяла фиалки и затерялась в море цветастых платьев и цветочного аромата.

Мальчик весело улыбнулся Дороти:

– Пять пенсов, симпатичные девочки получают право на дополнительный бросок.

Он протянул ладонь – почти такую же большую, как у ее отца. Мужскую руку. Порывшись в карманах, Дороти извлекла монету и передала мальчику. Он достал для нее шесть деревянных шаров. Один упал и покатился по полу. Мальчик поднял его и, задрав рубашку, предложил:

– Клади сюда.

Дороти положила шары в подол его рубашки и принялась по одному метать их, целясь в старую посуду, которая находилась на расстоянии около шести метров от них. Все ее броски оказались удачными, кроме последнего, – фарфоровая миска, хоть и упала, не раскололась. Мальчик поднял миску, поставил ее на полку и, улыбаясь, повернулся к следующей девочке из очереди.

Дороти легла на спину и закрыла глаза. Она медленно кружилась на карусели на детской площадке их жилого квартала. Дождь кончился; бледные лучи солнца приятно грели лицо. Было тихо, только поскрипывали цепи да днище карусели скрежетало о бетонное основание.

Вдруг скрип прекратился.

– Ты говорила, герлскауты – куча дерьма, – сказала Лилли.

– Ну да, так и есть. Ты уверена, что меня не заставят носить форму? – При мысли о темно-синих юбке и блузке с кучей нашивок Дороти передернуло.

– Да, конечно – если твоя мама напишет записку, что вы бедные и вам не на что ее купить.

– А через месяц можно будет провести ночь на дереве вместе со старшими мальчиками-скаутами, да?

Лилли раскрутила карусель и запрыгнула к ней на круг.

– По-моему, это глупо. Торчать на дереве всю ночь в благотворительных целях – да еще в феврале. Там, наверное, ужас как холодно.

– Если не хочешь, можешь не ходить.

– Я-то не пойду. Меня мама не пустит. – Лилли села. – Говорят, мальчишки там валяют дурака. Упиваются пивом, а потом мочатся, не слезая с платформы. В прошлом году устроили состязание, кто дальше плюнет. Прямо как дети!

Дороти села и принялась тормозить ногой, замедляя ход карусели.

– Правда, он самый красивый мальчик из всех, кого мы видели? – спросила она.

– Кто?

Дороти вынула из кармана бумажный пакетик.

– Закладку хочешь?

Дороти сидела на куче физкультурных матов в комнате собраний скаутской хижины и мастерила эмблему – пустельгу – из старого отцовского носка и вороха куриных перьев.

– Дороти Томпсон, где твоя форма? – Миссис Эванс, вожатая отряда, села на табурет под полочкой с аптечкой. Ее синяя пилотка вожатой была приколота к редким седым волосам, могучую грудь украшал целый ряд значков и нашивок.

– Мама говорит, форма нам не по карману, – солгала Дороти. Ей было наплевать, что скажут другие девчонки. Надо только перетерпеть неделю, а там выходные и сидение на дереве.

– Тогда мне нужна записка, – заявила миссис Эванс. – А может, кто-нибудь из вас, девочки, отдаст ей свою старую форму, из которой вы уже выросли?

Дороти вернулась к своей пустельге из носка и мечтам о мальчике с деревенского праздника. Она уже выяснила, что его зовут Крис Тендалл и он учится в школе Девы Марии. Она посмотрела его адрес в телефонном справочнике. Разумеется, он жил в богатом районе – в Палачовом переулке, в большом доме на две семьи. Всю следующую субботу она проторчала там, притворяясь, будто читает газету на стенде рядом с его домом.

Наконец, он вышел, чтобы помыть отцовский «мерседес» бронзового цвета. Младший братишка вылил на него ведро воды, и его мокрые волосы закурчавились, как щенячья шерстка. Тогда он быстро обернулся и улыбнулся ей. Дороти не успела вовремя отвернуться, поэтому она гордо тряхнула головой и заспешила вверх по склону холма – к себе домой.

В следующий раз, когда она сошла со школьного автобуса, он ждал ее у церковной ограды.

Она сидела в столовой, разучивая гаммы, и слушала, как мама беседует через порог с миссис О’Фланнери. Видимо, Лилли не пустят на ночное бдение, хотя миссис Эванс разослала родителям записки, в которых сообщалось, что дети будут под присмотром. Миссис О’Фланнери заявила: она ни за что не позволит своей четырнадцатилетней дочери провести ночь с шайкой сексуально озабоченных мальчишек; она надеется, что миссис Томпсон последует ее примеру. В конце концов, сводить на всю ночь мальчишек и девчонок – значит искушать судьбу. Мама ответила, что подумает, и закрыла дверь.

Дороти закрыла глаза и взмолилась: только бы мама не послушалась совета миссис О’Фланнери! Зря, что ли, она чуть ли не целый месяц мастерила пустельгу из носка? От птичьих перьев ее уже просто тошнит. Ей даже пришлось пришить глупую эмблему к рукаву синего кардигана, который она носила вместо формы.

Мама вошла в столовую и села на длинную скамеечку за пианино рядом с ней. Дороти ничего не сказала; она снова принялась медленно играть восходящую гамму.

– По-моему, все обстоит совсем не так, как думает эта несчастная дура, а совсем наоборот. – Мама повертела в руках эмблему, сшитую из носка. – Зная ее Лилли, могу с уверенностью утверждать, что опасность грозит не ей, а мальчишкам. – Элейн приложила ладонь ко лбу. – Сумасшедшие мамаши достали: твой отец играет на трубе, а ты мучаешь пианино… По-моему, у меня начинается приступ мигрени!

Дороти перестала играть.

– Значит, ты меня отпустишь?

Справка, которую надо было подписать, и бланк спонсорской поддержки лежали на пианино.

– Не понимаю, зачем тебе понадобилось всю ночь сидеть в домике на дереве.

– Там не домик на дереве. Там платформа. Мы будем сидеть в благотворительных целях!

Мама положила пустельгу на пианино и закурила.

– Говоришь, там будет Коричневая Сова?

– Мама, Коричневая Сова – начальник отряда брауни-гайдов, младшей дружины. У нас – вожатая.

– А кто у мальчиков? Аркела?

– Начальник отряда, мама. Он называется начальник отряда.

– Ну, не знаю. По-моему, это все так скучно!

– Мне нужно пойти туда, чтобы получить нашивку за робинзонаду.

– Давай договоримся. – Мама взяла с пианино справку и достала ручку из стакана, стоящего рядом с пустельгой.

– О чем?

– Обещай, что не будешь больше делать цыплят из старых носков, и я это подпишу!

– Договорились!

Мама подписала справку и заполнила чек.

– Вот, бери, – сказала она, помахивая листочком, чтобы высохли чернила. – Пятьдесят пенсов для начала.

Было холодно; Дороти подняла ворот куртки, которую Крис набросил ей на плечи, и потерла руки.

– Из чего тебе пришлось это смастерить? – спросил Крис, перебрасывая футбольный мяч с одной ноги на другую.

Дороти схватила мяч и спрятала за спину.

– Из папиных носков и куриных перьев. Ненавижу герлскаутов!

– Знаешь, – сказал он, – ты совсем не похожа на типичную девочку-скаута. – Он потянулся за мячом, прижав ее к багажнику отцовского «мерседеса».

– Неужели? – поддразнила она. – А какие они, типичные девочки-скауты?

– Не похожие на тебя, малышка. – Он неожиданно выхватил из ее рук мяч и скрылся в доме.

Восьми девочкам удалось получить разрешение участвовать в ночном бдении на дереве; сейчас все спали в спальных мешках. Миссис Эванс, рассказав им о том, как здесь безопасно, и предупредив, что, если они ощутят «зов природы», придется ждать до утра, храпела громче всех. Над головой Дороти, в сплетении голых ветвей, виднелся кусочек луны. На небе дрожали бледные звезды; потом они скрылись за облаками. Она слышала, как хихикают мальчишки на соседнем дереве.

Мистер Эйвери, начальник отряда, рявкнул, чтобы они заткнулись.

– Вы здесь не для развлечения! – заявил он. – Вы здесь для того, чтобы бодрствовать и набираться опыта.

На какое-то время стало тихо, но потом кто-то пустил газы, и соседнее дерево едва не обрушилось от дикого хохота. Дороти вгляделась в темноту внутри своего спального мешка и, наверное, в десятый раз убедилась в том, что батарейки в ее фонарике еще работают.

Крис предложил ей, как только все заснут, спуститься вниз. Он обещал показать ей озеро. Сказал, что там живет ушастая сова, которая по ночам летает низко над водой, выслеживая рыбу. Дороти знала, что никакой совы не будет; ушастые совы живут на берегу и рыбой не питаются. Зря она, что ли, столько времени изучала птиц, чтобы смастерить свою эмблему! Он обещал три раза просигналить фонариком, чтобы она знала, что пора спускаться, и нашла его.

Дороти уже засыпала, когда внизу, под сплетением сучьев, сверкнул луч фонарика. Она тихо спустилась по веревочной лестнице вниз, в темный лес.

Его рука тяжело опустилась ей на плечо; даже сквозь свитер чувствовалось, какая она теплая.

– Замерзла? – спросил он.

Она кивнула. Он скинул с себя кожаную куртку-бомбер и бережно накинул ей на плечи. Когда она застегнула «молнию», он приподнял ей пальцем подбородок. Глаза его были такими же красивыми, как на празднике, и она ощутила жар его губ. Она лежала на подстилке из перепревших листьев; в плечо ей впивался древесный корень. Он пробежал пальцами по ее ключице, запустил руку под свитер и спустил с плеча бретельку лифчика. Дороти старалась сосредоточиться на его губах, языке, который оказался очень настойчивым, и на равнодушных криках совы, летавшей над ними в прибрежных ивах. Вдруг что-то отвлекло ее внимание. В темной воде отражался кусочек луны. Звезды вдруг куда-то пропали. Дороти закрыла глаза и услышала, как позади них какой-то бойскаут мочится, подойдя к краю платформы.

У Бога большие руки. Когда мы умираем, мы попадаем в них. Девочки садятся на левую руку, а мальчики – на правую. Как на школьном собрании. Наверное, руки Бога большие, как кресла. Или даже больше – ведь бывает, что умирают толстяки с жирными задами.

А может, у него руки как у обычного взрослого, а мы сжимаемся в размерах и превращаемся в крошечных ангелов. Как фея Динь-Динь из «Питера Пэна». Или как моя кукла Барби.

Когда ты сидишь у Господа на руках, готовься рассказать все, что ты совершил в жизни плохого, а он запишет твои слова к себе в дневник. На дневнике замок – как на записной книжке Дороти. Если ты натворил очень много плохого, он переворачивает ладонь и бросает тебя в ад.

Сатана – это падший ангел; вот почему Бог никогда не встает. Он просто сидит на своем большом троне, сделанном из телеграфных столбов и сутан. Он не может рисковать, потому что если встанет и нечаянно соскользнет с облака, то свалится прямо в ад, как Сатана.

Надо, чтобы у него была палка, как та, что мы подарили бабушке. Или ходунки.

Колюшки

Джеральд Дамсон сидел за столом и разглядывал пианино в углу. Он не умел на нем играть, но, поскольку его не удалось продать на аукционе даже за минимальную цену, они привезли его с собой в тупик Стэнли. Палисандровое пианино, покрытое темным лаком, на гнутых ножках; передняя стенка инкрустирована ценными породами дерева – яркие листья и цветы. В их убогой гостиной инструмент казался особенно неуместным. Не хватало мягкой скамеечки. На аукционе к нему подошла одна женщина и тихонько сообщила: из такой скамеечки выйдет премилое сиденье у окна в ее оранжерее. Она заплатила ему сорок фунтов и утащила скамеечку. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как пианино осиротело.

Джеральд взял стул и придвинул его к инструменту. Сел, закрыл глаза и положил ладони на крышку клавиатуры. Снаружи, над кусочком свиной шкурки, которую Памела повесила на гвоздь на двери сарая, ссорились лазоревки.

– Ци-ци-ци-цухуху! Ци-ци-ци-цухуху!

Сколько шуму из-за прогорклой свиной шкурки! Через тонкую стенку слышно было, как жена беседует в кухне со сборщиком квартплаты. У нее был низкий голос, который сливался с гулом машин на шоссе вдали.

Джеральд Дамсон всегда оставался в столовой, когда раз в неделю к ним являлся сборщик квартирной платы. Не то чтобы ему не хотелось беседовать с представителем муниципальных властей. Просто когда Джеральд Дамсон видел, как жена передает деньги, все становилось настоящим. Он больше не был мистером Дамсоном из Грейнджа, Западный Баррингтон. Он стал еще одним жильцом муниципального жилого комплекса Бишопс-Крофт.

Он открыл глаза и поднял палисандровую крышку. На клавишах стояла жестяная коробка – их семейная касса. Семь отделений. На шести аккуратные наклейки: «Газ». «Электричество». «Еда». «Одежда». «Квартплата». «Каталог». Он рывком снял крышку, пробежал пальцами по монетам и купюрам в каждом отделении. Как все изменилось! Больше не было в его жизни вечеров в обитом панелями кабинете над заводскими цехами, когда он наблюдал, как его рабочие пакуют хирургический инструментарий в сверкающие красные боксы с надписью: «Дамсон Инструмент». Не было больше обедов с деловыми партнерами. Кредиторы отобрали все: «ягуар», украшения Памелы, даже его клюшки для гольфа. Все! И теперь он работает у Роукерса – сорок часов в неделю сводит столбцы цифр, таких же бессмысленных, как номера в телефонном справочнике.

Он пересчитал деньги в непомеченном отделении. Два фунта пятьдесят пять пенсов мелочью: монетки в пенни, в десять пенсов, парочка блестящих монет по пятьдесят пенсов. Каждая попала сюда ценой больших жертв. На прошлой неделе погода была необычно теплой для марта, и он ходил на работу пешком, экономя мелочь на проезд в автобусе. Он не ходил с другими работниками в заводскую столовую обедать и пить чай, а брал бутерброды из дому. Он не принимал участия в совместных чаепитиях, а заваривал себе отдельно чайные пакетики, без конца подливая кипяток в мрачной кухоньке за складом. Монетки все прибавлялись.

Джеральд Дам сон приносил жертвы не только на работе. Он больше не выписывал «Таймс». Вместо этого по дороге домой он заходил в местную библиотеку и читал бесплатную газету там. Молодая библиотекарша всегда улыбалась ему, когда он садился на скамью под снимком с автографами уитфордской футбольной команды. Газета уже ждала его. Иногда ему очень хотелось остаться здесь, навсегда спрятаться среди книг и журналов. Иногда он мечтал о библиотекарше с короткими каштановыми волосами, в юбке с индийским узором.

Он поменял мелочь на две фунтовые купюры из отделения «Еда» и сунул их в карман брюк. Из кухни донесся отрывистый смех Памелы. Странно, как часто она смеялась с человеком, который собирал квартплату, хоть и признавалась Джеральду, что тот тип ей не нравится. Она сказала, когда он смотрит на нее, ей кажется, будто она голая. У него, говорила она, такая вот улыбка. Джеральд возразил, что она все выдумывает. А если не выдумывает? В конце концов, что он может поделать?

Было время, когда Памела страстно любила его. Джеральд провел пальцем по кремовым клавишам и вспомнил, как она лежала голая на диване, а на спиртовке стояла фондюшница – ее сверкающая чаша была наполнена шоколадом. Он улыбнулся при этом воспоминании, но улыбка тут же увяла. После кредиторов никакого шоколада не осталось.

Он закрыл кассовый ящик и для верности снова упрятал в пианино. Угол коробки задел черную клавишу, и в воздухе поплыл сорванный звук, похожий на вопросительный знак. Из кухни по-прежнему доносились голоса, не обратившие внимания на помеху.

Интересно, почему им так весело? Джеральд медленно встал и, прижавшись к стене, начал тихо красться по направлению к кухне. Он остановился у двери и прислушался; крашеная стена холодила ухо. Памела снова рассмеялась бесстыдным смехом. На миг ему стало ужасно грустно. Ее смех напомнил о фондюшнице на огне, полной теплого, густого шоколада. Потом его вдруг окатило волной страха. Он надавил на дверную ручку и ворвался в кухню – его тапочки на резиновой подошве заскрипели на линолеуме.

Памела удивленно уставилась на него. Она сидела за маленьким столиком в центре кухни; серебряными щипчиками она держала кубик сахара над чашкой сборщика квартплаты.

– Мне надо идти, – сказал Джеральд.

Ни жена, ни сборщик ему не ответили. Сборщик квартплаты смотрел на Памелу, а та держала серебряными щипчиками кусок сахару.

– Мне надо в Лондон, – повторил Джеральд, обращаясь больше к сборщику квартплаты, чем к жене. – Деловое свидание… в Сохо.

– Как мило, дорогой, – сказала жена, опуская кубик сахара в чашку сборщика квартплаты.

Джеральд ухватился за спинку ее стула.

– Разве вы не спешите? – спросил он у сборщика, сжимавшего в руках дощечку с зажимом.

Сборщик взял с блюдца ложечку и ткнул ею в Джеральда.

– В обществе такой милой дамы, как ваша жена, мистер Дамсон, я забываю о времени. Я как раз говорил ей, какой вы счастливчик. – Сборщик помешал сахар. Ложка звякала о стенки чашки; чай пролился на кучку фунтовых бумажек на столе.

Джеральд смотрел на него в упор; он внимательно разглядывал костюм с широкими лацканами, начищенные до блеска коричневые ботинки со скошенными книзу каблуками. Потом шумно чмокнул жену в щеку.

– Вернусь поздно, – предупредил он.

Памела, не отвечая, отерла лицо подолом передника и улыбнулась сборщику квартплаты. Джеральд вышел в прихожую, снял с вешалки куртку и открыл парадную дверь.

– Джеральд! – окликнула его жена. – Тапочки!

Он опустил глаза и увидел, что стоит в клетчатых шлепанцах. Скинул их и сунул ноги в кожаные ботинки, стоявшие на придверном коврике. Шумно захлопнул за собой дверь – до щелчка – и услышал из кухни рокочущий смех сборщика квартплаты.

На круглой лужайке посередине тупика Стэнли играла стайка девочек. Они собирали траву, впервые в сезоне скошенную муниципальными газонокосильщиками, и складывали ее в стожки или продолговатые кучки. Каждая девочка строила собственный дом: дворец, квартиру в Хэмпстеде, особняк в Руислипе. Джеральд Дамсон обошел играющих детей; трава прилипала к ботинкам, забивалась в отвороты брюк. Когда он дошел до розовых кустов на краю лужайки, ему вдруг очень захотелось вернуться и поиграть с ними, набрать полные руки ароматной свежескошенной травы и построить маленький квадратный домик. Однокомнатный, чтобы хватило места только ему и Памеле. Никаких сборщиков квартплаты, никаких кредиторов, никакой жестяной коробки с деньгами. При этой мысли он улыбнулся; улыбка оставалась у него на лице всю дорогу, пока он ехал в Лондон на поезде двенадцать ноль семь до Юстона.

На вокзале он прошел в двойные застекленные двери – и угодил в обеденную толчею на перекрестке. Он перешел оживленную улицу на зеленый сигнал светофора и остановился у входа в маленький итальянский ресторан, над которым висела металлическая, увитая виноградными листьями вывеска: «Lа Веllаgio». Было душно от выхлопов автобусов, машин и черных такси. Джеральд Дамсон толкнул дверь «Белладжио» и, с облегчением скользнув в полумрак, занял место в глубине зала.

Из кухни вышел человек в парусиновом полосатом кремово-голубом переднике. Увидев Джеральда, он взял меню со стойки, лизнул кончик карандаша и поспешил к нему.

– А, бон джорно, синьор Дамсонс. Вы, как это говорится, точны, как часы, нет?

Джеральд улыбнулся и отклонил предложенное меню.

– Здравствуйте, Винченцо. Как можно опаздывать на пир в «Белладжио»!

– Ну, на пир вам стоит приехать на Сицилию! Там и виноград, и женщины спелые, о да!

Джеральд снова улыбнулся:

– Жаль, что у меня нет времени, Винченцо!

– Время! А когда его хватает? Но раз уж мы с вами застряли в Лондоне, что вам принести?

– Как обычно. Телятина сегодня есть?

– Ах, у нас такая телятина, что вы разрыдаетесь от восторга! – Винченцо сунул меню под мышку. – Она жарилась на гриле, а перед тем сутки выдерживалась в маринаде из розмарина, настоянном на самом лучшем оливковом масле холодного отжима, и лимона!

– Значит, телятину, – повторил Джеральд.

Винченцо кивнул и побежал в кухню; галстук завернулся ему на плечо. Он обернулся:

– Синьор Дамсонс, хотите стаканчик нашего домашнего фраскати?

– Конечно, Винченцо. Конечно!

Телятина была восхитительна. Нежная, зажаренная до совершенства, как всегда по субботам. Он обедал у Винченцо вот уже десять лет, наслаждаясь нежной телятиной и угощая своих клиентов. Отодвинув тарелку, он с наслаждением допил холодное фраскати; приятная терпкость дополнила общее ощущение счастья.

– Хорошая была телятина, да? – Винченцо забрал тарелку.

– Телятина была очень хороша. Передайте, пожалуйста, повару, что он превзошел себя. Выпьете со мной?

Винченцо покачал головой, как всегда:

– Не нужно вам этого делать, синьор Дамсонс. Я знаю, вы человек занятой, вы большой человек, а я просто скромный официант, который ничего не знает.

Джеральд улыбнулся:

– Нет, я настаиваю. Через вас я поддерживаю связь с миром, друг мой. Прошу вас!

Винченцо поклонился; спустя несколько минут он вернулся, неся поднос с двумя бокалами самбуки[5] и счетом на блюдце. Он сел, взял с блюдца маслянистое кофейное зерно и бросил в бокал Джеральда. В воздухе поплыл густой анисовый аромат.

– За удачу, – сказал он. – Конечно, такому человеку, как вы, не нужно полагаться на удачу. Alla salute!

Они чокнулись и осушили бокалы одним глотком.

Винченцо протянул Джеральду сигару и поднес спичку.

– Как идут дела? – спросил он. – Много ли сегодня продали скальпелей?

– Должен сказать, мне пришлось побороться с конкурентами.

Оба рассмеялись.

Винченцо достал сигарету из пачки.

– Ах, вашим рабочим крупно повезло, что у них такой хозяин. Мой отец всегда говорил: чтобы стать большим начальником, надо быть настоящим джентльменом! От выходцев из хороших семей до чистильщиков обуви… Мужчину делают манеры.

– Согласен. По-моему, манеры – это очень важно. Мужчин с хорошими манерами невольно… уважаешь. – Джеральд затянулся. – Но вы, Винченцо, и сами – человек деловой. – Он обвел рукой ресторанный зал. – И знаете, как одиноко бывает там, наверху.

Итальянец рассудительно кивнул:

– Я не могу набрать служащих. Люди, которых мне присылают, просто свиньи! Патлатые мужеложцы! Все как один. Надо выписать из дому, привезти сюда моих племянников. У вас на заводе хорошие люди, нет?

– О да. С рабочими мне повезло. Они, знаете ли, любят меня. Они смотрят на меня снизу вверх.

За столиком воцарилось дружелюбное молчание; посверкивали пустые бокалы на столе, дым от сигары смешивался с облачком сигаретного дыма. Джеральд посмотрел на счет и выложил на блюдце два фунта пятьдесят пять центов. Итальянец улыбнулся.

Джеральд вышел на перрон на станции Бишопс-Крофт. За его спиной отходил от станции безымянный поезд. Постепенно набирая скорость, поезд исчез за голыми коричневыми ветвями деревьев Теннерова леса, издав на прощание громкий гудок.

Он решил вернуться в тупик Стэнли пешком, прогуляться вдоль канала. Так он сэкономит деньги на автобус, и чем дольше он ни с кем не будет общаться, тем дольше сохранится чувство удовлетворения. Он передал контролеру корешок от своего билета и, перейдя тихий переулок, спустился на дорожку, идущую вдоль канала Гранд-Юнион.

Джеральд медленно брел по посыпанной гравием кромке берега, обходя рыбаков, склонившихся над удочками и термосами с кофе. Пар от их дыхания поднимался над темной, маслянистой водой. Он вспомнил, что в прошлом собирал старинные рыболовные катушки. Они тоже перешли в собственность банка – все, кроме ноттингемской, из красного дерева. Он подарил ее Памеле на годовщину свадьбы, и потому катушка выскользнула из хватки кредиторов.

Чтобы добраться до жилого квартала, надо было подняться на мост, а оттуда взобраться на холм. У моста, на краю бечевника, сидела девочка. Она болтала ногами в грязной воде и водила по поверхности воды сачком на бамбуковой рукоятке. Рядом с ней стояла банка из-под варенья. В банке плавали коричневые, испещренные пятнами колюшки. Когда Джеральд Дамсон проходил мимо, девочка подняла голову и улыбнулась.

– Здравствуйте, мистер Морской ангел!

Он остановился:

– Извини. Это ты мне?

– Ага. – Она вынула ногу из воды, вытянула сачок и переложила улов в банку из-под варенья. Рыбка тут исчезла в водовороте грязи и тины. Девочка снова опустила ногу в воду.