Текст книги "Я не хотела убивать"

Автор книги: Б. Седов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

* * *

– Лицом к стене, руки за голову, ноги на ширине плеч! – словно молот по наковальне, прогремел грубый голос надзирательницы.

И вот я снова в знакомых стенах женского изолятора. Снова стою, уткнувшись лицом в шершавую холодную стену перед дверью в душную камеру – моего бесплатного обиталища, которое скоро покину навсегда.

Надзирательница открыла тяжелую дверь, и вот я уже в камере перед моими, ставшими почти родными, соседками по несчастью.

– Ну че, Маркиза? Сколько судак-то впаял? – вывела меня из оцепенения баба Галя.

– Семь лет, – ответила я и почему-то вопросительно посмотрела на смотрящую.

– А где рога мочить будешь, естественно, не знаешь? Ничего, дело поправимое. Брата попрошу, чтобы по братве пробил. А пока иди отдыхай – у тебя был тяжелый день.

Сокамерницы одобрительно закивали. Я залезла на шконку и провалилась в глубокий сон.

Снились мне родители, которые так почему-то ни разу меня не навестили. Наверное, стыдно им было за дочь. Не было их и на суде. В моем сне они вели себя как-то странно. Будто бы смотрели на меня и не видели. А потом отвернулся отец и словно растворился. А за ним уже и мать. Когда они вот так вот внезапно исчезли, я обнаружила у себя в руках кулечек с мамиными пирожками. Достала один. Надкусила. И, о ужас, по моим губам, подбородку, груди потекла кровь. Я посмотрела на надкушенный пирожок и поняла, что кровь эта в нем вместо начинки…

Утром меня разбудил голос надзирательницы. Она в сопровождении еще двух таких же заставила всех подняться со шконок. Затем нас построили, и начался шмон. Прошерстив всю камеру сверху донизу и ничего не найдя, они вышли. А когда нам принесли завтрак, через окощечко кормушки сообщили, чтобы я собиралась, поскольку часа через два мне придется покинуть изолятор для этапирования в колонию.

– Не трухай, Маркиза, – успокаивала меня баба Галя. – Помни все мои наставления. Помни уроки Чои – они тебе еще пригодятся. Я, со своей стороны, как только братва пробьет, где ты кости бросила, свяжусь с братцем. А он уж подсуетится с малявой. Это тебе на зоне поможет. Но ты и сама не плошай. Запомни, авторитет завоевывать трудно, а еще трудней его не растерять.

Я понимающе посмотрела на бабу Галю и с благодарностью произнесла:

– Жаль, что никак не могу отблагодарить вас за все то, что вы для меня делаете.

– Видит Бог, еще отблагодаришь, – сказала наставница и по-матерински меня обняла, а потом шепнула на ушко: – Выйдешь на волю, найди меня – помогу устроиться. Чтобы выйти со мной на связь, оставишь шифрованную записку в ячейке номер 73 с кодом 0103 в камере хранения на Московском вокзале. Для шифровки используй работу Ленина «Апрельские тезисы».

Баба Галя объяснила, что, составляя записку, я должна буду зашифровать свое послание таким образом, чтобы она по порядковым номерам слов статьи великого вождя революции смогла из начальных букв каждого используемого слова сложить непосредственно мое послание к ней. Шифр был простой, но выдуманный бабой Галей прямо сейчас и потому известный только нам двоим, а следовательно, практически не подлежащий разгадке.

– Все запомнила? – спросила баба Галя и первый раз за все это время позволила себе улыбнуться.

– Да, – со всей серьезностью ответила я.

– Тогда собирайся и прощайся с народом.

Через некоторое время дверь в камеру отворилась, и меня увели в неизвестность.

«Прощай, Питер», – думала я, вскарабкиваясь по неудобным ступенькам фургона автозэчки. – «Прощайте, все мои светлые мечты, которые рухнули и испарились, как воздушные замки. Что ждет меня впереди? Семь лет за колючкой с озлобленными зэчками – даже подумать страшно».

Я вспомнила суд. Подлеца Самошина. «Боже, а ведь я когда-то любила этого человека. Как же я могла так ошибиться? Почему я не положила его тогда там, во дворце, рядом с его невестой? Да, конечно, я хотела, чтобы жизнь для него стала еще мучительней. А может, я его еще любила тогда. А может, люблю и сейчас? Ну уж нет. Теперь я уже не та наивная Лика, мечтательница с синими глазами. Теперь я – Маркиза».

Я почувствовала, как силы возвращаются ко мне. Потихоньку я начинала созновать, что этот внезапно обрушившийся на меня крах всех моих надежд – только начало чего-то нового, доселе неизведанного. Что это лишь испытание, которое я должна пройти, чтобы обязательно выйти из него победительницей.

* * *

Прошло минут тридцать моей одиночной тряски в фургоне, прежде чем водила заглушил двигатель. За это время я успела рассмотреть фургон внутри, не в пример тому разу, когда меня везли на суд и обратно. Он был разгорожен изнутри решетками, а по бокам имелось два так называемых стакана, как мне потом объяснили, для тех заключенных, которых по каким-то причинам необходимо было изолировать от остальных.

Наконец дверь фургона открылась, и я услышала уже привычные команды конвоиров. Ко мне подсадили еще десять женщин. Стало тесновато.

Потом снова затарахтел двигатель, и машина тронулась с места.

Пожилая женщина, которая уселась рядом со мной, видимо, сразу поняв, что я новичок в тюремном житье-бытье, принялась рассказывать:

– Десять-пятнадцать пассажиров в автозаке – это, считай, просторно. Бывали случаи, когда из экономии бензина набивали до сорока человек. Вперед в таком случае лучше вообще не лезть: последний хоть у решетки подышать может.

Она рассказала, как трудно в такой ситуации сердечникам, особенно в жаркую погоду. Не всем удается добраться до места назначения.

– Иногда, – продолжала она свой рассказ, – придавливают нарочно: какую-нибудь извращенку, например. Менты и сами частенько помещают подобную сволочь не в отдельный «стакан», а в общую массу. «Задохнулась на этапе, сердце слабое, ничего не поделаешь». Тюрьма спишет, а суду – работы меньше; или зоне – забот…

Пока мы ехали, от своей разговорчивой соседки я узнала массу интересных вещей, касающихся данного способа конвоирования.

Так например, фургоны некоторых автозаков делятся на две части продольной перегородкой. Делается это для того, чтобы обезопасить конвой от раскачки автомобиля. Раскачка же, с последующим переворотом и падением автозака, – один из способов борьбы бесправного зека за свои малые права.

При погрузке часто используются служебные овчарки. Скажем, фургон уже полон, а остается еще человек десять. При помощи команды «Фас!», кулаков и прикладов и эти десять вбиваются в плотную массу «пассажиров». Здесь многое зависит от начальника конвоя и от самого личного состава. В советские времена зеков сопровождали так называемые «русофобы» – прибалты или жители среднеазиатских республик. Если с азиатами еще можно было договориться, то прибалты, особенно литовцы, просто свирепствовали. Да и со «своими», русскими, договориться было тоже нелегко. Известная поговорка «вологодский конвой шутить не любит» часто получала реальное воплощение в виде битья прикладами в самые неожиданные места.

Моя новая знакомая прервалась. Машина, заметно сбавив скорость, начала выполнять какие-то маневры.

– Похоже, приехали, – толкнув меня локтем в бок, проинформировала она.

И действительно, не прошло и пяти минут, как автозэчка, вплотную подъехав к вагонным дверям вагонзака, застыла, как вкопанная. Конвоиры открыли фургон, выстроили караул в метровом промежутке между вагоном и машиной, и началась погрузка. Порциями нас переправили в коридор вагона, второй конец которого был блокирован не только закрытой дверью, но и конвоем. Затем началась сортировка по купе. Все это шоу происходило на каком-то отдаленном перроне, подальше от любопытных глаз. Я, переходя из автозэчки в вагон, успела разлядеть его снаружи. Внешне он очень напоминал обыкновенный почтовый.

Оказавшись в купе, я напряженно стала ждать, кого подселят ко мне, и была очень обрадована, когда конвоиры привели мою соседку по автозаку.

– Ну что, будем знакомы. Метла, – представилась она.

– Маркиза, – добродушно ответила я.

– Красивое погоняло. Не то что у меня. Но сама виновата, болтливая очень и мужиков люблю.

– А куда нас везут? – спросила я у Метлы.

– Да кого куда, и кто ж их знает. Сложно угадать маршрут поезда. Обычно зеки ориентируются по станционным динамикам, которые объявляют посадку на тот или иной поезд. Скажем, прозвучало: «Поезд “Москва-Павлодар” отходит с такого-то пути» – состав спустя несколько минут тронулся – есть вероятность, что повезут куда-нибудь, где потеплее. По вокзальным громкоговорителям опытный зек может определить даже вокзал, а значит, и направление состава: восточное, северо-восточное или же прочие. Да и вертухаи знают немного. Тюремные дела конвой получает в запечатанных конвертах с небольшим вырезом, где читается место отбытия наказания. Большего им знать не положено. Случается, что зек изловчится и прочитает город или край на каком-нибудь деле, которое несет по коридору охранник. Конечно, когда знаешь направление, ехать веселей.

Но вот состав тронулся. Поезд начал набирать скорость. Под мерный стук колес Метла, поистине ходячая тюремная энциклопедия, продолжала рассказывать об истории и особенностях перевозки заключенных на поездах.

От нее я узнала, что вагонзак, именуемый в официальных бумагах специальным вагоном для перевозки заключенных, среди зеков зовется «столыпинским», или просто «Столыпиным». Во времена каторги этапы проходили пешим порядком и на повозках в лошадиных упряжках. Перевозить арестантов поездами тогда считалось неоправданной роскошью. Длинные каторжные колонны шли в Сибирь или еще дальше – на Сахалин. В конце девятнадцатого века многие ссыльные отправлялись по этапу в вагонах третьего и четвертого класса. На окнах купе крепились двойные решетки, из обихода изымались все режущие предметы. На этом и заканчивалось переоборудование обычного вагона. Поначалу купе принимало всего четверых, затем шестерых, десятерых и так далее.

А первый вагонзак запустили в 1908 году при Столыпине (кому и обязан он своим вторым, неформальным названием). В спецвагонах возили переселенцев, которых депортировали в восточные регионы России. По обе стороны вагона имелись подсобные отсеки, которые со временем превратились в карцеры. Вагон был ниже пассажирского, но выше товарного. В начале 30-х годов пассажирами спецпоездов были не столько поселенцы, сколько заключенные красноармейцы.

В спецвагоне для зеков отведено не девять купе, как обычно, а пять. Остальные – для караула и обслуги. Арестантские купе отгорожены от коридора не фанерной перегородкой, а решеткой, сквозь которую просматриваются вагонные камеры. Косые прутья тянутся от пола до самого потолка. От строгого караульного глаза тяжело укрыться даже на третьей полке. Средние полки переоборудованы под сплошные нары с отверстием для лаза у дверей. На верхних багажных полках также лежат зеки. Окна коридора, по которому гуляет «вертухай», закрыты такими же косыми решетками. В купе вообще нет окон. Вместо них – небольшая слепая выемка, также закрытая изнутри решеткой.

Бежать из «столыпинского» вагона намного тяжелей, чем из автозака, тюрьмы или колонии. Попытку побега осложняют многие факторы, которые характерны только для вагонзака. Во-первых, все купе просматриваются из коридора, и конвоир может следить за зеком, даже не открывая дверь. Во-вторых, прыгать на скорости очень рискованно, а сходить или сползать во время стоянки – глупо. На каждой остановке из вагона выходят по два солдата и внимательно обследуют стенки и днище этой тюрьмы на стальных колесах. И еще. В дороге, какой бы длинной она ни была, заключенный покидает купе только для того, чтобы справить нужду. Но в эти считанные минуты, пока он дуется в туалете, его караулят три человека. Для примера, известный писатель, а в прошлом политзаключенный Александр Солженицын сравнивал оправку в вагонзаке с ответственной и даже боевой операцией для караула. В вагоне выставляются два поста – один в конце коридора, чтобы зек не бросился туда, другой – возле туалета. Третий солдат открывает и закрывает дверь купе. По отдельности справлять нужду не принято. Справляют ее также по расписанию. Охранник отодвигает решетчатую дверь и орет: «Вперед! По одному!» Дверь в туалете приоткрыта, и солдат внимательно смотрит, чем зек там занимается. За первым зеком к туалету бежит второй, на смену ему – третий и так далее. Инструкция запрещает выпускать контингент по двое или по трое. Иначе уголовники могут броситься на конвой, обезоружить и затеять бунт.

Слушая все это, я ловила себя на мысли, что сама никогда бы не решилась на побег. По крайней мере, сейчас я об этом даже не думала. Может, и оттого, что еще толком не осознала всю «прелесть» неволи.

* * *

Прошло около суток, и среди конвоиров почувствовалось явное оживление. Я услышала звуки отпираемых решеток и грубые команды вертухаев. Через пару минут открыли и нашу дверь.

– Королева, с вещами на выход, – скомандовал солдат.

Поняв, что вызывают только меня, я попрощалась с Метлой и проследовала перед конвоиром к выходу из вагона. Напротив стоял еще один железнодорожный состав с открытой в такой же вагонзак дверью. Туда-то меня и пересадили. Пересадка длилась не больше десяти секунд. Но мне повезло – за этот кратчайший отрезок времени я успела расслышать из станционных репродукторов одно лишь слово «Рузаевка». «Это где-то недалеко от Саранска», – вспомнила я географию. – «Следовательно, в Мордовии».

Я вспомнила рассказы Метлы, и мне действительно стало веселее. Теперь я хотя бы знала, где нахожусь. Определенность придавала уверенности.

В купе, где меня разместили, случился еще один радостный момент – на том месте, где окно наглухо закрывалось металлическими пластинами, я обнаружила малюсенькую щель, через которую можно было видеть волю.

Поезд простоял еще час. За это время ко мне поместили трех женщин, одна из которых показалась мне до боли знакомой. Но она узнала меня раньше.

– Вот уж не думала, что так встретимся, – с каким-то ехидством произнесла она.

Я промолчала, узнав в ней ту самую Свету из общаги, и с отвращением отвернулась.

– Вообще-то я с тобой разговариваю. Чего, глухая, что ли?! – все более и более распалялась Света. – Все целочку из себя строишь, курва? Так вот из-за кого я теперь здесь кандыбаюсь! Ну, сейчас ты у меня спляшешь танец маленьких блядей, падла.

Она бросилась ко мне, но тут же наткнулась на точный удар ноги в горло. Уроки кореянки не прошли даром. В следующее мгновение я прыгнула на нее и начала душить. Я впомнила все – и общагу, и жирного Тофика, и Самошина, и его невесту. Неудержимая ярость завладела мной целиком и полностью. И если бы не прибежавшие на крики двух других «пассажирок» моего нового купе конвоиры, Свете пришлось бы попрощаться с жизнью.

Получив резиновой дубинкой по голове, я отключилась. А когда пришла в себя, Светы в купе уже не было: видимо, ее пересадили в другое. На меня смотрели с опаской и уважением лишь две пары глаз молодых попутчиц.

Голова раскалывалась, и я попыталась заснуть, сконцентрировав внимание на мерном стуке колес уносящего меня в неизвестность поезда.

* * *

Стук колес становился медленнее и глуше. Вагон, раскачиваясь во все стороны, выезжал на запасные пути, чтобы оттуда отправиться дальше, во двор женской зоны, находящейся в суровых лесах Мордовии.

Я приникла к заветной щели в стене вагона и увидела, как среди густого леса начинаются постройки, окруженные высоким бетонным забором с колючей проволокой поверху. Тоска подкатила к горлу и не давала дышать, застряв где-то в глубине слезным комом несбывшихся надежд. Состав еще раз качнулся и, громко скрипнув тормозами, остановился. Решетка купе со скрежетом отъехала в сторону, и грубый голос вертухая скомандовал:

– Выходим по одному: Афанасьева, Бурунян… – голос громко перечислял фамилии, и вагон медленно пустел. – Королева…

Услышав свою фамилию, я поднялась с полки, подобрала пакет с вещами и поплелась к выходу из вагона. Два солдата-срочника с «калашами» и две женщины-контролера ИТК, одна из которых держала в руках список, конвоировали нас до здания управления колонии. С цепей рвались захлебывающиеся лаем и истекающие слюной громадные овчарки. В холодном помещении нас ждал медицинский осмотр и обыск. Медосмотр происходил в маленькой комнате со стенами, обложенными кафелем. Тетка с внешностью откормленного годовалого поросенка потребовала полностью раздеться, затем осмотрела на предмет вшей, кожных и венерических заболеваний. Она заглядывала куда только можно, засовывала пальцы в холодной мокрой перчатке в отверстие заднего прохода в поисках спрятанных там наркотических веществ или завернутых в полиэтилен денег. Тем временем надзирательницы тщательно прощупывали каждый сантиметр одежды. После посещения парикмахерской мой начавший было отрастать ежик волос вновь исчез, и фотограф запечатлел меня в фас и в профиль именно в таком уродливом виде.

Тюремная баня представляла собой длинное темное помещение со скользкими заплесневелыми полами. Мне отвели на мытье всего несколько минут в чуть теплой воде с крошечным куском мыла. Через полчаса этих унизительных процедур меня повели по длинным темным коридорам. Это были не те коридоры, которые за последние месяцы, проведенные в СИЗО, я запомнила, как свои пять пальцев, это было нечто незнакомое и пугающее. Казалось, такие лабиринты я видела в своих кошмарных снах, когда бежала, по холодному обледеневшему полу, натыкаясь на железные прутья заградительных решеток, и падала. И каждый раз просыпалась в ужасе от ощущения, что никогда не найду выхода и обречена вечно бродить по закоулкам жизни, представляющей собой сплошной тюремный коридор.

Благодаря урокам бабы Гали, полученным в СИЗО, во мне не было страха или отчаяния, когда меня подвели ко входу в барак. Я смело шагнула внутрь и уже вечером рассказывала свою историю смотрящей за камерой, женщине неопределенного возраста с серыми, почти прозрачными выцветшими глазами и волевым, я бы даже сказала, мужским подбородком. Ее величали Рысью. По ходу моего рассказа она кивала, и я заметила явное уважение в ее глазах, когда я упомянула о своих отношениях с бабой Галей.

– Все, что ты рассказала, очень хорошо, – сказала Рысь. – Располагайся вон на той койке. Отдохни с дороги. Говоришь, рекомендация будет? Маляву твою подождем. Через месяц-другой, верняк, докатится.

– Спасибо, – ответила я и отправилась на отведенное мне место.

Усевшись на койку, я стала разглядывать обитательниц барака. В огромном холодном помещении разместилось около сотни таких же, как я, несчастных с искалеченных судьбой. Человеку, не знакомому с нравами и обычаями женской зоны, трудно представить, что такое «коллектив», состоящий примерно из сотни разновозрастных женщин-преступниц, среди которых есть «хозяйственницы», детоубийцы, воровки, наркоманки и прочие. День за днем они годами варятся в своем наглухо закрытом котле. Там, незримо для неопытного глаза, постепенно нагнетается давление, и беда, если оно достигнет критической точки. Напрочь рвущие нервы истерики и щедро сдобренные заковыристым матом и личными оскорблениями скандалы с выдиранием волос на коммунальной кухне, где собачатся два десятка разъяренных соседок, – это ничто по сравнению с тем, что вытворяют доведенные до края бабы, сидящие за колючей проволокой. Обусловленная нервным истощением истеричность, непростые женские физиологические особенности, питание на грош в сутки, практически полное отсутствие лекарств и мало-мальски нормальных бытовых условий, – все это неизбежно приводит к последней черте. И эта большая, сложная, многоликая семья должна стать моей на ближайшие семь лет, иначе она раздавит меня, превратит в бесправный элемент, медленно погибающий под прессом унижений и неприятия.

В шесть утра прозвучала команда «подъем», и погруженная в сон камера стала оживать. Женщины выстроились в очередь возле умывальника и сортира, отгороженных деревянной перегородкой от спального помещения. Через десять минут они уже небольшими группами тянулись в общую столовую.

Каша, подаваемая в столовой на завтрак с куском трудно перевариваемого черствого хлеба, напоминала жидкий клейстер. Но еще в СИЗО мой желудок привык к тюремной баланде. Наскоро выхлебав эту безвкусную массу, размочив черствый хлеб в несладком спитом чае, я отправилась с остальными к месту работы.

Работа представляла собой пошив спецодежды, солдатской формы, ватных фуфаек, рукавиц и прочих изделий, не требующих высокой квалификации. В цеху постоянно шумели машины. Пахло пылью и сыростью. Огромное помещение цеха не в силах была сделать теплым убогая старинная котельная зоны.

– Шить умеешь? – бросила мне на ходу бригадирша.

– Нет… – ответила я.

– Тогда бери щетку, чисти готовые изделия и упаковывай их в тюки. Вон посмотри там, как девушки делают.

Через минуту я уже стояла рядом с упаковочным столом и крутила неподъемные тюки, увязывала бесконечные узлы и относила на склад готовой продукции. Так прошел день. К концу смены мои руки опухли и представляли собой сплошную мозоль. Вернувшись в барак, я с облегчением опустила их в тазик с холодной водой. Пальцы горели, как от ожогов.

– Подходи, садись к нам, – позвала меня Рысь за стол, составленный из четырех тумбочек, где рядом с ней сидели еще четыре женщины. – Познакомлю с девочками.

Когда я подсела к этому импровизированному столу, мне пододвинули стакан с чаем, и Рысь произнесла, представляя меня:

– Анжелика Королева, погоняло Маркиза, мокрая статья, на семь лет с нами. Маркиза, – продолжила она, обращаясь ко мне, – это Рита, она же Марго, дальше Воробей, Решка и Мария.

Марго кинула на меня взгляд, в котором читалась неприкрытая злоба. Хотя чем она была вызвана, понять я так и не смогла. Пока не смогла…

После такого своеобразного ужина Рысь попросила меня задержаться, и мы долго говорили с ней «за жизнь». Мне была приятна беседа с этой умной, достаточно начитанной женщиной, оказавшейся случайно на воровской тропе. Единожды оступившись, она не смогла сойти с этой дороги и топтала зону уже в пятый раз. Я симпатизировала ей и чувствовала, что это взаимно.