Текст книги "Молиться за Рэйн (ЛП)"

Автор книги: Б. Истон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Кажется, оргия немного вышла из-под контроля, – размышляет Уэс между приступами кашля, пока мы огибаем здание.

Когда понимаю, что приятный запах, которым я наслаждалась, на самом деле является запахом горящих книг, что-то вроде печали начинает обволакивать меня, но гидрокодон отбрасывает это чувство, как ненужное одеяло.

Мы переходим улицу, и Уэса настигает еще более сильный приступ кашля. Он отхаркивается и выплевывает яд из своих легких на грязный асфальт. Уэс такой бледный. Его губы посинели, и болезненный пот снова покрывает лицо.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, как только мы выходим на парковку перед «Бургер Паласом», но он, кажется, меня даже не слышит.

Его взгляд прикован к тридцатифутовому цифровому рекламному банеру, висящему над нашими головами.

– Как, черт возьми, эта вывеска горит, если электричество отключено? – бормочет он.

– Наверное, у них есть запасной генератор, – предполагаю я, закатывая глаза. – Не дай Бог, чтобы хотя бы один день мы не могли величать этого дурацкого Короля Бургеров на его дурацкой чертовой лошади.

Я смотрю на сверкающее разноцветное изображение Короля Бургеров верхом на своем верном скакуне – мистере Наггете, когда мы проходим мимо. Он поднимает свой посох с жареной картошкой в воздух, как меч, булаву, косу или пылающий факел, и ноющее чувство дежавю вспыхивает на краю моего затуманенного сознания.

Звук выстрелов, доносящихся из ресторана, прогоняет это чувство прочь.

Уэс хватает меня за руку и начинает бежать в сторону леса, когда из всех дверей «Бургер Паласа», вопя и выкрикивая имена своих близких, выбегают люди.

Некоторых из них я знаю с самого детства.

«Да пошли они», – слышится голос Уэса в моей голове, когда под моими ногами снова появляются брызги грязи.

«Да пошли они», – повторяю я на этот раз своим собственным голосом.

Я не оглядываюсь назад и не отпускаю его руку. Убегая через лес с этим прекрасным незнакомцем, я чувствую себя более живой, чем когда-либо.

А вот Уэс с другой стороны…

Когда мы, наконец, добираемся до места, где предположительно спрятано бомбоубежище, он сгибается пополам, кладя руки на колени, и начинает кашлять, его лицо из пепельного цвета превращается в багровое.

Я с трудом стягиваю рюкзак с его упрямых, сгорбленных плеч и сажаю его на лежащее на земле бревно. Достаю из сумки бутылку воды и протягиваю ему. Он выпивает почти всю воду на одном дыхании.

Сунув руку в вырез рубашки, достаю из лифчика оранжевый пузырек и откупориваю крышку.

– Вот, – вздыхаю я, вытряхивая на ладонь одну таблетку из немногих оставшихся обезболивающих. – Это поможет тебе почувствовать себя лучше.

– Я ни хрена не хочу чувствовать себя лучше, – огрызается Уэс, отталкивая мою руку.

Из моих легких выбивает весь воздух, когда крошечная, драгоценная таблетка отлетает на несколько футов, исчезая в толстом покрове из мокрых сосновых иголок.

– Я хочу найти это проклятое бомбоубежище!

Не обращая внимания на мое потрясенное выражение лица, он засовывает руку в находящийся рядом со мной рюкзак и роется в нем, пока на самом дне не находит самодельные металлоискатели.

– Единственное, что поможет мне чувствовать себя лучше, это если до полуночи я окажусь в бетонном бункере под землей. – Уэс тычет в мою сторону магнитным диском. – Возьми.

Я неохотно его принимаю.

– Может, сначала ты хоть что-нибудь поешь?

– Я поем, когда найду это чертово убежище! – кричит он, вскакивая на ноги. – Я отдохну, когда найду это чертово убежище. Я приму таблетки…

– Когда ты найдешь это чертово убежище. Ладно, я все поняла, – киваю я, смахивая испуганные слезы.

– Ты уверена? – огрызается он, бросая другой магнит на землю перед своими грязными ботинками, и туго затягивает на нем веревку. – Потому что сложилось такое ощущение, будто все, что ты делала с тех пор, как мы встретились, это отвлекала меня и пыталась убить.

– Уверена, – бормочу я, переводя взгляд на то место, где исчезла таблетка. Она бы мне сейчас не помешала.

Поднявшись на ноги, я бреду к куче сосновых иголок, надеясь заметить проблеск белого цвета. Смотрю вниз и вижу, как на земле иголки создают хаотичный узор, столь же бессмысленный, как и моя короткая, глупая жизнь.

Я хочу сказать Уэсу, что мне очень жаль, что я просто пыталась помочь и что ему будет лучше без меня.

Но слова так и не слетают с моих губ. Я слишком отвлечена изучением небольшой возвышенности передо мной. Наклонившись, опускаю руки в мокрую кучу сосновых иголок, но они не исчезают в ней, как следовало бы. Вместо этого мои пальцы натыкаются на какой-то большой и твердый предмет, спрятанный в глубине. Я смахиваю с него иголки, мой рот открывается, когда передо мной появляется большой кирпич… скрепленный с другим кирпичом крошащимся белым раствором.

– Уэс! – кричу я, лихорадочно смахивая иголки с других кирпичей. – Уэс, я нашла его! Я нашла дымоход!

Уже через секунду он оказывается рядом, целует меня в висок и громко извиняется, пока мы вместе раскапываем упавшую трубу. Как только мы находим основание, он точно знает, где искать люк. Уэс поворачивается и делает десять шагов в противоположную сторону, как пират, ориентирующийся по карте сокровищ, а затем бросает магнит. На этот раз, когда он приземляется на мягкий лесной покров, то не отскакивает в сторону. Полные надежды зеленые глаза впиваются в мои, когда Уэс тянет за веревку. Металлоискатель не двигается.

Я стаю как вкопанная, когда он падает на колени и начинает очищать место рядом с магнитом от листьев и иголок. Когда под его решительными руками начинает обретать очертания поверхность ржавого металлического люка, я чувствую, как с моих плеч падает груз.

С нами все будет хорошо.

Я была очень полезна.

Уэс снова будет со мной счастлив.

– Черт, – шипит он, замечая ржавый висячий замок, прикрепленный сбоку к дверце люка. Он тянет его, затем с лязгом роняет обратно. При виде нового вызова Уэс хмурит брови, упершись руками в бедра, как будто пытается открыть замок одной лишь силой мысли. Через мгновение он кивает. Затем засовывает руку под расстегнутую рубашку и достает из кобуры свой пистолет. – Встань вон за тем деревом. Я собираюсь отстрелить замок, и не хочу, чтобы тебя задело рикошетом.

Кивнув, я прячусь за ближайшим дубом и чувствую, как колотится мое сердце в ожидании выстрела. Я, должно быть, взволнована, но из-за действия таблетки все чувства приглушены, поэтому думаю, что это, скорее всего, страх. Это ведь это наша последняя пуля. А что, если он промахнется? А что, если его ударит рикошетом? А что, если…

Внезапный выстрел сотрясает мои барабанные перепонки, грохоча и отражаясь эхом от деревьев. Затем я открываю глаза, убираю руки от ушей и жду сигнала, что можно выходить, но все, что я слышу – это громкий скрип открываемой металлической дверцы люка.

А затем – ничего.

Глубоко вздохнув, я выглядываю из-за дерева. Уэс стоит на коленях, мягкие пряди каштановых волос скрывают его лицо, белые костяшки пальцев вонзаются в открытый люк. Он сделал это. Он, бл*дь, сделал это! И до полуночи еще есть несколько часов в запасе. Уэс должен бегать вокруг и торжествующе кричать, но вместо этого он выглядит так, словно стоит на коленях перед палачом. Я не понимаю почему, пока не смотрю в пустоту открытого люка.

И вижу его измученное лицо, смотрящее на меня в ответ.

Вода.

Все это… гребаное… бомбоубежище…

Заполнено водой.

Когда я распахнул дверцу люка, то не увидел спасения. Вместо этого я увидел, как счастье исчезает из моих собственных глаз. Я увидел, как улыбка сходит с моего гребаного лица. В своем отражении я увидел себя таким, каким был всегда – беспомощным, слабым и потерявшим надежду.

Ничего.

У меня нет ничего. Я ничего не добился. Я прожил жизнь в аду просто так. А завтра я вернусь в пустоту, как и все остальные. Ведь я не особенный. Я не выживальщик. Я просто гребаный притворщик.

– Иди домой, Рэйн, – говорю я, закрывая глаза, не в силах посмотреть на нее. Достаточно того, что мне приходится слышать слова, слетающие с моих губ.

– Уэс, – ее тоненький голосок еле слышен, когда под ее приближающимися шагами шуршат сосновые иголки.

Я протягиваю руку, как будто это сможет ее остановить.

– Просто… иди домой. Побудь со своими родителями.

– Я не хочу, – хнычет она. – Я хочу остаться здесь. С тобой.

Я поднимаю голову, когда мою кровь захлестывает гнев.

– Тебе осталось жить всего несколько часов, и ты собираешься провести их с человеком, которого даже не знаешь? Да что с тобой такое, черт возьми? Мне нечего тебе предложить. Ни припасов, ни крыши над головой, ни гребаных средств самозащиты! – Я изо всех сил швыряю пистолет в сторону леса, стараясь не задеть Рэйн. – Я не смогу тебя спасти! Я даже себя спасти не смогу. Черт! Иди, бл*дь, домой и побудь со своей семьей, пока она у тебя еще есть.

Рэйн даже не вздрагивает и не поворачивает головы, когда мимо нее пролетает оружие. Ее умоляющие, блестящие глаза устремлены на меня и только на меня.

– Все это неважно, Уэс. Мне… мне небезразличен только ты…

– Ну, и зря, – рычу я, стискивая зубы и собираясь разрушить то, что осталось от моего бьющегося сердца. – Я просто использовал тебя, чтобы получить то, что хотел, и вот оно здесь, во всем своем затопленном великолепии. – Я указываю на открытый вход в бомбоубежище и издаю резкий смешок. – Так что, бл*дь, иди домой, Рэйн. Ты мне больше не нужна!

Ложь с привкусом мышьяка на языке обрушивается на Рэйн с почти такой же смертоносной силой. Ее рот приоткрывается, а глаза быстро моргают, пока она пытается переварить яд, который я только что на нее выплюнул. Я ожидаю, что она начнет спорить со мной. Что поведет себя, как настоящая малолетка, скулящая о своих чувствах. Но она этого не делает.

Она судорожно сглатывает и кивает.

Потом опускает голову, чтобы скрыть дрожащий подбородок.

А затем произносит слова, которые ранят глубже, чем любое расставание, которое у меня когда-либо было.

– Я просто хотела помочь.

Складывается ощущение, будто к моим ногам привязали гири, когда я, спотыкаясь, иду через лес по направлению к шоссе и изо всех сил пытаюсь откупорить защищенный от детей пузырек своими трясущимися руками.

Только не плачь, черт возьми.

Не смей, бл*дь, плакать!

Мои глаза, горло и легкие горят сильнее, чем в задымленном доме Картера. Но мне приходится сдерживать слезы. Я должна. Если начну плакать из-за него, то буду плакать и из-за всех остальных. Я не смогу этого вынести. И не стану.

Иди домой, Рэйн.

Я оглядываюсь, но он не идет за мной. Единственное, что у меня от него осталось – его жестокий, пренебрежительный голос. Я иду быстрее, стараясь убежать от него.

Побудь со своими родителями.

Он говорил, что использует меня в своих целях. Говорил, что я брошу его. Тогда я в это не верила, но ему потребовалось всего лишь пять простых слов, чтобы доказать свою правоту.

Ты мне больше не нужна.

С отчаянным стоном я срываю колпачок и изо всех сил швыряю его в деревья. Даже не смотрю, куда он приземляется. Это не имеет значения. Уже ничего не имеет значения.

Уэс был моей единственной надеждой. Он был моим единственным шансом на жизнь после 23 апреля. Теперь без него мои часы сочтены.

Без него мне не нужны и те, что еще остались.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам Рэйн, я чувствую, как в моей душе закипает чистая, необузданная ненависть. Я не испытываю ненависти ни к ночным кошмарам, ни к затопленному бомбоубежищу, ни даже к Рэйн за то, что она сделала именно то, что я ей сказал. Я ненавижу этого человека, который смотрит на меня в ответ. Я хочу обхватить своими гребаными руками его шею и сжимать до тех пор, пока не получу удовольствие, наблюдая за тем, как вся жизнь утекает из его глаз. Потому что именно этот человек заставил Рэйн уйти.

Именно он – тот, кто заставляет всех уходить.

Его гребаное лицо – не более чем ложь. Он использует его, чтобы обманывать людей, которые считают, что ему можно доверять. Привлекательный. Уверенный. Сильный. Но он уродливый, лживый кусок дерьма, от которого люди бегут, когда понимают, что именно скрывается за фасадом.

Я плюю в его никчемное гребаное лицо, наблюдая, как оно искажается рябью, прежде чем с первобытным криком захлопнуть металлический люк. Лязг вибрирует в моих руках и груди, а из моих прокуренных легких вырывается кашель.

Но когда вокруг меня снова воцаряется тишина, я ощущаю странное спокойствие.

Этот человек исчез.

Не знаю, кто я без него, но мне становится легче. Я чувствую себя моложе. Свободнее. Мне больше нечего бояться, потому что все плохое, что могло случиться со мной, уже случилось. Из-за него.

А теперь он заперт навсегда.

Я беру рюкзак Рэйн, замечая, насколько он тяжелый. Когда мои ноги начинают двигаться, шаги кажутся слишком широкими. Мой обзор необычно высок. Я снова ребенок, в теле взрослого мужчины, идущий домой с рюкзаком, полным еды, которую он нашел в мусорном контейнере позади «Бургер Паласа».

Тропа стала шире, чем я помню. И еще грязнее. Но птицы поют те же трели, что и тогда, и пахнет точно так же – соснами. По возвращении домой я почти ожидаю увидеть маму и Лили. Мама, вероятнее всего, будет лежать в отключке на диване с этой штукой в руке или спорить со своим «другом» в спальне. Лили, наверное, будет кричать, лежа в своей кроватке. Ее маленькое личико засветится, когда я войду в комнату, но через минуту-другую она снова начнет плакать. Мама говорила, что для детей это нормально, что они просто «орут все гребаное время».

Когда прохожу через задний двор Гаррисонов, то замечаю, что их качели исчезли. Я часами проводил здесь время с их сыном Бенджи. Соседний дом Пателов выглядит так, словно в нем уже много лет никто не жил: окна выбиты, а трава достигает моих колен. Брошенные машины выстроились вдоль дороги, усеянной разбитой техникой, посудой и всем тем, что с удовольствием любят разбивать подростки. Я позволяю своим ногам нести меня через этот хаос, но с каждым хрустом под моими ботинками становится все более и более очевидным, что просевший бежевый дом в конце улицы – больше не мой дом.

И уже очень, очень давно.

– Прайор-стрит, четыре-пять-семь, – сказал я женщине по телефону, когда позвонил в 911, как меня учили в школе.

– Что у вас случилось?

– Моя младшая сестра перестала плакать.

– Милый, это что, телефонный розыгрыш?

– Нет, мэм. Она… она не просыпается. Она вся посинела и никак не хочет просыпаться.

– А где же ваша мамочка?

– Она тоже не просыпается.

На почтовом ящике по-прежнему написано «457», но дом выглядит совсем не так, каким я его помню. Во-первых, наш дом был светло-серого цвета с белой отделкой и белыми ставнями, которые, кстати, остались. Прогнившие ступеньки крыльца, которые обычно шатались, когда я сбегал по ним, боясь опоздать на школьный автобус, оказались заменены. А на самом крыльце, там, где раньше висело гигантское осиное гнездо, теперь висят красно-синие пластиковые детские качели.

Моя грудь сжимается, когда я инстинктивно прислушиваюсь к звуку плача.

Но вокруг только тишина.

Я бегу к крыльцу, одним прыжком преодолеваю все четыре ступеньки и всматриваюсь в одно из окошек, расположенных по обе стороны покрашенной входной двери.

– Есть кто дома? – спрашиваю я, стуча по двери кулаком, затем смотрю в другое окно, пытаясь заглянуть внутрь. – Эй! – кричу я, колотя по стеклу открытой ладонью.

Хоть на стене в гостиной и висят фотографии, на которых запечатлены улыбающиеся незнакомцы, я не могу отделаться от мысли, что, зайдя в дом, обнаружу там маму и сестру такими, какими я нашел их в тот день. Одна – без сознания и потерянная для всего мира, другая…

Не успеваю опомниться, как я уже хватаюсь за дверной косяк и выбиваю эту гребаную дверь. Деревянные щепки разлетаются в разные стороны, когда она резко распахивается. Я врываюсь в гостиную и сразу понимаю, что здесь больше не пахнет сигаретным дымом и прокисшим молоком. Стены внутри тоже покрашены, а мебель простая и чистая.

– Эй, есть кто дома? – я осторожно шагаю по коридору, мое сердце бешено колотится.

Когда я заглядываю в первую комнату, которая раньше была моей, то на полу не нахожу матраса, окруженного коллекцией фонариков на случай, если отключится электричество. Вместо этого я вижу компьютерный стол и два одинаковых книжных шкафа, заполненных книгами.

Кроватка Лили находилась в маминой спальне, а на двери в соседней комнате висел замок. Она никогда не говорила, что было в той комнате, но сейчас эта дверь была широко открыта.

Подпитываемый адреналином, я захожу в комнату, и мой взгляд падает на белую кроватку, стоящую у дальней стены. Лучи послеполуденного солнца освещают ее, падая из окна. Дикие животные, свисающие с мобиля, наблюдают за моим приближением, затаив дыхание вместе со мной, когда я с каждым шагом заново переживаю тот день.

Я помню облегчение, которое почувствовал, когда она перестала плакать. И как потом заметил, что ее кожа была нездорового цвета. Что ее открытые глаза смотрели в никуда. Что ее некогда пухлые щечки ввалились, а костяшки пальцев ободрались от непрестанного жевания.

Но когда я смотрю в эту колыбель, складывается ощущение, будто я переживаю тот день в обратном порядке: сначала приходит страх, а затем облегчение.

Здесь нет никакой Лили. Нет смерти. Нет никакой потери. Только простыня с розовыми жирафами и серыми слонами, а также крошечная подушка с вышитыми на ней двумя простыми словами: «Тебя любят».

Я беру ее в руки и перечитываю снова, моргая от внезапно нахлынувших жгучих слез, затуманивших мое зрение: «Тебя любят».

Я стискиваю зубы и пытаюсь дышать сквозь боль: «Тебя любят».

Мне хочется швырнуть эту подушку на пол и растоптать ее, но вместо этого я изо всех сил прижимаю ее к груди – к тому месту, которое болит больше всего. Я снова слышу эти два простых слова в своем сознании, но понимаю, что голос, произносящий их шепотом, не мой.

Он принадлежит другой никому не нужной девочке. Той, что с печальными голубыми глазами, слишком большими для ее нежного лица. Той, которая смогла найти способ позаботиться обо мне, даже когда никто не заботился о ней.

Той, которую я только что бросил обратно волкам.

Может, я и не смог спасти Лили, но я уже не тот испуганный маленький мальчик.

Теперь я мужчина.

Мужчина, который лжет.

Мужчина, который крадет.

Но мужчина, который сделает все возможное, чтобы защитить свою девочку.

Атмосфера в городе гудит в лихорадке отчаяния. Драки на парковке, горящие здания, бунтовщики, бьющие стекла автомобилей, бродячие собаки, рычащие друг на друга из-за упаковок от бургеров. Все сливается воедино, пока я с опущенной головой пробираюсь сквозь этот хаос. Бросив взгляд на небо, замечаю, как быстро опускается солнце, прячась за деревьями, и прибавляю шаг.

Формально 23 апреля наступит только после полуночи, но, судя по тому, как сейчас выглядит город, мне кажется, что ад разверзнется раньше срока.

Торопливо пересекая шоссе, прохожу мимо группы ужратых в усмерть «славных парней», тусующихся в салоне брошенного пикапа «Форда». Из распахнутых настежь дверей грохочет несносное кантри. Они, кажется, не замечают меня, но как только я оказываюсь достаточно близко, один из ублюдков протягивает руку и хватает мой рюкзак. Все происходит мгновенно. В одну минуту я смотрю на дымящееся здание библиотеки на другой стороне улице, а в следующую – прижимаю свой перочинный нож к горлу сорокалетнего мужика.

Его ошеломленные, остекленевшие глаза поднимаются и смотрят на что-то позади меня, когда его приятель из пикапа кричит:

– Майки! Черт бы побрал мою винтовку!

Дерьмо.

С рюкзаком в руке я бросаюсь бежать, исчезая за «Шевроле Субару» как раз перед тем, как три пули пробивают капот и крыло автомобиля. Их смех затихает позади меня, когда я пробегаю мимо библиотеки. Наружные стены все еще целы, но огонь уничтожил крышу и теперь поднимается на пятнадцать футов в воздух. Парочка обкуренных жителей Франклин-Спрингса собрались рядом и наблюдают за пожаром.

«Надеюсь, Рэйн прошла здесь благополучно», – думаю я, когда ступаю на лесную тропу.

Если она вообще решила вернуться домой. Бл*дь, а вдруг она не пошла домой?

Я ломаю голову над тем, куда еще она могла отправиться, но ничего не приходит на ум. Дом Картера сгорел. Все ее друзья, если таковые были, уже давно покинули город. Здания предприятий либо заколочены досками, либо сожжены, либо заняты бандитскими группировками. Она должна быть дома. Она должна была отправиться туда.

Что, черт возьми, я скажу ее отцу?

«Привет. Я тот самый парень, с которым была ваша дочь, пока вы переживали за нее последние два дня. Мне жаль?»

Может, он и в правду глухой? Если это так, то мне не придется ничего говорить.

Пробегая трусцой, я задаюсь вопросом, знает ли Рэйн язык жестов?

Интересно, вернулась ли ее мама домой?

Интересно, есть ли у нее вообще мама?

Я не замедляюсь, когда подбегаю ближе. На самом деле, я набираю темп, как только замечаю домик на дереве, перескакиваю через упавший дуб, где Рэйн сказала мне, что сегодня утром ходила домой.

Зачем ей было лгать об этом? Что же она скрывает?

Что бы это ни было, у меня такое чувство, что находится оно внутри этого дома.

А я просто толкнул ее туда обеими руками.

Гребаный мудак.

Отчаянная надежда вспыхивает во мне, когда я поднимаюсь по лестнице домика на дереве, перепрыгивая через две ступеньки. Но когда я заглядываю за его порог, то все, что я вижу – это два кресла-мешка, обертки от протеиновых батончиков и пустая бутылка виски. Никакой Рэйн. Просто последствия нашей первой совместной ночи.

Я оглядываюсь через плечо на ее дом и вижу его таким, каким видел тогда: выцветший серый сайдинг и зашторенные окна. Он выглядит таким же пустым, как и в ту ночь, но этого не должно быть. Этого просто не может быть.

Я спрыгиваю вниз и ощущаю, как удар отдается в раненое плечо. Пулевое ранение все еще пульсирует, но температура спала. Я перекидываю рюкзак на здоровую руку и достаю из переднего кармана пузырек «Кефлекса» – еще одно напоминание о том, как Рэйн пыталась мне помочь.

Сунув одну таблетку в рот, я пересекаю заросший задний двор с четким намерением найти ее и отплатить ей тем же.

Я сворачиваю за угол дома, прохожу мимо отцовского грузовика, припаркованного на подъездной дорожке, и поднимаюсь по обшарпанным ступеням к парадной двери. Мое сердце застревает в горле, когда я поднимаю кулак, чтобы постучать, но звук, доносящийся через разбитое дверное окно, заставляет мою кровь застыть в жилах.

Я слышу, как играет музыка.

Это песня гребаных «Twenty One Pilots».

– Рэйн? – кричу я через разбитое окно, надеясь, что она просто выйдет ко мне и откроет дверь. Если бы все в жизни было так просто.

– Рэйн? – кричу я громче, чувствуя, как артерия на моей шее пульсирует сильнее с каждой секундой, которая проходит без ответа.

Единственный ответ, который я получаю – это плаксивый голос певца, сообщающий о том, что он не может спать, потому что у людей вместо рук – оружие.

Не в силах больше здесь находиться, протягиваю руку и поворачиваю ручку. Замок с легкостью мне поддается. Я прижимаюсь к стене, скрываясь из вида, и толкаю дверь ногой.

– Я захожу!

Когда в ответ не получаю автоматную очередь, делаю глубокий вдох и шагаю в дом.

Затем сразу же отступаю.

Хватая ртом воздух и прижимаясь спиной к деревянной обшивке дома, я пытаюсь осмыслить увиденное внутри: темная гостиная, жалюзи плотно задернуты, кофейный столик, диван, старый телевизор.

И еще мужчина, который сидит в кресле лицом к двери.

С дробовиком на коленях.

И его мозги, разбрызганные по всей стене позади него.

С каждым вдохом запах становится невыносимее.

Запах смерти. Запах засохшей крови и серого вещества.

Песня начинает играть сначала.

Я достаю из кармана маленький фонарик и, прикрывая нос рукавом, аккуратно захожу в дом. Под моими ногами хрустит битое стекло.

– Рэйн? – снова кричу я, сглатывая подступающую к горлу желчь.

Когда прохожу мимо мистера Уильямса, чтобы проверить кухню, я убеждаю себя не смотреть, но нездоровое гребаное любопытство берет надо мной верх. Направив фонарик в его сторону, я с силой стискиваю зубы, чтобы меня не стошнило. Весь его затылок превратился в кашеобразную массу, смешанную с пуховой набивкой кресла. Полосы на некогда синей стене давно высохли, приобретая цвет ржавчины и указывая на то, где раньше находились крупные куски серого вещества и других тканей, прежде чем они отвалились и засохли на покрытом коркой, окровавленном ковре.

Я не вижу входного отверстия на его раздутом старческом лице, но кровь, заливающая нижнюю губу и седую бороду, говорит о том, что кто-то сунул ему в рот дробовик, прежде чем нажать на курок.

Скорее всего, это он сам.

Цвет крови и вонь, заполняющая гребаное пространство, говорят о том, что это дерьмо произошло не только что. Я бы сказал, что старик сидит здесь уже довольно давно.

Мои внутренности скручиваются, и на этот раз плотно сжатая челюсть не удерживает меня от того, чтобы извергнуть содержимое желудка на ковер, когда последние два с половиной дня проносятся в моей голове в обратном направлении.

Таблетки. Скрытность. Перепады настроения.

То, как она отказалась впустить меня в дом.

То, как она сказала, что он не услышит стука и не увидит ее у дверей.

То, как она той ночью выбежала отсюда, как будто увидела…

Я встаю на колени, и меня снова тошнит.

Боже.

Бл*дь!

Он был здесь все это гребаное время.

Песня начинается сначала.

И теперь она здесь, вместе с ним.

Вытирая рот тыльной стороной ладони, я иду к лестнице, которая расположена у открытой входной двери. Не смотря на то, что мне не хочется запирать этот запах в ловушке, я захлопываю дверь ногой. Последнее, что нам нужно – это дикие собаки, учуявшие труп.

Свет фонарика указывает путь, пока я тащусь вверх по лестнице, прислушиваясь к любым звукам: движению, плачу, чему угодно. Но ничего не слышу. Ничего, кроме этой проклятой песни и звука собственного учащенного пульса, когда, наконец, добираюсь до коридора второго этажа.

Пять дверей.

Три из них закрыты.

Ну, вот и все.

– Рэйн? – кричу я снова, но знаю, что она не ответит. Я стараюсь не думать о причинах, когда освещаю фонариком первую открытую дверь справа.

При виде черной косы у меня перехватывает дыхание, но я с облегчением выдыхаю, когда понимаю, что она лежит на переполненном мусорном ведре. Рядом с раковиной.

Внутри никого нет. Это просто пустая ванная комната.

Когда я распахиваю следующую дверь и не нахожу ничего, кроме полотенец и простыней, меня посещает одна мысль.

Может, это Рэйн убила старого ублюдка? Я видел, как она легко подстрелила двух мудаков в «Хакаби Фудс», как будто ей это ничего не стоило. Она могла убить и его тоже, если бы это была самооборона.

Я хочу в это верить. Хочу думать, что Рэйн вышла победительницей из этой хреновой ситуации. Я хочу обнаружить, как она сидит, раскачиваясь, в каком-нибудь углу, потому что сошла с ума. А не потому, что сломалась.

Когда подхожу к последней двери справа, песня начинается снова.

– Рэйн? – Я легонько стучу, прежде чем повернуть ручку, чтобы не напугать человека, который может оказаться внутри. – Это Уэс. Можно мне войти? – Я приоткрываю дверь и готовлюсь к удару, но единственное, что бьет мне в лицо – это тот же самый трупный запах, что и внизу.

Дерьмо.

Я натягиваю рубашку на нос и, приближаясь к бугру на кровати, молюсь каждому гребаному Богу, которого только могу вспомнить. Пожалуйста, пусть это будет не она. Пожалуйста, пусть это будет не она. Я молю тебя. Знаю, ты чертовски ненавидишь меня, но просто… бл*дь. Пусть это будет не она.

Я беспомощно смотрю, как свет от фонарика скользит по краю кровати с балдахином и по поверхности лоскутного покрывала в цветочек, которое натянуто на лицо человека, точнее, где оно было раньше – судя по размеру и расположению темно-бордового пятна на ткани. Я не решаюсь стянуть его вниз. Мне это и не нужно. Светло-русые волосы, веером рассыпанные по рваной подушке, которая усыпана перьями и пропитана густой, как смола, кровью, говорят все, что мне нужно знать.

Миссис Уильямс уже не спасти.

Надеюсь, что еще не слишком поздно спасти ее дочь.

Мои ноги приходят в движение, кишки скручиваются, а руки сжимают фонарик, как спасательный круг.

И это не потому, что мне страшно.

Теперь я точно знаю, где ее искать.

В конце коридора музыка звучит громче, поэтому последняя комната слева должна быть той самой. Я шагаю по покрытому ковром полу и поворачиваю ручку. Я не стучу, не выжидаю и не распахиваю дверь с безопасного расстояния. Все мои инстинкты выживания вылетают в гребаную трубу, когда я прорываюсь через последнее препятствие, стоящее между мной и моей девочкой.

Первое, что я ощущаю – это запах. Он не трупный и металлический, как в остальном доме. Он такой же ароматный и сладкий, как недавно приготовленные ванильные булочки. Я закрываю за собой дверь и делаю глубокий вдох, как утопающий пловец, вынырнувший на поверхность воды. Знакомый запах наполняет мои легкие и поднимает настроение. Оглядывая комнату, я повсюду нахожу его источник. Зажженные свечи освещают каждый уголок маленькой комнаты Рэйн. Я выключаю фонарик и убираю его обратно в карман, осматриваясь в уютном пространстве. Кое-где на полу лежат тетради и одежда. Вдоль левой стены расположены книжные шкафы с беспорядочно расставленными книгами и безделушками. Кровать и письменный стол занимают большую часть правой части комнаты. И там, на этой кровати, спит моя собственная Спящая красавица.

Она лежит на животе поверх покрывала, представляя собой воплощение совершенства в этом гребаном доме ужасов.

Я пересекаю комнату в два шага. Первое, что делаю – это хватаю с прикроватной тумбочки светящийся телефон Рэйн и нажимаю на паузу. Кладу его обратно и облегченно выдыхаю, когда эта гребаная песня прекращается, и вокруг нас воцаряется тишина.

Рэйн лежит лицом к стене, поэтому я сажусь на край кровати и провожу рукой по ее блестящим черным волосам. Они кажутся такими гладкими под моей ладонью. Гладкими и реальными. Ничто не имеет значения за пределами этих четырех стен. Хаос, опасность, разлагающаяся смерть. Ничего этого не существует. Есть только я, мой спящий ангел и безмолвное чувство покоя.

– Рэйн, – шепчу я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в висок.

Но когда мои губы касаются ее кожи, моя иллюзия счастья рушится.

Она холодная. Слишком холодная.

– Рэйн! – Я легонько трясу ее за плечо и наблюдаю за тем, как ее безвольное тело безжизненно двигается.

– Твою мать! Рэйн!

Я вскакиваю на ноги и переворачиваю ее к себе лицом.

И это то же самое, что снова заглянуть в глаза Лили.

Фиолетовые губы.

Фиолетовые веки.

Пепельная кожа.