Текст книги "Ледобой. Зов (СИ)"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 9

В деревьях ещё прохладно, а на открытом пространстве солнце брало свое за недавнюю непогоду. Ту самую, которую замутил «вот такенный змей». Полдень – не полдень, знай себе прикрывай маковку, чтобы не напекло, а что к вечеру дело – ну, подожми губы, ну, покачай головой, дескать, ты только погляди, что творится. Солнце жарит – значит, солнце жарит, и ранняя весна или поздняя – светилу не указ. Сивый спускался к берегу. Верна умчалась к Тычку за всякоразным молочным – масла забрать, молока, творога. Тычку только в радость повозиться со Снежком. Старый прохвост для виду сетует, мол, жаль какая, что коровку вам нельзя держать – с ума рогатые сходят – а на деле только рад. «Каждый день ко мне, слышала, оторва? Каждый день! Молочка для детей возьмешь… молчи, дура, а старшему тоже титьку дашь? Творожок, маслице… ты приходи, приходи».

Безрод спустился на берег, задрал голову в небо, сощурил глаза. Ухмыльнулся. Солнцу можно улыбнуться, пусть тоже согреется. Коротко «хэкнул», встал на руки и пошел вдоль берега. На каждый десятый «шаг» отжимался тот же десяток раз, да чтобы вихры макушки песок мели, все равно потом в море всё смоется. Уже было дошел до приметного берегового валуна, как на пути встала тень, которой в этом месте быть просто не должно. Тень пляшет, полощется. Выгнул шею. Баба стоит, ветер платьем играет.

– Доброго тебе вечера, мой спаситель.

Сивый встал на ноги, замотал головой, взбил руками вихры. Вон песок из волос!

– И тебе, Рожденная Из Волн, доброго вечера.

– Не знаю, как у вас, но в наших краях имя дается не просто так. Оно определяет нрав человека и ведёт его по жизни до самой смерти.

– У нас так же.

– Твоё имя, что оно значит?

– Значит, что ни отца, ни матери я не знал.

– А мое имя накрепко привязало меня к воде, да ты и сам видел. Вроде опостылеть должна, а все равно, не могу без моря.

Ассуна лишь плечами повела, и платье слилось наземь, осело в ногах… ну почти осело – на сосках повисло. Глядя прямо в стылые глаза, чернявая улыбнулась и медленно тряхнула грудью. Да, теперь точно осело, покорно сложилось у ног, как и д о лжно тряпке. Сивый тихонько присвистнул. Не вовремя затеяла гляделки, разок мазнул ледышками по медовым глазам найдёнки, и на тебе, вся гусиной кожей пошла, груди затвердели, на соски можно половники вешать.

– Мне просто необходимо поплавать. Без воды чувствую себя больной. Сплаваем?

Увязала волосы узлом и пошла к воде. Нет, не просто пошла – развернула грудь к морю и понесла, и не просто унесла, играла на ходу раз-два, раз-два, тугой зад только счёт отбивает. Уже по колени в воде, повернулась к берегу, подняла руки и упала спиной в воду.

Сивый усмехнулся. Пошел к морю.

– Ты не сбросишь одежду, храбрый воитель?

– Вой привычен плавать в одежде.

– Та скала, что торчит из воды, давай до нее и обратно? Кто раньше?

– Давай.

Безрод огладил бороду. Хорошо пошла спасёнка, идет по-лягушечьи, с дыханием не частит, по воде скользит легко и долго, в струну тянется привычно и красиво. Ухмыльнулся. Когда боги создавали эту чернявую, они уже знали, как делать красоток – Верне было лет пять, а от добра добра не ищут даже Всевышние. Сивый подождал ещё пару счётов, бесшумно ушел под волну и летел в водном безмолвии, пока дыхания хватило. Спокойно вышел на поверхность и зарубил воду саженями, без спешки, мощно, привычно.

Рожденная Из Волн первой встала на ноги, тяжело дыша, выбралась на берег. Сивый отстал на пару взмахов. На песке растряс лохмы, выжал. Верна давно говорила, надо бы скоротить, да все откладывал. Из года в год одно и то же. Ассуна, постанывая, рухнула на песок, перевалилась на спину, вытянула руки над головой, «сломала» ногу в колене. И не столько дышит, сколько воздуся гоняет через два меха, и, наверное, боги для того и создали такие меха, чтобы руками помогать выгонять воздух до последнего.

Сивый рухнул рядом. Какое-то время молчали. Ассуна отдышалась первой.

– Такое синее небо может быть только у моря.

– У вас такое?

– Да. Как сейчас вижу. И птицы. Летают надо мной, раскинув крылья. И кричат.

– Не травись. Дадут боги, вернешься.

– С собой в море мы взяли голубей. Отправляли вести маме и нашему солнцеликому правителю. Как жаль, что я не могу отправить голубя домой. У вас есть такие птицы?

– Голуби? – Сивый нахмурился, окатил найдёнку удивленным взглядом.

– Ну да. Отправлять вести правителю, слать благие пожелания родителям, любимым, детям из чужедальних краёв.

– Вести, говоришь, отправлять? – Безрод задумался. – Чудно. Разве можно важное доверить глупому голубю?

– Жаль. А ты проиграл, мой спаситель.

– Хорошо плаваешь. Кто учил?

– Отец. И как проигравший, ты окажешь мне услугу.

Безрод коротко хмыкнул, покосился на спасёнку. Ассуна перевернулась на бок, подперла голову рукой, отряхнула воду и песок с груди. Отряхнула или грудью поиграла?

– И чего ты хочешь?

– Не мешай мне, – Рожденная Из Волн пальцем провела по груди Сивого. – Мое спасение – неотплатный долг, но твоя врожденная прямота может не позволить получить благодарность девы. А я очень хочу отблагодарить. Очень.

Спасёнка медленно поднесла лицо к безродову, медленно поцеловала, медленно отпрянула.

Сивый моргнул.

– Не сейчас. Берег облюбован, могут придти.

– И когда же?

– Завтра. Поеду на восточный конец острова с ночевкой. На охоту. Жди в лесу на вечерней заре.

– Хорошо, мой герой. Я буду ждать. Схожу, сполоснусь.

– Отнесу.

Безрод подхватил чернявую на руки, унес в воду, и там, обвив спасителя, ровно лоза, Ассуна мало под кожу не просочилась, едва с дыханием не проникла внутрь.

– Ты удивишься, мой храбрый спаситель. Ты очень удивишься. И не захочешь возвращаться домой.

– Я уже не хочу.

– До завтра, храбрец.

Окунулась и понесла грудь на берег. Раз-два, раз-два, ноги ровные, длинные, тяжёлые, шкурка солнцем приглажена до цвета топленого молока, зад плотно сбит, как мешок с мукой, хлопнешь ладонью, гляди, не отбей, а уж звук поплывет над землей… сочный, резкий. Хоть взгляда не отводи, ешь глазами, ешь ушами. Сивый усмехнулся, ушел обратно в море, будто не ходил только что до валуна и обратно. Небо синее, лес на холме зеленый, и мелькнуло меж стволов нечто светлое, ровно человек в белом.

*** Коряга махнул рукой, тронулись. Кони копытами бьют, норовят понести. Застоялись. Ну, все, пошел последний переход. Ещё полдня и раскинется приграничный с боянами край. Бояны, бояны… твою мать! Коряга заскрипел зубами, стиснул жеребца коленями, и тот радостно заиграл, ну что поскачем?

– Тпру-у-у! Не балуй, Серок! Тихо, я сказал!

– Не конь – чистый огонь! – весело крикнул Дёргунь.

– Конь, огонь, – плюнул Коряга, – тебе только песни складывать.

– Ага, а Взмётку попросим спеть. Эй, Взмёт! Песню сложу, споёшь?

Тот лишь покосился и руками показал – голову оторву, заткнись, выродок.

Дёргунь засмеялся в голос. Коряга поморщился, жизнелюбивый дурак – божье наказание. Иной раз, простите боги, жаль корёжит, что не добил Сивый этого утырка. Бесит… бесит его ржач. Палец покажи, потом не успокоить. Через раз кажется, что Безрод перестарался и мозги вынул этому через нос, и упаси боги встать перед выбором – с кем оказаться на необитаемом острове, с этим или с тем. Вот честное слово, выбрал бы давнего врага. Тот хоть глаза мозолить не станет, разделили бы остров надвое, и последнее, что услышали бы островные птицы – дурацкий ржач по поводу и без повода. Спеть он попросит Взмёта! Ущербный. Этот попросит безногого сплясать, безрукого сыграть, беззубого спеть. Пересчитать бы гаду ребра и плевать, что сам воевода!

– Ты когда женишься, остолоп? Не мальчишка все же.

– Не нашлась ещё моя княжна, – Дёргунь сбил шапку на глаза, приосанился, огляделся кругом, ровно петух.

– Первая же кобыла – твоя невеста. Сосватаем, не глядя.

– Эй, эй! Не гони, воевода! Белый свет широк, девок много, а я один.

– Это белый свет широк, а граница рядом. Почитай, пришли.

– Невелика премудрость охранением ходить, – вздохнул Дёргунь и мечтательно протянул, – вот бы заморские края повидать. Там, говорят, и жизнь слаще и бабы краше. А то всё таскаешься по медвежьим углам, лиходеев ищешь, ворон пугаешь.

– А дураки у нас круглее, – буркнул под нос Коряга и уже громче, – по войне соскучился?

– Ага! Я тут пару ухваток придумал, вот слушай…

– Со Взмётом поговорю, дело есть, – Коряга убыстрил Серка пятками, отъехал. Дёргунь заозирался в поисках жертвы, нашёл.

– Эй, Бука, я тут пару ухваток придумал, слушай…

Коряга подъехал к Взмёту, рукой полоснул себя по горлу, «достал уже», покачал головой. Взмёт улыбнулся, не размыкая губ. Не велика охота лыбиться в мир щербатой пастью, хотя… привыкаешь со временем к провалу меж зубов. Густые борода и усы затянули шрамы, а выбитые зубы… Не девка, с лица воду не пить. Зато плевать удобно.

– Слушай, он и раньше был такой же дятел?

Взмёт пожал плечами, прошамкал:

– Ну… война была, приглушила его маленько, хотя и тогда нас с тобой в один свой сапог языком затолкал бы. А потом да, ожил, заколосился.

– Где он к нам прибился?

– После Рогатого мыса. Как их там оттниры расколошматили и прибился. С пограничной заставы он.

– А почему мы раньше этого не замечали?

– А много мы тогда замечали? Зато теперь всем заметно, что дружинный вой некто Взмёт шипит, свистит и шамкает, как дед столетний, а у некоего Коряги щека порвана, ровно ходил на щуку, да сам на крючок попался.

Обо помолчали.

– Слышал про него что-нибудь?

– Слышал, – Коряга скривился, ровно гадости хлебнул вместо чистого питья. – Одни говорили, будто женился неудачно, другие – что наоборот удачно. С половиной мира воевал, а потом на Скалистом осел, заставу восстановил.

– Чего напрягся? – Взмёт растянул губы в улыбке. – Расслабься уже. Всё давно выяснено, для дураков разжевано и в глотку забито. Знай себе глотай, в голове укладывай.

Коряга отвернулся.

– Ты – первый дурак, я – второй, вон третий едет. Вместе мы – сила!

– Погода меняется, – Коряга задрал голову, вперил взгляд в голубое небо. – Ребра ноют. Дождь нанесёт.

– Успеем. За лесом пустошь и долы, а там сразу и пограничье.

Селения встретили княжий поезд отчего-то неприветливо. Да и ладно бы просто неприветливо – всегда кажется, что дружинный разъезд просто не чета лихим людишкам. Те как налетят, чих-пых, и шасть в леса, а ты после того чиха и недавнего пыха ровно под корень срублен. Но тут – едва не враждебно, ещё немного и губы задерут, зубы покажут, как волки. Там, сям встречались пахари при деле, этот с косой, тот – на бычьей упряжке, но всякий раз селяне морщились и кривились, а один даже буркнул злословицу, да наземь плюнул.

Коряга и Взмёт переглянулись, и понимания во взгляде товарища не нашел ни один. Чудно как-то. Пастуха, что гнал куда-то небольшое стадо, Коряга не поленился, остановил сам, перекрыв на Серке дорогу.

– Вы тут с ума посходили? Лесной воздух забродил? Голову кружит?

Пастух напрягся, выглянул исподлобья. Даже не спросил: «Ты о чем, добрый человек?»

– Ты мне, воевода, одно скажи, князю плевать на нас?

– Так плевать, что дружину прислал.

– Вот и разбирайся. Народ шипит, ядом плюется.

– Да в чем дело, придурок? Говори толком!

– Вода в колодцах горчит, люди животами маются, говорили, померло уже несколько. Скотина падает, а еще…

Пастух замолчал, утер пот.

– А ещё мор идет. Шишкин Дол вымер. Весь. Пять дворов, двадцать человек как корова языком слизала.

– Скотину куда гонишь?

– Да подальше. Сберечь бы стадо. Нам без молока худо.

– Где Шишкин Дол?

Пастух показал рукой.

– Видишь два холма? Идешь между ними, минуешь сосняк, и вот он, Дол.

– Взмёт, со мной, остальные идут в Пятихолмиху, как и шли. Соболёк, ты за старшего…

– Вымотался? А кто под седлом играл, «поскачем, поскачем», а Серок? – Коряга журил коня и внимательно оглядывался.

Сосняк прошли шагом, и вот он Шишкин Дол, до ближайшего дома один перестрел. И никогда, никогда не бывает селение укутано в такую мёртвую тишину, ни тебе собака брехнёт, ни корова замычит. Ничего. Ни-че-го. Коряга и Взмёт переглянулись, почесали бороды. А ну как там на самом деле мор, а ты шасть в селение наглой мордой, и ещё двое лягут рядком с остальными? Сначала опухнешь, потом гнильцой с костей оплывёшь.

– Клобуки повяжем, рукавицы наденем. Лошадей тут оставим.

Взмёт соскочил наземь и, молча, потянулся к ремням скатки, ослаблять да обряжаться. Правда, теплынь стоит, в рукавицах будет жарковато, но пар костей не ломит. Если впереди враг, рукавицы и клобук – те же доспехи, не будь дураком, нацепи перед битвой.

– Пошли?

– Красавцы! – хохотнул Взмёт, – так и будем ходить, как вернемся! Рожи прикрыты, глаза молнии мечут, даже разговаривать не придется.

– Да уж, таких бравых молодцев днём с огнём искать, – Коряга кивнул. – Ну что, двинем?

– Боги нас через многое протащили. Вот и думаю, для чего?

Первой увидели собаку. Переглянулись. Действительно мор. Сука лежит на боку, язык вывален, распухла.

– Язык синий, – Коряга палкой пошерудил в пасти собаки.

– Мух не гонял бы.

Двоих нашли во дворе, один подле другого.

– Ты гляди, знали, что умирают. Приготовились.

– Клянусь, я не подготовился бы к смерти лучше.

Пахарь встретил близкую смерть во всеоружии, как встретил бы её умирающий воин – ещё живым скрестил на стене две косы – древки на земле, лезвия наверху – сам сел на завалинку под самым перекрестьем, в руки взял серпы. Да, умер. Да, завалился набок после смерти. Но серпов не отпустил.

Жена лежала посреди двора под цветным, тканым покрывалом. Лежала строго, чинно, но молчаливое почтение к смерти, ровно ржавчина меч, источило отвратное жужжание трупных мух. Чуть поодаль чернело кострище, Взмёт и Коряга переглянулись. Дети. Детей погребли как положено. Успели. Смогли.

– У них было время понять, что к чему, но не хватило времени хоть детей отослать.

– Пара дней. Не больше трех.

Детские кострища нашлись во всех дворах.

– Шестеро взрослых, остальные, видать, дети. Сколько их вышло, четырнадцать?

– Четырнадцать мальчишек и девчонок больше никогда не скажут «Мама, дай поесть».

Коряга и Взмёт сидели за чертой деревни, на пригорке, мрачные и злые. Враг есть, а мечом не ударишь, и даже в лицо не посмотреть. Обошли все дворы и везде увидели схожее – один лежит строго, опрятно, видно, что положили, второй – упал, там, где застала смерть. Двое не стали ждать мучительного конца, муж сначала жене выпустил кровь, потом себе, оба просто уснули в красной луже.

– Мух ненавижу, – буркнул Коряга, вновь облачаясь в клобук.

– Не знаю никого, кто любил бы. Это тебе не верный пёс, языком не залижет, хвостом не завиляет. Мерзкие твари!

– Куда? – Коряга поднялся, натянул рукавицы, – может в тот? С расписными ставнями?

– Пожалуй, подойдет. Стоит посреди села, тащить удобно. Багор бы ещё найти.

– Река рядом, рыбу ловили. Найдем.

Багор нашли, как не найти. Стоял у стены с тыльной стороны дома. Хозяина и хозяйку, тех самых, обескровленных, втащили в дом первыми. Потом пахаря с серпами и его половину. Один тащил багром, второй – упряжью, вроде человек – не лошадь, а смотри, как выходит, тащишь, ровно норовистого жеребца, а тот не помогает, будто идти не хочет, за землю цепляется.

– Да уж, кто хотел бы помереть такой смертью? – зло бросил Взмёт, натягивая упряжь.

Интересно, если мигом вырвать жертву у мух – вот только что была, а потом р-раз, и нету – обалдеют, потеряются или как? Запричитают по-своему, по-мушиному: «А-а-а-а, куда еда делась?» или не заметят?

– Нечему там причитать. Тупые, безмозглые твари. Разлетятся, кто куда, и забудут через счет. Как Дёргунь.

– Чего бормочешь? – Коряга вышел из дома, только что своего оттащил.

– У богов спрашиваю, что кругом творится, да те молчат. Не хотят мне жизнь облегчать. Мол, сам думай.

– Вроде всё? Это последний.

– Всё, да не всё.

Коряга скривился, выглянул с недоумением.

– Обсчитались? Говорила мне мама, учись счёту, балбес. В двух соснах заплутал.

– Покажу тебе кое-кого, – Коряга отошел, давая дорогу, Взмёт перетащил тело через порог, скрылся в избе, – вот с этим управлюсь и покажу.

– Умел бы считать, был бы купчиной, – бухтел Коряга во дворе. – Хотя тоже вряд ли. Тут не считать нужно, а обсчитывать. И что? А ничего. Выросла у папки-мамки дубинушка, косая сажень в плечах, да голова маловата. Меч наголо, руби, коли.

– Пошли, – Взмёт вышел, махнул рукой, иди за мной.

– Ну, пошли.

Деревенька невелика, до крайнего дома идти всего ничего, на двадцатый счёт ступишь во двор, на двадцать пятый зайдёшь за угол, но даже на полсотый счёт не прикроешь рот. Так и будешь стоять дурак-дураком – челюсть отвисла, глаза распахнуты, нет-нет мотаешь головой, ровно видение гонишь. А не видение. И не исчезнет.

– Узнал?

Коряга молчал. А как не узнаешь? Ставни прикрыты, на них рисунок чем-то красным, как бы не кровью – лицо. От глаз на виски разбегаются толстенные «гусиные лапки», три полосы с одной стороны, три – с другой, две черты убегают от крыльев носа в бороду, три борозды на лбу. И глаза… два провала под бровями. И серп. Торчит прямо во лбу. Всажен от души. И нож торчит из переносицы. Тяжелый, пахарский нож, рукоять кровью измарана. И знак пламенеет над макушкой, знак смерти, такой рисуют на полотнищах, да развешивают на шестах у деревень, в которых скотина падает.

– А теперь и люди, – буркнул Коряга, покосился на Взмёта. – Ты чего глаза закатил? Сам-то живой?

– Да вот, вспоминаю, когда последний раз мор был. Падеж скотины помню на своем веку, а людской мор… что-то нет.

Коряга подошел ближе, осмотрел ставни со всех сторон.

– Снимаем.

– Что?

– Снимаем.

Взмёт несколько мгновений непонимающе таращился на друга.

– Снимаем? И?

– Везём князю. Или, может, сам нарисуешь, когда рассказывать будем? Рисуешь хорошо?

– С ума сошёл? В терем? Кровь поганая! Не дайте боги, мор привезем!

– В княжий терем не потащим. В лесу оставим, да князя подведем. Потом сожжем.

Багром выломал петли, благо ломать легко – дерево сухое. Взмёт натаскал лапника, обложили сверху, снизу, перевязали. Нож и серп замотали тряпками, чтобы не торчали.

– Я к седлу это не приторочу, – Взмёт набычился.

– И не надо. Конь волоком потащит. А теперь спалим этот рассадник к злобожьей матери!

Избу с трупами подожгли первой, потом и на остальные дома пустили красного петуха. Показалось, или на самом деле изба с моровыми заполыхала жарче остальных? Взмёту даже привиделось, будто дым от той избы жирно чадит, был бы под хмельком, увидел бы в клубах перст указующий, мало того, что указующий – грозящий. Мол, бди, парень, на худом не попадайся. Подожгли хлева с павшей скотиной, сараи, всё, что может гореть. Уходя, постояли перед неглубоким колодцем, мрачно друг с другом переглянулись. Коряга достал колодезное ведро, с опаской заглянул. Вода как вода, но пробовать на вкус – нет уж.

– Воды тоже наберем. Пусть ворожцы головы ломают. Давай питейку, моя в седле осталась.

Взмёт снял с пояса небольшую деревянную долбленку.

– Я сам.

Вернулся к ближайшему горящему дому, снял с тына кувшин с носиком, вернулся. Стараясь не пролить, наполнил питейку, плотно пригнал пробку. С ближайшей сосны соскрёб смолы, на огне размягчил, залил щель. Притачали к ставням.

Волокушу изготовили быстро, секирой раз-два и готово, две длинные, крепкие лесины увязаны поперечинами, на них лежит моток – ставни и питейка. Подвели лошадей, приладили волокушу к упряжи взмётова Гнедаша.

– Чуть не забыл, – Коряга соскочил наземь, размотал клобук, сунул в тканину одну рукавицу, рукой показал, разматывай свое и тоже кидай сюда. В огонь всё, от беды подальше.

Легкой ногой метнулся к ближайшему пожарищу, что туго хлестало небо огненными знаменами, в оглушку било по ушам низким гулом, швырнул сверток на крышу, туда же бросил вторую рукавицу. Все. Теперь ноги отсюда.

– Ну что, вздрогнули, беззубый?

– Айда, братец, восвояси. Живы останемся – не помрем.

Глава 10

На княжий двор въехал верховой, не спешиваясь, поманил пальцем мальчишку-конюха.

– Зови князя. Скажи, дело неотложное.

Конюшонок только носом шмыгнул, и лишь пыль встала на том месте. Корягу лучше не злить. Говорят, одной левой может дух вышибить. Оно и видно, вон какой здоровенный. Ка-а-ак даст сотник щелбана по лбу, ходи потом с дыркой в голове, свисти на ветру. Пряник умчался в терем, взбежал на лестницу, поводил глазами вправо-влево. Самому в терем ступать боязно, нечего в князёвых палатах и переходах искать конюшонку, но дело нужно делать. Повезло. Князь вышел сам, в руке чарка, в чарке что-то горячее, прихлёбывает, обжигается, аж с усов капает. Молоко. Наверное, с медом. Пряник против воли задержал дыхание – начнешь глотать – слюной захлебнёшься, вон её сколько накачало за один счёт. Белочуб словил взгляд мальчишки, нахмурился, кивнул, мол, подойди.

– Чего тебе?

– А там Коряга во дворе. Верховой. Говорит, немедля зови мне князя.

– Разъезд вернулся? Рановато.

– Разъезда не видно, а Коряга один, у ворот ждет.

– Седлай мне Яблочка. Только за доспехом схожу, – внимательно посмотрел на мальчишку. – На, допивай, балбес. Молоко с мёдом… Да не сразу, дурень! Горячее же!

Коряга стоял мало не в самых воротах, от вопросов отмахивался или мрачно отшучивался, двор жил своей нехитрой жизнь. Мели, скребли, чистили, тюкали топорами, сновали туда-сюда.

– Лица на тебе нет, – Белочуб из-за угла терема выехал на Яблочке. – Случилось что?

– Обещаю, лицо ты сегодня увидишь.

– Я правильно понял? Приехал, не спешился, зовешь меня. Ехать куда-то?

– Да, тут недалеко.

– Ну, так поехали!

– Вот-вот ворожец подъедет и снимемся. Уже послал.

– Ворожец?

– Да, князь.

Белочуб нахмурился, тряхнул белым чубом, единственным на всю пшеничную гриву.

– Не темни. Говори.

– Мор идет. Сам видел.

– Твою ж мать… – в сердцах плюнул. – Только этого не хватало! Где?

– На границе с боянами. Деревенька одна обезлюдела. Двадцать душ, ни один не выжил. Шестеро взрослых, остальные дети. Больно скоро все случилось. Два, может быть три дня. Тебе ещё придёт эта весть.

– А едем куда?

– Покажу кое-что. Вот и Молочник, едем, князь.

В воротах остановился ворожец на гнедом, не заезжая на двор, вопросительно дернул головой «Туда? За город?», кивнул, тронул коня. Невысокий, ровно скроен – что в рост, что в ширину – и вот ведь удивительно, совсем без пуза. Макушка ворожца аж блестит, зато «предгорье» просто заросло диким лесом, волоса так много и так он густ и жёсток, что не лежит, а стоит и даже торчит в разные стороны, ровно оброс Молочник ежовыми иголками. Ну да, как же, и фляга при нем, и спорь на что хочешь, что там молоко.

– Что за срочность? От дел оторвал!

– Мор у нас, Молочник, – бросил Белочуб.

Ворожец недоверчиво выглянул из-под сведенных в нить кустистых бровей. Иной раз Корягу сомнение брало, когда вот так хмурится, он хоть что-нибудь видит? Кусты глаза не застят? Вон, и уши сединой поросли. Но вроде слышит.

– Неоткуда ему взяться.

– Неоткуда, а взялся.

– Сам видел?

– Как тебя.

– Поподробнее. Язвы? Может, рвало их? Блевотину видел?

– Языки у бедолаг синие.

Молочник пару счётов молчал, потом затряс головой, зашептал: «Нет, нет, нет!»

– Плохо дело?

– Хуже некуда, князь. Про синий мор знаю из летописей, сам не видел. И никто не видел лет как сто. Гадость неописуемая. Из какой дыры выбрался, ума не приложу.

– Далеко ещё?

– В сосняке Взмётка ждет. Скоро уже.

Дальше скакали молча. Городские ворота, дорога, поворот направо, сады, сады, пустошь, вот он, сосняк.

– Дальше ножками, – Коряга спешился.

– В глухомань залезли, – Молочник ловко спрыгнул, потянулся, похрустел костями, – и правильно сделали. Надеюсь, ума хватило труп не тащить? Ведь не труп?

– Хватило, – Коряга усмехнулся на рваную сторону. – Не глупее конских подков. Там. На полянке.

Взмёт махнул рукой, сюда.

– Здорово, вояка. Ну, показывай, что привезли.

– Здрав будь, Белочуб. И ты Молочник, не болей. А дай-ка рукавицы, князь. Сам берегись, и боги сберегут, так ведь?

Осторожно разрезал верёвки, отставил в сторону питейку, головой замотал, даже не подходи к ней. Сложил в сторонку лапник, размотал полотнище, бросил туда же, на сосновые ветки. Ставни прислонил к стволу, кивнул, смотрите.

Белочуб недоуменно переглянулся с дружинными. Это что? Рисунок? Вроде лицо какое-то… Чёрточки что ли? На рубцы похоже… Постой-ка… Это же… Это же… Неужели… Он? Коряга кивнул.

– Парни, я знаю только одного с такими отметинами, – князь оглядел обоих дружинных.

– Был ещё один. Говорят, сгинул. Сам не видел, врать не буду. Но был точно. Его Сивый, считай, ещё в нашу там бытность ножичком расписывал. Мы тогда… хм, после ранений по ложам валялись.

– Знак мора над головой, – буркнул Молочник, почесал бороду. – Местные постарались? Прямо живопись тебе. Он что, ухмыляется?

– Он всегда ухмыляется, – кивнул Взмёт.

Белочуб оглядел обоих.

– Ну, рассказывайте.

Дружинные переглянулись, Взмёт кивнул, давай ты, у меня с зубами беда, сам понимаешь. Долгие сказки не про меня.

–… дома, хлева, сараи сожгли. Всё сожгли. На всякий случай воды из колодца забрали, вон питейка стоит. И сюда.

Князь и ворожец молчали, укладывая рассказ в голове.

– Что думаешь, Молочник?

– Что думаю… – ворожец снял с пояса питейку, приложился. – Вот думаю, за что нам такое счастье?

– Да уж верно за что-нибудь, – Белочуб в сердцах плюнул. – Просто так боги мор не нашлют.

– Ага, в громах и молниях на Черныше явился Злобог, погрозил перстом и возвестил, дескать, запускаю мор в колодцы ваши и скотину вашу! Так?

– Ну нет, – Коряга развел руками, – боги редко являются людям, ещё реже делают что-то сами. Это все знают. Болтают, последний раз видели Злобога на Скалистом лет семь-восемь назад.

– Верно говоришь, – Молочник бросил на сотника острый взгляд, – тогда мало конец света не настал, все ворожцы в округе едва не слегли. Силищи окрест было столько, и кипела она и булькала так, думал, сварит тебя, друг сердешный Молочник, вкрутую, только уголек и останется.

– Злобог и Скалистый, говоришь? – Белочуб ухватился за бороду, зашагал туда-сюда.

– Боги, они ведь как воеводы, – Молочник ещё раз пристально вгляделся в лицо на ставнях, – Могут и сами сделать, но у них под началами целые дружины – мы, люди. Вся беда в том, что дружины те перемешаны, поди, пойми, кто по чьей указке действует. А с печатью Злобога на лбу человек не рождается.

– А мог сам собой мор возникнуть?

– Друг мой, Коряга, ты и сам знаешь, не мог, – ворожец убежденно тряхнул щеткой волос. – Все случайности происходят оттого, что Ленивый Бог делает что-то невпопад и не ко времени. Ну, на то он и Бог Случая.

– А тогда… на Скалистом… что там было? – Белочуб не отводил взгляда от лица с рубцами.

– Да кто знает, – Молочник пожал плечами. – Наверное, бой был. А вот кто с кем… Молчат. И Стюжень молчит, старый хрыч. А в том, что он знает, не сомневаюсь.

– А если нажать на старого хрыча? Пусть расскажет.

– Нет, князь, – улыбнулся Взмёт, – Не выйдет нажать. Ладошки изломаешь, а воды не выжмешь. Камень-старик.

– Тогда складываем на пальцах, – князь отвернулся от ставней, поднял пятерню. – Скалистый – это раз. Стюжень – два. Бой на Скалистом семь… восемь лет назад – три. Лицо на ставнях – четыре. Что всё это объединяет?

– Вернее кто, – мрачно поправил Коряга и переглянулся со Взмётом.

– Воевода Чернолесской заставы, – кивнул Взмёт. – Не знаю, как он связан с той вселенской мясорубкой на Скалистом, но если к этому имеет отношение Стюжень, Сивый точно был где-то рядом.

– Боги, боги, что мы делаем не так? – Белочуб в исступлении воззвал к небесам. – То война, то неурожай, то лесные пожары, то мор!

– Жизнь вообще штука нелегкая, – Молочник поскреб макушку. – Когда-то здесь у меня были волосы.

– У кого-то вообще голое поле, – буркнул Белочуб.

– Если бы всё было здорово, мы жили бы вечно.

Трое, как на привидение, уставились на Взмёта.

– Слышал где-то, – смутился тот.

Задрал голову в небеса. Неохватная синь простерлась и вправо, и влево, макушки сосен тянутся к солнцу, нет-нет, перелетит с дерева на дерево пернатая тварь. Всё как в детстве, только отчего-то нет былой радости.

– А было, наверное, так, – Белочуб вновь зашагал туда-сюда. – Что там приключилось на Скалистом, я не знаю, но через несколько лет после этого Сивый травит синей гадостью деревеньку. Кто-то из местных его увидел, и когда понял, к чему всё идет, на последнем дыхании нарисовал это. Понял, небось, что незнакомец беду принес.

– Складно излагаешь, – Молочник приложился к питейке, – ровно по-написанному.

– Но зачем это Сивому? Зачем ему травить людей? – Коряга в недоумении развел руками.

– А ты знаешь, что было на Скалистом шесть… сколько там… восемь лет назад? Ты знаешь, к чему его мог принудить Злобог? А может быть… – князь на мгновение замер, – лесные пожары тоже его рук дело? Мы, дурачки, думаем, Сивый шесть… семь лет крепился, не сдавался злу, а он все это время гадил, как мог! А что он ещё сделал? Ты знаешь? Ты? Ты? То-то.

– Ты бы не торопился князь, – ворожец покачал головой. – Больно гладко все выходит. Тут ещё разбираться и разбираться.

– Вы что скажете, братцы подранки из одной делянки?

Ага, у обоих рожи порваны, вдвоем на одного медведя ходили, да сами на коготок попались.

– Я… мы с Безродом за один стол не сядем, руки ему не пожмем, но… он будет последним, в ком я гадкое заподозрю.

Коряга скривился. Это кто сейчас сказал? Старики, конечно, говорили, что жизнь длинная, рождаешься крикливым и сморщенным, а к своему концу подходишь бородатым и седым – стало быть, меняешься – но чтобы настолько? А кто это молчаливо кивает, соглашаясь? Взмёт? Да что происходит последние годы? Правда что ли, будто первые седые волосы не просто так приходят?

– Не станет, говоришь, пакостничать?

– Сдохнет, а зря не ударит, – закивал Взмёт, пряча глаза.

Белочуб несколько мгновений оглядывал всех – одного, второго, третьего – а потом жестко припечатал кулаком ладонь.

– Я вижу то, что вижу. И думать иначе пока рано. Всё поганое сожгите. Возвращаемся.

– Питеечку не сжигать, – ворожец пальцем указал на долбленку.

– Ты ведь не потащишь ее в город?

– Не тупее конских подков, – Молочник хитро подмигнул Коряге. Так ведь? – И нож тот мне оставьте. Остальное – огню.

Дружинные сложили дровьё, спрятали в середину коварные ставни, подожгли. Молочник завернул в платок питейку и нож, прикопал тут же у костра. Рукавицы швырнул в огонь.

– По коням, – кивнул Белочуб, вскакивая в седло. – Домой!

– Что делать станешь, князь?

– Ты, Молочник, летописи погляди, а я разошлю разведку на границу. Объедут все края и веси, объяснят, что делать и на что смотреть. А там видно будет. И да… все-таки допытайся у Стюженя, что было тогда на Скалистом шесть…семь лет назад. И гонца отправлю к Отваде. Его человек пакостит, ему и отвечать.