Текст книги "Ледобой. Зов (СИ)"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 20

Перед теремом Отвады в привычное уже обыкновение завелась толпишка. Пока не бесчинствуют, молчат, и даже не то чтобы стоят постоянно. Постоят… отойдут, соберутся другие, но общим – полный недовольства взгляд, междусобойный горячий шепоток и брови у всех сборщиков хмуро сомкнуты, да взгляды жарки: огнями плюются, ещё малость, ворота подпалят, а следом и камни полетят.

– Стоят, – буркнул Отвада из тени дверного проёма на втором уровне.

– Стоят, – кивнул Прям. – В иноземном конце и дня площадь не пустует, золота на три молельных дома собрали. Болтают, уже везут.

– Кого везут?

– Якобы того, кого от мора исцелили.

– Три молельных дома, говоришь… – Отвада горько усмехнулся, – Значит, втихаря бояре ещё на десять ввалили. Мразота.

– Пока молчат, – Прям показал на ворота, – но скоро языки развяжутся. Мор подбирается. Не найдём избавления – к осени поляжем. Все.

– Боярчики вывернутся. Рассядутся по ладьям, и только ветер заворочается в парусах. Что с теми ворожцами? – кивнул в сторону иноземного конца.

– Нельзя их сейчас трогать, – Прям покачал головой. – Хизанцы не бывают одни, вокруг всегда толпа. Тронешь – завизжат, дескать, наш князь не может найти избавление от напастей, так хочет заграбастать чужое.

– Голову дам на отрез, мутно там всё, – Отвада горько усмехнулся. – Сам запустил мышей, сам запустил и кошку. И всё чисто. Избавитель! Отец родной!

– Доберёмся, – мрачно буркнул Прям и недобро улыбнулся.

А потом замерли оба, Отвада даже кружку с питьём до рта не донёс. На лестнице показался Безрод, одним духом, единым махом взлетел на второй поверх, пролёт – два прыжка, пролёт – два прыжка, только каждый пролёт – десять ступеней, шириной в шаг и ни пальцем меньше. Прям лишь головой покачал, да глаза раскрыл вдвое против обыкновенного.

– Всё, – только и выдохнул Сивый, кивнув.

Ровно малыши голопузые, Отвада и Прям, обгоняя друг друга, скатились вниз во двор, Безрод едва успел к стене прижаться – затоптали бы. Стюжень как раз вышел из-за угла, шёл сам, хоть и опирался на посох, а следом за ним на открытое вышли ещё двое.

– Где мое рукодельное? – заорал Отвада. – Где передник, где шапка? Всем переоблачиться! А ты кутайся втрое, босота! Чтобы ни рубчика наружу! Знаю, всё равно не удержу…

– Скоро, скоро предъявим князю!

– Иные землю грызут, с мором воюют, душегуба одолевают, а наш на печи пригрелся, в кисель растёкся!

– Иноземный князь, ясное дело, подуховитее нашего!

– Да побогаче!

– Да могучее!

Злые пересуды у теремных ворот смолкли, когда их разнесли на две створки, право-лево, и на улицу ступили какие-то трое, старик и двое молодцев. В громадном седовласом бородаче признали Стюженя, и колючий шёпот разом утончился, а то, что осталось, унёс ветер. Верховный шёл, высоко подняв голову, ну да, опирался на посох, но длиннючие шаги на землю клал сам, а уж то, что голосище, который грохочет на всю улицу, ни в каком разе не принадлежит умирающему – спорь на что угодно, хоть голову положи в заклад.

– Иноземный конец в той стороне? – Стюжень прямой, нетряской рукой показал вправо от себя здоровенным посохом, и гончар, озадаченно сбил льняной колпак на затылок.

Ага, поди схвати этот дрын за кончик, да вытяни ровно хворостину – пуп развяжется.

– Там, – прилетело из толпы озадаченное, – нешто не знаешь?

– Я старенький, мором порченый, при смерти, память дырявая.

Гончар переглянулся с соседом, кузнечным подмастерьем. Обтекай, дружище, рукавом утрись, у тебя как раз длинные. Старик, язви его горячей кочергой в чёрную печёнку да с троекратным проворотом, в словесной едкости обвалял, как хозяйка кусок мяса в ржаной муке, вон борода треснула под носом, у глаз морщины собрались – издевается, сволочь – а если и не ржёт Стюжень в голос, только потому, что голубей спугнуть не хочет, им какая-то баба только что крох насыпала.

– Гляди, сам идёт!

– Это он, болтали, при смерти?

– Живее всех живых, старинушка.

– Айда за ним!

– Что то будет в иноземном?

Толпа уже было развернулась в сторону иноземного конца, как её прямо по самой середке разрезала надвое телега под пегой лошадкой, правила которой статная баба в цветастом платке.

– Смотри куда прёшь, дура!

– Ой, кто тут? – баба привстала и заозиралась, – Чудеса чудесные! Голоса есть, людей не вижу!

– Ополоумела Вишенька? Соседей не замечаешь? Это ж я, Хваток! Чуть не задавила!

– Врешь, голос! Вот прямо сей же миг Хваток гнётся над гончарным кругом, нечего ему тут лоботряса праздновать!

Гончар хотел было отзубоскалить в ответ, да осёкся. Сбил колпак на глаза, почесал загривок.

– Дуру валяешь? Да я тебе…

Вишеня всплеснула руками, прижала ко рту.

– Люди добрые, голос Гречана слышу, хотя не сойти мне с этого места – не пила я с утра!

– Это я и есть! – долговязый шорник рядом с гончаром потянул рукава на локти. – Я вот те покажу, как людей давить! Совсем ополоумела без мужика, кобылища непокрытая!

– Так пашет в поте лица Гречан, – Вишеня дурашливо таращилась куда-то повыше головы шорника, водила глазами туда-сюда и руками разводила. – Не может он перед теремом дурака валять. У него детей шестеро, и всех кормить нужно. Эй, Стюжень, что же творится, верховный? Нечисть голосами балуется, в заблуждение вводит. Ты уж наведи порядок!

– Наведу, красавица, наведу! – старик на ходу развернулся, махнул Вишене, и только теперь в толпишку прилетел густой хохот верховного, хотя мог и раньше не сдерживаться – голубей гончаровна всё равно спугнула. С перепугу, наверное, сизые помёт и сбросили, обтекай Хваток, обтекай подмастерье, утирайся Гречан, рукава ведь длинные.

– А что ваш Небесный Отец про баб говорит? – прилетело на помост из толпы.

Чернобородый хизанец с мудрыми, колючими глазами едва заметно переглянулся с остальными двумя собратьями и улыбнулся.

– Отец наш Небесный определяет бабе место за плечом мужчины, строго наказывает быть верной опорой мужу во всех делах и начинаниях, да не выбегать на глаза, чтобы не отвращать его ум от свершения великих и значимых дел.

В толпе раздались незлобивые смешки.

– Значит, не выбегай на глаза из-за спины, да не наклоняйся и зад не отклячивай? Короче, не отвлекай, так что ли?

– Слышала, Косточка? Будешь поперёк всюду нос совать – вожжами отхожу!

– Уж ты бы помолчал! Я вот спрошу, что Отец ихний Небесный про бражку думает, тогда и поговорим!

– Молчи дура! Сказано же – держись за плечом, да вперёд с глупостями не суйся!

Площадь какое-то время похохатывала над незадачливой парой, пока какой-то старый и сморщенный плетельщик корзин скрипучим и надтреснутым голом не проколол смехотливый пузырь.

– А вот, допустим, сосед обманом разжился, золото скоро из всех щелей закапает, это как? Справедливо? По нраву такое вашему Отцу?

Люд на площади поутих, старший хизанец еле заметно досадливо прикусил губу.

– Тебя же спрошу почтенный старец, а кто определит, что состояние нажито неправедным путём?

Корзинщик растерянно заозирался, как кто? Разве для этого нужно чьё-то стороннее суждение? Разве не видела вся улица, как Копыто захапал кусок земли, издавна считавшийся меж соседями ничейным, и поднял на углу свою ничтожную лавчонку? И все эти годы, пока тянется межсоседская свара, только и бросает с издёвкой, мол, кто смел, тот и съел. Разве так справедливо? Разве это правильно?

– А вот землю у пахаря отнять Отец ваш Небесный позволяет? – прилетело откуда-то от самого помоста, хизанец даже разглядел лицо говорившего. Мрачный детина, заросший до самых глаз соломенной шерстью, колко смотрит избела-голубыми глазами, цветом похожими на вылинявший синий многократно стиранной рубахи.

– А пахарь тот хозяйствовал рачительно? Не влезал в долги, откладывал на чёрный день, имел запас семян на случай неурожая?

Хозяйствовал рачительно? Не влезал в долги? Хизанец будто около горящей избы оказался и невольно сдал на шаг: от пахаря ощутимо полыхнуло жаром, даже губа у того задрожала, как у волка, а глаза сделались совсем белы от бешенства. Хозяйствовал рачительно, говоришь? А попробуй, болтун, похозяйствуй, если Косоворот обложил со всех сторон, не вздохнуть! Попробуй распаши на свой страх и риск лишнюю пядь, чтобы заиметь тот самый помянутый запасец на чёрный день – там, оказывается, выпас для лошадей его дружины, а это посягательство на безопасность края от лихих людей, кстати, именно от вас, хизанцев! А ты попробуй не влезь в долги, если в сухой год дети ревмя ревут, есть просят, по лесам шастают, ищут съестное, и нет-нет, сами попадают на зубок зверью! А ты попробуй повиси на дыбе у Косоворота, да неправильно ответь на вопрос, чья теперь это земля! А ты встань над трупами жены и детей, да не обвини в их смерти себя, да удержись от петли!

Хизанец вымученно держал на губах улыбку – с двух шагов, пожалуй, никого не обманул бы, но на десяти глаза толпе отвести получается – с тоской смотрел на пахаря и с недобрым предчувствием ждал грозы. От таких всегда одни неприятности, такие никогда не идут в стойло вместе со всеми, всегда брыкаются и не дают повесить кольцо на нос, да будет благословенна во временах премудрость Отца Небесного, научившего, как укрощать таких дикарей. По незаметному знаку чернобородого мудреца от доверенного человека из толпы прилетело насмешливое:

– Ишь, куда хватил! Ты сначала мор переживи, душегуба этого рубцеватого переживи, потом умничай! Тут про жизнь да смерть толкуют, а он обидки свои перед людьми вывалил!

Пахарь, закусив губу, завертел головой, мало не взлетел над толпой, всё искал остряка – нашёл бы, убил, как пить дать. Не нашёл, конечно. А следом запел второй подсадной:

– А почему обязательно молельный дом? Нешто нельзя без крыши?

– Отец наш Небесный не видит преград, смотрит сквозь крышу и не спрячешь от него дурные помыслы, равно как и хорошие – любой заслон пронзит острым взглядом. Хоть дома ты сиди, хоть под стол залезь, никакая пакость не останется незамеченной! Когда я валялся с раной, да потолок глазами сверлил, вот честное слово – ровно чей-то взгляд чуял. Будто смотрит на меня кто-то, ждёт знака, мол, дай понять, что хочешь жить и я помогу…

– А я ничего не чувствовал, – крикнули откуда-то со стороны, крикнули звонко, серебром звенела в голосе обида.

Хизанцы как один повернулись на голос. В стоячее болотце площадного люда вливался свежий ручеек откуда-то из Сторожища, на острие клинышка вышагивают трое, в одном из которых трёхпоясые мудрецы, не веря глазам, признали Стюженя, и попробуй не признай, если ворочается в толпе громадина, на целую голову выше прочих, а если не на помосте стоишь, а в самой толпе, наверное, так и видится – голова плывёт над всеми, отдельно от туловища, седая, здоровенная, как котёл. Со Стюженем какие-то двое, один из них и кричал, голос молодой, звонкий, не то что густющий стариковский низок. Подобрались к помосту, не спросясь и не смущаясь, полезли по ступеням.

– Говорю, а я никаких чудес и голосов не слышал, – Клёст худющий, то ли сам в одежде болтается, как мышь в горшке, то ли одежда великовата – смотрит с тем удивлением, которое здорово замешано на обиде: «Почему у меня не так?» – Лежу, таращусь в потолок, и ни голосов тебе, ни знаков. Вон, Рыбалёк так же.

Рыбалёк скривился, пожал плечами.

– Никто меня с Отцом вашим Небесным не сводил, никто из вашей братии шагу в нашу горенку не ступил, а гляди ж ты, встали в одно утро оба, как написанные. А ведь порубил нас с вами, Рубцеватый едва не в один день.

Толпа зашумела, заходила, ровно вода в чарке от толчка – широко, от края до края. Чернобородые переглянулись, старший прикусил губу, сощурился, будто против яркого солнца встал, под глазом живчик забил.

– А и правда, этих чего к себе не взяли? – крикнул давешний бузотёр, правдоискатель, показывая пальцем на подошедших. – Рылом не вышли? Отец Небесный не принимает? Или сначала на молельный дом занеси, а правда жизни потом как-нибудь?

– А кто не доживёт? – подхватил старый плетельщик корзин.

– А кому сейчас нужно?

– А кто без злата в суме?

– А кто вообще без сумы?

– Я, глав дело, чую, что кто-то мне помереть не даёт, а на молитвы языка не хватает, тушкой на зубах висит! – Клёст в сердцах ударил ладонью о ладонь. – И во, честной люд, гляди: хожу, стою тут, соловьём заливаюсь. Выходит, без всякого знака оставил жить. А я, может, и вовсе помереть хотел! А у меня, может, жена загуляла! А тебе всей этой сочной жизнью да по морде, по морде!

– Интересно, – Рыбалёк сграбастал бороду в ладонь, многозначительно закатил хитрые глаза в небо, – если не ваш Отец Небесный, тогда кто?

Смех родился словно ключ посреди болота – живой, свежий, поднялся из глубин, растёкся по поверхности, хизанцы видели только лица, сотрясаемые смешливыми корчами и потугами. Улыбнулся и старший хизанец, но вымученно, натужно. С двух шагов, пожалуй, никого не обмануть, но с десяти… как знать.

– Поймите, храбрецы, мы не могли вырвать вас из-под попечительства вашего бога! Это как увезти раненного от одного князя к другому, да сказать ему: «Вот новый твой дружинный начальник, ему присягай!» Это решение вы должны принять в здравом уме и твёрдой памяти!

– Тогда помирай, боец на поле брани, – Клёст отчаянно-залихватски махнул рукой, будто шапку с головы о землю сломал. – Идёшь ворожец дружественного войска мимо раненного – проходи дальше, не искушай молодца жизнью! Хоть и на одной стороне стоят князья, а всё равно проходи. Дай соседу умереть! Зачем жить?

Безрод, закутанный до глаз в привычный уже клобук, усмехнулся. Ты гляди, парню самое место среди лицедеев. Голосом играет так, что не захочешь смеяться, хоть сомкни челюсти, хоть клюквы натрескайся, чтобы скулы свело намертво – из-за зубов вытянет. Разожмёт, вытянет и будешь ржать, чисто конь.

– А где ваш моровой? – встрял Стюжень, и Сивый, худо-бедно старика знавший, понимал, что если верховный перестанет сдерживаться, вся площадь наземь от хохота рухнет. Заразное это дело, ох заразное!

– Кто? – хизанцы мрачно переглянулись.

– Ну… этот ваш, который мор победил, – Стюжень с самым невинным видом выкатил в непоняточках колючие глаза.

– Везут… пока, – натужно выдавил старший мудрец. Всё это стремительно переставало ему нравиться. Подсадные головы тянули, ожидая знака, но какой, твою мать, знак – затопчут, слова сказать не дадут. – А что?

– Да вот, любопытствую, всё ли со мной правильно? Вишь ли, струп на щеке недавно затянулся, спросить хочу вашего счастливчика, всё ли должным образом идёт? А то, знаешь ли, мор – это тебе не шутка. Хочешь ложку поднять, а не можешь, в пот бросает. А что до рта донесёшь, через дыры в щеках выливается. Неудобно, понимаешь.

Площадь родила волны, словно огромный валун с высоты в болото сбросили. Люд сгибался в поясе от потуг смеха… разгибался… сгибался, разгибался. Безрод не смеялся – просто усмехался, но в поясе кланялся со всеми вместе. Тянул губы и кланялся.

– От мора что ли излечился? – крикнул кто-то молодым голоском, тонким и ломким, и в конце задрал вопрос в такие горние выси, что чудом голосок не истончился, не сорвался.

Стюжень повернулся в сторону любопытного отрока, улыбнулся и показал пальцами: «Двое излечились!», добавил:

– Урач делами занят. Недосуг ему. Сами понимаете.

Когда толпа полным весом разливает вокруг звонкий смех, не празднуй буку, расслабься, отдайся во власть волн, раскинь руки – такие это волны, от которых сил только прибавляется. Смывают они тоску, вымывают до чистой слезы, а дурные знаки вытирают, ровно следы прошлого на песке, и когда сам делаешься чист, ровно свиток перед первой строчкой, на ту помянутую первую строчку и делаешь стойку, чисто охотничий пёс. Безрод за мгновение подобрался, нахмурился, выпрямился. Точно остриём полоснули по требухе, будто кто-то злым словом испортил чистый, девственный пергамент. Сивый поискал глазами и скорее почувствовал, чем увидел – впереди кто-то есть, глазами царапает, будто иглами скребёт, и так ярко полыхает страхом, что посюда жарит, ровно терем горит, а в ушах звенит жалобное: «Отпусти, Отпусти!». Прилетело спереди, от домов в иноземном конце, Безрод голову повернул безошибочно, словно по ветру развернул, но через мгновение-другое злое пекло сжижилось. Исчезло.

– Кадьяс, мы чего вылезли-то, – Стюжень на помосте по-простецки почесал затылок, переглянулся с парнями, – золотишко вам давать? Ну… на молельный дом для Отца вашего Небесного?

Вокруг грохотало так, что мотало даже хизанцев, с каждым слитным «Ахх-ха!» их, будто камыш, гнуло. Трёхпоясые отшатывались, да вот беда – хохотали со всех сторон, не спрячешься, не убережёшься. Полуденники невольно сдали друг к другу, спинами подпёрлись.

– Не ст о ит, достойный Стюжень, – старший мудрец великодушно улыбнулся: на двух шагах не скрыть, что улыбка вымучена и тяжела, ровно под битюга подлез, но на десяти обмануть, пожалуй, получится.

– Не слышно, громче! – ревели со всех сторон и хохотали ещё заливистее.

– Не ст о ит! – рявкнул Кадьяс. – Станем же каждый на своём месте помогать страждущим! Вдвоём быстрее победим!

– Тогда ладно, – верховный согласно кивнул, приобнял Клёста и Рыбалька за плечи, громко б у хнул: – Пойдём победу к себе крутить. Будь здоров.

Уже было ушёл, под мрачным, колючим взглядом Кадьяса и прочих дошагал до самых ступеней, как остановился, будто вспомнил что-то, выкрутил назад голову. Толпа в едином порыве вдохнула и замерла.

– Тьфу, забыл, – Стюжень хлопнул себя по лбу, развернулся, подошёл. – Я ж другим боком к тебе стоял, ты не видел… Гля, струп видишь? Уже почти затянулся, а раньше вот такая дыра была…

Сивый «раскинул руки» и поплыл на волнах. Качает, болтает, освежает…

Ужег едва не рухнул. Голова закружилась. Стоял себе, смотрел на площадь из глубины дома, и вдруг будто горло петлей пережало, а перед тем желудок доверху набили горящими углями. Печёт невыносимо, но ни свежим воздухом пожар затушить, ни глаз отвести. Они там, в толпе, оба, ужас из ночного видения, и узнаёшь их даже не глазами – ну какие лица разглядишь на сотне шагов – а будто ногами ловишь дрожь земли, когда впереди разверзается твердь и всё, что раньше стояло и возвышалось – деревья, башни, скалы – делается кучкой трухи. Только не ноги теперь тряхнуло, а самое брюхо, ровно там, впереди сотрясло невидимую вселенную, ту, в которой души и живут.

– Эй, колдун, ты что? – Ассуна неприязненно покосилась, но шаг навстречу сделала и нехотя подпёрла плечом.

– Уходим, – просипел Ужег, не в силах глаз отвести от площади. – Закрой мне глаза и облей водой. Быстро!

– Зачем?

– Быстро!

Ассуна, пожала плечами, пальцами опустила веки лекарю, оглянулась – кадка с водой стоит на улице, до неё шагов двадцать топать, зато горшок с нечистотами в углу притаился. Подтащила. С трудом приподняла – грудь мешает – задержала дыхание, отвернула голову и с нескрываемым удовольствием надела посудину Ужегу на голову, проворно отскочив в сторону.

Снял глиняную бадейку он сам, отбросил, сомкнул руки на мокрой груди и, глубоко вдохнув, замер. Через несколько мгновений лекарь дерабанна Зимограсса открыл глаза, и Ассуна, в испуге ахнув, так и оставила рот приоткрытым. Почернел. Этот проклятый колдун почернел: вокруг глаз будто синяки нарисовали, и второй раз за последние несколько дней с него точно плоть соскребли. Вон скулы, того и гляди, шкуру порвут.

– Нам надо уходить. Немедленно!

– Что за спешка? – Ассуна, подбоченясь, вскинула голову, выпятила подбородок. – Нам велено…

– Там, впереди копытом бьют события, которые хотят случиться уже сегодня, – Ужег покровительственно ей улыбнулся, подобно тому, как мудрец снисходит до объяснений высоких истин дурнорождённой, которая только и может, что пускать слюни изо рта да мычать, как корова. – Вот-вот наступит завтра, в котором меня раздавят в кровавую лепешку, а тебя ждёт судьба, которую я тебе совсем недавно расписал в красках!

Ассуна только губы поджала, да тёмными глазищами сверкнула, развернувшись к двери.

– Догоняй.

– Э-э-э, нет, краса подлунная, не так быстро. Я без помощи с места не сдвинусь.

Чернявая заскрипела зубами так, что аж на скулах заходило, а Ужег ядовито ухмылялся, отфыркивался, и с усов его летела по горнице дурнотная мокрая пыль.

– Я… позову кого-нибудь.

– Все, кого ты можешь позвать, теперь на площади. Смелее, краса, подставь плечо. Если упаду, тебе же будет хуже.

Ассуна немо, одними глазами сказала всё, что думает, при том её перекосило и рот несколько мгновений жил своей собственной жизнь – губы дрожали и тряслись, ровно у лошади. Её мало наизнанку не вывернуло от брезгливости, когда она подставила плечо и отвернулась, хотя если бы могла, просто сняла собственную голову с плеч, положила на стол, да сама себе велела бы не дышать, пока не вернётся. Ужег сгрёб чернявую под руку, перебросив правую через её шею, прижал к себе поплотнее и шепнул в самое ухо:

– К голове что-то прилипло. Убери, будь так добра. И понежнее.

– А-а-а-а-а!

Ассуна зарычала, будто её, точно степную кошку, тянут из норы за задние лапы. Одним пальцем она смахнула гадость с самой макушку колдуна и вдруг застыла, широко раскрыв глаза, и пару раз её тряхнуло, будто волна пробежала по телу, начавшись откуда-то из пупка.

– На меня смотри! – рявкнул колдун, локтевым сгибом выкрутил её голову к себе и несколько мгновений таращился на спутницу.

Её отпустило, волны тошнотной гадливости унялись, вдвоём они заковыляли к двери, и лишь раз всё едва не началось заново, когда она сослепу ступила в пустую уже бадью и едва не выкрутила ступню – нога поехала на чём-то склизком.