Текст книги "Ледобой. Зов (СИ)"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

* * *

Утром Жарик наладился бежать на пристань, даже за стол не присев.

– Ты куда? На пустой живот! Ну-ка за стол!

– Сегодня ладья придёт из Сторожища!

– Ну и что? Она раз в две седмицы приходит. Эка невидаль!

– Ну ма, мне Моряй обещал настоящие стрелы привезти! А Гремляш слово дал, что научит распознавать клады в земле!

– А на заставе стрел, конечно, нет! Шаром покати!

Мальчишка поджал губы, хитро покосился на Верну.

– Они взрослые. А мне Моряй привезет маленькие, с настоящим жалом!

– А на сокровища, что с Гремляшом найдете, ты накупишь стрел видимо-невидимо, так?

– Да!

Сивый до сих пор молчал. Да и потом не сказал ни слова, только глазами показал, быстро сядь. Жарик вздохнул, притопнул на месте – в ногах зудит, бежать охота – однако на своё место сел.

– Что такое день?

Мальчишка с опаской взглянул на Сивого. Отец никогда не спрашивает просто так, и никогда не оказывается вопрос лёгким и прямым.

– Это когда солнце встаёт.

– Ещё.

– Лес просыпается, в море волны подрастают.

– Ещё.

Жарик вздохнул.

– Из Сторожища приходит ладья, а тебя не пускают на берег.

– Ну, придет она, скажем, к полудню.

– А я буду встречать!

Сивый покачал головой. Нет. Не угадал.

– День – это дорога.

– Дорога?

– Да, дорога. И в пути ты будешь до самого заката. Хоть в один поход я с дружиной отправился, не поев?

– Нет, – буркнул Жарик под нос и уткнулся в плошку с кашей. С отцом всегда так. Уйдешь на запад, вернёшься с востока. Что такое день? Оказывается – дорога.

– Я в походе каждый день, и ты в пути с самого утра.

– Понял. Слабый дороги не осилит.

– Найдешь свои сокровища, а силы тут и кончатся.

Мальчишка даже не ответил – рот кашей забит, синющими глазами ест Сивого. Ест и кивает.

Безрод усмехнулся. Этого сколько взглядом ни морозь – как с гуся вода. Одно слово – родная кровь, да и Жарован в повивальных дядьках многого стоит. Вроде тот же синий лед в глазах, да не тот. Чуть тоньше, ровно не вековечная глыба, а тонкий весенний ледок, под которым бурлит и клокочет живой ключ. Бурлит и клокочет, спокойно доесть кашу мешает.

– Молоко.

Только моргнул. Пью, пью. А чего это отец как-то странно смотрит на маму? Жарик покосился за спину. И ма тоже странно смотрит на отца.

«В тот день я попрощалась с белым светом. Не помню воды, не помню, что плыла, ничего не помню. Помню лишь чью-то крепкую ладонь, что схватила меня за руку, едва хлынула вода. Меня ровно в подземелье завалило, а кто-то вывел на белый свет потайным ходом. Только ничего я о том подземелье не скажу. Ровно глаза были закрыты, пока вели».

«Никогда не снимай то золотое обручье. Никогда. Будто видел тебя, будто в шаге стоишь. Спросили бы: „Где она?“ пальцем показал бы – она там, и словно руку на живчике держу. Купец и дружина как на умалишенного смотрят, человек жену потерял на сносях, а лыбится, ровно бражки хлебнул».

– Отец, я побежал?

– К Тычку забеги.

– Ага.

– Верна, выдь-ка.

– Ты чего? Зашла бы.

– Твой-то где?

– Там же, где и твой. На пристани. Ладья с припасом пришла из Сторожища.

Золотайка зыркнула в обе стороны, скакнула в дом.

– Случилось что?

– Да нет.

– А чего тогда глаза прячешь, подрунька?

Золотайка подняла глаза, выдохнула, ровно в пропасть сиганула.

– А в общем да, случилось. Только не у меня. У тебя.

Верна нахмурилась, отставила метлу, показала, ну-ка присядем.

– Ты не поверишь, что я вчера на берегу видела…

– Доброго дня хозяевам!

Верна резво вскочила на крыльцо, толкнула дверь.

– А-а-а, входи, оторва! А кто это пришел к старикам?

Тычок разлыбился, потянул руки к Снежку. Малыш заулыбался, загукал, засучил ногами.

– Хорошо поели, прибежала мышка – остренькие зубки, береги пипи…

– Этот мальчишку плохому не научит! Нет, не научит! – Ясна сделала «лицо» и со значением показала глазами на старика. И так весело сделалось Верне, что едва не расхохоталась. Ясна, Тычок, сама, все вместе вышли из прошлого и принесли в грядущее этого крепкого пузана. И вот оно, грядущее, пускает пузыри на старикову рубаху и смеется, оттого, что борода колется. А на тебе, старый прохвост, беззубыми деснами укус в нос, а на тебе, пройдоха, слюни по всему лицу!

– А где эта? Спасёнка?

– В сараюшке, у себя. Зачем она тебе?

– Новости ей принесла.

Верна выскочила за порог, подмигнула солнцу – у Сивого научилась – порскнула к сараю.

– Есть живые? Или Дрых Дрыхыч в плен взял?

Сначала тихо было, потом ворох сена раздался, вытолкнул на белый свет лицо. Вот честное слово, ровно утопленник всплыл из глубин. Боженьки, а ведь хитрая какая – дабы трава не забивалась в волосы, спит в платке. Верна и без того еле смех держала, теперь и вовсе глотала смешинку крупными кусками – горло того и гляди надорвется. Вы только оцените: мало того, что сама из волн рожденная, тут ещё и сено разрешилось. И не просто разрешилось – желтое сено родило чернявую, что хочешь, то и думай.

– П о лно спать!

– Доброго утра тебе, достопочтенная Верна.

– Дня. Доброго дня и тебе, Рождённая Из Волн.

– Только под утро заснула. Сон не шёл. Всё родину вспоминала.

– То-то я смотрю глаза красные.

Ассуна выползла из сена, отряхнула платье, с вопросом выглянула исподлобья.

– Новости у меня для тебя.

– Я всегда рада добрым вестям!

– Ладья пришла из Сторожища.

Ассуна глубоко вдохнула, на мгновение задержала дыхание, закусила губу и медовыми глазами стрельнула куда-то в сторону.

– Ты знаешь, достопочтенная Верна, я решила повременить с отъездом и остаться. Мне здесь очень нравится.

Верна покачала головой, усмехнулась.

– Нет, голуба. Ты не поняла. Корабль пришел, и ты уезжаешь.

Несколько счётов мерились взглядами, наконец, Ассуна холодно улыбнулась.

– Ваше гостеприимство настолько меня тронуло, и я настолько замёрзла в море, что хотела бы ещё погреться на вашем чудном острове.

Вот честное слово, ровно опять на приёме во дворце саддхута Бейле-Багри, реки текут как речи, речи – как реки. Шопли вытри, медовоглазая, плавали – знаем.

– Наш остров согрет лучами праведного светила, а гостеприимство настолько богопоказано, что предписывает блюсти чистоту гостя. Дабы не испачкался всяким образом, не впал во грех. Высокий и низкий. Поэтому, уедешь ты сегодня, и уедешь чистая, – а вот нет сил больше держать улыбку. На-ка, получи ухмылку в тридцать два зуба, ничуть не хуже твоих. И не пытайся перебить. Училась у лучшего по усмешкам.

– Я не поеду, – Ассуна холодно растянула губы.

– Поедешь, вороная, поедешь.

Спасёнка пружинисто, крадко прошлась по сараю туда-сюда, потянулась, выгнула руки, дернула шеей вправо-влево.

– Ты что-то видела?

– Не. Сама не видела. Птички донесли.

– Боишься, что твой муж предпочтёт меня.

Всё, нет больше сил держаться. Держи, красуля, полноценный смех. Верна смеялась до слёз, до того, что пришлось к стене отойти, прислониться. Чуть наземь не рухнула, так растрясло колени. Ассуна с тревогой смотрела на эту светловолосую. Она с ума сошла?

– Что тебя рассмешило? Ты думаешь, такое невозможно?

– А? Что? Да нет, возможно, конечно. Сивый может уйти от меня в любой день. Он мальчишка большой, а я ему не сторожиха, держать не буду. Но ты не видишь одной очень крупной штуки.

– И чего я не вижу?

– Меня. Есть я, и своего я никому не отдам.

– Ты не отдашь мне мужа? – Ассуна холодно облизнула губы, горделиво задрала подбородок.

– Мужа забирай. А место жены подле него – мое. Ухитришься так?

Найдёнка собрала лоб гармошкой. Это как?

– Чего задумалась, умница? Понять не можешь? Ох, не по тебе эта наука. Собирайся.

– Я не поеду, дева, – Ассуна медленно сдала к противоположной стене, аккурат к тому месту, где рядком стояли заступ и грабли.

– Помогу.

– Ты не заставишь меня уйти отсюда.

Верна задрала взгляд в потолок. Боги, вы хоть слышите, что вороная тут плетёт?

– Я не просто дочь купца. Меня учили воины правителя. Лучше уйди своей дорогой. Иначе мне придется сказать твоему мужу, что его дражайшую половину настигла послеродовая хворь, и у тебя помутился рассудок.

– Отойди от граблей, хуже будет.

Спасёнка нащупала черен заступа, схватила, пару раз крутанула перед собой, торжествующе улыбнулась. Верна пожала плечами, прянула вперед, поднырнула под тычок заступом в лицо, левым плечом сбила черен в сторону, а правым впечатала в стену сарая воительницу, которую учили воины самого правителя. Непонимание, обида и жуткая боль вспыхнули где-то глубоко в медовых глазах…

* * *

– Это ещё что такое?

Щелк стукнул Безрода по плечу. Сивый только что снес на берег мешок, поиграл плечами, усмехнулся в небо. Вон, и парни рады. Застоялись, некуда силу девать, Рядяша не идет – плывет по сходням, и даже не плывет – иноходит, мостки под ним прыгают, играют. Отплясывает, в каждой руке по мешку, руки почти прямые, шаг, зашаг, отшаг, перетоп. Шаг, зашаг, отшаг, перетоп. Не дайте боги Неслухи возгорятся, тоже приплясывать начнут, прощайте сходни. Придется новые делать. Мальчишки носятся друг за другом, пытаются помочь, но разве поднять ребятне мешки и бочата? Подпирают парням ноги, толкают, помогают идти. Смех один, держи живот.

Оглянулся. Идет Верна, в поводу ведет Уголька, на коне, ровно тюк под накидкой, лежит тело, руки-ноги качаются в такт шагам. Сивый и Щелк переглянулись.

– Всё, получайте. Эй, Моряй, потерпишь на корабле попутчика?

Моряй с кормы разлыбился, развел руками, мол, а куда денусь?

– Это кто?

Тело закутано в тканину, кто – не понять.

– Вот, воевода, принимай! – Верна вручила Безроду повод, чисто улыбнулась, увела глаза в небо.

Уголёк резво переступил, откуда-то из складок тканины вывалился толстый черный хвост в косицу. Сивый с ухмылкой покосился на жену, задрал брови на лоб.

– Да, говорит, наконец-то ладья пришла, увижу, говорит, Сторожище, о котором всю неделю разговоров было. Ка-а-ак рванет на пристань, да ка-а-ак загремит о порог. Вон память из дурочки! Нет, ты представляешь? Разве так можно? Носится, как угорелая, под ноги не смотрит!

Щелк и Сивый переглянулись. Безрод и Рядяша обменялись взглядами. Рядяша посмотрел на Неслухов. Неслухи, как один, скосили взгляд налево. Ледок пожал плечами, «свернул» шею за спину, и только Стюжень смотрел прямо, взгляда не ломал. Ну, разве что бровями сыграл. Нахмурился, спрятал бороду в кулак, подошел.

– Хорошеешь с каждым днем, оторва! – облапил Верну, прижал к себе, погладил по голове. В ненастье под этой лапой можно от дождя спрятаться.

– А ты не стареешь! Суров, подтянут, строг, – сама обхватила ворожца, как смогла, прижалась, вытянулась на цыпочки, чмокнула в шею.

– Такие, как я не стареют, – усмехнулся старик, – умирают сразу. Вот был, а вот – нет. Ровно дуб с корнями вывернет.

– Сам говорил, что я дурочка. Не время тебе пока уходить.

– Ну какая же ты дурочка! Умница, красавица! А кто это на Угольке?

Спросил Безрода, но тот взглядом показал, мол, потом. Всё потом объясню, не сейчас.

– Найдёнка, – ответила Верна. Она не заметила перестрелки взглядами. – Наши в море выловили. Оттниры всех вырезали, одна вот осталась.

– Ты смотри, что в свете делается, – ворожец обошел коня, озадаченно прикусил ус, отчего-то даже принюхался, закрыв глаза. – А чего лежит, ровно сума перемётная?

– Память отпустила. Под ноги надо смотреть.

– Бежала?

– Как услышала, что корабль пришёл, аж в лице изменилась, – Верна улыбалась.

Вот нисколечко не сомневалась, что видит Стюжень всю насквозь! Хоть за тремя щитами спрячься, все три насквозь пронзит, проглядит до последней врушкиной жилки. А потому врать можно с чувством, с толком, вдохновенно.

– Ты не внесёшь нашу гостью на ладью? Сам привёз, тебе и отправлять.

Сивый ухмыльнулся, многозначительно посмотрел на старика, едва заметно кивнул вглубь острова, подошёл. Острожно снял Ассуну – та застонала, зашевелилась – унёс на ладью.

– Пойду, попрощаюсь, – Верна вздохнула, опустила глаза. – Последнее время мы с ней очень близко сошлись. Мало сестрами не стали.

Взбежала по сходням, ровно коза, уже с ладьи оглянулась на берег, показала язык. Поди пойми кому.

– Это она мне, – Сивый усмехнулся.

– Да уж, конечно, не мне, босота, – старик потрепал Безрода за вихры, тот аж глаза зажмурил. Хорошо!

Верна рывком усадила Ассуну, прислонила к борту, потрепала по щекам. Найдёнка с трудом открыла глаза. Туманные, мутные, всё плывёт. Застонала, да хватит уже, я пришла в себя!

– Слушай внимательно. Парни сгрузят мешки и бочата на берег, ещё какое-то время побудут на острове, ну там бражки с нашими хлебнуть, поговорить о том-о сём, а ты будешь сидеть здесь. Поняла? Увижу на берегу, пеняй на себя. Убить тебя мне, конечно, не дадут, но и серьёзно вмешиваться в бабские замерочки не станут. Последняя, что за моего замуж собиралась, того… – Верна чиркнула себя по горлу, развела руками, сделала виноватое лицо. – На слово поверишь, или проверять полезешь?

– Поверю, – хрипнула Ассуна.

Всевышний и всеблагой Отец Небесный, что за львицу ты спрятал в оболочку этой бешеной? Понять ничего не успела, оказалась на земле, в десятке мест болит, голова раскалывается, дурно, тянет блевать и глаза с ума сошли! Показывают всё криво, косо, мутно. О, Небесный наш Отец, всегда считала, что ты благорасположен к своей недостойной дочери, но лишь сегодня впервые поняла, как ты недоволен. Иначе не создал бы такой медлительной и тупой. Да, тупой, ведь только сейчас поняла, что так насторожило в тот день у купальни, когда старая женщина грозила отхлестать дубовыми ветками. Это порождение подземных чудовищ, эта светловолосая исфайка, изрыгающая огонь, неслась домой не по-женски, разбрасывая голени в стороны, а по-мужски. По-мужски!

– И вот ещё что, – Верна робко улыбнулась. Так улыбаются ущербным, болезным. – Той, что собиралась тогда за моего замуж, ты в подметки не годишься. Как светлячок рядом с костром. Светляк и костер. Костер и светляк. Я и сама не гожусь, но так вышло. Поняла?

Рожденная из волн устало откинула голову на борт, одними губами прошептала «да», прикрыла глаза. Пропади всё пропадом. Пропади… Пропадом…

Глава 11

—…а этот вот, – Тычок пальцем показал на Безрода, – грозился меня больше в море не взять! Ишь ты, распоясался! Оперился, понимаешь! Крылья расправил! Я те дам, Тычка дома запереть!

– Ай-ай-ай, – Стюжень погрозил Сивому пальцем, – разве так можно с раненным бойцом? Ишь ты, оперился! Крылья расправил! Тебя для этого воеводой сюда князь поставил, чтобы ты доблестных бойцов заживо на суше морил?

– Да! Для этого?

Безрод надувал щеки, глотал смех и держался как мог. Бабке Ясне полегче, вон сидит за спинами стариков, мало по лавке не катается, и ведь смеётся, старая, так беззвучно, что ничего не слышно.

– Я больше не буду.

– То-то же, оболтус!

– Да! Вот так! Понял, оболтус?

Бабка Ясна задавила смех, утерла слёзы, отправила Тычка по хозяйственной надобности к соседям, и тот, уходя, в дверях погрозил пальцем, мол, смотри у меня. Безрод выдохнул, встал из-за стола, поцеловал Ясну. Старуха расцвела, как ромашка на поляне, прижалась к Сивому, погладила по голове. Да, кажется, всё так и должно быть. Дом, Безрод, внуки.

– Порожнее отгремело, займем языки ст о ящими делами, – Стюжень достал из сумы свиток, пис а ло, долбленку с чернилами. – Ну, давай, рассказывай. Что на этот раз?

– Войну пророчил, – Сивый разлил молока по кружкам. – Пятнадцать воев ранят. О смертях не заговаривал, но и так ясно. Хитрый, балабол. Умолчал.

– Война? Не морская стычка? Точно?

– Всякое возможно. Но в стычках ладья на ладью… нет. Не столько.

Стюжень записывал, время от времени поднимая на Безрода тревожный взгляд.

– Одно пророчество я не понял, – Сивый нахмурился, – Говорил, дескать, меч видел над моим отцом.

– Меч над отцом? – в один голос переспросили ворожцы.

– Ага, меч, – Безрод намочил усы в молоке.

Стюжень нахмурился, записал. И с течением времени мрачнел всё больше. Ровно не черные строчки исполосовали пергаментный свиток, а нацело залило мраком, когда ни единого светлого пятнышка.

– Всё?

– Да.

– Та дева на Угольке, кто она? Вы это почуяли? – Стюжень повернулся к Ясне.

– Да, старый, – ворожея присела напротив, рядом с Безродом. – Едва увидела, ровно в ушах зазвенело. Распариваю в бане, а саму качает, чисто ладейку на волнах. И в глазах все плывёт.

– От неё, действительно, ворожба волнами исходит, – Стюжень кивнул, покрутил в руках пис а ло, едва не сломал.

– Как волна смрада от трупа, – вздохнула Ясна.

– Давай, беспортошный, рассказывай.

– Нашли в море. Кругом туманище, да вот первая странность – Гюст будто колыхание завесы углядел за перестрел. Ровно клубы волнуются, колобродят. Так бывает, когда дым ладонью ворошишь. Ну, или парусом. Ладно, подняли эту. Всё как должно быть – обезвожена, мокрая, соль коркой на лице, обломки досок верёвкой связаны. Вроде умирает, вроде плохо ей, а Тычок боли не чует. Лыбится, да глазками титьки мерит.

– И говорят, не только глазками, – Ясна повернулась к Сивому.

– Про то сами разбирайтесь, – Безрод усмехнулся. – Доски увязаны морским узлом. Едва громко попросил Гюста обглядеть плотик, разрезала узлы и выбросила. Ледку сказала, мол, у них так принято. Дескать, распустила узлы – прочь беды и страдания.

– Ещё странности?

Ещё? Сивый вздохнул. Странности человек ногами и руками творит, да языком отливает. Мог бы связать ей руки-ноги, сделал бы, не поморщился. Затычку в рот, повязку на глаза, верёвочную петельку на руки, второй конец – к ошейнику Черноглаза.

– Про голубиную службу спрашивала. Есть или нет.

– Голубиная служба?

– Да, – Сивый глотнул молока, закатил глаза. Хорошо!

– Есть ли связь с Большой Землей, – задумчиво пробормотал старик, – Как быстро можно дать знак беды. А ты что?

– А что я? – Безрод усмехнулся. – Дурак, он и есть дурак. Мечи наголо! Руби! Коли!

– Выходит, не сказал.

– Ясное дело не сказал. Нет их у нас. Ничего не увидела, ничего не показал.

– Н-да, и ведь не соврал. Голубь – штука ненадежная. Моречник догонит, только перья полетят. Мы, кстати, ещё парочку моречников привезли. С черной полосой на хвосте. А дети не могли всё рассказать?

– Жарику особо наказал за гостьей глядеть в оба глаза. Мол, береги чернявую, не заблудилась бы.

– И?

– Ровно воду плеснули в костер. Или молока в рассол. Едва шерсть на загривке у неё не встала.

– Чуяла?

– Не без этого. На тень бросалась, не по себе ей было, да сама не понимала, отчего.

– Мальчишка твой особый, – Стюжень улыбнулся, повыше подобрал усы, припал к кружке с молоком. – Знать этого она не могла. Вот и шипела. А на пристани что за скоморошество было?

– Верна её уделала, – Сивый хмыкнул. – Эта соблазнить решила, через плотские утехи всё выведать. Ну моя и того…

– С ворожбой соблазняла?

Безрод кивнул. Старики переглянулись.

– А ты, значит, кремень. Не поддался.

– Ага, я такой.

– Сдается мне, не её это ворожба. Накрутил кто-то. Сама по себе девка чистая, но поработали с ней основательно.

– Думаешь, не знала?

– В тёмную ли её использовали? – Ясна помотала головой. – Знала, конечно. И выставлять её невинной овечкой не стоит. Но ворожила не она. Пустая, дурёха.

Стюжень встал из-за стола, заходил туда-сюда.

– А теперь слушайте новости с Большой Земли. У млечей мор идет. На самом рубеже с нами. Твой лучший друг Коряга из уморённой деревни привез нечто. Ставенки. А на них кто-то очень обозленный изобразил… тебя. И думают млечи, что деревенские нарисовали того, кто воду замутил. Куда-нибудь отлучался с острова?

Безрод помолчал, затем кивнул, усмехнулся. Одно к одному складывается, и ровно не само собой, а некто складывает.

– На той седмице к матери в род ездил.

– Лучше некуда! Это ведь на самой границе с млечами!

– Все время на глазах был.

– Это будешь объяснять Белочубу и Коряге. Мор и у нас. И не только мор. Кто-то купеческие поезда разоряет, людей режет, будто скотину. Нашли одного выжившего, парень из охраны полуденного купца. Ну как выжившего… умер все равно, но перед смертью описал злодея. Угадаешь?

Ясна в ужасе прикрыла рот ладонью, повернулась к Безроду. Стюжень подошел к столу, оперся ладонями, навис над Сивым.

– Говорит, видел чужого в синей рубахе, сединой припылен, рубцы по всему лицу, а лицо злое, ненавистью так и пышет. И я больше чем уверен, что твой род напасти избежит. Смекаешь, к чему клоню?

Какое-то время молчали. Старик ходил себе взад-вперёд, Ясна тревожно поглядывала то на одного, то на другого. Сивый нахмурился и буравил взглядом лавку.

– Много народу выкосило?

– У млечей пять деревень, у нас – восемь. И это пока! А ещё меня Молочник запытал, что было здесь в тот день.

Сивый поднял глаза.

– Да-да, в тот самый день, когда ты с дядькой бодался. А ты думал, никто не почувствует? Ворожцов по всей округе мало в блин не сплющило.

– Ну и?

– Думают, будто ты с тех пор под Злобогом ходишь, и всё это – твои проделки.

– Столько лет ждал, и сорвался, – Сивый усмехнулся.

– Плевать им, сколько лет ты держался. В каждой заморённой деревеньке что-нибудь да находят. Кто-то видел, кто-то слышал, кто-то живописал.

– И что дальше?

– Не знаю, – ворожец глубоко вздохнул. – Но не нравится мне это. Не сегодня-завтра млечи заропщут.

– А ведь я никому не нужен, – Безрод покачал головой. – Сижу на Скалистом, в чужие дела не лезу. Люди, поди, забыли, что есть такой на свете.

– Как же, забыли, – Стюжень с улыбкой щелкнул Сивого по лбу. – Ты знаешь, что тебя в народе Ледобоем кличут?

Сивый кивнул.

– Слышал. Парни говорили.

– После Озорницы пошло. Сам зимнему льду не дался, от парней отогнал. И лёд отчуждения сломал. Помнишь ведь? Весь город к себе повернул.

Безрод кивнул. Помню.

– А теперь, выходит, отворачиваю. Поворачиваю-отворачиваю…

Ясна тревожно стучала пальцами по столу. Ну, куда деться от предчувствий? Куда? Год шёл за годом, вроде всё благополучно, а ведь поглядываешь на дальнокрай, ждёшь тучу, что наплывёт, закроет небо, и ссыплет наземь молнии, да всё в громах. А этот сидит и усом не ведет, точно шкура толстая. Толстая, да, только вся в рубцах. И Стюжень смотрит, ровно спросить хочет. Да, старый, да. Вокруг Сивого и время течёт по-другому, и земля дышит чаще, и ровно воронка разверзлась при его рождении, и живёт с тех пор сивый мальчишка, как в ямке, и сыплется в неё сверх всякой меры бед, несчастий, испытаний. Льду, значит, не дался?

Какое-то время старик мерил Безрода пронизывающим взглядом.

– Ладно, разберёмся. Ты вот что скажи, с последних пор ещё было? Ну… это.

Сивый задумался и мрачно кивнул. Было.

– Будто надвое меня делит. Один рвётся на полночь, другой в этот берег вцепился.

– Память отпускал?

– Не дошло до того. Но Верна говорит, будто выкрали меня. Вроде сижу, смотрю на полночь… а нет человека. Не дозваться, не растормошить. И глаза белые.

Ясна не удержала слезу. Уходит парень, понемногу уходит туда, куда остальным ходу нет. Будто выпустили сюда под солнцем погреться, да обратно загоняют, успел только на зубок жизнь попробовать, да носом потянуть запахи дома.

Стюжень поджал губы. Хотел бы смягчить удар, да не смягчишь.

– Пока не знаю, что это такое, но чую – дело худо! Сам хоть что-нибудь помнишь? Что делал? Куда ходил?

– Ничего не помню, – Сивый ушёл в себя, сощурился, в памяти рылся. – Как-то дрова рубил, и тут нахлынуло.

– И?

– Все наколол, даже…

– Что? Не молчи.

– Колоду разбил. Половину за полста шагов нашли, – Безрод мотнул куда-то головой, понимай, там всё было.

Старики переглянулись, и Ясна, подтверждая, кивнула. Было такое. Верховный молча глазами показал, ты присматривай тут, старая. Верне и детям, конечно, зла не причинит, лишь бы ненароком не зашиб. Полколоды зашвырнуть на полста шагов, это тебе не яблоками бросаться.

А ты уж в лепеху расшибись, пень старый, погляди, что можно сделать. По свиткам пошерсти, по летописям, стариков поспрашивай. Не может быть, чтобы нельзя было парня в жизнь вернуть. Ладно, старый?

– Больно странно всё. Но одно я знаю точно, – ворожец кивнул. – Ткётся, ткётся та нить, на которую все странности снижутся, ровно бусы. Только не теперь. Будем ждать.

Верна раскатала мучной блин, фыркнула, сдувая волосы с глаз. Выглянула в окно. Вроде всё как обычно, благодатное светило ходит по небу, лес засыпает и просыпается, море дышит, птицы то поют, то спят, но есть на свете колючие неприятности, о которые ранишься, словно о шипы. Почему, почему при всей той размеренной вселенской благости под солнцем и луной рассыпаны обидки и слезы? Для чего? В окне протрусил Черноглаз, так быстро он ходит по двору только к одному человеку. Пришёл, значит.

Сивый вошел в дом, тяжелая дверь, досыта напоенная гусиным жиром, даже не скрипнула. Усмехнулся. Иной раз парни слюной исходят, чьи болячки точнее ненастье предскажут. Сам всегда молчал, но поспорил бы с кем угодно и выиграл, что женская обида чем-то похожа на грозу, а в злости Верны есть премного от убийственных молний – на полянку только входил, а по всем рубцам уже щекотка расползлась, хоть встань к дереву, да дери шкуру о кору. Под крышей дома гуляет, набирает силу буря.

Прошел к столу, не сводя с жены глаз, опустился на свое место. Стоит спиной, даже не оглянулась, но… вы только поглядите, лопатками передернула, будто кто ледышку за шиворот сунул. Безрод ухмыльнулся, взгляда не отвел. Верна ещё несколько раз тряхнула лопатками, дважды фыркнула – смех прорвался, ровно вода через плотину – наконец, отчаянно, с размаху шваркнула тесто на столешницу, ровно врага припечатала к земле, козой скакнула к стене и, прислонившись спиной, заелозила, пошла драть лопатки о бревно. Ты гляди, чешется, ровно медведица. Буря сходит на «нет»? Тучи проредило, а там синее небо, и ветер уносит ненастье прочь?

– Ты хотела что-то спросить?

Вот сколько раз с самого утра живописала себе в мыслях этот разговор, в небеса уносилась на крыльях правоты, а где-то внутри, из ниоткуда, да так вовремя всплыло голосом бабки Ясны: «Крепись, девонька. И по белую лебедушку нашелся сокол поднебесный. С лету ударил, в когти полонил…» Ага, летай, дурёха, летай, полыхай справедливым огнем, только на всякую летающую пичугу находится некто более крылатый. На тебе, красавица обещанный серьезный разговор!

– Ты и она. Что между вами… – и осеклась.

«К оружию!»

Как он это делает? Ведь только что под горячим взглядом спина горела и даже пониже, а прошёл один счёт, и взгляд сделался холоднее полуночных ветров, точно выдержала платье в леднике да сразу и нацепила, эй, мурашки, далеко по спине не разбегаться! Как он это делает? Как?

– Так было нужно. Она не должна была догадаться.

Верна собрала брови в одну черту.

– Не должна была? Ты и хотел, чтобы я ее на ладью приволокла?

– Помнишь день, когда родился Снежок?

– Ещё бы! Такой стоял мороз, деревья трескались, коров загнали в дома.

– Тычка помнишь?

– Выпил больше, чем весит сам. Орал такую похабщину, что покраснел даже Снежок.

– Ассуна ворожбой залита полнее, чем Тычок брагой в тот день.

Верна в чувствах закусила собственную косу, так хотелось крикнуть. Сейчас Сивый это скажет, вот сейчас… сейчас…

Безрод помолчал.

– Беды на пороге. Ровно мёртвую изморозь наносит из Потусторонья. Недобрая то ворожба.

– Чего хотела? Нарочно подставилась? Чтобы сюда забрали? Но зачем?

– Уж точно не из-за меня, – Сивый усмехнулся, Верна выдохнула, расслабилась. – На кону другое. А что – не знаю. Пока не знаю.

– И что теперь?

– На Большую Землю уйду с ладьей. Упрежу кое-кого.

Верна прикусила губу, понимающе кивнула. Только и разговору на заставе про мор, да про злодея с рубцами.

– Сёнге?

– Да. Поменьше бы отметинами сверкал на людях.

* * *

– Все, граница. За теми холмами попутная застава. Готовь золото, Кабус.

Купец облегченно вздохнул. Наконец-то. Последний отрезок пути. Нет, боги, определенно не любят соловеев. Пусть могущественные колдуны выясняют, уж чем эти люди провинились перед Всевышними, а для зоркого глаза и так многое понятно. Боги начисто лишили тутошние земли простора, засадив чудовищными лесами. Разве может человек жить, не видя дальнокрая? Разве может человек встречать новый день, не радуясь степи, ровной, как стрела? Как по этой чащобе проехать праведному купцу, да не застрять? Как? В деревьях застревает даже ветер, скакун же просто сломает ноги в этих медвежьих углах.

– А знаешь что, Шкура? – купец хитро выглянул на воеводу охранной дружины. – Все-таки боги справедливы. Никого не отпустят из своей небесной кладовой обиженным. Кому-то дали степь, чтобы взгляд разбегался вправо и влево и не знал пределов. Чтобы чистокровный конь мог нестись, как ветер, не встречая преграды. А кому-то справедливые Боги дают море… но отбирают степь. У нас есть степи, у вас море. Всё равновесно.

– Кому-то ума дают сызмальства, кому-то вбивают в голову тяжелыми ударами, – Шкура хмыкнул. – При мозгах, выходит, все.

Правильно говорит купец, так правильно, что больно делается.

– Ты из первых? Или из последних?

– Из предпоследних. Последние не выживают.

– Может быть ты и прав. Я тоже предпоследний сын. Наш младший просто бездельник и мот. Соседи говорят, что везения и удачи на нашу семью боги отпустили до предпоследнего сына. То есть как раз до меня.

Шкура кивнул. Да, всё так. Почесал сломанный нос. Знал бы, где упасть придется, соломки подстелил. И то ладно, что жив остался. Близко к быстрой и благородной смерти оказывался не раз, но ещё никогда не оказывался настолько близок к страшной жизни. Когда после того поединка слепого, глухого, беспамятного притащили под руки Стюженя, старик, рассказывали, ещё долго не знал, выживет ли, а если выживет, стоит ли отпускать в жизнь таким. А вдруг ослепнет? А вдруг оглохнет? Встать в строй калик перехожих? Стучать посохом по проселкам? Кровь лилась отовсюду, из глаз, из ушей, болело всё, даже волосы. Ну выжил. Не оглох, не ослеп, хотя и слуха, и зрения сколько-то потерял. А потом ворожец собрал всех порванных и увечных и коротко наставил. Усмехаясь, назвал тупицами и безмозглыми баранами. Коряга ещё петушился, пушил перья, хорохорился, да старик осадил его быстро. Вышло просто и убийственно. Как, спрашивал, называется игрок в кости, которого шельмец обвел вокруг пальца? Как, спрашивал, называется человек, которому кажется, что он поверг наземь злодея, а истинный враг стоит в сторонке и смеётся тому, как недоумок с обманкой воевал? Все пятеро молча таращились на ворожца и молчали. Вы не победители, усмехнулся тогда старик, не может быть победителем дурак. Вы не охотники, продолжал издеваться Стюжень, никогда охотник, выслеживая косулю, не отвлечется на невинного солнечного зайчика. А тупицы существуют лишь для того, чтобы всегда существовал некто умный и невидимый и говорил из тени: Я их уделал. Он вас уделал, сопливые вы мои, усмехнулся ворожец. Дёргунь тогда вспылил, обещал стереть с лица Безрода усмешку победителя, на что ворожец лишь показал на дурня и молча кивнул. Кто не хотел слушать про дураков, кто мотал головой? Кто не верил? Вот он первый дурак. Первейший. Который даже не подозревает, как выглядит тот, кто издалека показывает пальцем и ржёт, дескать, глядите, дурья башка, дай пирожка. Вы остались живы, бросил Стюжень, и это неплохой исход. Гораздо хуже было бы отдать концы, так и не узнав, что тебя уделали, как младенца. Хотя… счастливы придурки, потому что даже не понимают, настолько тупы. Положить жизнь в борьбе с тенью – это, конечно, достойно, издевался ворожец.