Текст книги "Ледобой. Зов (СИ)"

Автор книги: Азамат Козаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 19

Порой бывает такое – что-то вокруг неуловимо меняется, а что именно – понять не можешь. Воздух другой, солнце светит по-иному, звуки ухо дразнят как-то по-особому. Отвада, Безрод и прочие переглянулись, въехав в Сторожище, а Сивый даже назад оглянулся – там на телегах, застеленных соломой смирные лошадки неторопливо везли Стюженя с Урачем. Ворожцы недоумённо пожали плечами. Город изменился, зазвучал по-другому, заструился быстрее, вон люди куда-то спешат, да не один-двое, по пять-шесть человек сразу, будто на представление спешат, опоздать боятся, а вон бабы детей волокут в обратную сторону, и тоже едва не бегом. Оглядываются ещё, поскорее-побыстрее. От толпы уводят? Оно и понятно: нечего малышне делать в толпе.

– С ума посходили что ли? – недоумённо буркнул Моряй.

– Выясним, – Отвада припустил рысью, крикнув назад, – Догоняйте!

Княжий терем тоже гудел, Отвада ловил на себе взгляды со всех сторон пока спешивался да бежал в покои: теремные, дружинные – все смотрели с непонятным выражением на лицах, будто небо на землю упало, и ты единственный на всём белом свете, кто этого не знает. Хотел было крикнуть: «Пряма ко мне!», да не пришлось. Лёгок на помине.

– Что случилось? Ровно в гости приехал, ничего не узнаю!

– Город на ушах стоит. Там в иноземном конце чудеса показывают.

– Какие чудеса? – Перегуж, Моряй, Безрод следом за князем вошли в думную палату.

– Помнишь тех четырёх выживших после нападения на купецкий поезд? Ну тех, что к Стюженю свезли? Там двое полуденников было, а двое наши? Так вот, полуденники своих выпросили, мол, сами обиходят и похоронят, если что, по своему обычаю.

– Ну помню. Старейшина их тутошний самолично меня просил. Концы отдали?

Прям выдержал паузу.

– Наоборот. Выжили те двое. И даже на ноги встали. И в разум прежний вошли.

Отвада сощурился.

– Вроде хорошие новости, а смотришь сычом.

– Слушай дальше. Чихнуть не успели, весь город узнал, что хизанцы поставили людей на ноги после душегуба, считай – победили. Там тоже не дураки небо коптят: выволокли эту парочку на площадь и ну давай расписывать, как могучи их боги. Дескать, всё в руках вышних сил. А ты, простой боян, мол, пораскинь мозгами, сообрази, кому тебе молиться.

– И как назло меня нет в городе, – Отвада недобро улыбнулся. – Случайность?

– Не думаю.

– И много народу к себе переманили?

Прям угрюмо кивнул.

– За пару дней много. И будет ещё больше. Второй день бузят на площади, уже золото собирают на молельные дома. Дескать, народу уже много, а молиться негде.

– Наши не молятся под крышей, – буркнул Моряй.

– Посулят избавление от хворей, хоть Злобогу поклонишься в тёмной пещере, согнувшись в три погибели, – Отвада смачно припечатал кулак о ладонь.

– И слушок пустили, дескать, где-то и мор победили. Мол, Отец их Небесный великую мощь возымел, помогает недостойному племени людскому.

– Но… – ухмыляясь, протянул Безрод с вопросом.

– Но избавление не дастся даром, – кивнул Прям. – Переходи в истинную веру, и будет тебе благодать.

– Ты веришь в это? – Перегуж с тревогой спросил Отваду.

– Да. Но сильнее меня беспокоит тот слушок.

– Который?

– Про излеченного от мора.

Перегуж согласно кивнул.

– Если даже это полуправда, к Отцу их Небесному повалят толпой.

– А если полная правда, повалят так, что и нас затопчут, – Отвада горестно поджал губы. – И главный молельный дом устроят в моём тереме.

– Что делать?

Отвада недолго думал.

– Так. Всем одеться попроще и айда на площадь. Послушаем.

Сивый повернулся идти со всеми.

– Так, а ты куда? Ополоумел на рожон лезть?

Безрод ожидаемо холодно усмехнулся – Прям даже бровями поиграл, мол, я так и знал, князь, этого отговаривать бесполезно. Отвада заговаривать второй раз и не пытался, лишь с досады плюнул.

– Тогда хоть лицо спрячь, страхолюд…

Народ на площади бурлил, Безрода, замотанного в клобук, болтало, ровно щепку на волнах. Где-то справа он мельком видел Перегужа в кожаном переднике кузнеца. Там, впереди, на вечевом помосте стояли те двое, тощие, потерянные, но попробуй-ка глядеть кругом соколом, когда только-только встал со смертного ложа. Наверное, сотый раз на корявом боянском они рассказывали, как чудовище с рубцами по всему лицу истребило купеческий поезд, во всех красках расписывали, с подробностями, а их самих спасло и вернуло к жизни только моление Отцу Небесному.

– Не Безрод это, – услышал Сивый справа.

– А кто? Человечьим языком тебе говорят – рубцы по всему лицу!

– Значит, в ту войну за нас подставлялся, а тут на-те вам, душегубством занялся!

– Человек меняется. Мало ли что могло случиться.

– Верно! Вон Пыляй до женитьбы тоже хорошим был. Не пил. А теперь всё! Как выпьет, себя забывает. Может и Безрод так. Пока трезвый – добрый да покладистый. А как выпьет, себя не держит, – встрял худющий гончар.

– А может, заклятие на нём? Говорят же, подался он к Злобогу. А что, я верю. Нальёт ему Злобог заговорённой бражки и всё, хороший человек творит паскудство. И дети у него, болтают, чудесатые. Как бы тоже зло не начали творить.

– Ага, точно! Люди меняются. Я вон тоже не на страшиле женился. Пока женихался красивая была, как посмотрит голубыми глазками, ровно крылья у меня растут, а теперь… – усмарь горестно махнул рукой.

– Человек за хорошее держится, подмогу в том себе находит, а вы единственное стоящее отпихиваете. К ним подадитесь? – каменотёс, что с самого начала не верил в виновность Безрода, кивнул вперёд, на помост. – С твёрдого да в болото?

– А хоть бы и к ним, – едва не в голос ответили остальные.

Сивый усмехнулся. Один-четверо. Так ли весь город? Его пихнули в бок.

– Правильно же говорю? Предатель Безрод и душегуб!

– Ты похоже, всё для себя решил. Нет?

– Да говорят же, что он! А я как все.

– А выяснится, что не он? На Скалистый поплывёшь каяться?

– Да он это… – неуверенно упёрся худой гончар. – Говорят же, лицо с рубцами!

На помост поднялись трое, все чернобородые, одеты по хизанскому укладу – всё как у боянов, только верховки длинные, до самой земли и поясов три – два нашиты, один всамделишный, там, где и положено быть поясу. Дескать, три испостаси у этой Вселенной, верхний мир, там, где небо полощется, нижний мир, что под ногами лежит и мир людей, обнимающий человека со всех сторон, как пояс.

– Наши братья тяжело переживают свой недуг. Им тяжело вспоминать это снова и снова, и делают они это лишь для того, чтобы открыть для вас правду и, подобно путеводному огню на скалах, указать истинный путь, – завёл первый, да голосом таким распевным, хоть глаза закрой и на ходу засыпай.

– Денно и нощно вопрошали они в молениях Небесного Отца, когда выйдет им избавление от невыносимых хворей телесных и душевных, и Отец наш Небесный услышал! – второй гремел над площадью зычно и проникновенно, как молодой гром по весне, да голосом таким масляным и жирным, что услышишь одновременно его и скрип ржавого колодезного ворота – даже не поморщишься. – Вот что такое истинная вера, соседи мои добрые! Вот что такое истинная любовь создателя и подателя благ!

– А сколько таких сгинуло в беззвестности? Сколько отчаявшихся в эту тревожную пору не выкарабкалось в жизнь по той лишь простой причине, что не поверили в силу высшего существа, которому все мы обязаны жизнью? – третий, вопрошая, всё тянул руку и тряс ею, и Безрод будто въяве увидел, как соразмерно трясут и качают головами соседи, ровно для каждого полуденник нашёл крючок внутрях, набросил верёвку и теперь дёргает, ровно лицедей кукол на нитках, всех разом. – Да, наш с вами враг с рубцами по всему лицу, силён, злоба его велика, он травит нас с вами через воду и рубит мечом, будто скот бессловесный, но даже ему не сравниться в могуществе с Отцом нашим Небесным! Все ли видят этих двоих, которые его волей превозмогли хворь, насланную врагом рода человеческого? Кто видел, расскажите соседям, понесите светлую весть дальше! Есть спасение! Есть выход!

Сивый с ухмылкой наблюдал за рукоделами, что спорили совсем недавно на его счёт. Каменотёс взирал на всё молча, изредка плевался под ноги в сердцах, остальные четверо, как впрочем и добрая половина площадного люда, горячо поддакивали, одобрительно гудели, кивали, соглашаясь.

– Силён, паскуда сивая, а против бога не попрёшь!

– Соберёмся и сами попрём гадину! Князь, гони Безрода!

– Под суд, поганца!

– Отец Небесный… Скажите пожалуйста! Это ж навроде нашего Ратника что ли?

– Тьфу, дураки! Смотреть на вас тошно! Телята! Вас ведут, хворостиной гонят, а вы хвостами трясёте, да вперед палки бежите!

– Я уже было отчаялся…В горячечных видениях уже видел перед собой мерзкую рожу с рубцами, так и ждущую моей погибели, – на выжившего счастливчика страшно было смотреть – так живописен и леденящ был испуг на его лице, что гончар около Безрода горестно покачал головой, приговаривая: «Настрадался бедолага». – Но само высшее проведение сделало так, чтобы рядом оказались эти три мудреца, и с их помощью мы с Небесным Отцом нашли друг друга…

– Дня три учил? – Сивый усмехнулся в бороду, – «горячечные видения… высшее провидение…»

– Правильно ведь говорит! – гончар, накрученный сладкими речами до предела, возбужденно пихнул Безрода в бок и сделал попытку найти его глаза – Сивому пришлось согнуться и «закашляться». – Жги сердешный! Руби правду-матку!

– Разве могут остаться какие-то сомнения в том, что Отец наш Небесный любит нас и думает о нас? – вопрошал первый мудрец и водил по разгорячённой толпе чёрным оком, живым умом заточенным до кинжальной остроты.

– Вы представить не можете, какое облегчение наступает, когда находишь дорогу к спасению! – соловьём заливался второй выживший, колотя себя в грудь кулаком. – Заново начать жить, это как… как… как с бабы скатиться!

– Тьфу, срамной! – прилетело возмущённое с другого конца площади.

– Точно! – во всю глотку крикнул усмарь, – я когда по весне из болотища выбрался, подумал: «Да я ж не иду – лечу! Весу не чую, как после Кудряшки».

Толпа грянула хохотом и заколыхалась, как помянутое болото – цепко, вязко. А дальше по площадному болотцу, стоячему и плотному, будто нешуточная волна пробежала – заходило, заволновалось, и Сивый услышал: «Гля, купчата на помост полезли».

– А я тебе, добрый человек, отвечу по-простому, по-купецки! – основательно слепленный крепыш, без преувеличения «укутанный» собственной бородой, ровно в одеяло, руку выпростал пятернёй вперёд, – А ну, соседи, потише, слушай слово торговое! Меж собой мы, купцы, разумеем так: «Можешь сделать сам, делай. Не можешь – спроси соседа». Вон, болтают, Стюженя злая хворь свалила, вызволить старика из лап болячки не можем, разве это дело? Верховный ворожец излечиться не может! Сапожник получается без сапог! А если соседи помогут? Издавна Ратника почитаем, а вот пришёл ему на помощь брат с полудня, и носы воротим? Что не так-то? Тот же Ратник, только живёт напротив. Так в чём же дело? Может быть, нашему исконному мешаем с бедой воевать? Нет, не мешаем! Если наши вдруг найдут спасение, скажем «благодарствуем!» за избавление? Скажем! А вдруг боги меж собой договорились, а? Дескать, нынче Ратник в тень отойдёт, а спасением людским займётся этот… как бишь его… Отец Небесный? Что, не могло так быть? Я вон тоже не всякий раз за моря сам хожу. Иной раз и на печи остаюсь, только золотом помогаю, да добрым советом. И на-ка, добрый человек, от низового купечества на молельный дом! Прими, сочти, да пусти на доброе дело, и гляди, не дури – купца не обманешь!

Борода-Одеяло одной рукой схватил руку первого мудреца, старшего среди трёх, а второй с размаху впечатал мошну с чем-то звенящим тому в ладонь. Полуденник поклонился и, высоко воздев дар, просто поднял толпу на задние лапки, как учёного пса – гончар около Безрода, без преувеличения едва не запрыгал на месте. Сивый усмехнулся.

– За золото отца-мать продашь, скотина ты мохнатая, – шипел каменотёс, остервенело сбрасывая с плеча руку усмаря, едва тот от восторга затряс соседа, показывая пальцем на купца.

– Точно! Сам слышал – Стюжень вот-вот душу отдаст!

– Не дождётся старый избавления, уйдёт скоро к Ратнику.

– Можешь – сделай сам, не можешь – попроси соседа! – повторил гончар, привычно уже пихая Сивого в бок.

– Не можешь с женой сам, попроси соседа, – повернувшись к нему, каменотёс вскинул локоть и выразительно-бессильно уронил кисть. Мельком глянул на соседа гончара, замотанного в клобук, и вдруг замер, раскрыв от изумления рот.

«Что не так? Клобук сполз? Солнце меня приласкало?» – усмехнувшись, Безрод поплотнее зарылся в тканину, но обмануть каменотёса не получилось.

Рукодел медленно отвернулся, но лопатками, затылком, напряжённой спиной, сам вполовину утихший дал понять: «Знаю, что ты там, просто не смотрю». Ну как не смотрю – пару раз Сивый поймал косой полувзгляд с полуоборота.

«Я видел достаточно», – Безрод стал выбираться из толпы, и чем далее выбирался, чем ближе делалась площадь, свободная от толпы, тем ожесточённее приходилось работать локтями. Оно и понятно – чем дальше ты от помоста, тем жарче у людей желание увидеть спасённых и острее жажда послушать правду. Жизнь – она ведь одна, а ну как прямо сейчас говорят то, за чем ты всю жизнь гонялся, но между тобой и заветным словом, ровно страдное поле, колосится целое поле бездельников. Что? Они тоже хотят послушать слово истины? Нет уж, это ты – за истиной, а они бездельники!

Сивый выбрался на относительно свободное пространство и двинулся прочь от площади. Ещё бежит-набегает городской люд, каплями и ручейками вливается в озерцо вокруг помоста, только взрослые мужики, бабы и вездесущие отроки. Совсем уж малых детей матери по домам попрятали, дабы в давке не случилось непоправимого. Наверное, Отвада, Прям, Перегуж и Моряй ещё в толпе, дослушивают последнее, а с него хватит. Видел достаточно.

– В тереме подожду, – почти втянувшись с площади в улицу, буркнул Сивый и уже было расслабленно выпрямился, как сзади раздался топот.

– Стой!

Чья-то рука легла на плечо, «душегуб с рубцами» замер, медленно оглянулся. Давешний каменотёс.

– Это ведь ты? Ты же Безрод?

Сивый перестал прятаться за ткань, выпрямился, хотя клобука не откинул.

– Мог ведь и руку сломать.

– Ты или нет? – рукодел набычился, пригнул голову, нахмурился.

– Ну я.

Каменотёс какое-то время глазами жадно пожирал воеводу со Скалистого, зрачки так и бегали – так вот он каков, тот, о ком город судачит без умолку. Это же получается, что в ту войну город сообща обороняли, может и виделись где-то на стене? Безрод прямо в глаза не смотрел, человек чужой, непривычный, не дай Ратник потеряется, подкосятся колени.

– Только одно мне скажи, это ты?

– Сам ведь не веришь, – усмехнулся.

– А ты укрепи.

Сивый согнал с губ усмешку, мгновение-другое смотрел каменотёсу прямо в лицо, чуть выше бровей – прямо в глаза не нужно, всё-таки не мальчик, сединой побит, не нужно играть с человеком – затем просто вытянул руку с раскрытой ладонью, начал загибать пальцы.

– Скалистый, жена, дети… Ну поджёг я мир, малышам где жить?

– Я знал! Ты не мог! – каменотёса закачало-замотало, ровно оглоблей по темени огрели, но лицо его просияло.

Он схватил руку «душегуба», горячо затряс, пламенно обнял, как родного, обхватил за голову, притянул к себе, захлопал по спине. Мог бы – на руки поднял, ровно дитя малое, да взял себя в руки, опомнился. Безроду горло перемкнуло – ладно братья, дядька или дед обнимут так, что сердце трепыхается, ровно птица в силке, но посторонний человек… Словно бредёшь в жару, в теле ни капельки не осталось, от жажды не то что горло скрипит, внутри от каждого шага с лёгким шелестом пересыпается песок, и тут тебе дают напиться, и не просто напиться – сталкивают в холодный, голубой, звенящий облегчением источник. Чуть помедлив, Сивый ответил на объятие, да ещё в ухо шепнул:

– Ещё многое наговорят – не верь. Я на виду и не прячусь.

И ушёл, оставив сияющего радостью каменотёса на валких ногах, только и прилетело в спину: «Ах паскудники, значит, соседа позови?»

Догнал Моряй.

– Кто такой? Чего хотел?

Сивый усмехнулся.

– Да просто человек. Узнал меня в толпе.

– И не сдал? Не заверещал? Могли ведь и на площади разорвать.

– Не сдал. Поверил.

– Не всё пропало, – Моряй просиял, щёлкнул пальцами, – Ещё побарахтаемся.

* * *

—… Не понял? Что сделать? – уже в тереме Отвада вытаращился на Сивого, как на диво-дивное.

– Просто не входите, пока не скажу.

– В своём уме? Ты хоть и не первый встречный, но и с отцом себя не равняй! Не по тебе ноша!

– Давай попробуем. А вдруг! – Сивый сделал загадочное лицо и страшные глаза.

Какое-то время Отвада смотрел на него с потаённым страхом, затем выдохнул.

– Как женился, да как начал к деду ездить – не узнать. Лицом ожил, лицедеить начал. Тьфу на тебя, страхолюд!

Безрод усмехнулся и руками развёл. Жизнь продолжается.

– Как ты себе это видишь? Вот заходишь ты к ним: «Желаю здравствовать, парни. Тогда не добил, решил теперь прикончить». Да они концы отдадут, когда тебя увидят!

– Стюженя сначала запустим. Пусть подготовит.

– Запустим… подготовит… Ты вообще себя слышишь?

Сивый сплюнул ухмылку, вернул лицу прежнее холодное, неподвижное, бесстрастное выражение, на котором жили, казалось, одни глаза, да и жили так, как живёт зимняя вьюга – от прохладного к студёному, от морозного безветрия к ледяному вихрю.

– У нас отбирают землю и само право быть. Завтра будет поздно, – Безрод лениво махнул куда-то рукой, Отвада же и головы не повернул – ясно куда махнул. На площадь.

Князь переглянулся с Прямом, тот кивнул, с Перегужем – тот кивнул, с Моряем – скупой, но уверенный кивок. Чаян, сидевший у стены, поднялся с места, подошёл, что-то сказал зятю на ухо, и пока Отвада думал, старый боярин заговорщицки подмигнул Сивому. Выше нос, курносый. Безрод поиграл бровями – поглядим.

Из горенки, где лежали недобитки, Стюженя вывели под руки – ходил ещё неважнецки, ноги подкашивались.

– Клобук потом снимешь, сразу не стаскивай. Кто войдёт парням не сказал, незачем пугать прежде времени. Уверен?

– Уверен только в том, что женат на Верне, – Сивый усмехнулся. – Ты гляди, струп на щеке заживает. Уже закрылся, зубов не видать.

– Я с тобой потом поговорю, – пообещал старик и многозначительно погрозил пальцем. – Ты мне всё выложишь, как на духу.

– Будет дух, будет жизнь, – подмигнул Безрод, замотался в клобук, подхватил свой походный мешок, скользнул в горенку.

Парни лежали по лавкам, глядели на дверь равнодушным, полубезумным взглядом, рты раскрыты, щёки ввалились, глаза запали, носы заострились, хотя оба, как будто, курносы. И пахло в горенке Стюженя затхлостью, бессилием, безнадёгой и отчаянием. Вот вливают в глотку телячье варево горшками, и хоть бы хны – облезает с тебя мясцо, ровно шкура с обгоревшего на солнце. Будто вытапливают над невидимым пламенем в невидимую сковороду, и тает плоть невидимыми каплями и неслышно шкворчит. Так незаметно и пересечёшь незаметную грань, и на этом свете твой уход тоже останется не замечен.

– Клёст, Рыбалёк, эй, – позвал Безрод и пальцами пощёлкал от двери.

Лениво перевели взгляд, лениво вдохнули – грудь на вдохе лениво поднялась – лениво сморгнули, но даже лениво в глазах ничто не колыхнулось. Сивый ждал мгновение-другое, затем усмехнулся.

– Конечно-конечно, клобук сниму не сразу. Незачем парней пугать, – в правой руке походный мешок, а левой взялся за тканину на голове, пошёл мотать витки в обратку. – Разве я душегуб?

Швырнул клобук в угол, подошёл к ближайшем хворому, навис над Клестом, ровно безжалостная неумолимость – парень от чего бежал, к тому и пришёл – медвежьей хваткой склещевал плечо, тряхнул.

– Подъём, храбрец! Не спи в дозоре, замерзнешь!

Вот сунешь в горшок с густющей сметаной ложку, да начнешь лениво крутить по солнцу, скрести череном по краю, сначала ничего не увидишь – ровна и выглажена сметанная гладь, ничто не волнуется и не колышется – но если ворочать всё быстрее и быстрее, откуда-то снизу, как будто исподволь, к верху вытянется воронка и сомнёт, погребёт, затрёт ленивую покойность, уже подёрнутую заветренной коркой.

– Подъём, боец! – Сивый безжалостно «ворошил» ложкой, и где-то внизу, на самом донце синих глаз, наверное, там, где придавленная болезненным равнодушием, покоится в спячке душа – закручивалась воронка, вытягивалась в рост, подбиралась к глазам.

Ну да, воронка. Ну да, подняло всю муть со дна: вон взгляд сделался живее, колышутся там жуткие тени, ровно в тумане, а не орёт он от ужаса только потому, что громадная ладонь легла на уста, замкнула рот. Носом дыши, носом. А воронка делается шире, а взгляд становится мутнее, а рот под ладонью хочется открыться шире, да куда там.

– Сделаешь то, что скажу, уйдёшь живым, – Безрод мало не в глаза Клёста нырнул, дал облизать себя взглядом, каждый рубец, каждую морщину, зубы оскалил для пущего, разве что прямо в глаза не смотрел – Моргни, если понял.

Моргнул. Безрод едва не рассмеялся. По своему обыкновению, разумеется – ну там уголок губ подёрнешь, сощуришься, сопнёшь носом. Больной смежил веки, размежил, как будто моргнул, и, кажется, открыл глаза до предела, но нет – тянет веки дальше и дальше. Уже глаза сделались так широки, что вот-вот через ресницы перельются, ровно вода через край горшка. В ладонь едва ощутимо толкнулся горячий выдох, будто в дверь кто робко постучал. Сивый зловеще ухмыльнулся.

– Руку уберу, но орать не вздумай.

Клёст слабо кивнул.

– Как… ты… здесь?

– Хм, соображаешь. Понимаешь, где лежишь, помнишь, кто я.

– Чего… хочешь?

– Выпьем, закусим.

– Вы… за…?

– Да, – Безрод полез в мешок. – Нас как раз трое.