Текст книги "Дуновение смерти"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

9

Брейд вспомнил его при первых же звуках голоса. Это был сыщик, появившийся вчера вечером, – Джек Доэни.

Брейд выронил шляпу и нагнулся за нею. Он почувствовал, что его лицо пылает, но Доэни смотрел на него, улыбаясь как ни в чем не бывало. Сыщик жевал резинку, и челюсти его ритмично работали.

– Я могу вам чем-нибудь помочь, мистер Доэни? – спросил Брейд. – Как видите, я вас помню.

– Нет, наоборот, я могу вам помочь! – Доэни полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда ключ. – Вы просили вернуть вам это. Я и подумал, отнесу-ка я его сам. Это ключ от лаборатории того парня.

– Ах, да! – Брейд почувствовал прилив облегчения. Ну конечно же. Он просил вернуть ключ, и вполне естественно, что сыщик принес его. – Спасибо, сэр.

– У парня, оказывается, никого нет, кроме матери. – Сыщик спокойно разглядывал кабинет Брейда. Все еще держа шляпу в руке, Брейд с некоторым нетерпением ждал, когда же освободится проход.

– Да, это я уже знаю, – сказал он.

– Я к ней вчера зашел, нужно было сообщить. Скверная особенность нашей работы. Чувствовала она себя из рук вон плохо: она уже знала.

– Вот как?

– С ней была девушка, тоже ваша аспирантка.

– Роберта Гудхью? (Она сказала ему, что была у матери Ральфа, но ни словом не обмолвилась о Доэни!)

– Ага. Она-то и сообщила. Я спросил, откуда она узнала. Говорит, ей позвонил кто-то из университета.

– Секретарша из канцелярии. А той сказал я. И она решила, что должна сообщить Роберте. Знаете, Роберта, м-м… была в дружбе с этим молодым человеком.

– Бедняга. – Доэни кивнул головой, но не двинулся с места, чтобы дать Брейду дорогу. – Это ваш кабинет, проф?

– Да.

– Здорово. Стол у вас что надо. Мне бы такой в мою берлогу на нижнем этаже. Вы что, любитель все делать своими руками?

– Боюсь, что нет.

– А я слышал, что теперь профессора и всякие шишки очень этим увлекаются. Знаете, мастерят себе сами мебель, а не то выезжают за город, живут в палатках и все такое.

Брейд кивнул, стараясь не выказать нетерпения.

– Я вас не задерживаю? – спросил Доэни. – Вы что, уже уходите в это время?

– Вообще-то у меня нет определенных часов. Бывает, я остаюсь до полуночи, а иногда ухожу в полдень. Все зависит от расписания, да и от настроения тоже.

– Вот это да! – сказал сыщик с искренним восхищением. – Вот это работа, я понимаю! А вчера вы сильно задержались?

– Да нет, по правде сказать, нет. Я уже собирался уходить и тут как раз обнаружил… м-м… обнаружил тело.

– А сегодня, выходит, я вас задерживаю, а ведь и не думал. – И наконец не спеша отошел от двери.

– Неважно, – сухо сказал Брейд.

Он вышел за Доэни в коридор и запер за собой дверь. Ключ Нейфилда он пока присоединил к связке своих ключей.

Доэни наблюдал за ним.

– Это у вас в связке специальный ключ? Да?

Брейд почувствовал раздражение. Он поспешно спрятал ключи.

– Мне необходимо попадать в здание в любое время.

– Ясно! Подходит ко всем лабораториям?

– К тем, где нет особого замка. Но, по-моему, у многих на факультете есть такие ключи.

– Ясно! – Доэни кивнул, жуя резинку.

В машине, по дороге домой, Брейд вел безрезультатный спор с самим собой. Итак, сыщик появился снова. Повод у него, правда, вполне убедительный. Брейд сам просил его вернуть ключ. И вопросы он задавал вполне безобидные, не проявлял ни враждебности, ни подозрительности. Да и с чего бы?

И все же! Зачем, например, он спросил, когда Брейд ушел вчера? Откуда такой интерес к специальному ключу? И как это он так быстро его углядел? Присматривался, что ли?

Если учесть все обстоятельства, обед прошел на удивление гладко.

Спокойствие сохранялось и за десертом и не нарушилось даже тогда, когда Дорис, как обычно, предложила Джинни провести остаток вечера наверху, приготовить уроки, чтобы не оставлять их на выходной день, принять ванну и лечь спать.

– И учти, Вирджиния, чтобы после девяти я телевизора не слышала.

Джинни, блестя черными глазами, перегнулась через перила:

– Эй, па, не забудь, завтра мы идем в зоопарк!

– Не смей говорить отцу «эй», – сказала Дорис. – Еще посмотрим, как ты будешь вести себя сегодня. Попробуй что-нибудь выкинуть и никуда не пойдешь.

– Вот еще! Ничего я не выкину. Мы пойдем, правда, папочка?

И Брейду ничего не оставалось, как согласиться.

– Если не будет дождя, – добавил он.

– А на самом-то деле, Дорис, я не уверен, что смогу пойти, – сказал он немного погодя.

– Что? – переспросила Дорис из кухни, откуда раздавался чавкающий плеск посудомоечной машины.

Она вышла в гостиную.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что не знаю, смогу ли завтра пойти в зоопарк.

– Почему?

– Ко мне придет Кэп Энсон.

Дорис нахмурилась и сняла передник.

– Как же так получилось?

– Очень просто. Он сказал, что зайдет, и я не смог сказать ему «нет».

– Почему, интересно? Это не так уж трудно выговорить.

– А я не смог. Это ведь Кэп Энсон. Ты сама знаешь, какой он.

– Знаю. Но не разделяю твоих симпатий. Книга его, а не твоя. Почему ты должен потеть над ней?

– Потому что, когда он ее закончит, это будет хорошая книга, очень важная. И я даже немного горжусь, что могу помочь.

– Ну хорошо, но ведь он может прийти в другое время.

– Я уже дважды его подводил, Дорис.

– Дважды?

– Сначала вчера вечером. Мы договорились встретиться в пять, – ты ведь знаешь, что он не терпит никакой неточности. А я не пришел.

Дорис пожала плечами и принялась рассматривать программу телепередач.

– Вряд ли это была для него трагедия! Он оставил бумаги Вирджинии.

– Я знаю, но он был страшно разочарован и, конечно, уязвлен. Необязательность он расценивает как личное оскорбление.

– По моему, он выглядел вполне нормально. – На Дорис слова Брейда не произвели впечатления. – Я видела через дверь, как он отдавал Джинни конверт, он вовсе не казался расстроенным.

– Все равно, он был разочарован, заметно это было или нет. И сегодня он пришел ко мне в кабинет ровно в десять, прямо после лекции, а я все еще не прочел его рукопись. Вот тут он уж был совсем раздосадован!

– А тебе не кажется, что довольно странно с его стороны ожидать, будто жизнь пойдет своим чередом, как ни в чем не бывало, когда твой аспирант только что погиб по нелепой случайности? – Она сделала легкое ударение на последних словах.

– Конечно, это странно. Но он старик, и для него вся жизнь в химии. То, что случилось с Ральфом, его нисколько не трогает, поэтому, когда он заявил мне, что утром зайдет ко мне домой, я не смог отказаться.

– И все же тебе придется пойти с Вирджинией. Она ждала этого всю неделю. И не вздумай сказать, что с ней могу пойти я. У меня гора стирки, я и так уже давно ее откладываю.

– Вот что, – сказал Брейд, – я позвоню вечером Кэпу и предложу прийти в девять. Все равно раньше одиннадцати я Джинни не поведу.

Дорис ничего не ответила. Она включила телевизор и, взяв вязанье, устремила хмурый взгляд на экран. Но спицы не двигались. Брейд был уверен, что она и экрана не видит.

Наконец, по-видимому, сердясь на себя, что не может оставить эту тему, она спросила:

– Есть что-нибудь новое про Ральфа?

Брейд поднял глаза от рукописи Кэпа Энсона. (Он спустился бы вниз к себе в кабинет, если бы, честно говоря, не нуждался так сильно в обществе, пусть даже недовольной Дорис.)

– Сегодня ко мне приходил полицейский, – ответил он.

Она быстро взглянула на него, красивые глаза ее широко раскрылись:

– Что?

– Он просто принес мне ключ от лаборатории. Ключ Ральфа. Но меня встревожило, как он все осматривал.

– Он что-нибудь сказал?

– Если ты имеешь в виду, сказал ли он что-нибудь про убийство, то нет.

– Вот видишь! Не пора ли и тебе забыть об этом?

– Даже если это действительно убийство?

– Но ведь все уже кончено. Умер довольно неприятный молодой человек. Его не вернешь.

– Ничего не кончено. Есть девушка, которая, по-видимому, любила его и собиралась выйти за него замуж. Осталась мать, которая, как я понимаю, пережила за свою жизнь не одну трагедию и которой пришлось приложить немало сил, чтобы он получил образование. Так что ничего не кончено.

– Им не будет лучше, если у тебя начнутся неприятности.

– Они уже начались. Я весь день только и думаю, как бы из них выкарабкаться.

– Никто не подозревает, что это убийство, кроме тебя.

– Но долго ли так будет? Одна особа сегодня уже выражала недоумение, как это Ральф ухитрился перепутать цианид с ацетатом. Сейчас она убита горем, но постепенно успокоится и задумается об этом всерьез. Могут задуматься и другие наши химики. Кто-нибудь наверняка обратится в полицию. Ты хочешь, чтобы над нами висел дамоклов меч?

– Кто это – «она»? О ком ты говоришь?

– О Роберте Гудхью. Она собиралась за Ральфа замуж.

Дорис сейчас же отозвалась, инстинктивно хватаясь за малейшую возможность:

– Может быть, это она и убила. Может, он ее бросил.

– Я как раз думаю об этом, – ответил Брейд. – Я уже много передумал. – Он опустил на стол страницу рукописи, которую держал в руке. – Дорис! Послушай меня!

– Да? – ответила она.

– Давай обсудим все это вместе. Ну неужели я должен терзаться один? А вдруг ты заметишь что-нибудь такое, чего не вижу я? Ради бога, может быть, ты найдешь какой-нибудь выход.

Дорис склонилась над нетронутым вязаньем.

– Хорошо, – сказала она, – если тебе нужно поговорить об этом, давай поговорим.

– Я было решил, – начал он, – что все надо по порядку записать. Это было мое первое побуждение. Но потом я подумал: а что, если кто-нибудь найдет в корзине клочок бумаги или пепел и заинтересуется, что это я сжег? Понимаешь, я теперь сам не знаю, что лучше, что хуже. Это просто невыносимо… Допустим, – продолжал он, – мы решили, что это убийство. Тогда прежде всего нам надо установить, кто убийца. Я уже говорил тебе вчера вечером, что этот «кто-то» должен знать химию и должен быть знаком с методами работы Ральфа. Тут, очевидно, подозрение падет на меня, но если не считать меня, то кто может быть еще? Правда, есть один человек, который имеет доступ в лабораторию Ральфа и может наблюдать за его работой.

– Кто?

– Грегори Симпсон. Они пользовались лабораторией вдвоем. Он говорит, что Ральф не обменивался с ним ни единым словом, и, может быть, так оно и есть, но тем не менее Симпсон мог наблюдать, как работает Ральф, он мог видеть, что Ральф приготовил колбы с ацетатом и спрятал их в столе. У него возможностей больше всего, но и другие – Чарльз Эммит, или кто-нибудь из аспирантов, или хотя бы Кэп Энсон, – кто бывает в этой части здания, могли заметить то же самое. Другими словами, теоретически возможно, что кто-то вошел в лабораторию Ральфа, когда его там не было, просмотрел его записи и узнал достаточно, чтобы разработать план убийства. Но, понимаешь, все это не очень вероятно… Что касается самого способа убийства, то на первом месте тут, безусловно, стою я. Затем, с меньшей вероятностью, идет Симпсон. Остальных, кто бывает на нашем этаже, с трудом можно заподозрить. Что касается всех прочих, то вероятность тут бесконечно мала.

– Почему ты считаешь, – спросила Дорис, – что Симпсон занимает второе место? По-моему, у него точно такие же шансы, как и у тебя.

– Ему всего двадцать два, и никаких мотивов.

– У него нет мотивов, о которых ты знаешь, но ведь ты не Бог. Если на то пошло, то у тебя тоже нет мотивов.

– Вот тут меня кое-кто беспокоит. После смерти Ральфа я наводил некоторые справки…

Дорис сразу нахмурилась.

– Зачем ты это делал? Хуже ничего не мог придумать?

– Я был очень осторожен. Кроме того, мне кое-что рассказывали, не дожидаясь моих вопросов. Во всяком случае Ральф, по-видимому, недолюбливал меня или боялся. А может быть, и то и другое, я не очень уверен.

– С чего ему не любить тебя?

– По-видимому, он вообще мало кого любил. Не знаю, чем я ему не нравился и почему он меня боялся, да это и неважно. Каковы бы ни были причины, полиция может представить это как повод для убийства. Они могут сказать, что я для него много сделал или считаю, что много сделал, а он оказался неблагодарным и вел себя со мной не лучше, чем с другими. И тогда в припадке негодования я его убил.

– Но это же безумие!

– Полиция может решить, что я сумасшедший. Ведь бывает, что я срываюсь, выхожу из себя. Известно, что я кричу на студентов, когда они выкидывают какой-нибудь идиотский номер. Боюсь, я бы избил Ральфа, если бы эта история с цианидом действительно оказалась несчастным случаем и он бы выжил. Все знают, что иногда я не могу себя сдержать.

– Так может быть с кем угодно, – сказала Дорис. – Нет, конечно, у кого-то должен быть настоящий повод – одной вспыльчивости мало.

– Такой человек есть. Джин Мэкрис.

– Вот как? И какие же у нее мотивы?

Брейд рассказал ей.

– Ну, я смотрю, у вас не университет, а какой-то рассадник секса.

Брейд пожал плечами:

– Похоже, правда? Как бы там ни было, у Джин Мэкрис есть повод, но нет знаний.

– Много ли нужно знаний, чтобы поменять пробирки?

– Нужны не только знания. Нужна уверенность. Я думаю, не химик просто не решился бы иметь дело с цианидом – он побоится, что яд проникнет сквозь кожу. А вот у Роберты, если предположить, что Ральф ее бросил, есть и мотивы, и знания. Правда, у нас нет оснований считать, что он ее бросил… Конечно, – продолжал Брейд устало, – могут существовать мотивы, о которых мы не догадываемся, ты об этом уже говорила. Ранке, например, очень не любил парня. Встает вопрос: насколько сильно он не любил? Нет ли в их отношениях того, чего мы не знаем? Фостер чуть не исключил его. Может быть и здесь было что-то, что нам неизвестно.

Дорис сказала, принимаясь вязать:

– На твоем месте я не стала бы так беспокоиться насчет мотивов. Его никто не любил. Куда ни глянь, у каждого может оказаться повод. Ты ничего не знаешь о мотивах. Ты не знаешь, почему один человек решится на убийство, а другой нет. Да и откуда тебе знать? Это не твоя специальность. Ведь приди к тебе в лабораторию какой-нибудь сыщик, пусть даже самый умный, и начни он учить тебя, как вести исследования, ты будешь смеяться до упаду. Почему же ты считаешь, что можешь быть сыщиком? Только потому, что ты химик? У тебя нет ни опыта, ни навыков, и ты просто мучаешь себя. Так перестань, прекрати это.

Брейд молчал.

– Пусть это останется несчастным случаем, Лу. Ведь если кто-то и убил его, ну что же делать? Ты же не Бог, карать не в твоей власти!

Брейд отвернулся.

– Надо позвонить Кэпу, – пробурчал он.

Два с лишним часа Брейд в тоске и тревоге просидел над рукописью Энсона. Речь шла о начале карьеры шведского химика Берцелиуса, который в свое время был абсолютным властителем в химии. Он внес большой вклад чуть ли не в десяток разных ее областей, открыл несколько элементов, ввел термин «катализ», предложил химические обозначения, которыми пользуются по сей день, и так далее.

Энсон ставил его выше всех химиков – это был его герой, и, читая, Брейд удивлялся, как много общих черт было у Энсона и Берцелиуса, во всяком случае в изображении Кэпа. Конечно, в первой половине двадцатого века никто не мог обладать такой властью, какой обладал Берцелиус в девятнадцатом. Масштабы науки слишком разрослись. И все-таки Берцелиус тоже сошел со сцены задолго до своей смерти.

Может быть, Энсону кажется, что он повторяет его судьбу? Может быть, он считает себя последним великим защитником чистой химии – теперь, когда молодчики, занимающиеся квантовой механикой, добились успехов со своими резонансами и р-электронами?

Наконец, почувствовав усталость, Брейд сокрушенно отложил рукопись. В комнату вошла Дорис и вскользь заметила, что надо не забыть заказать на утро еще одну бутылку молока. Потом Брейд проверил, заперты ли двери, выключены ли электроприборы на кухне, и пошел наверх в спальню.

Кэп Энсон пришел к ним ровно в девять, минута в минуту, и Брейд, уже успевший позавтракать, провел Кэпа прямо к себе в кабинет на нижнем этаже.

Энсон положил трость и опустился в одно из двух кресел.

– Ну, Брейд, как вы справились с Берцелиусом? – спросил он.

– Самоуверенный тип, – улыбнулся Брейд.

– Он имел на это право. Знаете, ему ведь дали титул барона!

– Вот как?

– Я касаюсь этого в следующей главе. Он получил титул в день свадьбы. Женился он поздно, невеста была на тридцать лет моложе, и вместо свадебного подарка король сделал его бароном. Я пишу об этом подробно. Не вижу, почему история органической химии не может быть одновременно и историей химиков-органиков.

Брейд не нашелся, что ответить. Сам Энсон всю жизнь, несомненно, отделял химию от химиков и никогда не допускал, чтобы личная жизнь влияла на его работу.

Известно было, что когда-то существовала миссис Энсон, что она умерла и что Энсон живет очень одиноко и за ним присматривает экономка. Известно было также, что у него есть замужняя дочь, живущая со своими детьми где-то на Среднем Западе. Энсон никогда о них не говорил, и не потому, что плохо к ним относился. Он не говорил о них просто потому, что они не имели никакого отношения к химии.

– Если личные дела оказывают какое-то влияние на развитие органической химии, о них стоит сказать, – заметил Брейд. – Взять хотя бы титул барона! Это ведь свидетельство того, как тогдашнее общество оценило деятельность ученого. Органическая химия стала достаточно сильно влиять на повседневную жизнь, так что можно было присвоить дворянство химику-органику.

Энсон задумчиво кивнул:

– Хорошая мысль. Спасибо. Я думаю выбросить несколько абзацев насчет открытия селена. Конечно, и это и вся история с анализом и паяльной трубкой чрезвычайно интересна, но к органической химии не относятся.

– Согласен, – сказал Брейд, – книга и так будет слишком длинной.

– Договорились. А теперь взгляните на страницу восемьдесят два. Я еще не перешел к теории радикалов, но, по-моему, здесь как раз уместно…

Так они работали голова к голове, просматривая одну за другой страницы рукописи, то откладывая их в сторону, то снова возвращаясь к ним, пока наконец не раздался голос Дорис, подчеркнуто ласковый из-за присутствия Энсона:

– Послушай, Лу, мне кажется, Вирджиния почти готова.

Брейд поднял голову:

– Сейчас, Дорис. Ну что ж, Кэп, по-моему, мы сделали основное из того, что собирались. Может быть, отложим до следующего раза?

– Вы уходите? – спросил Энсон.

– Нужно сводить Джинни в зоопарк. На этой неделе ей предстоит писать какое-то сочинение, и я надеюсь, наша прогулка подскажет ей тему, да и вообще доставит удовольствие. И Дорис отдохнет. Так что убиваем трех зайцев сразу. – Он улыбнулся, встал, сложил страницы рукописи в стопку и придавил их вместо пресс-папье дыроколом.

Энсон собрал свои бумаги.

– Вы не возражаете, если я отправлюсь с вами? Надо кое-что обсудить.

– Пожалуйста, – нерешительно ответил Брейд, не зная, как отклонить эту робкую просьбу, – но только вам будет скучно.

– В моем возрасте почти все скучно, – грустно улыбнулся Энсон и взял трость.

Стоял ясный солнечный день, для весны слишком теплый. Хотя солнце припекало почти по-летнему, в зоопарке еще не было летнего скопления народа. И Брейд с некоторым удовлетворением подумал, что хоть тут ему повезло. Джинни отправилась смотреть обезьян, а Брейд с Энсоном дожидались ее на скамейке.

Брейд рассеянно смотрел на клетку, установленную на высокой подставке в центре круглой лужайки, поросшей травой. В клетке сидел старый орел, в маленьких желтых глазках которого все еще таилась сонная свирепость. Брейд размышлял, давно ли эта птица сидит в клетке и какой тяжкий грех она совершила, если по каким-то высшим, неземным законам, карающим проступки, ее обрекли на заточение.

Энсон купил себе пакетик жареной кукурузы и, положив трость на колени, с очевидным удовольствием хрустел нежными зернами.

– Вчера я говорил с Литлби, Брейд, – сказал он.

– Да?

– Он рассказал мне об этих лекциях по технике безопасности, которые он наметил. Конечно, старый жулик сам себя убедил, что задумал их давным-давно.

– Да, я знаю, – Брейда это не очень интересовало.

– А потом он спросил про вас.

– Про меня? – Брейд почувствовал, как у него напряглась спина.

– Потому-то я и привел вас сюда, понимаете, подальше от миссис Брейд.

– Что же он сказал?

– Да ничего особенного. Прямо ничего сказано не было. Однако я так понял, что в следующий раз ваше назначение будет продлено только на один учебный год. Вам предложат за этот год подыскать себе другую работу.

10

Брейду показалось, что температура резко упала, а солнце, светившее ему прямо в спину, перестало греть.

Голос Энсона доходил откуда-то издалека.

Прежде всего Брейд подумал не о том, что потеряет средства к существованию, не о том, что изменится привычный уклад жизни. Он подумал о Дорис.

Она все предсказывала. Пока он не утвержден, судьба его зависит от Литлби или от другого руководителя факультета, который придет ему на смену. Брейд всегда упрямо твердил, что ничего не случится. На этом зиждилось его положение в семье. А теперь как он посмотрит Дорис в глаза?

– Это связано с уб… – Он запнулся. Он чуть не сказал – «с убийством» и начал снова: – Это из-за Ральфа Нейфилда?

– Вы имеете в виду несчастный случай с Ральфом? – удивился Энсон.

– Ну да.

– Об этом он ничего не сказал. Да и какая тут связь?

Брейд пожал плечами и отвернулся.

– Все дело в ваших исследованиях, – пояснил Энсон. – Вы мало печатаетесь.

– Или печатайся, или погибай! – сказал Брейд с горечью.

– Знаете, Брейд, это ведь старая история. Люди держатся в университете благодаря своей репутации. Репутация основана на вкладе, который этот человек вносит в науку. А вклад измеряется количеством публикаций.

– Значит, если бы я собрал все свои изыскания вместе, разделил их на худосочные дольки и начал тискать сообщения, то в одном журнале, то в другом, было бы лучше? Значит, я считался бы великим ученым, если бы из каждой работы выжимал по дюжине статей? Выходит, репутация ученого измеряется количеством жиденьких публикаций, на которые он сумеет расчленить свои исследования?

– Брейд, Брейд, – старый химик поднял узловатую, с набухшими венами руку и успокаивающе похлопал Брейда по колену, – не будем спорить о количестве и качестве. Статьи, которые вы опубликовали за последние десять лет, очень серьезны и представляют известную ценность, но их вряд ли можно считать блистательным вкладом в науку. – Он даже усмехнулся, так ему понравилась эта фраза, и повторил: – Вряд ли можно считать блистательным вкладом.

– А у меня вряд ли встречались блистательные аспиранты, – ответил Брейд раздраженно и тут же устыдился: нечего сваливать вину на других.

Энсон согласился:

– Это верно. Но кто виноват?

– А что я, по-вашему, должен делать? Загребать себе дотации и покупать аспирантов? Не собираюсь. Я давно решил, Кэп, что не пойду с поклоном в Вашингтон предлагать какую-нибудь идею, под которую можно получить деньги от правительства. Я не собираюсь менять свою работу на какие-то сомнительные новомодные проекты. Я занимаюсь тем, что меня интересует, вот и все. Если это заслуживает общественного поощрения, я приму его без колебаний. А нет, так нет. – Он говорил со злостью, мысленно оправдывая себя и ожидая услышать уже знакомые обвинения в непрактичности, в том, что он глупец, считающий бедность добродетелью, а процветание – грехом.

– Перестаньте, – сказал Энсон, – вы же знаете, что я думаю обо всем этом разгуле с субсидиями, который царит вокруг. Я вам это не предлагаю. Но почему вы так расстроились? Неужели вы не найдете другую работу? – Он пристально, не отводя глаз, уставился на Брейда.

Брейду было трудно выдержать этот взгляд. Что он мог ответить? Что уже возникла отрицательная обратная связь? Что чем дольше его не повышают в должности, тем сомнительнее становится повышение? Ведь если его и решат повысить, неизбежно возникнет ряд вопросов. Почему он так долго оставался помощником профессора? Почему его так долго не повышали? Значит, с ним что-то не так? А чтобы получить повышение, надо ответить на эти вопросы. Причем с каждым годом вопросы становятся все настоятельнее, все острее, давать на них ответы все труднее. А через некоторое время ответить будет и вовсе нечего.

И при переходе на новую работу эти вопросы возникнут тоже. Не то, чтобы он был слишком стар для новой работы или считался плохим химиком, просто его нынешнее положение чересчур затянулось.

Брейд быстро представил себе бесплодное хождение по химическим факультетам, обмен вежливыми рукопожатиями с сотрудниками, вежливые расспросы об его исследованиях, вежливый обмен статьями, и все это настолько приторно вежливо, что начинало тошнить.

А вежливость объясняется только тем, что никто не захочет задать невежливый вопрос: «Почему же вы столько лет оставались внештатным помощником профессора, профессор Брейд? И почему ваш университет вместо того, чтобы утвердить вас в должности, позволяет вам уйти?» Ведь не ответишь же: «Они не хотят меня повышать, потому что слишком долго не повышали. Они позволяют мне уйти, потому что смущены и раздосадованы тем, что никак не соберутся меня зачислить».

Он все еще старался выдержать взгляд Энсона.

– Я могу пустить в ход свое влияние, – сказал Энсон, – и помочь вам.

«Какое влияние?» – подумал Брейд с горькой безнадежностью. Ах, Кэп, Кэп, ну какое влияние? В этом университете вы имеете вес, так как все смотрят на вас как на живое привидение и не хотят обижать. А в других местах? Там почитают настоящего Энсона, а настоящего Энсона, сделавшего когда-то огромный вклад в развитие органической химии, больше нет. Старик, зовущий себя Энсоном, – самозванец, он лишь телесной оболочкой связан с тем, прежним Энсоном, а все, что составляло его «я», его влияние, ушло безвозвратно.

– Но если вы хотите остаться в университете, – продолжал Энсон, – так боже мой! Заставьте их вас удержать. До июня, пока вас не предупредили, у вас есть время. Сделайте что-нибудь до этого.

– Сделать? – повторил Брейд. – Что сделать?

Энсон так стукнул тростью по гравию дорожки, что трость затрещала и из-под нее брызнули в разные стороны мелкие камешки.

– Вы что, сдаетесь, молодой человек? Бороться надо. В университете прозябать нельзя. Наука – это борьба. – И он сжал свою морщинистую руку в кулак.

– Но я-то как раз не возражаю против прозябания, учитель. На свете много мест, где можно бороться и где вам платят за эту борьбу. А я потому и сижу в университете, что не желаю бороться.

Из помещения для обезьян выбежала Джинни. Прямые темные волосы, заплетенные в две тугие косички, подпрыгивали у нее на спине, ударяясь о коричневый свитер, на бегу она отталкивала кусочек гравия носком туфли.

– Папа, можно я пойду в террариум?

Брейд поднял голову и какую-то долю секунды смотрел на собственную дочь, не узнавая ее.

– Конечно, – ответил он, – а где это?

– Да вон же, видишь вывеску!

– А нам пойти с тобой, Джинни? – Он потянулся к ней, и вдруг ему отчаянно захотелось взять ее на руки, прижать к себе, чтобы, лаская это маленькое существо, утешиться самому. Но она отбежала в сторону и ответила, не сводя глаз с террариума:

– Нет, я сама. Я быстро.

И поскакала, исполненная независимости, несмотря на свои одиннадцать лет.

– А как быть с работой Ральфа? – спросил Брейд.

– С исследованием кинетики? – на лице у Энсона отразилось неудовольствие, и он решительно затряс головой. – Забыть.

– Забыть? Но ведь она открывает совершенно новые возможности в области органической реакции. Если мне удастся закончить ее, получить последние подтверждения, – в нем вдруг пробудилась новая надежда, – я мог бы напечатать статью, которая вызовет настоящую сенсацию!

У Энсона это не нашло поддержки.

– А как вы собираетесь кончать эту недоделанную работу? – спросил он.

Брейд не ответил. Носком ботинка он сковырнул кусочек гравия.

– Для такой работы у вас нет достаточной подготовки, – сказал Энсон и покачал головой, – я это знаю. Приди вы вовремя ко мне за советом, я бы вас предостерег. Профессор не должен позволять своим аспирантам вести исследования, которые не по плечу ему самому. Я держался правила всегда знать и понимать до конца, что делают мои ученики. И если бы один из них вдруг исчез, я всегда мог доделать опыты сам. А у вас дело обстоит иначе, правда?

Брейд вспыхнул. Он исправно просматривал копии расчетов, которые приносил ему Ральф, но постичь математические выкладки и обобщения Ральфа в области конфигурационной энтропии было свыше его сил.

– А я научусь, – сказал он. – Я не настолько горд, чтобы перестать учиться.

– Дело не в гордости. У вас нет времени. Я вам скажу, что делать.

Он дружески положил руку на плечо Брейда, и Брейд вдруг остро почувствовал, что он относится к этому старику так же, как аспиранты относятся к нему самому.

– Будь я на вашем месте, я начал бы все сначала. Выбрал бы себе область, настолько новую, настолько никем не разработанную, что просто нельзя было бы не сделать в ней открытий. Надо найти такую область, в которую еще не вторглись эти типы, сидящие на субсидиях. Вот взгляните-ка на этого орла!

Брейд удивленно поднял голову. Глаза птицы были закрыты, крылья сложены. Медленно приоткрылся и снова сомкнулся клюв, словно рот старика, который бормочет что-то во сне.

– При чем здесь орел? – спросил Брейд.

– Возьмем хотя бы его плотоядность. Он ест мясо. Вон те обезьяны, может быть, и питаются насекомыми, но в основном едят фрукты и вообще растительную пищу. Однако обезьяны-вегетарианцы ближе стоят к плотоядному человеку, чем плотоядный орел. Интересно, как это отражается на химическом составе этих трех существ.

– Что вы имеете в виду, Кэп?

– Я говорю о сравнительной биохимии, о химической разнице между организмами. Те немногие, кто этим занимался, ничего не смыслят в органической химии. А у вас есть специальные знания, которые помогут вам пойти дальше их. Ну как? Ведь это замечательно интересно.

– О боже, Кэп, – сказал Брейд, невольно улыбаясь, – да я не представляю: с чего тут начинать?

– Вот именно. Так испытайте свои силы.

– Нет, Кэп, нет. Меня это не трогает. Меня просто не привлекает работать с животными.

Энсон нахмурился.

– Займитесь этим, и я уверен, мне удастся уговорить Литлби. Он забудет о своих планах отказаться от ваших услуг и уж во всяком случае даст вам реальную возможность поработать над новой темой. Он, может быть, даже повысит вас на этом основании. Здесь нет ничего невозможного.

– Спасибо, Кэп. Но даже при этом…

– Вы что, просто боитесь всего нового?

– Нет, но тема должна увлекать меня, и, по-моему, сейчас меня интересует как раз кинетика. Я попробую сам закончить работу Ральфа. Попробую.

Энсон встал.

– Я пошел, Брейд. Вы делаете ошибку.

Брейд смотрел вслед удаляющейся фигуре, и в чувствах его была такая сумятица, что он никак не мог в ней разобраться. Бедняга Кэп. Он явно возмущен. Все еще раздает идеи, распределяет области исследований. Конечно, он ненавидит кинетику и механизм реакции – ведь именно из-за этих проблем его деятельность оказалась устаревшей.