Текст книги "Дуновение смерти"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

3

Дорис изумленно посмотрела на мужа и сердито засмеялась.

– Лу, ты с ума сошел. – Она с трудом подавила волнение, глаза ее расширились. – Полиция у вас была? Это они так решили?

– Разумеется, полиция была. Он же умер внезапно. Нет, она ничего не говорила об убийстве. Они предполагают несчастный случай.

– Так, может быть, ты предоставишь им действовать самим?

– Они не все знают, Дорис. Они не химики.

– При чем тут химики?

Брейд рассеянно посмотрел себе на пальцы и потянулся выключить торшер. В голове у него начало стучать, и свет казался назойливым. Теперь только на кухне горели флуоресцентные лампы, и в наступивших мягких сумерках ему стало гораздо легче.

– Банки с цианидом и ацетатом натрия выглядят одинаково, – начал он. – Допустим, Ральф не заметил, что по ошибке схватил не ту банку. Это возможно. И все же его не удалось бы провести.

– Почему?

– Столкнись ты с этим, ты бы сама поняла. Сыщику, например, показалось, что оба препарата состоят из одинаковых белых кристаллов, и, видит бог, я его не разубеждал. Но это два различных вещества, у них разная плотность. Ацетат натрия поглощает больше влаги, поэтому его кристаллы слипаются плотней, чем у цианида. Ральф, как и все химики, набирал реактивы шпателем. Если бы он погрузил шпатель в цианистый натрий, то сразу бы понял, даже с завязанными глазами, что это не ацетат.

Дорис села на кушетку напротив него. Ее неподвижная фигура в полутьме казалась ему враждебной. На темном платье только руки выделялись белым пятном.

– Ты говорил кому-нибудь об этом?

– Нет.

– Не удивлюсь, если и сказал. Ты нередко ведешь себя странно. Но сейчас это уже не просто странности. Я думаю, ты сошел с ума.

– Почему?

– Ну подумай, ведь Литлби почти что обещал тебе в этом году повышение. Ты сам так сказал.

– Не совсем так, дорогая. Он сказал только, что считает одиннадцать лет ожидания достаточным сроком. Но это в равной степени может означать, что он ждет от меня заявления об отставке или собирается меня выгнать, как выразилась Джинни. Ты знаешь, она решила, что я уволен.

– Я слышала, – безучастно ответила Дорис.

– Откуда у нее эти мысли?

– Наверное, услыхала наши разговоры по этому поводу. Она не глухая и достаточно взрослая, чтобы понимать, что слышит.

– Ты не находишь, что не следует развивать в ней неуверенность?

– По-твоему, ложная уверенность лучше? Лу, не отклоняйся от темы: ты должен получить постоянную должность.

– Дорис, наша тема – убийство. – Брейд говорил тихо, но голос его слегка дрогнул.

– Наша тема – твое служебное положение. Если один из твоих учеников отравился, Литлби вполне может воспользоваться этим и задержать твое повышение. Если же ты начнешь разглагольствовать об убийстве и поднимать шум, тогда уже для тебя все наверняка будет кончено…

– Я не намерен… – начал Брейд.

– Да, да, сейчас ты, конечно, намерен молчать, но потом сочтешь своим долгом выкинуть какую-нибудь нелепость. Долгом по отношению к науке или к обществу. Своим проклятым долгом всем и каждому, только не твоей семье.

– Мне кажется, Дорис, что ты не все до конца понимаешь, – сказал Брейд. Меньше всего в этот вечер ему хотелось читать лекцию. – Если в университетском городке появился убийца, я никак не могу отнестись к этому безразлично. Тем более нельзя оставлять убийцу на свободе в химической лаборатории, это уж последнее дело. Если ему снова взбредет в голову убить кого-нибудь, он найдет здесь и помимо цианида сотни, тысячи возможностей. Предугадать, которую из них он выберет, нельзя, даже если нам известно о его намерениях. Разве я выполню свой семейный долг, если стану его возможной жертвой?

– Ради бога, почему же ты?

– А почему кто-то другой? Почему Ральф? Почему в следующий раз не я?

– Ох, зажги свет. – Она сама нетерпеливо включила торшер. – Ты совершенно невыносим. При чем тут убийство? Твой идиот-студент взял по ошибке цианид и сам того не заметил. Можешь говорить что угодно, но факт остается фактом. Он чем-то отвлекся и не заметил. Легко сказать, что ни один химик не спутает цианид с ацетатом, но нельзя же считать химика машиной. Химик тоже может быть рассеянным или раздраженным, сонным, забывчивым или взволнованным. Он может сделать уйму ошибок, самых нелепых. Так было и с Ральфом.

Брейд покачал головой. Свет утомлял его, но он не пытался снова погасить лампу.

– Не совсем так, Дорис. Есть вещественное доказательство.

Он говорил медленно, намеренно выбирая наиболее убедительные для нее слова.

– Ральф был очень методичен и всегда старался заранее подготовить все нужное для экспериментов, чтобы потом не отвлекаться в поисках того, чего нет под рукой. Ральф был педантичен даже в мелочах. Например, для всей серии своих опытов он заранее заготовил десять колбочек с ацетатом натрия, по два грамма в каждой. Когда сыщик ушел, я заглянул в стол Ральфа и обнаружил семь оставшихся колбочек; с виду в них был ацетат натрия. Я решил не доверяться внешнему сходству и проверил содержимое на нитрат серебра. Если бы в колбах присутствовал цианид, даже в ничтожно малой доле, то от первой же капли нитрата должен был выпасть белый осадок цианистого серебра. Но осадка не было. Тогда я нашел колбу, взятую Ральфом для последнего опыта. Она стояла в вытяжном шкафу, прямо против сосуда, где проходила реакция. В ней еще были остатки реактива – это понятно, так как количество ацетата, добавляемого в смесь, не нормируется; вот к стеклу на дне и прилипло немного кристаллов. Я растворил их, добавил нитрат серебра и получил осадок. И хлорид серебра выглядел бы так же, как этот белый осадок, но при взбалтывании хлорид серебра снова не растворяется, растворяется только цианистое серебро. Осадок растворился. Хорошо еще, что Доэни не входил ни в какие детальные расследования, так как сам понял, что это ему не по зубам.

– Доэни? – резко спросила Дорис.

– Сыщик.

– А! Ну хорошо, может быть, ты теперь объяснишь, что означает вся эта болтовня о десяти колбах и нитрате серебра?

– Послушай, дорогая, тебе это должно быть ясно. Ральф приготовил для своих опытов все десять колб сразу. Две из них он уже использовал, одну позавчера, вторую – вчера и остался невредим. Его убила третья. Семь оставшихся колб безвредны. Допустим теперь, что он принял цианистый натрий за ацетат натрия: скажем, он торопился, у него сдали нервы, он действовал бессознательно, словом, все, что тебе угодно, – но тогда он засыпал бы цианид не в одну, а во все колбы. Не мог же Ральф, насыпав в одну из колб цианид, бежать как дурак обратно к полке и доставать ацетат для девяти других. И точно так же он не мог бы, заготовив ацетат в девяти колбах, ни с того ни с сего отправиться за цианидом для десятой.

Дорис нахмурилась:

– Он мог начать с цианида, а потом заметить, что ошибся.

– Тогда он высыпал бы все из колбы и вымыл бы ее.

– Может быть, он насыпал цианид не в одну, а во все десять колб, а потом, когда стал высыпать, одну случайно пропустил?

– Теперь ты настаиваешь уже на двух невероятных оплошностях. Первая – перепутать реактивы и вторая – оставить в колбе цианид. Господи, цианид не игрушка! Даже химик, привыкший к обращению с ядами, будет с ним осторожен. Осторожнее, чем кто-либо другой. Химик просто не может быть до такой степени рассеянным. А Ральф отличался исключительной внимательностью.

Дорис молчала, и в наступившей тишине Брейд напряженно прислушивался к своим мыслям. Как страшно, что, начав с такой мелочи, приходишь к столь неизбежному выводу. Однако это был путь, которым он привык идти в научных исследованиях. Он свободно пользовался логикой в мире абстракции и атомов; почему же так трудно применять ее к людям?

И Брейд медленно произнес:

– Отсюда вывод, что в одной из колб кто-то намеренно заменил ацетат цианидом.

– Зачем?

– Чтобы убить Ральфа, естественно.

– Но за что?

– Не знаю. Как я могу говорить о причинах, если ничего не знаю о его личной жизни. Он работал у меня более полутора лет, и все же я о нем практически ничего не знаю.

– И ты за это себя обвиняешь? А когда ты работал у Кэпа Энсона, что он о тебе знал?

Брейд невольно улыбнулся. Профессор Энсон, который в памяти ныне живущих всегда почему-то назывался не иначе, как Кэпом (кажется, был когда-то игрок в бейсбол по имени Кэп Энсон; возможно, из-за него?), считал, что любая минута, проведенная вне его лаборатории, это безвозвратно потерянная драгоценность; любой разговор, не относящийся к научным исследованиям, – мелкая, пустая болтовня. Он и студентов своих считал только продолжением самого себя: добавочные руки, дополнительный мозг.

– Кэп – особый случай, – пояснил Брейд.

– Знаешь, сейчас мне хотелось бы, чтобы ты походил на него. Ты всегда мне говорил, что у Кэпа есть особый дар ни на шаг не опережать факты. Ты же, наоборот, обгоняешь факты галопом. Вся твоя теория строится на предположении, что Ральф подготовил сразу все десять колб с ацетатом. А откуда ты знаешь? Даже если известно, что он всегда так делал, как ты можешь утверждать, что и на этот раз он поступил так же? Можно сколько угодно говорить, что он был методичен, осторожен и все прочее. Что он всегда поступал так, а не иначе. Но люди не машины, Лу. Даже если бы Ральф и приготовил все колбы, он вдруг мог потом заготовить еще одну, по каким-то причинам, о которых мы понятия не имели, или вообще без всяких причин. Возможно, он одну из колб разбил, или как-то испортил, или, может быть, вдруг заметил, что по ошибке приготовил не десять, а только девять колб, или… мало ли что еще. Тогда он мог взять еще одну колбу и как раз в нее, именно в нее одну случайно засыпать цианид.

Брейд устало кивнул:

– Может быть и мог бы. Все это сослагательное наклонение. At hoc. [1]1
  At hoc – специально для этой цели; приспособлено для оправдания (лат.).


[Закрыть]Если мы перестанем придумывать всякие «возможно» и «может быть» и пойдем по линии наибольшей вероятности, она приведет нас к убийству.

– Лу, ты не должен в это ввязываться. – Она говорила тихо и твердо. – Пусть это даже убийство, мне нет до него дела. Я не хочу никаких скандальных историй. Ты не должен рисковать своим назначением. Понятно?

Вдруг зазвонил телефон; он стоял рядом с Дорис, и она сняла трубку. Глядя на Брейда, она прикрыла трубку рукой:

– Профессор Литлби.

– В чем дело? – шепнул он удивленно.

Она покачала головой и приложила палец к губам: осторожнее! Брейд взял трубку:

– Хэлло, профессор Литлби!

Голос собеседника, как всегда, вызвал в памяти его лицо, и оно возникло перед глазами Брейда во всех подробностях: широкая красная физиономия, особенно красная по контрасту с белоснежными волосами на макушке; толстые, дряблые щеки; нос и подбородок словно две одинаковые луковицы (как будто созидающий ангел, не желая терять времени, отлил их из одной формы), и фарфорово-голубые глаза в белой бахроме ресниц.

– Хэлло, Брейд! – начал декан. – Ужасная история. Мне только что сказали.

– Да, сэр. Крайне неприятно.

– Я мало что знаю об этом молодом человеке. Помнится, его не сразу допустили к работе над диссертацией – были какие-то возражения. Конечно, это к делу не относится, но все-таки характер много значит. Я неоднократно замечал, что тенденция к несчастным случаям в лаборатории всегда обусловлена появлением неуравновешенных особ. Однако пусть психиатры подыскивают этому затейливые объяснения, а мы удовольствуемся наблюдением фактов. Гм… Не заглянете ли вы ко мне завтра утром, до занятий?

– Конечно, сэр. Нельзя ли узнать, по какому поводу?

– Да просто некоторые соображения, возникшие в этой связи. Ведь лекции у вас начинаются в девять?

– Да, сэр.

– Тогда зайдите ко мне, скажем, в половине девятого. Ну, бодритесь, Брейд. Ужасно! Ужасно!

Не договорив третьего «ужасно», декан повесил трубку.

– Он хочет тебя видеть? – тотчас же спросила Дорис. – Зачем?

– Не стал объяснять.

Брейд взял уже пустой стакан, и ему захотелось наполнить его снова. Однако он просто сказал:

– Пожалуй, нам стоит поесть. Или ты уже ела?

– Нет, – отрывисто ответила Дорис.

За столом они молча занялись салатом, и Брейд был благодарен наступившей тишине.

Но Дорис не выдержала:

– Лу, я хочу, чтобы ты меня понял.

– Да, дорогая?

– Я не собираюсь больше ждать. Ты должен в этом же году получить постоянную должность. Если ты начнешь сам себе вредить, тогда конец. Лу, я долго ждала, каждый июнь мне приходилось сидеть и ждать, получишь ли ты снова эту маленькую карточку, утверждающую тебя еще на один год в должности помощника профессора. Больше я ждать не буду ни одного года.

– Но ведь ты не думаешь, что они не возобновят договора?

– Я вообще не хочу об этом думать, не хочу взвешивать все за и против – я хочу ясности. Если ты будешь адъюнкт-профессором, утверждение станет автоматическим. Ведь это и есть то, что называется постоянной должностью, – автоматическое возобновление договора из года в год?

– Если нет особых причин для отвода.

– Пускай. Я хочу, чтобы июнь для меня ничего не значил. Хочу, чтобы конец любого учебного года ничего для меня не значил. Я хочу, чтобы ты получил постоянную должность.

– Дорис, я не могу это гарантировать, – мягко ответил Брейд.

– Ты можешь гарантировать, что ее не получишь, если начнешь вести свои безумные разговоры об убийстве с Литлби или еще с кем-нибудь. И тогда… О, Лу… – Она быстро прикрыла глаза, точно удерживая слезы. – Я больше так не могу.

Брейд это знал. Он испытывал то же, что Дорис. Годы кризиса оставили свой тяжелый след на них обоих, вытравили их мужество; годы, когда им приходилось наблюдать мучительный страх родителей, о чем-то догадываться и не все понимать… «Постоянная должность» излечила бы их от этих воспоминаний, но что он мог сделать?

Брейд медленно и аккуратно поделил вилкой лист латука пополам и еще раз пополам.

– Не думай, что мне так легко оставить это дело. Если это убийство, то в конце концов к такому же выводу придет и полиция.

– И пусть, раз тебя это не касается.

– Как это может меня не касаться? – Он встал из-за стола. – Я выпью еще.

– Давай.

Брейд кое-как смешал коктейль.

– Дорис, а ты подумала, кто может оказаться убийцей?

– Нет, и не собираюсь.

– Ну так подумай.

Он смотрел на нее поверх стакана, и мысль, что придется все ей открыть, была для него мучительна, но иначе поступить он не мог.

– Убийцей может оказаться лишь тот, кто разбирается в химии. Человек, не имеющий лабораторного опыта, не воспользовался бы цианидом, не рискнул бы вмешиваться в ход эксперимента. У него не было бы достаточной уверенности. Он выбрал бы более доступные средства – револьвер, нож, мог бы столкнуть с высоты.

– Неужели ты хочешь сказать, что убил кто-то из ваших факультетских?

– Иначе быть не может. Кто-то должен был войти в лабораторию и в одной из колб подменить ацетат цианидом. Если бы Ральф находился в лаборатории, это вряд ли удалось бы. Прежде всего он был болезненно подозрительным, никого и близко не подпускал к своим приборам, – именно из-за этого у него и вышли неприятности с Ранке. Стало быть, подменить реактив могли только в отсутствие Ральфа. А он никогда не забывал запереть лабораторию, даже если ненадолго выходил в библиотеку за справкой. Я не раз это наблюдал. Следовательно, убить мог только тот, у кого есть свой ключ.

– Ох уж эти рассуждения! Если тебе приходилось видеть, как он запирает дверь, то это еще не значит, что он всегда ее запирал. Мог и позабыть когда-нибудь. И даже если никогда не забывал – ключ не единственный способ открывать замки.

– Пусть так, если ты снова настаиваешь на самых отдаленных возможностях. Но лучше рассмотреть наиболее, а не наименее вероятные объяснения. Попробуй предугадать путь, по которому наверняка пойдет полиция: для них убийцей должен быть тот, у кого есть свой ключ от лаборатории; тот, кто разбирается в сути опытов Ральфа; кто знает, где хранятся колбы с ацетатом и так далее. Кроме того, ведь реактив был подменен только в одной из колб.

– Почему? – спросила Дорис, наконец сдаваясь.

– Потому что убийца знал педантичную натуру Ральфа, знал, что Ральф проводит ежедневно по одному опыту и для каждого опыта берет из своего запаса колб только одну, причем каждый раз крайнюю слева. При таком расчете колбу с ядом приготовили на четверг, на тот день, когда Ральф остается один, так как его напарник по четвергам не бывает в лаборатории. Убийца доподлинно знал всю обстановку.

– Лу, к чему ты клонишь?

– Да только к тому, что полиция сопоставит все эти данные и найдет единственное, наиболее соответствующее им лицо.

– Кого?

– Кого! Как ты думаешь, почему я так старался не допустить даже намека на все это, когда говорил с полицейским? – Брейд осторожно отпил глоток и вдруг осушил залпом весь стакан. – Меня самого, дорогая! – сказал он хрипло. – Я как раз то лицо, к кому подходят все эти данные. Заподозрить в убийстве можно только меня.

4

На следующее утро дорога в университет казалась еще дольше вчерашней дороги домой. Накануне он завершил вечер третьим и, наконец, четвертым стаканом; но виски не вселило в него бодрости – скорее, вызвало отупение.

Дорис погрузилась в зловещее молчание и не отрывалась от телевизора. Брейд, вынув из конверта рукопись Энсона, хотел было просмотреть ее ради старика, но буквы начали прыгать у него перед глазами, и после пяти попыток прочесть начальный абзац он сдался.

Ночью оба они не спали, а на худеньком лице Джинни с утра было испуганное, напряженное выражение, и она поскорее ускользнула в школу. Брейд давно уже решил, что у детей есть невидимые антенны, воспринимающие непонятные настроения взрослых, от которых зависит их детская жизнь.

Не то чтобы он упрекал за что-то Дорис или себя самого. Их положение было следствием неразрешимой путаницы обстоятельств, в которой увязло все человечество.

Он заканчивал аспирантскую диссертацию под руководством старого Кэпа (старого – даже в то время), когда ему предложили приступить к преподавательской деятельности в университете. Это был дар небес, предел самых дерзких мечтаний. Его не соблазняла увлекательная, но весьма ненадежная работа в промышленности. Он не способен был, подставив подножку ближнему, бодро перешагнуть через него, не согласился бы на это даже в погоне за субсидией и хотел только спокойного, прочного места в жизни – уверенности, а не риска. Тогда он и женился на Дорис. Их желания совпадали: ей также нужна была лишь твердая уверенность в завтрашнем дне. Оба предпочитали не взлетать вовсе, лишь бы не подвергать себя риску упасть.

А что могло быть лучше должности преподавателя в прославленном старом университете? Наступал ли кризис, сокращались ли временные оклады, профессора и преподаватели все равно жили как ни в чем не бывало и доживали до седых волос, до почтенной старости. И даже после ухода в отставку профессора снабжали мягкой перинкой пенсии в половину оклада до тех пор, пока не ставилась последняя пометка о его пребывании на земле, пока не обращал наконец профессор свой усталый взор к великой черной доске вечности.

Время шло, и через два года Брейд стал помощником профессора. Его исследования касались разных вопросов – интересных, но не вызывающих споров: даже здесь он старался уклониться от шумихи, специально подбирая спокойные темы. Но шумиха вознаграждалась дотациями и субсидиями, а его они миновали, как и звание адъюнкт-профессора.

Он понимал состояние Дорис. Семнадцать лет службы – и ежегодно белая карточка, извещающая о возобновлении договора. Но на один год.

Естественно, Дорис хотела, чтобы должность была постоянной. Брейд старался объяснить, что постоянная должность – всего лишь пустые слова. Допустим, со штатного места нельзя уволить без причины или помимо решения университетского совета профессоров (из которых каждый ревниво оберегает собственное постоянное место). На самом же деле никого и не требуется увольнять: достаточно будет деликатно шепнуть профессору, что ему пора в отставку. А если кто-то станет упорствовать, то обиды от ежедневных мелких придирок будут скапливаться, пока не вырастут в гору и необходимость расстаться с должностью, пусть даже постоянной, станет неизбежной и неотвратимой. Но Дорис понимала только, что сейчас, при настоящем положении вещей, они могут потерять все, даже маленькую белую карточку. Для увольнения с временной должности не требуется ни каких-либо причин, ни решения совета.

Это была болезнь, порожденная кризисом, – Дорис нуждалась в уверенности.

Брейд угрюмо подумал, что сам нуждается в том же. Он подъехал к факультетской стоянке машин и занял свободное место. Занял то, что ему полагалось. Заповедные места у каменной стены здания химического факультета предназначались для адъюнкт-профессоров и высшей профессуры. Обычно это его не задевало, но сейчас он и здесь вдруг увидел проявление Уверенности, недоступной без перехода через магическую пограничную черту.

Он поднялся по резной деревянной лестнице, которая, огибая здание, вела к главному входу. Внизу, вдоль вымощенной кирпичом дорожки, стояли каменные скамьи, и двое расположившихся там студентов заметили Брейда. Один из них что-то шепнул соседу, и оба посмотрели ему вслед.

Брейд на ходу втянул голову в плечи. Утром он не купил газеты. Там, конечно, уже обо всем написано. Господи, неужели все теперь будут пялить на него глаза! Уж не мерещится ли им, что у него вместо головы череп с надписью: «Берегитесь, цианид!»

Он заметил, что шагает чересчур быстро, и у входа в большую двойную дверь принудил себя замедлить шаги.

Стоит только повернуть отсюда налево, и день будет испорчен с самого начала. А ведь он мог пойти направо к лифту и подняться к себе, на четвертый этаж.

Но он повернул налево и вошел в дверь с табличкой «Деканат химического факультета». Почему-то он сразу ощутил себя учеником начальной школы наедине с высоченным, суровым учителем, отсылающим его к великану-директору.

Брейд взглянул на часы: всего двадцать минут девятого, оставалось еще десять минут.

Когда Брейд сел, Джин Мэкрис отделалась от какого-то студента и поднялась со своего места.

– Подождите минутку, профессор Брейд, и он вас примет: сейчас он говорит по телефону.

– Ничего, – сказал Брейд. – Я пришел слишком рано.

Она вышла из-за своего стола и, толкнув вертушку, служившую входом за перегородку, направилась к Брейду. Она являла собой олицетворение тревоги.

Ее длинное лицо с выступающими вперед зубами выражало постоянную скорбь, но, по мнению Брейда, похоронный вид Джин вряд ли свидетельствовал о меланхолическом складе. Она хорошо справлялась с делом, ловко выпроваживала нежелательных посетителей, извещала Брейда о программе дня и, как только у нее выдавалось время, старалась заменить ему личного секретаря, которого факультет не стал бы оплачивать.

– Я была крайне поражена вчера, когда вы мне позвонили, – доверительно обратилась она к Брейду. – Воображаю, как вас это потрясло, профессор Брейд.

– Да, это был неожиданный удар, мисс Мэкрис.

Тон ее стал еще более интимным:

– Надеюсь, миссис Брейд поняла, почему вы задержались. Я постаралась объяснить.

– Да, благодарю вас.

– Я просто побоялась, что поскольку вы всегда так точны, миссис Брейд может подумать, ну понимаете… Может расстроиться и даже вообразить…

У Брейда промелькнула дикая мысль, не намекает ли мисс Мэкрис, что его могут заподозрить в сексуальной распущенности. Он уставился на нее с некоторым ужасом.

Она ловко перевела разговор:

– Наверное, вас особенно расстраивает то, что это ваш ученик.

– Да. Конечно.

– Так вот, в связи с этим…

На столе у мисс Мэкрис тихо загудел зуммер, и Джин заторопилась.

– Профессор Литлби может вас принять, но когда вы вернетесь, я вам скажу. – Она значительно кивнула.

Уходя, Брейд видел, как Джин поправляет белую блузку, столь же девственно чистую, подумал он рассеянно, как и колебавшаяся под ней неприметная грудь.

Профессор Литлби повесил трубку и механически улыбнулся. «Возможно, – подумал Брейд, – и он когда-то умел улыбаться искренне, но, занимая высокую начальственную должность, вряд ли можно полагаться только на собственные душевные реакции: ведь нужно обеспечить бесперебойную подачу улыбок в каждом подобающем случае. Необходимо иметь нечто более прочное и надежное, вот и пускается в ход автомат, который совершенствуется и смазывается, пока не появятся гарантии, что улыбка выпорхнет на уста при первом же требовании, независимо от событий или от отношения к ним».

И Брейд в свою очередь механически улыбнулся.

– Здравствуйте, профессор Литлби.

Профессор Литлби кивнул и потер ухо.

– Ужасный случай. Ужасный.

Его широкое лицо, выбритое до красноватого блеска, выразило соответствующую моменту озабоченность.

Время остановилось для Литлби двадцать лет тому назад. В ту пору его книга по электрохимии выдержала три издания и ею пользовались как учебником. Но четвертое издание так и не появилось, и книга вышла из обращения. Иногда Литлби задумчиво поговаривал, что надо ему выбрать время и подготовить новое издание, но даже сам не верил своим словам.

Да и зачем ему было этим заниматься? Книга обеспечила ему имя, а несколько патентов, относящихся к гальваностегии хрома, – скромный, но независимый доход и приглашение на должность декана, когда умер старый Баннерман.

Брейд кивнул, соглашаясь, что случай действительно ужасный.

– Конечно, – начал Литлби, – не так уж странно, что все произошло именно с этим аспирантом. Совершенно нелепый тип, как я вам и сказал вчера по телефону. Сожалею, что приходится говорить так о вашем ученике, тем более после ваших благоприятных отзывов о нем, но я просматривал характеристики и должен сказать, что весь профессорско-преподавательский состав был о нем дурного мнения.

– В некоторых отношениях он был трудный молодой человек, но обладал определенными достоинствами.

– Вполне возможно, – сухо сказал Литлби. – Впрочем, это к делу не относится. Я прежде всего обязан думать об университете, о нашем факультете.

Литлби перебирал бумаги на столе, и Брейд исподволь наблюдал за ним.

– Нам не следует допускать разговоров, – продолжал Литлби, – что не были приняты должные меры предосторожности, что мы пренебрегли техникой безопасности.

– Нет, нет, конечно.

– Кстати, как это произошло? Я знаю, что он вдохнул цианистый водород, но каким образом?

Брейд, не входя в подробности, изложил факты.

Литлби сказал:

– Ну вот вам, пожалуйста. Сосуд нельзя было оставлять открытым. Тогда он не сунул бы туда свой дурацкий нос.

– Нейфилду, очевидно, казалось, сэр, что при открытом сосуде ему будет легче регулировать ход эксперимента.

– Чепуха. В том-то и беда с современной молодежью, что безопасность у них на последнем месте. Знаете, я обошел лаборатории, и мне стало дурно, буквально дурно, от того, что я увидел. Растворители кипятят на открытом огне. При нагревании никто не пользуется асбестовыми сетками. А вытяжные шкафы в ужасающем состоянии. Откровенно говоря, я собирался созвать факультетское собрание именно по данному вопросу, и чрезвычайно прискорбно, что я не успел его созвать до этого происшествия.

Брейд неловко заерзал на стуле. Никаких особых нарушений техники безопасности в студенческих лабораториях не было.

– Сэр, если не считать порезанных пальцев да небольших ожогов кислотой, это единственный несчастный случай за последние десять лет.

– А вам бы хотелось больше?

Брейд промолчал, и Литлби, насладившись тем, как ловко он парировал его слова, заговорил снова:

– По-моему, прежде всего мы должны заняться организацией специального курса по технике безопасности, прочитать лекции о том, что, так сказать, можно и что нельзя у нас в химии. Лекции назначим на пять часов, с обязательным посещением для всех, кто проходит лабораторную практику, как для старшеклассников, так и для аспирантов. Ваше мнение?

– Попробуем.

– Хорошо. Я попрошу вас, профессор Брейд, организовать этот курс, и, думаю, будет очень неплохо, если вы предложите Кэпу Энсону к вам присоединиться. Старик безусловно обрадуется случаю проявить себя, и это как раз удобный случай что-нибудь для него устроить.

– Да, сэр, – холодно произнес Брейд.

Все это ему не понравилось: похоже, для него придумали специальное наказание, как у Данте, нечто вроде искупления вины, обряда очищения. Его аспирант оказался неосторожным, и за это он, Брейд, должен приучать к осторожности других студентов.

– Пожалуй, хватит по одной лекции в неделю, – говорил Литлби, – и начать теперь же. Если газеты… – Он прокашлялся. – Думаю, вреда не будет, если мы скажем, что это уже было запланировано как часть нашей постоянной программы по технике безопасности. И обмана тоже не будет, раз я уже готов был заняться этим, как я вам говорил…

Он вдруг взглянул на стенные часы, на них было без четверти девять.

– У вас в девять лекция, профессор Брейд?

– Да.

– Полагаю, вы в состоянии ее провести. Или вы настолько потрясены, что…

– Нет, – быстро сказал Брейд, – я вполне готов вести занятия.

– Прекрасно. Да, по поводу нашего маленького сборища завтра вечером. Надеюсь, вы с вашей милой супругой все-таки сможете прийти? Хотя, если вы чувствуете, что при данных обстоятельствах…

Брейд с трудом удержался от резкого ответа.

– Мы, по всей вероятности, придем. Для нас это такая приятная возможность, что…

И путаясь в неоконченных фразах, оба механически заулыбались и раскланялись с чопорной вежливостью, в которой не было ни капли дружеских чувств.

«Он не хочет, чтобы я приходил, – подумал Брейд. – Я отмечен смертью. Дурная слава. Только ради Дорис – иначе мы бы не пошли».

Бедная Дорис. Если раньше и была какая-то надежда на повышение, то сейчас все выглядело довольно безотрадно. Маленькие глазки Литлби ничего хорошего не обещали. Бедный Брейд. Перенесет ли это Дорис? Иногда она впадает в отчаяние, но прежде всегда находила в себе новый запас сил; конечно, найдет и теперь.

Когда он выходил из кабинета, он вспомнил слова Литлби о характеристиках, и его мысли заработали в ином направлении. Каждый преподаватель не только оценивал успеваемость ученика отметкой, которая предавалась широкой гласности, но еще и составлял его характеристику, по возможности более полную. Она оставалась негласной.

Конечно, профессора и преподаватели имели доступ к таким документам, и прежде чем стать руководителем Ральфа, Брейду тоже пришлось заглянуть в его характеристики. Но тогда он лишь бегло просмотрел их. Он знал, что Ральф на плохом счету, и не собирался принимать это во внимание.

Теперь все выглядело в новом свете. Кто бы ни был убийца, он должен был испытывать к Ральфу ненависть, злобу, какое-то чувство, настолько сильное, что оно могло привести к убийству. Ранке терпеть не мог юношу, и даже доктор Шалтер из медицинского института, лишь изредка встречавший Ральфа, неодобрительно к нему относился, как и многие другие, наверно. Но у кого-то в формулировке отзыва мог промелькнуть затаенный между строк, еле уловимый оттенок личного чувства.