Текст книги "... как журавлиный крик"

Автор книги: Айтеч Хагуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Как‑то в очередной свой приход Федька не стал играть с нами в ловитки, а устроил ловлю раков. В ауле их никто никогда не ловил. Если они и встречались в воде, их обходили или убивали: отношение к ним, в соответствии с мусульманским укладом, было как к нечистой твари.

Вначале мы боялись раков, потом нам стало интересно держать их за спинки – они беспомощно двигали клешнями… Мы думали, что это – игра вместо ловиток, но оказалось: Федька хочет жечь

их в костре.

Мы собрали курай, разожгли костер, стали кидать в него раков. Они расползались от огня, приходилось снова кидать их в пламя, и вскоре они беспомощно и судорожно хлопали своими шейками. Пока не спеклись докрасна. Надо было вовремя выбрать их из костра, иначе они лопались.

Федька ел их смачно, угощал старших, а когда те ели, и мы, которые поменьше, подключались. Ели только шейки. Нам казалось, что в остальной части находится желтое дерьмо.

Однажды за этим занятием нас застал дед одного из пацанов, проезжавший на телеге. Что было! Он кричал на Федьку, замахивался на него кнутом, потом стеганул кнутом внука.

– Вам что – больше есть нечего? Сукины дети! – кричал он, – разгоняя нас и раскидывая ногами костер.

Весть о наших проделках с Федькой облетела аул И дошла до тети Сасы. Она стала подробно расспрашивать меня, ел ли я, и если да, то сколько съел. Запричитала: «Разве я тебя не кормлю? Что же ты позоришь меня!..» Потом она решила, что от меня пахнет этими «водяными пауками», и дня два я получал свою долю пастэ и соуса не за столом, а в углу комнаты.

Этот поступок переполнил чашу терпения тети Сасы, и она решила передать меня другой тете – своей старшей сестре Гошавнай, жившей на другой стороне аула. Вечером, после дойки, когда уже смеркалось, повела она меня к ним. Я думал, что мы идем в гости. Да и вечер проходил с шутками, с угощением… Но ушла она без меня: сказала, что мне надо побыть здесь некоторое время…

Утром я проснулся от нестерпимой боли в ноге выше колена. Будто собаки впились в мою ногу. Я открыл глаза. Странное существо с ухмылкой наклонилось над моей головой. От испуга я вскочил на постели. А существо заковыляло к двери… От боли и обиды я плакал долго. Никто не приходил. С плачем я вышел во двор.

Возле крыльца стоял странный мальчик. Косоглазый, левой ногой опирался не на ступню, а на култышку, а ступня, как бы отломанная от ноги, находилась сзади. Он смотрел на меня, ухмылялся. Я понял, что это он так сильно щипал мою ногу.

– За что ты меня? Мне было так больно! – плача, обратился я‘ к нему. Мне хотелось найти хоть какое‑то сочувствие. Я не в силах был вытерпеть царившее вокруг безмолвное отчуждение. Он не отвечал. Лишь смотрел на меня, ухмыляясь своими косыми глазами.

Они делали его похожим на бесенка.

В поисках своей новой тети я пересек двор, зашел в летнюю кухню, там было пусто. Легкий дымок исходил от кострища в очаге. Направился к коровнику. И там никого не было.

Все это время мальчик неотступно следовал за мной, но соблюдал дистанцию. Ему было любопытно, что я буду делать дальше?

Я вернулся к дому, громко позвал тетю. Ответа не было. Я решился, наконец, спросить его: «Где тетя?» Он открыл рот и издал звук, который как бы свидетельствовал о том, что он пытается проглотить собственный язык. Наконец он указал рукой в сторону ворот. Я понял: мальчик еще и немой… Это окончательно повергло меня в уныние. Чувство отрешенности возникло из‑за этого странного, уродливого мальчика, столь неожиданно ставшего реальностью моей жизни. Он был такой уродливый, странный, что вызывал страх.

Все же мое обращение к нему изменило его поведение. Он перестал за мной следить на расстоянии, стал чаще «разговаривать» – издавать звуки. Он куда‑то меня приглашал, ковыляя впереди меня, указывал рукой вперед, оглядывался на меня. Мы оказались под шелковицей. Из его жестов я понял: он приглашает меня залезть на нее и потрусить. Шелковицы нападало много, и мы ели, пока не надоело.

Весь день хромой и немой мальчик водил меня по двору, выполняя роль своеобразного гида. Порою я не понимал, что же он хочет мне показать. Он привел меня в хлев, но скотины там не было и смотреть было не на что. Увидев мое недоумение, он пошел в глубину хлева и там из‑за плетеной кормушки, из соломы достал за уши хорошенького щенка и, высоко подняв, показал мне. Я подошел, протянул руку к щенку. Откуда‑то выскочила собака, набросилась на меня, едва не покусала…

Так продолжалось целый день: то он показывал мне что‑то приятное, полезное, то вдруг из‑за него я попадал в какую‑нибудь ловушку.

Обычно лицо его было не по – детски суровым: глаза, скошенные к переносице, смотрели из‑под нахмуренного лба, нос был со шрамом посередине. Тонкая прорезь рта и длинный треугольник подбородка… На левой щеке его тоже был шрам, выделяющийся на сером, суровом, почти мужественном лице. Но вот он подстраивал

sA'

какую‑нибудь каверзу – и лицо его преображалось. Он не мог ни смеяться, ни улыбаться: он мог только ухмыляться, и ухмылка делала его лицо похожим на личико ухмыляющегося бесенка.

Косые глаза играли двоякую роль. Когда он ухмылялся, они озаряли лицо фосфорическим отблеском, и оно казалось неземным, словно бы сюрреалистическим. Такое может явиться во сне, но не наяву. В обычном же состоянии глаза уходили под брови, придавая лицу почти сердитое выражение… Так и запомнилось мне навсегда его лицо: или не по – детски суровое, или личико ухмыляющегося бесенка.

Вечером вернулись с работы тетя Гошавнай, ее муж и их дочь Цуца. Она, как я и понял потом, была матерью Заура. Управились со скотиной, стали варить на ужин мамалыгу.

В летней кухне горел под треножником костер. На треножнике стоял чугун. В нем шипела кукурузная паста. После того, как крупа разварится, предстояло замешать кашицу на кукурузной муке, чтобы она стала, как положено, очень густой.

Мы с Зауром сидели возле костра. Ждали… Ждать было тяжело.

Голод стягивал рот, глотку и где‑то глубоко в желудке закручивался в тошноту. Целый день мы не ели ничего, кроме шелковицы.

Тетушка вышла из кухни, и произошло событие, которое мне запомнилось в ряду памятных событий этого первого дня на новом месте.

Заур неожиданно сунул руку в шипящую мамалыгу, мгновенно вытянул обратно, стал дуть на облепленную горячей мамалыгой руку. Вернулась тетушка. «Опять!» – закричала она. Схватила стоявший в углу веник и с размаху ударила им Заура по голове. Он, издавая отрывистые звуки, стал прятаться за мою спину. Тетушка грозила веником еще некоторое время, потом помешала пасту и снова вышла. Заур как ни в чем не бывало выпрямился, стал слизывать с руки застывшую кашицу. Зашла на кухню его мать, проворчала: «Опять ты этим занимаешься!..» – но особо сердиться не стала.

Вышла с кухни и она. Мы снова остались у очага одни. Заур обратил ко мне лицо, ухмыляясь бесенком. Я поразился открытию, которое он подсказал мне этой своей ухмылкой: руку он совал в мамалыгу не только из‑за голода – он хотел насолить взрослым! Может, за то, что мы целый день были голодными?

Догадку подтвердила и вернувшаяся на кухню тетка. Она, бра

ня его по второму заходу, указывала на деревянную лопатку – баляг, которой мешала мамалыгу и которой мог бы воспользоваться Заур, если уж он так «подыхает с голоду». И причины суровости наказания прояснились – его наказывали не за попытку попробовать мамалыги раньше, чем она будет готова, а за другое: за «зловредность», за бунт против взрослых. Однако, если говорить по большому счету, он имел право на этот бунт…

На следующее утро Заур уже не щипал меня своими железными клещами – пальцами. Он совал мне в нос что‑то черное, липкое. Это была подгоревшая корка мамалыги – она остается в чугуне, когда из него выберут мамалыгу. С внешней стороны она белая, а с той, что прилегает к чугуну, черная и липкая. «Подошва», пригорающая на весь чугун, была нашим лакомством.

Заур, испачканный липкой черной стороной корки, жевал ее сам и предлагал мне мою долю.

Дружба наша стала вскоре давать реальные плоды. Мы научились лазить в соседские сады и огороды. Были и другие занятия: мы спускались к берегу Тщикского водохранилища, подходившего к самому огороду, снимали трусики и начинали бить вшей. С тех пор я запомнил: вши – как хамелеоны, принимают окраску хозяина. Мои были светло – желтые, а его темно – серые. Если Заур находил у себя мою вошь, с возмущением возвращал мне ее, чтобы с ней расправился я. Соответственно поступал и я.

Расправившись с большими, мы оставляли меньших: пусть подрастут для последующего боя. И шли купаться.

Взрослые возвращались с работы уставшие. Бывало, они натыкались на каверзу, заранее подстроенную Зауром. Вдруг могли исчезнуть в доме все ведра. Он их не прятал – просто заранее относил к колодцу. Если в это время он попадался им под руки, его колотили. Мать его часто восклицала: «Аллах послал тебя на мою голову, как беду!».

О том, что он может быть не зловредным, а добрым, свидетельствовало его отношение ко мне. Оказавшись в одиночестве, моя детская душа потянулась к его душе и нашла понимание. И не только понимание, но и поддержку. Заур делился со мной навыками выживания в тех трудных условиях. Одного я тогда не понимал – той партизанской, непрерывной войны, которую он вел против взрослых. В этой борьбе он мстил им и за каждый отдельный случай, и за отношение к себе в целом. Войну он вел не жалея себя, не на жизнь,

а на смерть.

Как‑то приехал на побывку младший сын тетушки – Нурбий. Не призванный на фронт по возрасту, за время войны он подрос. Работал прицепщиком, научился водить трактор. Он жил в бригаде, там спал и питался. Так не хватало тогда трактористов. Конечно, тетушка – после гибели старшего сына – очень его любила.

С Нурбием хотели дружить все сверстники. Узнав, что он приехал из бригады, они сразу появлялись в нашем дворе. Был среди них один отвратительный, нахально – хвастливый тип с именем, напоминавшим кличку: звали его Тяу. В прошлый раз он уговаривал Заура затянуться папиросой. Глаза Заура покраснели, он стал рвать, а Тяу хохотал. В этот раз Тяу щеголял пачкой папирос «Казбек». Никто не заметил, как Зауру удалось умыкнуть эту пачку, отнести на кухню, бросить в огонь и вернуться как ни в чем ни бывало. Заметили лишь, когда коробка догорала.

Тяу ногой толкнул двухстворчатую дверь, выходящую в огород, раскрутил Заура и отпустил, Заур летел далеко, сбивая верхушки кукурузы. Когда я прибежал, из его рта шла кровь. Он был в грязи и крови. Тетушка Гошавнай и мать Заура испугались, как и я. Проклиная Тяу, они принесли Заура, отмыли и уложили на кровать. На столе перед ним появились и масло, и хлеб, и даже откуда‑то мед. (Продукты часто привозил с собой Нурбий.) Однако Заур был живуч как чертик. Увидев такие яства, он оживился, но оживление это привело к тому, что он быстро лишился привилегий больного.

Не знаю, как долго я мог быть еще в ауле Адамий (и соответственно – продолжать о нем свой рассказ…), если бы не счастливый случай. Он послал одну из наших дальних родственниц из дедушкиного аула в аул Адамий, к соседям тетушки Гошавнай. Увидела она меня тогда, когда я не мог ходить нормально, а прыгал на одной ноге, опираясь двумя руками о кол. Другую ногу я порезал на задворках стеклом, и уже несколько дней рана гноилась. Вечерами воспаленная нога вводила всего меня в озноб. Днем отпускала.

Вернувшись в Кунчукохабль, родственница рассказала моей бабушке, в каком состоянии она меня видела. Бабушка бросила все и приехала. Увидев бабушку Камию, я бросил кол, на одной ноге допрыгал до нее и бросился в ее объятия. Она, обращаясь к сопровождающей ее женщине, вопрошала: «Как можно довести ребенка до такого состояния?!».

Перед дорогой бабушка умыла меня: очевидно, я был не в та

ком виде, чтоб со мной можно было появляться на людях. Я упрашивал бабушку взять с нами и Заура, но она и слышать об этом не желала, говоря, что у него тут вся родня, а там никого нет. Единственное, на что она согласилась, это чтобы он проводил нас до переправы.

Мы сидели на телеге с Зауром, держались за руки. Я верил в то, что мне удастся уговорить дядю, чтоб он приехал за ним. Мне хотелось передать Зауру свою радость, и я шутил и задевал его. Я ждал, что на его лице появилась ухмылка бесенка, которой он в последнее время реагировал на мои шутки. Но лицо Заура было непроницаемо. Косые глаза глубоко ушли под нахмуренные брови, и лицо его приняло суровое и мужественное, как никогда, выражение.

Когда меня повели к лодке, он встал на телеге во весь рост и вытянул вперед – в мою сторону – обе руки. Он всегда так обозначал сложную для себя жизненную ситуацию: не то защищался от нее, не то нападал.

Мы не достигли противоположного берега, когда телега, провожавшая нас, отправилась обратно. Заур стоял в ней на коленях и, вытянув в мою сторону руки, выл. Это был его плач. Сухой, без слез… Все свои слезы выплакал он в раннем детстве… Расставание наше было в его жизни очередной нелепой жестокостью.

На том берегу нас ждала телега, на которой приехала за мной бабушка. Возвращение мое напоминало волшебную сказку. Кругом все родные, радостные!

Больная моя нога еще больше увеличивала приток тепла от них. Я купался в этом тепле. Я любил – всех. В том числе – мою больную ногу, подарившую мне это счастье.

***

Прошло не одно десятилетие с тех пор. Недавно меня потянуло к той переправе. Я попросил двоюродного брата отвезти меня туда. Там, на месте, я попросил оставить меня одного: а ты, мол, отправляйся к родственникам и там подожди.

Я стоял в степи, отделяющей бывшую хату тети Сасы от переправы. И чувствовал, как возвращалось то время – сороковые годы. Как много изменилось с тех пор!

После войны вместо лодочной была устроена паромная переправа. Она сокращала дорогу из Бжедугии в Чемгую, из Майкопа в

Краснодар; позволяла она пользоваться всему аулу и выпасами, и лесом.

Кто хоть немного путешествовал по нашей стране, согласится, что паром у нас не только средство передвижения. Паром – это самостоятельная единица в социокультурном пространстве. У всех путников, подходивших к парому возникал особый настрой не только из‑за предстоящей смены сухопутного передвижения водным, но, и, как правило, из‑за случавшихся встреч. В те времена, о которых я вспоминаю, подъезды к переправам были не благоустроены и потому настораживали. Паром настораживал и неожиданностью встреч и расставаний. Всем этим паромная переправа выделялась ярким событием в том путешествии, в котором она оказывалась.

Последний раз я находился здесь, на пароме, в 1959 году. Был конец августа. Луна, поднявшаяся со стороны Белой из‑за леса, наложила на весь ландшафт печать тишины, спокойствия и умиротворенности. Паром был заполнен гужевым транспортом и людьми. И лошади, и люди, уставшие за день, отдались очарованию этой волшебной ночи, которую для них открыла именно переправа. Со-, стояние умиротворенности усиливали по особому мягкие всплески воды о борт парома. Люди старались не говорить, а если и говорили, то вполголоса. Их внимание было полностью оторвано от всех событий прошедшего дня и приковано к загадке единения земной и космической красоты, предлагаемой такой ночью. Эту загадку не хочется решать, но хочется созерцать.

Недавно местный бизнесмен, участвуя в выборной кампании и желая завоевать голоса избирателей, построил здесь великолепный мост на металлических фермах. Если б мост этот был в те еще или хотя бы послевоенные времена!.. Но мост был тогда недосягаемой мечтой. Сейчас, когда Краснодарское водохранилище соединилось с Тщикским, а лес Курго выкорчеван, мост этот не имеет уже такого транспортного и хозяйственного значения.

Река Белая уже не течет по старому своему руслу. Странно видеть, как бывшее русло зарастает ивняком…

Моих адамиевских тетушек уже давно нет в живых.

С Зауром была у меня в жизни еще одна встреча. В пятьдесят девятом году приехал я сюда, в РТС, на преддипломную практику. Решил остановиться у тетушки Гошавнай. Еще в калитке Заур узнал меня, приковылял и так обнял своими руками – клешнями, что перехватило дыхание. Тогда он уже не воевал со взрослыми, и это изме – нило в нем многое. Вместо ухмылки бесенка на его лице появлялась виновато – глуповатая ухмылка. На Зауре лежали заботы и о скотине, и по заготовке дров.

Через десять лет, год проработав в Москве, я вернулся в Краснодар, и мама рассказала об одном эпизоде, связанном с Зауром.

Было это в конце шестидесятых годов. Мама оказалась в гостях у тетушки Гошавнай. Вечером к ним пришел возбужденный и сердитый сосед. Он, колхозный шофер, вывозил строительный лес из горно – лесного массива. Была там колония для умственно недоразвитых, мобилизованная на погрузку леса. Среди ее работников оказался Заур. Он сразу узнал шофера – соседа по бабушкиному дому, с радостью «расспрашивал» его о всех родственниках – бабушке, матери, дяде, племянниках… Он издавал звуки, которыми обозначал каждого из них. Встреча потрясла соседа, и он явился к тетушке Гошавнай выразить возмущение тем, что нормального человека отдали в такую колонию. Тетушка Гошавнай проплакала всю ночь, готовя передачу для Заура: сосед назавтра снова отправлялся туда за лесом.

Большего, чем передать гостинцы, она не могла тогда сделать для Заура. Мать его была далеко, имела свою семью* а в той, в которой доживала свой век тетушка, уже второе поколение свило крепкое свое гнездо. Оно и слышать не хотело о Зауре: поводом для отправки его в колонию и послужило то, что он позорил их своими безобразиями, когда напивался. А поили его аульские лоботрясы часто, чтобы поразвлечься.

С детства этот маленький урод юродствовал и безумствовал, протестуя против взрослых, не признававших в нем полноценного человека. Повзрослев, он стал протестовать, напиваясь. Уродство и поступки подтверждали заключения взрослых о его дебильности. И круг замыкался, выталкивая его в мусорную яму жизни. Он так и не смог вырваться из этого круга, из этой ямы. К краю этой ямы жизнь подводила не раз и меня, из‑за чего не мог я подать ему руку вовремя.

Прошло много лет, прежде чем я смог поехать к нему в колонию. Увы, его уже не было в живых. Он не прожил и пятидесяти лет. В таких колониях долго не живут.

… Брат, доставивший меня сюда, уже во второй раз явился сообщить, что родственники давно накрыли стол, ждут и не могут понять, что я тут высматриваю.

Конечно, не буду я им объяснять, что я здесь высматриваю, во что вслушиваюсь, потому что каждое поколение конструирует свою реальность из своих ощущений, представлений, опыта и своей судьбы. И запоздалый мост, и исчезнувшие в этом месте чистые и бурные воды реки Белой, и горемычная судьба Заура… – все это – явления и проблемы моего, а не их мира. И решение этих проблем заключается в том, что когда‑нибудь навсегда исчезнут они вместе со мной.

V

В отличие от всего живущего на земле человек лишь наполовину естественное и земное существо. Таковым он является только своим телом, этой биохимической машиной. Другая часть человеческого существа – сознание – не находит здесь, на земле, ответа на вопрос, зачем и откуда оно появилось. И наука и философия сходятся в том, что Природа – Мать одна не могла создать такое, не совсем естественное существо, как человек. Был еще у него и Отец. Но с установлением личности отца, как известно, бывают пробле-. мы. Существует веер гипотез об этом Отце – от атеистически – натуралистических до религиозных. Есть и естественнонаучные космологические гипотезы о влиянии космического излучения на мутации, результатом которых и является мутант природы – человек. Ясно одно – этот загадочный Отец сделал нас, людей, принципиально отличными от животных. Мы уже не естественные существа (говорят, социальные). Мы не можем жить просто, естественно, как растения и животные. В этом смысле человеческая жизнь абсурдна. Поэтому каждому из нас брошен вызов и поставлена задача в том, чтобы наполнить свою жизнь смыслом в абсурдном человеческом мире. Разумеется, уникальный у каждого опыт свободы и ответственности в поисках смысла жизни не дается даром.

Я начинал эти воспоминания с высказываний великих писателей о роли детства в жизни человека. Детство, детская психология – ключ к разгадке человека и его сознания.

Другая причина, делающая роль детства судьбоносной, в том, что именно в детстве мы впервые учимся приобретать опыт. Опыт нельзя получить от кого‑то, его можно только приобрести самому. Для того, чтобы знать, что огонь обжигает, надо обжечься. Другим способом мы этого не узнаем.

Один дотошный философ двадцатого века сказал, что опыт – имя, которое мы даем собственным ошибкам. Очень часто ошибки эти даются нам дорого, и, обретая опыт, мы страдаем. Но как сказал один поэт: «Тот, кто с хлебом слез своих не ел, тот не знаком с небесными властями».

Особенно тяжело достается нам длящийся всю жизнь опыт познания людей. Детство убеждает нас, что есть лишь один путь по-настоящему победить эти страдания – выстрадать их. Только на этом пути мы достигаем гармонии между земным и небесным. Гармонии, наполняющей подлинным смыслом нашу жизнь.