Текст книги "Моя жизнь. Встречи с Есениным"

Автор книги: Айседора Дункан

Соавторы: И. Шнейдер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава восемнадцатая

Я вернулась в Берлин с решимостью, не откладывая дальше, немедленно открыть свою школу, о которой давно мечтала. Я поверила свои планы матери и Элизабет, они встретили их с одинаковым энтузиазмом. Мы безотлагательно принялись искать помещение для будущей школы с поспешностью, отмечавшей все, что мы делали. В течение недели нашли виллу на Трауденштрассе в Грюневальде, постройка которой еще не была завершена, и купили ее.

Мы действовали точно в сказках Гримма. Отправившись в универсальный магазин Вертгейма, купили сорок кроваток. У каждой был белый кисейный полог, подобранный голубыми лентами. Мы принялись превращать нашу виллу в настоящий детский дом. В центральном зале поставили слепок героической фигуры амазонки вдвое больше натуральной величины. В большом танцевальном зале – барельефы Луки де ла Роббиа [47]47
  Роббиа Лука делла (1399–1482) – глава семьи итальянских скульпторов, впервые применивших в скульптуре технику майолики.


[Закрыть]и танцующих детей Донателло [48]48
  Донателло (1386–1466) – итальянский скульптор раннего Возрождения, развивал демократические тенденции, осмысляя опыт античного искусства.


[Закрыть]. В спальной – большие голубые и белые куклы и Мадонну с младенцем, одетыми также в голубое и белое, с инкрустациями в виде гирлянд фруктов – работы Луки де ла Роббиа.

Я разместила также в своей школе изображения танцующих, бегающих, прыгающих молодых девушек Спарты, которых в гимназиях тренировали суровыми упражнениями, чтобы они могли стать матерями героических воинов – быстроногих бегунов, выигрывавших ежегодные призы. Это были изящные фигуры из терракоты, с развевающимися покрывалами и одеждой.

Они воплощали будущий идеал, которого надлежало достигнуть. Ученики моей школы, научившись чувствовать любовь к этим образам, с каждым днем станут все больше походить на них и постепенно проникнутся тайной этой гармонии, ибо я восторженно верила, что, только пробудив волю к красоте, можно ее достигнуть.

Чтобы воплотить ту гармонию, к которой я стремилась, ученикам моим надлежало также каждый день совершать определенные, целеустремленно выбранные упражнения. Но эти упражнения понимались мною как совпадающие с собственными желаниями учеников, дабы они выполняли их радостно и охотно. Каждое упражнение должно было быть не только средством для достижения цели, но и самоцелью, и эта самоцель делала бы каждый день жизни полным и счастливым.

Гимнастика должна стать базой всего физического воспитания: телу надо предоставлять много воздуха и света; необходимо методически направлять его развитие. Необходимо вызывать все жизненные силы тела к наиболее полному развитию – таков долг профессора гимнастики. После этого наступает очередь танца. В тело, гармонически развитое и доведенное до высшей своей силы, проникает дух танца. Для гимнаста движение и культура тела являются самоцелью, но для танца они служат лишь средством. Само тело должно быть потом забыто – оно представляет лишь инструмент, гармонизированный и приспособленный, и его движения не выражают, как в гимнастике, одно лишь движение тела, а посредством тела выражают также чувства и помыслы человека.

Упражнения начинаются простой гимнастической подготовкой, развивающей в мышцах гибкость и силу. Лишь после этих гимнастических упражнений приходят первые шаги танца. Эти первые шаги заключаются в том, чтобы научить простой ритмической ходьбе или маршу, медленно подвигаясь под простой ритм, затем ходьбе или маршу побыстрее под ритмы более сложные, затем бегу, сперва медленному, и, наконец, медленным прыжкам в определенный момент ритма. Такими упражнениями выучивают ноты звуковой гаммы, а мои ученики выучили бы и ноты гаммы движения. Эти ноты, следовательно, могут служить основой для разнообразнейших положений тела. Упражнения, кроме того, являлись лишь частью занятий моих учеников. Во время своих игр на площадке и на прогулках в лесу дети были всегда одеты в свободные изящные туники. Они непринужденно прыгали, бегали, привыкая изъясняться движениями так же легко, как остальные изъясняются речью или песней.

Их занятия и наблюдения не должны были замыкаться в ложных формах искусства, но прежде всего исходить из движений в природе. Движения гонимых ветром облаков, качающихся деревьев, полет птицы и колыхание листьев – все должно было иметь для них первостепенное значение. Они должны были научиться замечать особенности, свойственные каждому движению. Все члены их гибкого, тренированного тела откликались бы на мелодии природы и пели бы вместе с нею.

Чтобы набрать детей для нашей школы, мы объявили в главных газетах о том, что школа Айседоры Дункан открыта для приема талантливых детей, дабы они стали последователями того искусства, которое А. Дункан надеется преподать тысячам детей из народа. Конечно, внезапное открытие этой школы без соответствующего предварительного обсуждения и без капитала было в высшей степени опрометчивым начинанием, которое повергло моего директора в тревогу. Он беспрерывно замышлял для меня всемирное турне, а я беспрерывно настаивала сперва на том, чтобы провести год в Греции, который он называл потерянным временем, а сейчас на полном прекращении своей карьеры ради приема и обучения детей тому, что он считал совершенно бесполезным. Но это полностью соответствовало всем нашим начинаниям, в высшей степени непрактичным, несвоевременным и импульсивным.

Из Копаноса Раймонд присылая нам все более тревожные вести. Стоимость колодца возрастала. С каждой неделей надежды на появление в нем воды ослабевали. Расходы на сам дворец Агамемнона увеличились до таких ужасающих размеров, что я наконец была вынуждена от него отказаться. Копаное остался навсегда красивыми развалинами на горе, и с тех пор греческие революционеры пользовались ими как крепостью. Он и сейчас стоит там, быть может, в ожидании лучших времен.

Я решила, что должна сосредоточить все свои средства на учреждении школы для молодежи всего мира, а местом для нее избрала Германию, как центр философии и культуры, каким, я тогда полагала, она являлась.

На объявление отозвалось множество детей. Я вспоминаю, как однажды, возвращаясь с утреннего концерта, я застала улицу осажденной родителями со своим потомством. Немецкий кучер обернулся ко мне и сказал:

– Одна сумасшедшая дама, которая живет в этом доме, дала объявление в газете, что она охотно примет к себе детей.

Я была этой «сумасшедшей» дамой. До сих пор точно не знаю, как мы отобрали детей. Я так жаждала заполнить Грюневальд и сорок кроваток, что брала детей без разбора, иногда просто за приятную улыбку и красивые глаза. Я не задавалась вопросом, способны они или нет стать будущими танцовщиками.

Так, например, однажды в Гамбурге в мою гостиную в отеле вошел мужчина в высокой шляпе и сюртуке, держа в руках узел, завернутый в шаль. Он положил узел на стол, и я, развернув его, увидала два больших внимательных глаза, глядевших на меня, – девочку, приблизительно четырех лет, самого молчаливого ребенка, какого я когда-либо встречала. Она не издала ни единого звука, не произнесла ни одного слова. Сам господин, казалось, очень спешил. Он спросил меня, возьму ли я ребенка, и едва дождался ответа. Переведя взгляд с лица ребенка на его лицо, я уловила в них большое сходство, которое могло объяснить его поспешность и желание сохранить тайну.

Со свойственной мне непредусмотрительностью я согласилась принять девочку на содержание, после чего он исчез, и я никогда его больше не видала.

В поезде из Гамбурга в Берлин я обнаружила, что у девочки была сильная лихорадка – тяжелый случай воспаления миндалевидных желез. В Грюневальде в продолжение трех последующих недель мы отвоевывали ее у смерти с помощью двух сиделок и великолепного доктора Гоффа, знаменитого хирурга, который был полон такого восторга перед идеей моей школы, что оказывал свои услуги бесплатно.

Доктор Гоффа часто говорил мне:

– Это не школа. Это больница. Все эти дети несут в себе наследственную заразу. Вы увидите, что окажется необходимым проявить величайшие заботы, чтобы сохранить их в живых, а не обучать их танцам.

Доктор Гоффа был крупнейшим человеком. Знаменитый хирург, которому платили за его услуги баснословные деньги, он целиком тратил свое состояние на больницу для бедных детей, которую содержал за собственный счет. Со дня возникновения моей школы он сделался нашим врачом. Без его неусыпной помощи я никогда не смогла бы привести всех детей в то великолепное состояние здоровья и гармонии, которого они впоследствии достигли. Он был высокий, дородный и привлекательный мужчина, с красными щеками и такой дружеской улыбкой, что все дети любили его не меньше, чем я.

Отбор детей, организация школы, начало уроков и распорядок жизни учеников отнимали все наше время. Несмотря на предостережения моего директора, утверждавшего, что удачные подражатели моего творчества в танце составили целые состояния в Лондоне и повсюду, ничто не заставило бы меня уехать из Берлина. Ежедневно с пяти до семи я учила детей танцевать.

Дети делали феноменальные успехи, и я полагаю, что своим хорошим здоровьем они были обязаны здоровой вегетарианской диете, установленной доктором Гоффа.

* * *

К этому времени моя популярность в Берлине стала почти невероятной. Меня называли «божественной Айседорой». Я никогда не носила иной одежды, кроме короткой белой туники и сандалий, оставляя ноги обнаженными. Зрители приходили на моих представлениях в состояние совершенного экстаза.

Однажды вечером, когда я возвращалась со спектакля, студенты выпрягли лошадей из моей кареты и повезли меня по знаменитой «Аллее побед». На середине аллеи они потребовали, чтобы я произнесла речь. Я встала в карете и обратилась к студентам со следующими словами:

– Нет высшего искусства, – сказала я, – нежели искусство скульптора. Но почему же вы, любители искусства, допускаете это ужасное поругание над ним в самом центре вашего города? Взгляните на эти статуи! Вы изучаете искусство, но если бы вы в самом деле изучали искусство, то должны были бы сегодня же ночью вооружиться камнями и разрушить их. Разве они являются искусством? Они и искусство! Нет! Они воплощают мечты кайзера.

Студенты разделяли мое мнение воем и выражали свое одобрение. Если бы не прибыла полиция, нам удалось бы выполнить мое желание и разрушить эти ужасные статуи города Берлина.

Глава девятнадцатая

Однажды вечером, в 1905 году, я танцевала в Берлине. Хотя, как правило, я во время танца никогда не обращаю внимания на зрителей, в этот вечер я увидела человека, сидящего в первом ряду. Я не глядела и не знала, кто он такой, но физически чувствовала его присутствие. По окончании спектакля в мою уборную вошло прекрасное существо. Но прекрасное существо было очень сердито.

– Вы чудесны! – воскликнул он. – Вы удивительны! Но зачем вы украли мои идеи? Откуда вы достали мои декорации?

– О чем вы говорите? Это мои собственные голубые занавесы. Я придумала их, когда мне было пять лет, и с тех пор я всегда танцую перед ними.

– Нет! Они принадлежат мне! Это мои идеи. Но вы именно та исполнительница, которую я себе представлял перед моими декорациями. Вы воплотили в жизнь все мои мечты.

– Однако кто вы такой?

Тут он произнес удивительные слова:

– Я сын Эллен Терри.

Эллен Терри, моего идеала совершеннейшей женщины! Эллен Терри!..

– Вы должны поехать с нами домой и поужинать у нас, – сказала моя мать в простоте своего сердца. – Раз вы питаете такой интерес к искусству Айседоры, вы должны поехать к нам домой ужинать.

И Крэг поехал к нам домой ужинать.

Он находился в состоянии необузданного возбуждения и пытался объяснить все идеи своего искусства, своих исканий…

Я была чрезвычайно заинтересована. Крэг говорил и говорил о своем искусстве театра. Он разъяснял свое искусство жестами.

Внезапно в середине разговора он сказал:

– Но что вы делаете здесь? Вы – великая артистка и живете в семейной среде? Ведь это нелепо! Я единственный, кто увидал и изобрел вас. Вы принадлежите моим декорациям.

Крэг был высок и гибок, с лицом, напоминающим лицо его чудной матери, но с еще более нежными чертами. Несмотря на его высокий рост, было нечто женственное в нем, в особенности в линиях губ, чувственных и тонких. Его глаза, очень близорукие, сверкали стальным огнем под стеклами очков. Он производил впечатление некоторой почти женственной слабости и нежности. Лишь его руки с обезьяньими четырехугольными большими пальцами и широкими остальными обнаруживали силу. Он всегда со смехом говорил о них как о пальцах убийцы, «годных, чтобы задушить тебя, моя дорогая!».

Словно загипнотизированная, я позволила ему одеть плащ поверх моей короткой белой туники. Он взял меня за руку, мы сбежали вниз по лестнице на улицу. Он окликнул такси и сказал на прекрасном немецком языке:

– Эта дама и я, мы хотим поехать в Потсдам.

Несколько такси отказались везти нас, но наконец один шофер согласился, и мы помчались в Потсдам. Туда мы прибыли на рассвете и, остановившись в небольшой гостинице, которая только успела открыться, напились кофе. Затем, когда солнце поднялось высоко на небе, отправились обратно в Берлин.

В Берлин прибыли около девяти часов и тут опомнились – что же мы станем дальше делать? Вернуться к моей матери мы не могли и направились к одному другу по имени Эльза де Бругер. Эльза де Бругер принадлежала к кругу богемы. Она встретила нас с деликатным сочувствием, дала позавтракать и уложила меня спать в своей спальне. Я заснула и не просыпалась до вечера.

Затем Крэг отвел меня в свою студию на вышке высокого берлинского здания. В ней был черный, навощенный пол, весь усыпанный лепестками роз, искусственными лепестками роз.

Лицо Крэга излучало блистательную юность, красоту, гений. Вся воспламененная внезапной любовью, я кинулась в его объятия и нашла в Крэге ответную страсть, достойную моей. Он был плоть от плоти моей, кровь от крови моей. Часто он кричал мне:

– Ты моя сестра.

В его студии нельзя было найти ни дивана, ни глубокого кресла, ни обеда. В эту ночь мы спали на полу. У Крэга не было ни гроша, а я не отваживалась пойти домой за деньгами. Я спала так в течение двух недель. Когда мы хотели пообедать, Крэг распоряжался, чтобы обед прислали наверх в кредит, я же пряталась на балкон, пока его не приносили, а затем прокрадывалась внутрь и получала свою долю.

Моя бедная мать обошла все полицейские участки и все посольства, рассказывая, что какой-то подлый соблазнитель увел ее дочь; между тем мой импресарио обезумел от беспокойства, вызванного моим внезапным исчезновением. Многочисленной публике, собиравшейся на концерт, отказывали, и никто не знал, что случилось. В газетах, однако, благоразумно поместили объявление, что мисс Айседора Дункан серьезно заболела воспалением миндалевидных желез.

По прошествии двух недель мы вернулись в дом моей матери. Говоря по совести, мне, несмотря на мою пе-угасающую страсть, немного надоело спать на жестком полу и ничего не есть, правда, иногда Крэгу удавалось доставать кое-какие деликатесы или же мы делали вылазку с наступлением темноты.

Когда моя мать увидала Гордона Крэга, она закричала:

– Подлый соблазнитель, убирайтесь отсюда!

Она жестоко его ревновала.

Гордон Крэг – это один из необыкновеннейших гениев нашей эпохи. Он был вдохновителем целого направления в современном театре. Правда, он никогда не принимал активного участия в практической жизни подмостков, а оставался в стороне и мечтал, но его мечты вдохновили все, что сейчас есть прекрасного в современном театре. Без него мы никогда бы не имели Рейнхардта [49]49
  Рейнхардт Макс (1873–1943) – немецкий режиссер, актер, театральный деятель. В созданных им театрах и студиях экспериментировал в области театральных форм, новых выразительных средств.


[Закрыть], Жака Копо [50]50
  Копо Жак (1879–1949) – французский режиссер и актер, театральный деятель.


[Закрыть], Станиславского. Без него мы все еще оставались в старых реалистических декорациях, где на деревьях колышется каждый листик, а двери в домах отворяются и закрываются. Крэг был блестящим сотоварищем. Он был одним из тех немногих встреченных мною людей, которые с утра до вечера пребывали в состоянии экзальтации.

Встречая на своем пути дерево, птицу или ребенка, он приходил в неистовое возбуждение. В его обществе не бывало ни одной скучной минуты – он всегда томился муками исступленного восторга либо впадал в другую крайность – внезапный гнев, когда все небо казалось ему помрачневшим, и внезапный страх заполняли все, тогда жизнь медленно покидала тело и оставался лишь мрак тоски.

К несчастью, с течением времени эти мрачные настроения учащались. Отчего? Преимущественно оттого, что всякий раз, когда он говорил: «Моя работа! Моя работа!» – что он часто делал, я осторожно возражала.

– О, да, твоя работа. Удивительно! Ты – гений, но ведь ты знаешь, что существует и моя школа.

Его кулак опускался на стул.

– Да, и все же моя работа.

И я отвечала:

– Разумеется, она очень важна. Твоя работа сводится к постановке, но на первом месте стоит живое существо. Сперва – моя школа, лучезарное человеческое существо, движения которого прекрасны, а затем твоя работа, служащая ему совершенной оправой.

Наши споры часто заканчивались грозным и мрачным молчанием. Затем во мне просыпалась встревоженная женщина:

– О, дорогой, я обидела тебя!

Он отвечал:

– Обидела? О, нет. Все женщины несносны, и ты тоже несносна, вмешиваясь в мою работу. Моя работа…

Он уходил, хлопнув дверью. Только стук захлопнувшейся двери пробуждал меня к ужасной развязке… Я ожидала его возвращения и, когда он не возвращался, проводила ночь в рыдании. Такова была трагедия. Эти сцены, часто повторяясь, привели к тому, что наша жизнь стала совершенно невозможной.

Моим уделом было вдохновить великую любовь этого гения, и моим же уделом оказалась попытка примирить продолжение моей собственной артистической деятельности с его любовью. Немыслимое сочетание! После первых нескольких недель необузданной, страстной любви завязалась отчаянная битва между гением Гордона Крэга и моим искусством.

– Почему ты не бросишь театр? – говорил он. – Почему ты предпочитаешь появляться на сцене и размахивать вокруг себя руками? Почему бы тебе не остаться дома и не точить мне карандаши?

И все же Гордон Крэг ценил мое искусство, как никто другой. Но его самолюбие, его ревность как артиста не позволяли ему признать, что и женщина могла быть действительно артисткой.

* * *

Моя сестра Элизабет образовала при Грюневальдской школе комитет из высокопоставленных женщин, аристократок Берлина. Узнав о Крэге, они прислали мне длинное письмо, содержавшее упреки, изложенные в величественных выражениях и гласившие, что они, члены приличного буржуазного общества, не могут оставаться больше патронессами школы, руководительница которой имеет такие смутные понятия о морали.

Фрау Мендельсон, жена крупного банкира, была избрана дамами для передачи мне письма. Придя со своим ужасным посланием, она с некоторой нерешительностью взглянула на меня и, внезапно разразившись слезами, кинула письмо на пол. Заключив меня в объятия, она воскликнула:

– Не думайте, что я подписала это гнусное письмо. Что же касается остальных, то с ними ничего нельзя поделать. Они не хотят больше быть патронами этой школы. Они доверяют лишь вашей сестре Элизабет.

У Элизабет были свои собственные убеждения, но она не предавала их гласности. Я убедилась, что символ веры этих дам заключался в том, что все хорошо, если вы об этом не рассказываете. Эти женщины возбудили во мне такое негодование, что я наняла зал филармонии и прочла специальную лекцию о танце как об искусстве освобождения, закончив беседой о праве женщины любить и рожать детей, как ей нравится.

Разумеется, мне возразят: «Но что будет с детьми?» Отлично, я могу привести фамилии многих выдающихся людей, которые были рождены вне брака. Это не помешало им добиться славы и богатства. Но, оставляя это в стороне, я спрашивала себя, как может женщина вступить в брак с мужчиной, который, по ее мнению, настолько подл, что в случае размолвки не станет даже оказывать поддержку своим собственным детям. Если она считает, что он такой человек, зачем же ей выходить за него замуж? Я полагаю, что правда и взаимное доверие являются первыми принципами любви. Во всяком случае, я, привыкшая к собственному заработку женщина, думаю, что если я приношу в жертву свои силы и здоровье и даже рискую жизнью, чтобы иметь ребенка, то, конечно, я не соглашусь на то, чтобы в один прекрасный день мужчина мог заявить: ребенок по закону принадлежит мне, и я отбираю его у тебя, ты же будешь видеться с ним только три раза в год.

Всякая интеллигентная женщина, которая, прочтя брачный контракт, затем подписывает его, заслуживает его последствий.

Моя лекция вызвала значительный скандал. Половина слушателей сочувствовала мне, но другая половина шикала и бросала на сцену все, что попадалось им под руку. Под конец несогласная половина покинула зал, а с остальными у меня были интересные дебаты о справедливых и ошибочных притязаниях женщин, которые значительно опередили нынешнее женское движение.

Я продолжала жить в нашей квартире на Викториаштрассе, между тем как Элизабет переехала в школу. Моя мать колебалась между нами. Начиная с этого времени, мать, которая при всех предыдущих лишениях и несчастьях переносила свои мытарства с необыкновенным мужеством, начала находить жизнь очень мрачной. Ее нрав стал в высшей степени неуравновешенным. Она часто находилась в таком настроении, что ее ничто не радовало. Впервые со времени нашего выезда за границу она начала выражать тоску по Америке и говорить, насколько там все было лучше, – пища и т. д.

Мне думается, что этой переменой своего характера моя мать, вероятно, была обязана своей всегдашней добродетели, в которой она жила в течение многих лет, посвятив себя лишь детям. Сейчас, когда поглощавшие нас интересы постоянно отрывали нас от нее, она ясно осознала, что в действительности лучшие годы своей жизни растратила на нас, ничего не оставив для себя. Так, мне кажется, поступают многие матери, в особенности в Америке. Эти изменчивые настроения с ее стороны все усиливались, она постоянно выражала желание вернуться на родину и вскоре так и поступила.

* * *

Мои мысли всегда были на вилле в Грюневальде с ее сорока кроватками. Какой необъяснимой кажется судьба, ведь повстречай я Крэга на несколько месяцев раньше, не было бы ни виллы, ни школы. В нем я нашла такое совершенство, что не чувствовала бы никакого стремления основывать школу. Но сейчас, когда мечта моего детства начала действительно осуществляться, она сделалась моей навязчивой идеей.

Вскоре я обнаружила – и в этом не оставалось ни малейшего сомнения, – что я беременна. Но я продолжала танцевать перед публикой, преподавать в школе, любить своего Эндимиона [51]51
  Эндимион – мифический герой, юноша, за красоту взятый Зевсом на небо. Там Эндимион воспылал любовью к Гере, супруге Зевса, за что тот погрузил его в вечный сон.


[Закрыть].

Бедный Крэг казался беспокойным, нетерпеливым, несчастным; обкусывая ногти до мяса, он часто восклицал:

– Моя работа! Моя работа! Моя работа!

* * *

Наступила весна. У меня был контракт на Данию, Швецию и Германию. В Копенгагене меня больше всего поразило необычайно интеллигентное и счастливое выражение на лицах молодых женщин, свободно идущих по улицам без спутников, в своих студенческих шапочках, надетых на темные кудри. Я была удивлена. Я никогда еще не видела таких привлекательных девушек. Но мне объяснили, что Дания первая страна, которая добилась избирательного права для женщин.

Это турне пришлось предпринять из-за расточительных расходов на школу. Я успела исчерпать свои денежные запасы, и у меня совершенно не осталось денег.

В Стокгольме публика встретила меня с большим вниманием, и после спектакля девушки из гимнастической школы проводили меня в гостиницу, прыгая возле моей кареты, чтобы выразить свою радость. Я посетила гимнастический институт, но мой визит не превратил меня в его пылкую поклонницу. Мне кажется, что шведская гимнастика подразумевает статическое, неподвижное тело и игнорирует живое, плавное человеческое тело.

Она также рассматривает мышцы как самоцель, вместо того чтобы признавать их лишь механической оправой, неиссякающим источником развития. Шведская гимнастика является ложной системой телесной культуры, она не придает никакого значения воображению и мыслит о теле как о вещи, а не как о жизненной кинетической энергии.

Я посещала школы и объясняла это ученикам по мере своих сил. Но, как и ожидала, они мало что поняли. Во время своего пребывания в Стокгольме я послала приглашение Стриндбергу [52]52
  Стриндберг Август Юхан (1849–1912) – шведский писатель, автор многочисленных романов и пьес, оказавших заметное влияние на развитие европейской литературы.


[Закрыть], которым я очень восхищалась, приехать посмотреть, как я танцую. Он ответил, что никуда не выезжает и ненавидит людей. Тогда я предложила ему место на сцене, но и туда он не пришел.

После успешного сезона в Стокгольме мы вернулись в Германию морем. На пароходе я совершенно расхворалась и поняла, что мне было бы лучше на время прекратить дальнейшее турне. Я чувствовала сильное влечение к одиночеству и желание скрыться подальше от людских взглядов.

В июне после непродолжительного посещения своей школы у меня возникло сильное желание очутиться возле моря. Я уехала сперва в Гаагу, а оттуда – в маленькую деревушку под названием Нордвик на берегу Северного моря. Здесь я наняла небольшую белую виллу посреди дюн, называвшуюся «Вилла Мария».

Я была настолько неискушена, что считала роды совершенно естественным процессом. Я поселилась на вилле, отстоявшей на сотню миль от ближайшего города, и наняла деревенского врача. В своем неведении я вполне довольствовалась этим деревенским врачом.

От Нордвика до ближайшей деревни Кадвик было расстояние около трех километров. Я жила здесь совершенно одна. Ежедневно совершала прогулку от Нордвика до Кадвика и обратно. Неизменно меня влекло к морю, влекло к одиночеству в Нордвике, в маленькой белой вилле, совершенно затерянной между песчаными дюнами, простирающимися на многие мили по обеим сторонам красивой деревушки. Я прожила на «Вилле Мария» в течение июня, июля и августа.

Тем временем я поддерживала деятельную переписку со своей сестрой Элизабет, которая в мое отсутствие заведовала Грюневальдской школой. В течение июля я занесла в свой дневник правила преподавания в школе, выработав последовательное руководство танцами – серию из пятисот упражнений, которые привели бы учеников от простейших движений к самым сложным.

Моя маленькая племянница Темпль, воспитывавшаяся в Грюневальдской школе, приехала провести со мной три недели. Она часто танцевала у моря.

Крэг не мог усидеть на месте. Он то приезжал, то уезжал. Но я уже не была одинокой. Ребенок напоминал о себе все чаще и чаще. Казалось странным видеть, как мое тело расплывалось и увядало, распухало и обезображивалось. Я очень страдала. Бессонны были мучительные ночные часы. Но я переживала также и радость. Неизмеримую, безграничную радость, когда каждый день я ходила по песку вдоль пустынного побережья от Нордвика к Кадвику. С одной стороны вздымались волны моря, а с другой тянулись дюны.

Я стала страшиться всякого общества,

Я заперла свои двери перед всеми посетителями, исключая одного доброго и верного друга, который приезжал из Гааги на велосипеде, привозя с собой книги и журналы. Он развлекал меня беседами о последних событиях в искусстве, музыке и литературе. К этому времени он женился на известной поэтессе, о которой часто рассказывал с благоговейной нежностью. Будучи человеком методическим, он приезжал в определенные дни, и даже сильный шторм не мог удержать его от выполнения своего расписания. Если не считать его, я находилась преимущественно наедине с морем, дюнами и ребенком, которому, казалось, уже сильно не терпелось поскорее появиться на свет.

Как долго и мучительно тянулись часы! Дни, недели, месяцы – как медленно они проходили!

Отчего моей матери не было со мной? Причина лежала в ее нелепом предрассудке, что я должна выйти замуж. Но ведь она сама была замужем, нашла брак невыносимым и развелась со своим мужем. Почему же она добивалась, чтобы я попала в тот капкан, в котором она сама жестоко пострадала? Я противилась браку всеми силами своего существа. Я считала и продолжаю считать брак нелепым и порабощающим установлением, неизбежно приводящим к искам о разводе и диким и пошлым судебным процессам. Если кто-либо усомнится в моих словах, пусть составит краткий список всех разводов и всех связанных с ними скандалов по американским газетам за последние десять лет.

В августе ко мне приехала и осталась со мной в качестве няни женщина, которая впоследствии стала моим любимейшим другом, Мэри Кист. Я никогда не встречала более терпеливой, нежной и ласковой женщины. Она стала для меня большим утешением. Признаюсь, что меня начали терзать различнейшие страхи. Напрасно я уговаривала себя, что все женщины имеют детей. У моей бабушки их было восемь. У моей матери четверо. Все это в порядке вещей. Тем не менее страх не проходил. Перед чем? Конечно, не перед смертью и даже не перед муками – неведомый страх перед чем-то мне неизвестным.

Пришел август. Наступил сентябрь. Мое бремя стало очень тягостным. Часто я вспоминала о своих танцах, и меня охватывало безутешное сожаление об искусстве.

Мое тело все сильнее и сильнее раздавалось на моих глазах. Груди стали большими, мягкими и отвислыми. Куда девалось мое честолюбие? Слава? Часто, вопреки самой себе, я чувствовала себя несчастной и разбитой. Игра, которую я вела с жизнью, казалась непосильной. Но затем я вспоминала о грядущем ребенке, и все мучительные мысли исчезали.

Однажды я получила приятнейший сюрприз. Из Парижа приехала моя задушевная подруга по имени Катлин, с которой я познакомилась в Париже, и заявила, что намеревается остаться со мной. Она была человеком, полным жизни, здоровья и отваги. Впоследствии Катлин вышла замуж за исследователя – капитана Скотта [53]53
  Скотт Роберт Фолкон (1868–1912) – знаменитый английский исследователь Антарктики. Погиб во время экспедиции на Южный полюс.


[Закрыть].

Как-то днем, когда мы все сидели за чаем, я почувствовала гулкий удар, словно меня оглушили посередине спины, а затем ужасную боль, точно мне вонзили бурав в позвоночник и пытались его вскрыть. С этой минуты началась пытка, словно я была несчастной жертвой, попавшей в руки могучего и безжалостного палача. Не успела я оправиться от первого приступа, как наступил второй. Неумолимый, жестокий, не знающий ни прощения, ни жалости, ужасный незримый дух душил меня своею лапой и терзал беспрерывными спазмами мои кости и сухожилия. Говорят, такие страдания быстро забываются. Все, что я могу на это ответить, это что стоит мне закрыть глаза, и я вновь слышу, как тогда, свои вопли н стоны.

Неслыханным, грубым варварством является тот факт, что женщина все еще вынуждена переносить такую чудовищную пытку. Нужно исправить это! Нужно положить этому конец! Просто нелепо, что при нынешнем уровне нашей науки безболезненность родов не стала еще в порядке вещей. Это так же непростительно, как если бы врачи оперировали аппендицит без обезболивания.

В течение двух дней и двух ночей длился этот неописуемый ужас. А на третье утро мой нелепый врач принес пару огромных щипцов и без всякого анестезирующего средства довершил бойню. Думается, ничто не может даже приблизительно сравниться с моими страданиями, разве если бы я попала под поезд.