Текст книги "Моя жизнь. Встречи с Есениным"
Автор книги: Айседора Дункан
Соавторы: И. Шнейдер
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Айседора Дункан
ТАНЕЦ БУДУЩЕГО. МОЯ ЖИЗНЬ
И. Шнейдер
ВСТРЕЧИ С ЕСЕНИНЫМ
Искусство и его тень
В этой книге рассказал свою жизнь большой человек, великая артистка. И жизнь эта оказалась горькой и бедной, как жизнь большинства обыкновенных людей. Даже более того: она много беднее и горше, чем жизнь большинства.
Я знаю: прочтя эту повесть, столь откровенно правдивую, многие не согласятся со мной. Ослепительный успех, власть над тысячами, предельная роскошь, возможность удовлетворить малейшую прихоть сердца и чувственности – все, о чем и мечтать не может средний человек, разве не было в распоряжении этой женщины? И разве не умела она всем этим пользоваться?
Возражающие будут правы. Если поглядеть на жизнь Айседоры Дункан с этой стороны, она должна представиться сплошным праздником, триумфом тем более радостным, что он предстает не слепым капризом случая, как это слишком часто бывает, но осмысленным воздаянием за усилия мужественной воли и победоносного таланта.
Однако внимательный читатель заметит: это лишь фасад жизнеописания, лицевая сторона его. Жизнь Айседоры Дункан была двойственна. Или вернее: цельная, ослепительно светлая, она отбрасывала черную тень.
И в этом ее сходство с жизнью каждого из нас. Только разница в том, что у жизни этого большого человека тень была черней и огромней, чем у нашей. Не все сенсационные книги плоски. У сенсационной книги Дункан есть глубина. И тень, отбрасываемая радостной жизнью Дункан, заполняет эту глубину. Правдивая книга получилась двойственной. В этом гладком, умелом, занимательном, порой вызывающе-легкомысленном повествовании все противоречиво. Словно видишь быстрый, танцующий легкий бег ног над отвесными крутизнами. Ноги танцуют свой танец, не думая, о безднах. Встречая препятствия на пути, они только делают прыжок – одно из «выражений духа посредством движений тела», – и препятствия как бы не существует. Но обойденная пропасть не перестает быть пропастью. Вновь и вновь встречается она на пути. И неизбежен миг, когда ноги, уже измученные вечной пляской, не смогут ее пересягнуть.
Такими прыжками через препятствия предстает вся жизнь Дункан, хотя и рассказанная артисткой без ясного отчета о глубине пропастей, встречавшихся ей на пути. Но слишком явно: ни один самый гениальный прыжок, в сущности, не привел к цели.
Победоносный в плане чистого, отвлеченного искусства танец Дункан нимало не затрагивал жизни, ничего не менял в ней. Между тем заветная мечта каждого большого художника – выйти за пределы чистого, отвлеченного искусства, внести в жизнь изменения своим творчеством, улучшить ее, приблизить хоть немного к тому идеалу, который он, художник, сам вывел из жизни и положил в основу своего творчества.
Эта мечта художника стать активным строителем жизни – мечта, столь явственно выраженная в книге Дункан, – отнюдь не самонадеянная прихоть, не беспочвенное донкихотство утописта-мечтателя. Искусство по самой природе своей, как высшая деятельность человека, направленная к очищению жизни от искажающих случайностей, от засоряющих пустяков, не хочет и не может быть только искусством. Искусство, чтобы быть подлинным искусством, должно быть жизненным творчеством, творчеством социальным. […]
Дункан не хочет видеть разрыва своей личной жизни, своих задач художника и действительности, в которой приходилось их разрешать. Свою личную боль она предпочитает мыслить только как личную боль, причиненную несчастными случаями (смерть детей, охлажденье любовника). Спасительный самообман. Этим она страхует жизнерадостную цельность своего искусства от грубых посягательств жизни, враждебной ему.
Уступая давлению общества, жизнь свою готова она превратить в пустое времяпрепровождение, принося ее в жертву общественной пустоте, – лишь бы искусство осталось целым и невредимым!
– Пусть моя жизнь будет пуста и несчастна, – как бы говорит Дункан. – Пусть личное чувство мое растратится в соблазнительных острых забавах, в раздражающих чувственность, но опустошающих сердце, иллюзиях. Пусть в оценке общественных событий останусь я пленницей знатной челяди и денежной знати, отдавая дань пошлой и лживой либерально-патриотической моде. Я предпочитаю отказаться от всего, что слишком прочно связывает с бытом, с действительностью. Пусть у меня не будет ни семьи, ни связей с общественностью. С пустотой моей жизни я справлюсь сама при помощи роскоши и комфорта, – роскоши, которая оказалась доступной мне более, чем многим и многим художникам – обитателям богемы. Затеями любви, путешествий, внешних триумфов сумею я справиться с пожирающей меня жаждой общественного действования, приглушу эту жажду, если не смогу ее утолить. Зато я останусь свободна для моего огромного искусства, которое – над жизнью. Свобода моя – превыше всего, ибо превыше всего – мое искусство, которому нужна моя свобода.
И вот – искусство ее осталось нетронутым. Но с ним случилась другая беда: оно стало только искусством, и, значит, искусством неполным, искусством недоосуществившимся, искусством ради искусства, а не ради жизни. Сбывшись в полной мере как явление эстетическое в узком смысле слова, оно не развернуло ничего из социального содержания своего. Задуманное как провозвестие некой новой правды о человеке, как символ новых общественных отношений, более прекрасных (т. е. правдивых), чем те. в которых оно было создано, жаждавшее осуществить свою нравственную, т. е. социальную, глубину, искусство Дункан превратилось на деле в отвлеченную эстетическую забаву той самой буржуазной толпы; безобразные, общественно лживые нравы которой породили его как свою противоположность.
Этого ли хотела Дункан? Могла ли она примириться с тем, что искусство ее станет греческой, или вагнерьянской, или еще какой-либо модернистской экзотикой?
Могла ли удовлетвориться тем, что слепки с нее, танцующей, или с ее учениц украсят нью-йоркские и парижские салоны? Что босой танец спустится из сен-жерменских дворцов в демократические театры, из буржуазных столиц в мещанскую провинцию и станет надолго популярным аттракционом мюзик-холла?
Инстинкт большого художника – сильнее, чем демократические убеждения, – толкал ее к народу. Она была искренна, когда ликовала, танцуя на столах в студенческом кабаре. Она была искренна, когда искала выхода в общественность, вновь и вновь принимаясь за организацию своей школы – предприятие, всякий раз кончавшееся неудачей, в сущности фатальной. Она была искренна, когда ехала в Советскую Россию, чтобы принести свое искусство трудящимся, впервые ставшим хозяевами жизни. Но сознаемся: для нас оно осталось экзотическим цветком. Притом отнюдь не потому, что оно буржуазно по своим истокам. Не это было препятствием, чтобы ему привиться у нас.
Да, искусство Дункан изначально буржуазное искусство. Она сама подчеркивает это, говоря, что источниками его были Бетховен, Вагнер и Ницше; первый открыл ему ритм, второй – скульптурность формы, а третий дал душу. Да, это было индивидуалистическое искусство, славившее свободную, сильную личность. Но в то же время это было смелое, революционное искусство, отметающее всю неправду, которая составляет самую основу буржуазного общества. Отталкиваясь от его основы, искусство Дункан переросло его. Своей жизненной правдой оно ценно для нас.
Нет, искусство Дункан осталось у нас до поры экзотическим цветком не потому, что оно буржуазно по истокам, а единственно потому, что представление о нем у самой его создательницы было неполное. […] Вся жизнь артистки прошла в среде, оттеснявшей ее искусство от жизни в отвлеченную эстетику, а когда наконец появились условия, в которых оно могло полностью раскрыть свой общественный смысл, – было поздно: сама Дункан слишком привыкла к своей богемной роли фрондирующей украшательницы того самого буржуазного быта, который она отрицала инстинктом большого художника.
Черная тень, отбрасываемая жизнью Дункан, не могла не оставить следа на ее понимании собственного творчества и на воле ее к воплощению этого творчества в жизнь. Мировоззрение Дункан в точности отобразило утрату жизненной цельности, столь характерную для всех одиноких мыслителей, порожденных буржуазным обществом и вступивших в неравную борьбу с ним; разрыв жизни на творчество, с одной стороны, и на пустое, одинокое препровождение долгих дней и лет – с другой.
Настоящий читатель почувствует всю горечь этого противоречия, еще сильнее полюбит прекрасное творчество Айседоры Дункан. И если после этого он задумается над тем, что же именно составляет жизнь замечательной танцовщицы, – это будет значить, что правдивая книга Айседоры Дункан оказалась полезной.
Танец будущего
Меня просили, чтобы я высказалась о танце будущего. Но как мне сделать это? Мне кажется, еще не пришло мое время; лет в 50 я, возможно, сумею сказать что-нибудь по этому вопросу. Кроме того, я не представляю себе, что могу я сказать о своем танце. Люди, симпатизирующие моей деятельности, верно, лучше меня самой понимают, чего я собственно хочу, к чему стремлюсь; а симпатизирующие ей, я уверена, знают лучше меня почему. Раз меня спросила одна дама, почему я танцую босая, я ей ответила: «Это потому, что я чувствую благоговение перед красотой человеческой ноги». Дама заметила, что она не испытала этого чувства. Я сказала: «Но, сударыня, необходимо почувствовать это, потому что форма и пластичность ноги человеческой – великая победа в истории развития человека». – «Я не верю в развитие человека», – возразила дама. «Я умолкаю, – сказала я, – все, что я могу сделать, это отослать вас к моим почтенным учителям Чарлзу Дарвину и Эрнсту Геккелю [2]2
Геккель Эрнст (1834–1919) – немецкий естествоиспытатель, последователь Ч. Дарвина. С 1862 по 1909 гг. – профессор университета в Иене. Геккель был одним из основоположников и идеологов социального дарвинизма.
[Закрыть]». – «Да я, – сказала дама, – не верю ни Чарлзу Дарвину, ни Эрнсту Геккелю». Тут уж я не нашлась, что сказать ей на это. Вы видите, я совсем не умею убеждать людей, и лучше бы мне вовсе не говорить. Меня извлекли из одиночества моей рабочей комнаты во имя благотворительности, и вот я стою перед вами, робея и заикаясь, собираюсь сделать вам доклад о танце будущего.
Танец будущего, если обратиться к первоисточнику всякого танца, – в природе, это танец далекого прошлого, это танец, который всегда был и вечно останется неизменным. В неизменной вечной гармонии движутся волны, ветры и шар земной. И не идем же мы к морю, не вопрошаем у океана, как двигался он в прошлом, как будет он двигаться в будущем; мы чувствуем, что его движения соответствуют природе его вод, вечно соответствовали ей и вечно будут ей соответствовать.
Да и движения зверей, пока они на свободе, всегда – лишь необходимое следствие их существования и той связи, в которой стоит их жизнь к жизни земли. Зато, как только люди приручат зверя и с воли перенесут его в тесные рамки цивилизации, он теряет способность двигаться в полной гармонии с великой природой, и движения его становятся неестественны и некрасивы.
Движения дикаря, жившего на свободе в теснейшей связи с природой, были непосредственны, естественны и прекрасны. Только нагое тело может быть естественно в своих движениях. И, достигнув вершины цивилизации, человек вернется к наготе; но это уже не будет бессознательная невольная нагота дикаря. Нет, это будет сознательная добровольная нагота зрелого человека, тело которого будет гармоническим выражением его духовного существа. Движения этого человека будут естественны и прекрасны, как движения дикаря, как движения вольного зверя.
Когда движение Вселенной сосредоточивается в индивидуальном теле, оно проявляется как воля. Например, движение Земли как средоточие окружающих ее сил является ее волей. И земные существа, которые в свою очередь испытывают и концентрируют в себе влияние этих сил, воплощенное и переданное по наследству их предками и обусловленное их отношением к земле, развивают в себе свое индивидуальное движение, которое мы называем их волей.
И истинный танец именно и должен бы быть этим естественным тяготением воли индивидуума, которая сама по себе не более и не менее как тяготение Вселенной, перенесенное на личность человека.
Вы, конечно, заметили, что я держусь взглядов Шопенгауэра и говорю его выражениями; его словами я действительно лучше всего могу выразить то, что хотела сказать.
Движения, которым учит школа балета наших дней, движения, которые тщетно борются с естественными законами тяготения, с естественной волей индивидуума и состоят в глубоком противоречии как с движениями, так и с формами, созданными природой, – эти движения по существу своему бесплодны, то есть не рождают с неизбежной необходимостью новых будущих форм, но умирают так же, как и произошли. Выражение, которое танец нашел себе в балете, где действия всегда внезапно обрываются и в самих себе находят свою смерть, где ни движение, ни поза, ни ритм не рождаются в причинной связи из предыдущего и в свою очередь неспособны дать импульс причинно-следственному действию, – есть выражение дегенерации всего живого. Все движения современной балетной школы – бесплодные движения, ибо они противоестественны, ибо они стремятся создать иллюзию, будто бы для них законы тяготения не существуют. Первоначальные, или основные, движения нового искусства танца должны нести в себе зародыш, из которого могли бы развиваться все последующие движения, а те в свою очередь рождали бы в бесконечном совершенствовании все высшие и высшие формы, выражение высших идей и мотивов.
Тем же, кто все еще черпает удовольствие в движениях современной балетной школы, тем, кто еще уверен, что современный балет может быть оправдан какими-либо историческими, хореографическими или иными мотивами, тем я скажу, что они не способны видеть дальше балетной юбочки и трико. Если бы взор их мог проникнуть глубже, они бы увидели, что под юбочками и трико движутся противоестественно обезображенные мышцы; а если мы заглянем еще глубже, то под мышцами мы увидим такие же обезображенные кости: уродливое тело и искривленный скелет пляшет перед нами! Их изуродовало неестественное платье и неестественные движения – результат учения и воспитания, а для современного балета это неизбежно. Ведь он на том и зиждется, что обезображивает от природы красивое тело женщины! Никакие исторические, хореографические и прочие основания не могут оправдать этого. Далее, задача всякого искусства – служить выражением высших и лучших идеалов человека. Скажите, какие же идеалы выражает балет?
Некогда танец был самым благородным искусством, Он снова должен стать таковым. Он должен всплыть со дна, на которое опустился. Танцовщица будущего подымется на такую высоту совершенства, что станет путеводной звездой для других искусств. Художественно изобразить то, что более всего здорово, прекрасно и нравственно, – вот миссия танцовщицы, и этой миссии я посвящу свою жизнь.
Мои цветы мне тоже навевают мечту о новом танце. Я назвала бы его: «Свет, льющийся на белые цветы». Этот танец чутко передал бы свет и белизну цветов Передал бы так чисто, так сильно, что люди, увидевшие его, сказали бы: «Вот движется перед нами душа, увидевшая свет, душа, почувствовавшая белизну белого цвета». «Благодаря ее ясновидению мы исполняемся радостью движения легких веселых существ». «Через ее ясновидение и в нас вливается ласковое движение всей природы, воссозданное танцовщицей». «Мы чувствуем, в нас сливаются колебания света с представлением сверкающей белизны». «Этот танец должен стать молитвой! Каждое его движение должно возносить свое колебание до самого неба и становиться частью вечного ритма Вселенной».
Найти для человеческого тела те простые движения, из которых в вечно меняющейся, бесконечной и естественной последовательности разовьются все движения будущего танца, – вот задача балетной шкоты наших дней. Чтобы это понять, посмотрите на Гермеса греков или как его изображают итальянцы раннего Возрождения. Он представлен лежащим на ветре. Если бы художнику захотелось придать его стопе вертикальное положение, он был бы совершенно прав: ведь бог, лежащий на ветре, не касается земли. Но в мудром знании, что ни одно движение не будет правдивым, если оно не вызывает в нас представления о следующих за ним движениях, скульптор представил Гермеса так, что стопа его как будто покоится на ветрах, и этим он вызывает у зрителя впечатление вечно сущих движений. Всякую позу, всякое выражение я могла бы взять для примера. Среди тысяч фигур, изображенных на греческих вазах и скульптурах, вы не найдете ни одной, движение которой не вызывало бы неизбежно следующего. Греки были необыкновенными наблюдателями природы, в которой все выражает бесконечное, все нарастающее развитие – развитие, не имеющее ни конца, ни остановок. Такие движения всегда будут зависеть от порождающего их тела и должны будут вполне ему соответствовать. Движения жука естественно соответствуют его облику, движения лошади соответствуют ее сложению; совершенно так же движения человеческого тела должны соответствовать своей форме. И даже больше того, они должны соответствовать его индивидуальному облику: танец двух лиц ни в коем случае не должен быть тождественным.
Принято думать, что танец должен быть только ритмичен, а фигура и сложение танцора не имеют никакого значения; но это неверно: одно должно вполне соответствовать другому. Греки глубоко чувствовали это. Возьмем хотя бы танец Эроса. Это танец ребенка. Движения его маленьких толстеньких ручонок вполне отвечают своей форме. Подошва одной ноги спокойно опирается на основание – поза, которая была бы некрасива в развитом теле: такое движение было бы неестественным и вынужденным. Танец сатира на следующем рисунке носит совершенно иной характер. Его движения – движения зрелого и мускулистого мужчины, они удивительно гармонируют с его телосложением.
Во всех своих картинах и скульптурах, в архитектуре и поэзии, в танце и трагедии греки заимствовали свои движения из движений природы. Ясней всего это видно в их изображениях богов: греческие боги – олицетворение сил природы; как олицетворение сил природы они всегда изображены в положении, которое выражает концентрацию проявления этих сил. Вот почему греческое искусство не осталось только национальным и характерным – оно было и вечно будет искусством всего человечества.
Вот почему, когда я танцую босая по земле, я принимаю греческие позы, так как греческие позы как раз и являются естественными положениями на нашей планете. Во всяком искусстве нагое есть самое прекрасное. Эта истина общеизвестна. Художник, скульптор, поэт – все руководствуются ею, только танцор забыл о ней. Тогда как именно он и должен бы лучше других помнить ее: ведь материал его искусства – само человеческое тело.
В созерцании человеческого тела и симметрии его форм человек почерпнул первое понятие красоты. И новую школу танца должны составить те движения, которые стоят в теснейшей гармонии с совершенной формой человеческого тела и которые сами должны развивать и совершенствовать тело человека.
Ради этого будущего танца я и намерена работать. Хотя не знаю, обладаю ли я нужными для того качествами. Может быть, у меня нет не только гениальности, но и таланта, и темперамента; зато я знаю: у меня есть одно – воля. Энергия и воля подчас могущественней гениальности, таланта и темперамента.
Позвольте мне заранее отпарировать все, что может быть сказано о моей неспособности выполнить свою задачу, следующей басенкой.
Боги смотрели сквозь стеклянную крышу моего ателье, и Афина сказала: «Она не умна, она вовсе не умна, напротив, она необыкновенно глупа».
И Деметра взглянула на меня и сказала: «Да ведь она истощена, эта малютка! Она не похожа на моих высокогрудых дочерей, играющих в Елевсийских полях. Ведь у нее можно все ребра пересчитать; нет, не достойна она танцевать на моей просторнодорожной земле».
Ирида взглянула и сказала: «Посмотрите-ка, как неуклюже она движется, она и понятия не имеет о быстрой, прелестной пляске крылатых существ».
Пан посмотрел и сказал: «Что? Может быть, она воображает, что поняла движения моих сатиров, моих великолепных двурогих ребят, от которых веет всей громадной жизнью лесов и вод!»
И еще Терпсихора, окинув презрительным взглядом, проронила: «Это она называет танцем, ведь ее ноги движутся ленивыми шагами кривоногой черепахи!»
Боги рассмеялись.
Я же смело смотрела вверх сквозь стеклянную крышу и сказала: «О бессмертные боги, живущие на Олимпе и питающиеся амброзией и медовыми пряниками, вам не нужно платить за квартиру и по счетам из булочной, не осуждайте меня так презрительно! Правда, о Афина, я не мудра, и голова моя довольно-таки запутанная штука, но при случае я читаю слова тех, кто заглядывал в бесконечную синеву твоих глаз, и я смиренно склоняю свою пустую голову перед алтарями! О Деметра со священным венком, правда, что прекрасные женщины твоей широкодорожной земли не приняли бы меня в свое число, но посмотри, я сбросила свои сандалии, чтобы ноги мои с благоговением прикасались к твоей животворной почве, и я пела твои священные песни пред варварами наших дней, и мне удалось заставить их внимать им и почувствовать их красоту. И ты, о златокрылая Ирида! Правда, тяжелы мои движенья, но другие девы моего призвания еще больше погрешили против вечных законов тяжести, от которых лишь ты, прекрасная, свободна. Но и моей скромной земной души коснулось веяние твоих крыльев, и часто возносила я молитвы к твоему ободряющему изображению. И ты, о Пан, ты, который сжалился и приласкал бедную Психею в ее скитаниях, не думай так плохо о моих робких попытках танцевать в тени твоих лесов. И ты, о необыкновенная Терпсихора, пошли мне немного утешения и силы, чтобы всю жизнь я могла возвещать твое могущество на земле, и после в тенистом Аде моя душа пусть тоже танцует лучшие танцы в честь тебя.
И вот сам Зевес сказал: «Продолжай и надейся на справедливость бессмертных богов. Если хорошо исполнишь свое дело, они узнают об этом, и это будет приятно богам».
Вот в таком направлении я и намерена работать, и если бы я в своих танцах могла бы найти хоть немного, хотя бы одну только позу, которую скульптор мог бы перенести на мрамор так, чтобы она сохранилась и обогатила бы его искусство, то мои труды не были бы напрасны. Эта единственная форма уже была бы победой, была бы первым шагом к будущему. Со временем я намерена создать театр, открыть школу, в которой 100 маленьких девочек изучали бы мое искусство и впоследствии самостоятельно совершенствовались. В моей школе я не буду учить детей рабски подражать моим движениям. Я научу их собственным движениям. Вообще я не стану принуждать их заучивать определенные формы, напротив, я буду стремиться развить в них те движения, которые свойственны им. Кто постоянно видел движения совсем маленького ребенка, не станет отрицать, что они прекрасны. Они прекрасны именно потому, что естественно соответствуют ребенку.
Но движения человеческого тела могут быть красивы на всякой ступени его развития, лишь бы они сохраняли гармонию с определенной ступенью зрелости. Всегда должно существовать движение, в совершенстве выражающее данное индивидуальное тело, данную индивидуальную душу. Потому мы не имеем права требовать от них движений, не свойственных им, но принадлежащих какой-нибудь школе. Всякий интеллигентный ребенок должен удивляться, что в балетной школе его учат движениям, резко противоречащим тем, которые он бы делал из собственных побуждений.
Все это можно счесть за неважный вопрос, вопрос о различии взглядов на балет и на новый танец. На самом же деле проблема эта гораздо важнее. Дело не только в том, что есть истинное и неистинное искусство, – нет, это вопрос, касающийся будущности целой расы. Я говорю о развитии женского тела в красоте и здоровье, о возврате к первобытной силе и естественным движениям. Я говорю о развитии совершенных матерей и о рождении здоровых детей. Будущая школа танца должна будет развить идеальный женский стан. Равным образом она должна стать музеем красоты своей эпохи.
Путешественник, посетивший какую-нибудь страну и увидевший ее танцовщиц, найдет в них то идеальное представление о красоте форм и движений, которое сложилось в данной стране. Иностранец, попавший в наше время в какую-нибудь страну земного шара, составит по ее балету весьма странное представление об идеале красоты этой страны. Более того, танец, как всякое искусство, должен опережать кульминационный пункт в развитии человеческого духа своей эпохи. Может ли кто подумать, что наш балет отражает в себе высший цвет современной культуры? Почему позы, которые в нем приняты, стоят в таком противоречии с идеальными положениями античных скульптур, которые хранятся в наших музеях и на которые нам все-таки указывают как на совершеннейшие творения идеальной красоты? Или, быть может, наши музеи созданы исключительно в исторических и археологических целях, а не потому, что предметы, хранящиеся в них, красивы?
Идеал красоты человеческого тела не может меняться сообразно моде, он может лишь следовать за развитием. Вспомните рассказ о прекрасной скульптуре молодой римлянки, которая была найдена при папе Иннокентии VIII и своей красотой произвела такую сенсацию, что люди буквально ломились посмотреть на нее, предпринимали далекие путешествия, как к святой реликвии, так что папа, обеспокоенный этим возбуждением, велел ее снова зарыть. Здесь я хочу разъяснить одно относящееся сюда недоразумение. Из всего сказанного мною, вероятно, можно заключить, что цель моя – вернуться к древнегреческим танцам и будто я думаю, что танец будущего будет возрождением танцев древних греков или даже танцев диких племен. Нет, танец будущего будет совершенно новым движением, он будет плодом всего того развития, которое человечество имеет за собой. Возвратиться к греческим танцам так же невозможно, как и бесполезно: мы не греки и не можем танцевать, как они. Но будущий танец действительно станет высокорелигиозным искусством, каким он был у греков. Ибо искусство без религиозного благоговения – не искусство, а рыночный товар. Танцовщица будущего будет женщиной, тело и душа которой разовьются в такой гармонии, что движения тела станут естественным проявлением ее души.
Танцовщица будет принадлежать не одной нации, а всему человечеству. Она не будет стремиться изображать русалок, фей и кокетливых женщин, но будет танцевать женщину в ее высших и чистейших проявлениях. Она олицетворит миссию женского тела и святость всех его частей. Она выразит в танце изменчивую жизнь природы и покажет переходы ее элементов друг в друга. Из всех частей тела будет сиять ее душа и будет вещать о чаяниях и мыслях тысяч женщин. Она выразит в своем танце свободу женщины. Какие необъятные горизонты открываются перед ней! Разве вы не чувствуете? Она близится, она уже идет, эта танцовщица будущего. Она принесет женщинам новое понятие о возможной красоте и силе их тел. Она введет их в тайники связей их телесных сил с силами земли и подготовит их к детям будущего. Она исполнит танец жизни, который снова всплывет из глубин тысячелетнего цивилизованного забвения не в наготе первобытного человека, но в обновленной наготе – в наготе, которая уже не будет стоять в противоречии с его духом, а сольется с ним навеки в величественной гармонии.
Вот миссия грядущей танцовщицы! Разве вы не чувствуете, что она уже близка; разве вы не тоскуете по ней, как я? Подготовим же ей путь. Я бы создала храм, который бы ждал ее. Может быть, она еще не родилась, может быть, она ребенок, и может быть – о счастье! – моей святой задачей станет направлять ее первые шаги и наблюдать день за днем развитие ее движений, пока она не превзойдет своего скромного учителя! Ее движения будут подобны движениям природы: они отразят колебания волн и стремление ветров, рост живых существ и полет птиц, плывущие облака и, наконец, мысли человека, мысли его о Вселенной, в которой он живет. Да, она придет, будущая танцовщица. Она придет в образе свободного духа свободной женщины будущего. Великолепием своим она затмит всех женщин, которые когда-либо существовали, она будет прекраснее египтянок, гречанок, итальянок – всех женщин прошедших столетий! Ее знак – возвышеннейший дух в безгранично свободном теле!
1906
