Текст книги "ИЛИ – ИЛИ"
Автор книги: Айн Рэнд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
– Ладно, – дружелюбно согласился Киннен, – давайте говорить по-вашему. Что такое общество? Если взглянуть с точки зрения качества, то это точно не ты, Джим, и не Орен Бойл. Если же исходить из количества, то это я, потому что за моей спиной массы. – Его улыбка исчезла, и он с внезапной горькой усталой усмешкой добавил: – Не хочу сказать, что работаю на благо общества, поскольку знаю, что это не так. Я знаю, что загоняю бедных тварей в рабство, вот так-то. И они знают, что это так. Но они знают, что я буду подкармливать их время от времени, если не хочу слететь со своего местечка, в то время как с вами у них нет никаких шансов. Они предпочтут, чтобы кнут был в моих руках, а не в ваших, потому что вы слюнявые, слезливые, сладкоречивые выродки, пекущиеся об общественном благосостоянии! Уж не возомнили ли вы, будто, кроме ваших педиков из колледжей, вам поверит хоть один-единственный сельский дурачок? Я вымогатель и знаю это, и мои люди знают; но они знают, что я делюсь наживой. Не по доброте душевной. И не даю ни цента сверх необходимого. Они могут рассчитывать по крайней мере на это. Конечно, временами меня от этого с души воротит, как сейчас, но этот мир создан не мною, а вами. Поэтому я играю по вашим правилам и буду играть, пока идет игра, хотя это будет продолжаться недолго! – Он поднялся. Все молчали. Он медленно обвел взглядом присутствующих, остановившись на Висли Мауче, и как бы невзначай спросил: – Я руковожу советом, Висли?
– Набор конкретных сотрудников совета является техническим вопросом, – любезно заметил Мауч. – Полагаю, мы обсудим это позже – ты и я.
Каждому было понятно, что он ответил: «Да».
– Годится, браток, – сказал Киннен.
Он вернулся к окну, сел на подоконник и закурил сигарету.
Остальные почему-то посмотрели на доктора Ферриса, словно ждали от него совета.
– Пусть вас не смущает риторика, – спокойно сказал доктор Феррис. Мистер Киннен – великолепный оратор, но у него отсутствует чувство действительности. Он не умеет мыслить диалектически.
Последовало молчание, затем Джеймс Таггарт неожиданно громко сказал:
– Мне все равно. Это ничего не значит. Ему придется оставить все в покое. Все останется как есть. Как есть. Никто не сможет что-либо изменить. За исключением… – Он резко повернулся к Висли Маучу: – Висли, в соответствии с пунктом четвертым надо закрыть все исследовательские институты, экспериментальные лаборатории, научные фонды и тому подобные учреждения. Они должны быть запрещены.
– Правильно, – сказал Мауч. – Я не подумал об этом. Надо вставить в текст пару строк об этом. – Он взял карандаш и сделал несколько пометок на полях проекта.
– Это положит конец расточительной конкуренции, – сказал Таггарт. – Мы остановим борьбу за неиспытанное и неизвестное. Не придется волноваться из-за нововведений, подрывающих рынок. Не надо будет тратить огромные деньги на бесполезные эксперименты, цель которых – не отставать от чрезмерно амбициозных конкурентов.
– Да, – согласился Орен Бойл. – Нельзя позволить тратить деньги на новый товар, пока не будет в избытке старого. Закроем эти чертовы исследовательские лаборатории – чем раньше, тем лучше.
– Правильно, – одобрил Висли Мауч. – Они будут закрыты. Все до одной.
– И Государственный институт естественных наук? спросил Фред Киннен.
– Нет! – воскликнул Мауч. – Это – другое. Это правительственная организация. Кроме того, некоммерческая. И его деятельности будет достаточно для развития науки.
Вполне достаточно, – согласился доктор Феррис.
– А что будет с инженерами, профессорами и прочими, когда вы закроете лаборатории? – – спросил Фред Киннен. – Как они станут зарабатывать на жизнь в условиях, когда все остальные предприятия и рабочие места уже закреплены за другими?
Висли Мауч почесал затылок и повернулся к мистеру Уэзерби:
– Переведем их на пособие, Клем?
– Нет, – ответил мистер Уэзерби, – чего ради? Их не так много, чтобы поднять шум. Недостаточно, чтобы с ними считаться.
– Полагаю, – Мауч повернулся к доктору Феррису, – вы могли бы взять некоторых к себе, Флойд?
– Некоторых, – медленно ответил доктор Феррис, словно наслаждаясь каждым слогом, – тех, кто докажет способность к сотрудничеству.
– А что с остальными? – спросил Фред Киннен.
– Им придется подождать, пока Стабилизационный совет не найдет им применения, – предположил Висли Мауч.
– Что они будут есть до тех пор? Мауч пожал плечами:
– В условиях чрезвычайного положения без жертв не обойтись, ничего не поделаешь.
– Мы имеем право так поступить! – неожиданно выкрикнул Таггарт, словно борясь с царившим в комнате спокойствием. – Так надо, правда ведь?
Ответа не последовало.
– Мы имеем право защищать свои жизненные интересы. Никто не возражал, но он продолжал говорить настойчивым, умоляющим, пронзительным голосом:
– Впервые за многие столетия нам гарантируется спокойствие. Каждый будет знать свое место, а также место соседа. Мы не будем зависеть от первого встречного чудака с новой идеей. Никто не вытеснит нас из бизнеса, не отнимет у нас рынки, не продаст нас, не разорит. Никто не явится со своим изобретением, вынуждая нас делать выбор -либо остаться без штанов, купив его идею, либо остаться без них же, когда его изобретение купим не мы, а кто-то другой! Не надо будет принимать решений. Никому не будет позволено что бы то ни было решать. Решение будет принято раз и навсегда. – Взгляд Таггарта вопрошающе блуждал по лицам присутствующих. – Уже достаточно изобретено – достаточно для удобства каждого. Так почему разрешено изобретать и дальше? Почему мы позволяем им выбивать почву у нас из-под ног, едва мы сделаем несколько шагов? Почему мы работаем не покладая рук, пребывая в такой неопределенности? Только потому, что еще остались неуемные и честолюбивые искатели приключений? Неужели мы должны пожертвовать спокойствием человечества ради нескольких отщепенцев? Они нам не нужны. Совсем не нужны. Как бы мне хотелось покончить с героями! Герои? Они ничего, кроме вреда, не принесли. Они беспощадно гнали человечество вперед, не давая ему передышки. Человечество стремилось догнать их… всегда, бесконечно… И едва мы их догоняли, как они уходили на годы вперед… Они не оставляют нам шансов… Они никогда не оставляли нам шансов… – Глаза Таггарта беспокойно блуждали, иногда он смотрел в окно и тут же поспешно отводил взгляд: ему не хотелось видеть белый обелиск вдали. – Мы с ними покончили. Мы победили. Пришло наше время. Мир – наш. Мы обрели покой – впервые за многие века, впервые с начала промышленной революции!
– А это, надо полагать, – заметил Фред Киннен, – антипромышленная революция.
– Странно слышать это от тебя! – резко заметил Висли Мауч. – Нельзя говорить такие вещи на людях.
– Не волнуйся, браток. На людях я ничего не скажу.
– Это заблуждение, – заявил доктор Феррис. – Заявление, вызванное невежеством. Специалисты давно признали, что только при плановой экономике возможно достижение максимальной эффективности производства и что централизация способствует сверхиндустриализации.
– Централизация исцеляет чуму монополизации, вставил Бойл.
– Переведи-ка на человеческий, – протянул Киннен. Бойл не заметил издевки и серьезно ответил:
– Централизация избавляет нас от монополий. Она способствует демократизации промышленности. Все становится доступным каждому. Например, в настоящее время мы испытываем острый дефицит железной руды. К чему мне в такое время расходовать деньги, рабочую силу и национальные ресурсы на производство морально устаревшей стали, когда я мог бы производить металл, многократно превосходящий сталь? Металл, который нужен каждому, но никто не может его получить. Это ли здоровая экономика, спокойная жизнь общества и демократическая справедливость? Почему мне нельзя производить этот металл и почему его не могут получать те, кому он необходим? Из-за того, что какой-то эгоист имеет монополию? Разве мы должны жертвовать своими правами ради его интересов?
– Кончай, браток, – посоветовал Фред Киннен. – Я тоже газетки почитываю.
– Мне не нравится твоя позиция, – неожиданно заявил Бойл тоном уверенного в своей правоте человека; взгляд, которым он смерил Киннена, означал, что, будь они в баре, не миновать драки. Он сидел выпрямившись, в памяти у него вставали газетные строки на желтоватой бумаге:
«Сейчас, когда общество испытывает крайнюю нужду буквально во всем, должны ли мы направлять индустриальную мощь страны на производство морально устаревших товаров? Можем ли мы допустить, чтобы большинство пре– бывало в нищете, в то время как меньшинство не дает нам возможности воспользоваться лучшими товарами и новыми технологиями? Неужели нас остановит пережиток, которым является авторское право? Разве не очевидно, что частный сектор не способен преодолеть экономический кризис? Доколе мы будем мириться с постоянной нехваткой металла Реардэна? Общество остро нуждается в нем, а Реардэн не может выплавить его в необходимом количестве. Когда будет положен конец экономической несправедливости и привилегиям? Почему только Реардэну разрешено производить металл Реардэна?..»
– Мне не нравится твоя позиция, – повторил Бойл. – Пока мы уважаем права рабочих, вы должны уважать права промышленников.
– Какие права и каких промышленников? – подчеркнуто медленно спросил Киннен.
– Я считаю, – поспешно вмешался доктор Феррис, – что пункт второй является в настоящий момент самым важным. Мы должны покончить с этим страшным явлением, когда бизнесмены вдруг прекращают дела – бесследно исчезают. Мы должны остановить их. Так рухнет вся экономика.
– А почему они это делают? – нервно спросил Таггарт. – Куда они бегут?
– Никто не знает, – ответил доктор Феррис. – Мы не смогли обнаружить никаких сведений и никаких объяснений. Но это надо остановить. В период кризиса экономическое служение обществу – такая же священная обязанность, как и военная служба. Всякий, кто оставит ее, должен считаться дезертиром. Я рекомендовал ввести смертную казнь для таких людей, но Висли не идет на это.
– Потише, дружище, – сказал Фред Киннен странным медленным тоном и неожиданно выпрямился. Он был абсолютно спокоен. Сложив руки на груди, Киннен посмотрел на Ферриса взглядом, который заставил всех осознать, что Феррис предложил убийство. – Чтобы я больше не слышал ни о какой смертной казни в экономической сфере.
Доктор Феррис пожал плечами.
– Нельзя бросаться в крайности, – поспешно вставил Мауч. – Нельзя пугать людей. Мы хотим, чтобы они были на нашей стороне. Основная проблема в том, воспримут ли они указ вообще.
– Воспримут, – утвердительно кивнул доктор Феррис.
– Меня немного беспокоят пункты третий и четвертый, – заявил Юджин Лоусон. – То, что мы берем под контроль патенты, хорошо. Никто не будет защищать промышленников. Но меня беспокоит то, что мы отбираем авторские права. Мы приобретем много врагов среди интеллигенции. Это опасно, это духовная проблема. Не подразумевает ли пункт четвертый, что после принятия указа новые книги не будут написаны и изданы?
– Да, – ответил Мауч. – Но мы не можем создавать особые условия для издательского дела. Это такая же продукция, как и все прочее. Говоря «никаких новых товаров», мы говорим обо всех товарах без исключения.
– Но это область духовной жизни, – сказал Лоусон голосом, в котором слышалось не разумное уважение, а благоговейный трепет.
– Мы не вмешиваемся ни в чью духовную жизнь. Но когда книга напечатана, она становится объектом купли-продажи, и если мы сделаем исключение для одного товара, то не сможем контролировать ситуацию.
– Да, верно. Но…
– Не глупи, Джин, – сказал доктор Феррис. – Ты хочешь, чтобы объявились какие-нибудь замшелые консерваторы и камня на камне не оставили от нашей программы? Если ты хотя бы шепотом произнесешь слово «цензура», они все как один завопят как резаные. Они не готовы к этому – пока. Но если оставить духовную жизнь в покое и поставить вопрос в материальной плоскости – с точки зрения не идей, а бумаги, чернил и типографских машин, – ты достигнешь цели с меньшими трудностями. Во-первых, ты добьешься того, что в печать не прорвется ничего опасного, а во-вторых, кто же станет поднимать шум, когда Дело касается не духовного, а всего лишь материального?
– Да, но… не думаю, что писателям это понравится.
– Ты уверен? – спросил Висли Мауч почти с улыбкой во взоре. – Не забывай, что в соответствии с пунктом пятым издателям придется напечатать столько же книг, что и в нормативном году. Поскольку новых книг не будет, они будут переиздавать старые, а покупатели – покупать их. Есть множество достойных книг, которым просто не повезло.
– А, – выдохнул Лоусон – он вспомнил, что видел Мауча за обедом с Больфом Юбенком две недели назад. Затем он покачал головой и нахмурился: – И все же я обеспокоен. Интеллигенты – наши друзья. Нам совсем ни к чему потерять их. Они могут устроить большие неприятности.
– Нет, не устроят, – ответил Фред Киннен, – эта ваша интеллигенция первой начинает вопить, когда ни за что ничего не будет, и первой затыкается при малейшем намеке на опасность. Они годами плюют на тех, кто их кормит, и лижут руки тем, кто бьет их по слюнявым физиономиям. Разве не они потворствовали тому, что во всех европейских странах власть захватили советы, состоящие из головорезов, вроде нашего? Разве не они надрывались, перекрикивая сигнализацию, и срывали замки, распахивая двери для бандитов? Они хоть пикнули с тех пор? Разве не интеллигенты разглагольствовали о том, что они друзья рабочего класса? А разве они хоть словечко сказали о каторжных работах, концентрационных лагерях, четырнадцатичасовом рабочем дне или жертвах цинги в народных республиках Европы? Нет. Зато вы прекрасно слышите, как они распинаются перед замордованным народишком, будто голод является спасением, рабство – свободой, камеры пыток – проявлением братской любви, и если народишко этого не понимает, то поделом и страдает. Будто во всех их бедах виноваты те, чьи искалеченные тела гниют в тюремных подвалах, а не вожди, добрые и милосердные! Интеллигенция? Можно ожидать неприятностей от кого угодно, только не от современной интеллигенции: она все проглотит. Да по мне последняя портовая крыса из профсоюза грузчиков куда страшнее: он может вдруг вспомнить, что он человек, и тогда мне с ним не справиться. Но интеллигенты? Они давным-давно забыли, что они люди. И подозреваю, что именно для этого их обучали в их университетах. Делайте с интеллигенцией что хотите. Она все стерпит.
– В данном случае, – заявил доктор Феррис, – я согласен с мистером Кинненом. Я не разделяю его чувств, но с аргументами согласен. Не тревожься насчет интеллигенции, Висли. Просто найми некоторых на государственную службу и разошли по стране, пусть проповедуют то, что высказал мистер Киннен: виноваты сами жертвы. Назначь им приличное жалование, громкие звания и регалии – и они позабудут о своих авторских правах и сделают за тебя дело лучше, чем батальон спецназа.
– Да, – согласился Мауч. – Не сомневаюсь.
– Самая большая опасность грозит с другой стороны, – задумчиво сказал доктор Феррис. – У нас могут быть большие неприятности с пунктом о «добровольно подписанных» дарственных сертификатах, Висли.
– Знаю, – мрачно согласился Висли Мауч. – Я хотел, чтобы нам помог Томпсон. Но думаю, он не может. Фактически у нас нет законных оснований завладеть патентами. В законах, конечно, можно набрать с десяток статей, которыми, при очень расширенном толковании, можно прикрыться – но не совсем. И любой магнат, который подаст иск против нас, имеет хороший шанс выиграть. А мы должны сохранять видимость законности, иначе это не будет поддержано обществом.
– Вот именно, – согласился доктор Феррис. – Очень важно, чтобы патенты были переданы нам добровольно. Даже если бы у нас был закон, дающий право на проведение всеобщей национализации, было бы намного лучше получить все как бы в подарок. Надо, чтобы у людей оставалась иллюзия, что право частной собственности не нарушено. И многие подыграют нам. Они подпишут дарственные сертификаты. Просто трубите погромче, что это – святой патриотический долг, а всякий, кто откажется – алчный стяжатель. И они подпишут. Но… – Он замолчал.
– Я знаю, – ответил Мауч. Было очевидно, что он начинает нервничать. – Думаю, объявятся несколько ретроградов на местах, которые откажутся подписывать, но не настолько заметных, чтобы поднялся шум. Никто о них не услышит. Общество и друзья отвернутся от них, сочтя эгоистами, так что от них неприятностей не будет. Мы в любом случае заберем патенты, и у этих ребят не хватит ни смелости, ни денег судиться с нами. Но… – Он тоже замолчал.
Джеймс Таггарт откинулся на спинку кресла, наблюдая; разговор начинал ему нравиться.
– Да, – начал доктор Феррис. – Я тоже думаю об этом. Я думаю о некоем воротиле, который способен разнести нас в клочья. Трудно сказать, сможем ли мы оправиться после этого. Одному Господу Богу известно, что может произойти в такое истеричное время и в такой деликатной ситуации. Любой пустяк может нарушить равновесие. Уничтожить все труды. И уж кто-кто, а он хочет помешать нам. Хочет и может. Он понимает суть дела, знает вещи, о которых нельзя говорить, и не боится сказать о них. Он знает одно-единственное, но опасное, смертельно опасное средство. Он наш самый жестокий враг.
– Кто? – спросил Лоусон.
Доктор Феррис некоторое время колебался, потом пожал плечами и наконец ответил:
– Безупречный человек.
Лоусон недоумевающе посмотрел на него:
– Что ты имеешь в виду и о ком говоришь? Джеймс Таггарт улыбнулся.
– Я хочу сказать, что человека нельзя обезвредить иначе, как обвинив, – объяснил доктор Феррис. – Обвинив в том, в чем он может признать себя виновным. Если он когда-то прежде украл десять центов, вы можете применить к нему наказание, предусмотренное для взломщика сейфов, и он примет его. Он перенесет любые невзгоды и поверит, что не заслуживает лучшего. Если не хватает поводов обвинить человека, надо их придумать. Если внушить человеку,, что смотреть на весенние цветы – преступление и он нам поверит, а потом взглянет на них, мы сможем делать с ним что хотим. Он не будет защищаться. Ему и в голову не придет, что он вправе защищаться. Он не станет бороться. Но надо опасаться людей, которые живут на уровне собственных принципов. Надо держаться в стороне от человека с чистой совестью. Такой человек может уничтожить нас.
– Ты говоришь о Генри Реардэне? – отчетливо спросил Таггарт.
Имя человека, о котором они не хотели слышать, заставило всех на мгновение замолчать.
– Допустим, а что? – осторожно спросил доктор Феррис.
– Да так, ничего, – ответил Таггарт. – Только если вы о нем, то я сказал бы, что найду управу на Генри Реардэна. Он подпишет дарственный сертификат.
По всем правилам свойственного им языка умолчаний, они понимали, что он не блефует. Его тон подтверждал это.
– Как это, Джим?! Не может быть! – выдохнул Висли Мауч.
– Может, – подтвердил Таггарт. – Я сам удивился, узнав то, что узнал. Я не предполагал этого. Все что угодно, только не это.
Рад слышать, – осторожно заметил Мауч. – Это очень конструктивная информация. Она может оказаться очень ценной.
– Очень ценной, – с удовольствием отозвался Таггарт. – Когда вы собираетесь ввести указ в действие?
– Мы должны торопиться. Нельзя допустить утечки информации. Надеюсь, вы сохраните все в строжайшей тайне. Я бы сказал, что мы шарахнем его недельки через две.
– Тебе не кажется, что имеет смысл, перед тем как цены будут заморожены, решить вопрос о железнодорожных расценках? Я имею в виду их повышение. Незначительное, но настоятельно необходимое.
– Мы обсудим это – ты и я, – дружелюбно ответил Мауч. – Это можно устроить. – Он повернулся к остальным. Лицо Бойла перекосилось. – Над многими деталями еще необходимо поработать, но я уверен, что наша программа не встретит серьезных препятствий. – Его голос приобрел ораторские интонации, зазвучал отчетливо и почти бодро. – Конечно, обнаружатся некоторые шероховатости. Если что-то не сработает, попробуем иначе. Метод проб и ошибок – единственно верный путь. Будем постоянно пробовать. Если возникнут трудности, помните, что это временное явление. На период чрезвычайного положения.
– А скажи-ка мне, – спросил Киннен, – как ты собираешься отменить чрезвычайное положение, если все замрет на месте?
– Не теоретизируй, – нетерпеливо одернул его Мауч. – Надо действовать в соответствии с моментом. Раз общее направление нашей политики понятно, нечего забивать себе голову пустяками. У нас будет власть. Мы решим все проблемы и дадим ответы на все вопросы.
Фред Киннен усмехнулся:
– Кто такой Джон Галт?
– Не говори так! – выкрикнул Таггарт.
– У меня вопрос насчет пункта седьмого, – заявил Киннен. – В нем записано, что после принятия указа все доходы будут заморожены. А налоги?
– Нет! – воскликнул Мауч. – Как мы можем предсказать, сколько нам потребуется денег?
Киннен едва заметно улыбнулся. 0
– Что такое? – огрызнулся Мауч.
– Ничего, – ответил Киннен, – я просто так спросил. Мауч откинулся на спинку стула:
– Должен сказать, что я высоко ценю то, что вы смогли приехать и поделиться с нами своими соображениями. Это нам очень помогло. – Он подался вперед, чтобы взглянуть в настольный календарь, на секунду склонился над ним, играя карандашом. Затем карандаш опустился, коснулся цифры и обвел ее в кружок. – Указ десять двести восемьдесят девять вступит в силу утром первого мая.
Все кивнули в знак согласия. Ни один не поднял взгляда на своего соседа.
Джеймс Таггарт поднялся с места, подошел к окну, выходившему на белый обелиск, и опустил жалюзи.
В первое мгновение пробуждения Дэгни удивилась, увидев шпили незнакомых зданий на фоне светящегося бледно голубого неба. Потом она посмотрела на скосившийся шов своего тонкого чулка, ощутила тяжесть в талии. Только тогда она поняла, что лежит на диванчике в своем кабинете. Часы показывали четверть седьмого. Первые лучи солнца окружили серебристым ореолом небоскребы за окнами кабинета. Она вспомнила, что рухнула на диванчик, собираясь десять минут отдохнуть. Тогда за окном было еще темно, а стрелки на часах показывали половину четвертого. И все.
Она с трудом поднялась, чувствуя ужасную усталость. Включенная настольная лампа выглядела бессмысленно в утреннем свете. На столе лежала кипа бумаг, которые она не успела просмотреть, и ей стало тоскливо. Некоторое время она пыталась не думать о работе, потом пошла в умывальную ополоснуть холодной водой лицо.
Усталость исчезла к тому времени, когда она вернулась в кабинет. Как бы Дэгни ни провела предшествующую ночь, она не могла припомнить ни одного утра, чтобы она не чувствовала того едва уловимого волнения, которое наполняло ее тело энергией и заставляло ее разум думать о действии, – потому что впереди новый день, день ее жизни. Дэгни посмотрела вниз, на город. Улицы были еще пусты и от этого казались шире; в светящейся ясности весеннего воздуха они словно ожидали приближения той созданной движением огромной силы, которая скоро вольется в них. Стоя у окна, Дэгни посмотрела на календарь. Первое мая.
Она села за стол и улыбнулась – вызывающе, поскольку ожидавшая ее работа была ей противна. Ужасно не хотелось дочитывать отчеты, но это было ее обязанностью, это касалось ее железной дороги, и кроме того, наступило утро. Дэгни закурила, подумав, что с этим делом она справится до завтрака; выключив лампу, она пододвинула к себе бумаги.
Это были отчеты управляющих всех четырех отделений железнодорожной сети компании. Машинописные страницы сообщений словно кричали от отчаяния, вызванного поломками оборудования. В одном отчете говорилось об аварии на главном пути близ Уинстона, штат Колорадо. Отдел перевозок уже получил новый бюджет, составленный с учетом повышения расценок, которого удалось добиться Джиму. Дэгни пыталась сдержать раздражение от безнадежности положения, медленно изучая цифры бюджета: все расчеты основывались на предположении, что объем грузооборота останется на прежнем уровне, а повышение расценок принесет дополнительный доход к концу года. Она же знала, что грузооборот будет снижаться, что повышение мало что изменит и что к концу года убытки окажутся больше, чем когда-либо.
Оторвавшись от бумаг, Дэгни удивилась: стрелки часов показывали девять двадцать пять. Она слышала слабые звуки движения и голоса в приемной, служащие уже собрались, чтобы начать новый трудовой день, но никто не входил к ней, и телефон молчал, – как правило, к этому часу работа уже кипела вовсю. Она взглянула на листок календаря, там было записано, что вагоностроительный завод Мак-Нила из Чикаго должен связаться с ней по телефону в девять утра для переговоров о поставке товарных вагонов, которых «Таггарт трансконтинентал» дожидалась уже шесть месяцев.
Она нажала кнопку селектора, чтобы связаться с секретарем. Голос девушки прозвучал удивленно:
– Мисс Таггарт?! Вы в кабинете?
– Я провела здесь ночь. Не собиралась, но так получилось. С вагоностроительного завода Мак-Нила звонили?
– Нет, мисс Таггарт.
– Соедините меня с ними немедленно, когда позвонят.
– Хорошо, мисс Таггарт.
Выключив селектор, она подумала, что голос секретаря звучал странно: неестественно напряженно.
У нее слегка кружилась голова от голода, и она подумала, что надо бы сходить за чашечкой кофе, но перед ней лежал отчет главного инженера, который необходимо было дочитать. Она закурила новую сигарету.
Главный инженер докладывал с места работ, он инспектировал обновление главного пути рельсами из металла Реардэна, которые были перевезены с умершей линии Джона Галта. Дэгни сама выбрала участки, где ремонт совершенно необходим. Открыв отчет и начав читать, она с досадой и недоверием узнала, что он остановил работу на горном перегоне Уинстон, штат Колорадо. Он рекомендовал изменить план: предлагал использовать рельсы, предназначавшиеся для участка Уинстон, для ремонта ветки Вашингтон – Майами. Он выдвинул свои аргументы: на той ветке на прошлой неделе сошел с рельсов поезд, и мистеру Тинки Хэллоуэю из Вашингтона, который путешествовал в компании друзей, пришлось задержаться на три часа; главному инженеру сообщили, что мистер Хэллоуэй выразил крайнее неудовольствие. Хотя с технической точки зрения, говорилось в отчете главного инженера, рельсы на дороге Вашингтон – Майами в лучшем состоянии, чем на участке Уинстон, с социологической точки зрения необходимо учитывать, что ветка на Майами обслуживает наиболее влиятельных пассажиров; поэтому главный инженер предложил на некоторое время приостановить работы на ветке Уинстон и рекомендовал пожертвовать забытым Богом горным участком пути ради линии, где «Таггарт трансконтинентал» не может рисковать репутацией.
Дэгни, раздраженно делая пометки на полях, думала, что должна немедленно прекратить это безумие.
Зазвонил телефон.
– Да? – Она рывком подняла трубку. – Это вагоностроительный завод Мак-Нила?
– Нет, – ответила секретарь. – Это сеньор Франциско Д'Анкония.
Дэгни в замешательстве смотрела на микрофон:
– Хорошо. Соедините.
Она услышала голос Франциско:
– А ты все равно у себя в кабинете. – Голос звучал насмешливо, строго и напряженно.
– А где я, по-твоему, должна быть?
– И как тебе новый мораторий?
– Новый?..
– Мораторий на разум. – О чем ты говоришь?
– Ты что, сегодняшних газет не читала?
– Нет.
Последовало молчание, потом он медленно, серьезным тоном сказал:
– Почитай, Дэгни.
– Хорошо.
– Я перезвоню.
После разговора с Франциско она попросила секретаря:
– Принесите мне газету.
– Хорошо, мисс Таггарт, – мрачно ответила секретарь. Эдди Виллерс вошел в кабинет и положил газету на ее стол. Выражение его лица означало то же, что и слова Франциско: известие о приближении невообразимой катастрофы.
– Никто не хотел первым сообщать тебе об этом, – чуть слышно сказал он и вышел.
Несколько мгновений спустя, когда она поднялась из-за стола, у нее возникло чувство, что она полностью владеет своим телом и в то же время совершенно его не ощущает. Ей казалось, будто кто-то поднял ее на ноги и она стоит не касаясь земли. Каждый предмет в ее кабинете обрел неестественную четкость очертаний, но она ничего вокруг не видела, хотя знала, что, если понадобится, увидела бы нить паутины и прошла бы по краю пропасти с уверенностью лунатика. Она не знала, что смотрит прямо перед собой глазами человека, который утратил способность сомневаться, забыл, что такое сомнение. Осталась лишь простота единственного чувства и единственной цели. Дэгни не осознавала, что то, что бурлило в ней и в то же время ощущалось как необычное внутреннее спокойствие, было чувством абсолютной уверенности. А гнев, который сотрясал ее тело, гнев, благодаря которому она почувствовала готовность убивать и умирать с одинаковой страстной безучастностью, был любовью и стремлением к чистоте, любовью, которой она посвятила всю свою жизнь.
Держа газету в руке, она вышла из своего кабинета. Лица ее сотрудников повернулись к ней, когда она пересекала приемную, но эти лица казались ей воспоминанием из далекого прошлого.
Она шла быстрым шагом, но не прилагала к этому особых усилий, находясь во власти того же чувства, – возможно, она и касалась пола, но не ощущала его под ногами. Она не знала, сколько коридоров ей пришлось пересечь, чтобы добраться до кабинета Джима, и встретился ли ей кто-нибудь на пути; она знала, какой дорогой идти и какую дверь толкнуть, чтобы без доклада войти в кабинет и приблизиться к столу.
К тому времени, когда Дэгни предстала перед Джимом, газета была свернута трубочкой. Она бросила газету ему в лицо. Газета ударила его по щеке и упала на ковер.
– Считай это заявлением об отставке, Джим! – бросила она. – Я не буду ни рабом, ни надсмотрщиком.
Она не услышала, как он вскрикнул от неожиданности, – звук закрывшейся за ней двери заглушил его негромкий возглас.
Она вернулась к себе в приемную и, направляясь в кабинет, сделала Эдди знак следовать за ней.
Четко и спокойно она сказала:
– Я подала в отставку.
Он молча кивнул.
– Пока не знаю, что буду делать. Я уезжаю, хочу все обдумать и принять решение. Если решишь последовать за мной, я буду в Вудстоке.
Там находился старый охотничий домик в Беркширских горах, который она унаследовала от отца и который много лет не посещала.
– Я хочу бы последовать за тобой, – сказал он шепотом, – я хочу бросить все и… не могу. Я не могу заставить себя сделать это.
– Не мог бы ты оказать мне услугу? – Конечно.
– Не говори ни слова о железной дороге. Я не хочу об этом слышать. Никому не говори, где я, кроме Хэнка Реардэна. Если он спросит, расскажи ему об этом доме и как туда добраться. Больше никому. Я никого не хочу видеть.
