Текст книги "Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод)"

Автор книги: Айн Рэнд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

«Терминал Таггертов», – подумала Дагни; эти слова бились в ее онемелом мозгу бременем, тяжесть которого ей до сих пор некогда было осмыслить. «Вот он, Терминал Таггертов, – снова подумала она, – эта комната, а не огромный вокзал в Нью-Йорке; это и есть ее цель, конец пути, а не точка на горизонте, где ровные линии рельсов сходятся и исчезают из виду, маня ее вперед, как манила когда-то Натаниэла Таггерта, – это та самая цель, которую видел вдалеке ее предшественник, и туда все еще был устремлен его взор: туда он смотрел, подняв гранитную голову над кружащейся в зале толпой. Ради этого она посвятила себя “Таггерт Трансконтинентал”,словно телу для еще не обретенного духа. Она обрела его, нашла все, что хотела: желанный дух был здесь, в этой комнате… но ценой ему станет сеть железных дорог, рельсы, которые исчезнут, мосты, которые рухнут, сигнальные огни, которые погаснут… И однако же. Однако же это все, чего я только хотела», – подумала Дагни, отворачиваясь от мужчины с волосами цвета медного солнца и непреклонной решимостью в глазах.

– Вам не нужно давать ответ прямо сейчас.

Дагни подняла голову; Голт смотрел на Дагни, словно следя за ходом ее мысли.

– Мы никогда не требуем согласия, – продолжил он. – Никогда не говорим человеку больше, чем он готов услышать. Вы первая узнали наш секрет раньше времени. Но вы здесь, и это было неизбежно. Теперь вы знаете сущность выбора, который вам предстоит сделать. Если он кажется трудным, это потому, что вы все еще думаете, что не обязательно должно быть либо одно, либо другое. Но поймете, что обязательно.

– Дадите мне время?

– Ваше время принадлежит вам. Не спешите. Только вы можете решить, что предпочтете сделать и когда. Мы знаем цену такому решению. Мы все заплатили ее. То, что вы оказались здесь случайно, может сделать ваш выбор легче… или труднее.

– Труднее, – прошептала Дагни.

– Я знаю.

Голт сказал это так же тихо, как и она, словно задержав дыхание, и Дагни вздрогнула, как от удара, внезапно осознав, что именно это слияние мыслей и голосов, даже не те минуты, когда он нес ее на руках вниз по склону, стало их самым тесным соприкосновением.

Когда они ехали обратно к его дому, в небе над долиной стояла полная луна; она походила на висящий в вышине плоский, круглый фонарь, окутанный облаком света, не достигавшим земли; казалось, вокруг светло от необычайной белизны грунта. Ставшая бесцветной земля в своем мертвенном покое представлялась затянутой дымкой расстояния, рельефы ее не сливались в ландшафт, а медленно проплывали мимо, словно облака.

Дагни вдруг поймала себя на том, что улыбается. Она смотрела вниз, на дома в долине. Светившиеся окна застилала какая-то голубоватая завеса, очертания стен расплывались, среди них мягкими волнами медленно изгибались длинные полосы тумана. Зрелище напоминало погружающийся в воду город.

– Как называется эта долина? – спросила она.

– Я называю ее Долиной Маллигана, – ответил он. – А то, что вокруг, – Ущельем Голта.

– Я бы назвала ее…

Дагни не договорила.

Голт взглянул на нее. Она знала, что он видит на ее лице. Он отвернулся. Она увидела легкое шевеление его губ: казалось, дыхание дается ему с трудом. Дагни опустила взгляд и уронила руки, словно они вдруг стали слишком тяжелыми.

Дорога поднималась и становилась темнее, ветви сосен смыкались над их головами. Над приближавшимся пологим уступом скалы Дагни увидела лунный свет, отражавшийся в окнах дома Голта. Она откинула голову на спинку сиденья и замерла, забыв о машине и ощущая лишь движение. Звезды походили на блестящие среди сосновых ветвей капли воды.

Когда машина остановилась, Дагни вышла из нее, запретив себе даже смотреть на Голта. Она замерла, глядя на темные окна. Она не слышала, как он подошел, но с потрясающей остротой почувствовала прикосновение его рук, словно ничего, кроме них, для нее не существовало.

Он поднял ее и медленно понес по дорожке к дому.

Голт шел, не глядя на Дагни, крепко прижимая ее к себе, словно хотел остановить время, удержать тот миг, когда прижал ее к груди. Она ощущала каждый его шаг, словно они вели ее к еще не до конца понятной, но великой цели; они звучали, как бой часов, и, услышав один их удар, она не осмеливалась думать о следующем.

Головы их почти соприкасались, его волосы касались ее щеки, но она знала, что никто не сделает движения, чтобы их лица сблизились. Это было неожиданное состояние полного, спокойного опьянения; чувство, словно лучи двух звезд наконец-то встретились, она видела, что он идет с закрытыми глазами, словно даже взгляд мог стать сейчас помехой.

Голт вошел в дом и, проходя по гостиной, не смотрел налево, не смотрела туда и она, но знала,что оба видят дверь, ведущую в его спальню. Он вошел в лунный свет, падающий на кровать для гостей, опустил на нее Дагни; она почувствовала, как он чуть задержал руки на ее плечах и талии, и когда прикосновение его пальцев исчезло, поняла, что этот миг истек.

Голт отошел и щелкнул выключателем, отдав комнату во власть неумолимо яркого света. Он стоял неподвижно, словно требуя ее взгляда; выражение лица его было выжидающим, суровым.

– Вы забыли, что хотели застрелить меня, как только увидите?

Его неподвижность, незащищенность придавали словам жесткую реальность обвинения. Дагни вздрогнула и резко выпрямилась, это походило на крик протеста, но она посмотрела ему в глаза и спокойно ответила:

– Это правда. Хотела.

– Тогда действуйте.

Голос ее прозвучал негромко, в его напряженности слышались и капитуляция, и презрительный упрек:

– Вы же знаете, что я этого не сделаю, правда?

Голт покачал головой.

– Нет, вам нужно помнить, что у вас было такое желание. В прошлом вы были правы. Пока являлись частью внешнего мира, вы должны были стараться уничтожить меня. Теперь перед вами открыты два пути, и один приведет к тому, что когда-нибудь вы будете вынуждены это сделать.

Дагни не ответила, она сидела, опустив взгляд, и он видел, как разметало ее волосы, когда она помотала головой в отчаянном протесте.

– Вы и только вы опасны для меня. Только вы можете выдать меня врагам. Если останетесь с ними, выдадите. Выберите этот путь, коли угодно, но отдавайте себе полный отчет в своих поступках. Сейчас не отвечайте. Но пока не ответили, – в суровости его голоса звучало насилие над собой, – помните, что я знаю значение каждого ответа.

– Так же полно, как я? – прошептала она.

– Так же.

Голт повернулся, собираясь уйти, и вдруг взгляд ее упал на надписи на стенах, которые она уже видела и о которых забыла. Они были выведены на полированном дереве и все еще хранили силу нажима карандаша: «Ты доведешь дело до конца. Эллис Уайэтт», «К утру все будет хорошо. Кен Данаггер», «Оно того стоит. Роджер Марш». Были и другие.

– Что это? – спросила Дагни.

Голт улыбнулся.

– Это комната, где они провели первую ночь в долине. Первая ночь всегда самая трудная. Это последний рывок разрыва с воспоминаниями, весьма мучительный. Я размещаю вновь прибывших здесь, чтобы они могли позвать меня при желании. Разговариваю с ними, если они не могут уснуть. Большинство не могут. Но к утру это проходит… Они все пережилиэту комнату. Теперь называют ее камерой пыток или прихожей, – потому что всем приходилось входить в долину через мой дом.

На пороге Голт остановился и добавил:

– Я не думал, что здесь окажитесь и вы. Спокойной ночи, мисс Таггерт.

ГЛАВА II. УТОПИЯ АЛЧНОСТИ

– Доброе утро.

Дагни взглянула на Голта, стоявшего на пороге комнаты. В окнах позади него высились горы в серебристо-розовом мареве, казавшемся ярче дневного света. Солнце уже взошло где-то над землей, но еще не поднялось над этим барьером, и небо сияло, говоря о его приближении. Она только что слышала радостное приветствие наступившему утру – но не птичье пение, а звон телефона, видела начало нового дня – но не в блестящей зелени ветвей снаружи, а в сверкании хромированной плиты, сиянии стеклянной пепельницы на столе и свежей белизне рубашки Голта. В ее голосе прозвучала та же теплота, что и в его приветствии:

– Доброе утро.

Голт собрал со стола исписанные карандашом листки с расчетами и сунул в карман.

– Нужно ехать на электростанцию, – сказал он. – Мне сейчас позвонили, что с лучевым экраном неполадки. Видимо, его повредил ваш самолет. Через полчаса вернусь и приготовлю завтрак.

Небрежная обыденность его голоса, манера воспринимать ее присутствие как часть привычного домашнего распорядка, как нечто само собой разумеющееся, подсказали Дагни, что за ними кроется особый смысл, и что Голт говорит так намеренно.

Она так же небрежно ответила:

– Если принесете оставленную в машине трость, к вашему возвращению я приготовлю нам завтрак.

Голт посмотрел на нее с легким удивлением; взгляд его скользнул от забинтованной лодыжки к коротким рукавам блузки, оставлявшим на виду руки с толстой повязкой на левом локте. Но прозрачная блузка, открытый воротник, волосы, спадающие на плечи, казавшиеся невинно обнаженными под тонкой тканью, делали ее похожей не на инвалида, а на школьницу, и бинты ничего не значили. Он улыбнулся, но словно бы не ей, а какому-то доброму воспоминанию.

– Как скажете.

Странно было оставаться в его доме одной. С одной стороны, тут было незнакомое раньше Дагни чувство благоговейного уважения, делавшее все ее движения робкими, словно прикосновение к любому предмету было чрезмерной интимностью, с другой – беззаботная непринужденность, ощущение, что она здесь дома, что здесь ей принадлежит все, включая хозяина.

Странно было испытывать такую чистую радость от элементарного приготовления завтрака. Оно казалось самоцелью, словно налить воды в кофейник, выжать сок из апельсинов, нарезать хлеб дарило удовольствие, которого ожидаешь, но редко получаешь. Ее поразила мысль, что она не испытывала такой радости от работы с тех пор, как сидела за диспетчерским столом в Рокдейле.

Накрывая на стол, Дагни увидела торопливо идущего к дому мужчину: быстрого, проворного, перескакивающего через валуны легко, будто взлетая. Он распахнул дверь, позвал: «Эй, Джон!» и, увидев ее, замер. У него были золотистые волосы и лицо такой совершенной красоты, что Дагни остолбенела, глядя на него даже не восхищенно, а изумленно.

Он смотрел на нее так, словно присутствие женщины в этом доме было для него чем-то невозможным. Выражение его лица менялось на глазах: сначала на нем мелькнуло удивление, будто он узнал ее, потом его озарила улыбка – отчасти веселая, отчасти торжественная.

– О, вы примкнули к нам?

– Нет, – сухо ответила Дагни. – Не примкнула. Я штрейкбрехер.

Мужчина снисходительно рассмеялся, словно взрослый над ребенком, лепет которого ему невнятен.

– Если б вы осознавали, что говорите, то поняли бы, что здесь это невозможно.

– Я взломала ворота. В буквальном смысле.

Мужчина поглядел на ее бинты, задумался на мгновение, потом взгляд его стал почти наглым, и он с откровенным любопытством спросил:

– Когда?

– Вчера.

– Каким образом?

– На самолете.

– С какой стати вы вздумали здесь летать?

У него была уверенная, властная манера аристократа или хулигана, выглядел он, как первый, а одет был, как второй. Дагни несколько секунд рассматривала его, умышленно затягивая паузу.

– Хотела приземлиться на доисторический мираж, – ответила она. – и приземлилась.

– Да, вы штрейкбрехер, – сказал он и усмехнулся, словно поняв суть проблемы. – А где Джон?

– Мистер Голт на электростанции. Должен вернуться с минуты на минуту.

Мужчина, не спрашивая разрешения, сел в кресло, словно у себя дома. Дагни молча вернулась к своей работе. Он наблюдал за ней, не скрывая улыбки, словно в том, как она раскладывает на кухне столовые приборы, было нечто парадоксальное.

– Что сказал Франсиско, увидев вас здесь? – спросил он.

Дагни резко повернулась к нему, но ответила спокойно:

– Его пока что здесь нет.

– Разве? – Мужчина казался удивленным. – Вы уверены?

– Мне так сказали.

Мужчина закурил сигарету. Дагни попыталась догадаться, какую профессию он избрал, любил и оставил, чтобы поселиться в этой долине. И не смогла: все казалось неподходящим; она поймала себя на нелепом предположении, что у него вообще не было профессии, потому что любая работа казалась слишком опасной для такой немыслимой красоты. Впрочем, эта мысль была совершенно целомудренной: она видела в нем не мужчину, а ожившее произведение искусства. И оно, казалось, подчеркивало бездушие внешнего мира, потому что такое совершенство подвергалось потрясениям, нервотрепкам, ударам, уготованным каждому любящему свою работу.

Но предположение ее казалось тем более нелепым, что в чертах его лица проглядывала такая суровость, какой не страшны никакие опасности.

– Нет, мисс Таггерт, – неожиданно сказал он, поймав ее взгляд, – раньше вы ни разу меня не видели.

Она быстро отвела взгляд, вдруг поняв, что откровенно его разглядывала.

– Откуда вы знаете, кто я?

– Во-первых, много раз видел в газетах ваши фотографии. Во-вторых, насколько нам известно, вы – единственная женщина, оставшаяся во внешнем мире, которой позволят остаться в Ущелье Голта. В-третьих, вы – единственная женщина, у которой хватило мужества – и расточительности – до сих пор оставаться штрейкбрехером.

– Откуда вы знаете, что я была штрейкбрехером?

– Во-первых, вы сами так сказали. А потом… иначе бы вы знали, что доисторический мираж вовсе не эта долина, а тот взгляд на жизнь, которого придерживается внешний мир.

Они услышали шум мотора, увидели остановившуюся перед домом машину. Дагни невольно отметила скорость, с какой нежданный гость при виде Голта вскочил на ноги; не будь это вызвано желанием как можно скорее с ним встретиться, походило бы на чисто армейское чинопочитание.

Дагни отметила, как замер Голт, когда вошел и увидел гостя. Затем он улыбнулся, но голос его был странно тихим, почти торжественным, словно в нем звучало невольное облегчение, когда он очень спокойно произнес:

– Здравствуй.

– Привет, Джон, – весело ответил гость.

Она заметила, что их рукопожатие продлилось на миг дольше, чем следовало, как у людей, которые не были уверены, что их предыдущая встреча не окажется последней.

Голт повернулся к ней.

– Вы уже познакомились? – спросил он, обращаясь к обоим.

– Не совсем, – ответил гость.

Мисс Таггерт, позвольте представить вам Рагнара Даннескъёлда.

Дагни поняла, какое выражение было у нее на лице, когда услышала голос гостя словно бы издалека:

– Мисс Таггерт, не надо пугаться. В Ущелье Голта я не опасен ни для кого.

Она смогла лишь покачать головой, потом вновь обрела дар речи и сказала:

– Дело не в том, как вы поступаете с другими… в том, как они поступают с вами…

Его смех вывел ее из ступора.

– Будьте осторожны, мисс Таггерт. Если начинаете так считать, то недолго останетесь штрейкбрехером, – сказал Даннескъёлд. И добавил: – Но вам полезней будет присматриваться к удачам людей из Ущелья Голта, а не к их ошибкам: они двенадцать лет беспокоились обо мне. И совершенно напрасно.

Потом взглянул на Голта.

– Когда появился здесь? – спросил тот.

– Вчера поздно вечером.

– Садись, позавтракай с нами.

– А где Франсиско? Почему его до сих пор нет?

– Не знаю, – ответил Голт, чуть нахмурясь. – Я только что справлялся в аэропорте. Вестей от него не поступало.

Когда Дагни пошла на кухню, Голт хотел последовать за ней.

– Нет, – сказала она. – Сегодня это моя обязанность.

– Давайте помогу.

– В этой долине не просят помощи, так ведь?

Голт улыбнулся.

– Да, верно.

Дагни никогда еще не двигалась с таким удовольствием; ступни словно не ощущали тяжести тела, трость стала лишь дополнительной деталью, придающей особую элегантность походке – быстрой, легкой и прямой. Осанка Дагни говорила о том, что мужчины наблюдают за ней, и ей это прекрасно известно: она держала голову, словно актриса на сцене, словно дама на балу, словно победительница в некоем безмолвном соперничестве.

– Франсиско будет рад узнать, что сегодня его подменили вы, – сказал Даннескъёлд, когда Дагни села за стол.

– Подменила?

– Видите ли, сегодня первое июня, и мы втроем: Джон, Франсиско и я – двенадцать лет завтракали в этот день вместе.

– Здесь?

– Сперва нет. Но здесь – уже восемь лет, с тех пор, как построен дом, – он с улыбкой пожал плечами. – Странно, что Франсиско, у которого за плечами больше веков традиций, чем у меня, первым нарушил наш обычай.

– А мистер Голт? – спросила Дагни. – Сколько веков традиций у него?

– У Джона? Позади ни одного, все впереди.

– Оставь века, – сказал Голт. – Скажи, какой год у тебя позади. Потерял кого-нибудь из своих людей?

– Нет.

– Какое-то время?

– Имеешь в виду, был ли я ранен? Нет, не получил ни единой царапины после того случая десять лет назад, когда был еще дилетантом, о чем уже пора забыть. В этом году я не подвергался никакой опасности… собственно говоря, находился даже в большей безопасности, чем если бы, по Директиве 10-289, содержал аптеку в каком-нибудь маленьком городке.

– Проиграл бои?

– Ни одного. В этом году все потери нес противник. Грабители потеряли большинство судов по моей милости, и большинство людей – по твоей. У тебя тоже ведь был хороший год, верно? Я знаю, следил за твоими делами. Со времени нашего последнего завтрака ты увел всех, кого хотел, из штата Колорадо и еще кое-кого, например Кена Данаггера, это большая удача. Но позволь сказать тебе о еще более значимом человеке, который уже почти твой. Ты скоро его заполучишь, он висит на тонкой ниточке и, можно сказать, готов упасть к твоим ногам. Этот человек спас мне жизнь – сам видишь, как далеко он зашел.

Голт откинулся на спинку стула и прищурился.

– Так значит, говоришь, никакой опасности не было?

Даннескъёлд засмеялся.

– О, я пошел на небольшой риск. Он того стоил. Такой приятной встречи у меня в жизни не было. Мне не терпелось рассказать тебе о ней. Эту историю ты с удовольствием выслушаешь. Знаешь, кто этот человек? Хэнк Риарден. Я…

– Нет.

Это произнес Джон Голт. Это был приказ. В коротком слове прозвучала нотка ярости, которой оба раньше от него не слышали.

– Что? – с удивлением негромко спросил Даннескъёлд.

–  Сейчасне рассказывай.

– Но ты ведь сам говорил, что именно Хэнк Риарден – тот человек, кому здесь самое место.

– Все верно. Но расскажешь потом.

Дагни пристально вглядывалась в лицо Голта, но не могла найти никакого объяснения его внезапному взрыву, видела только бесстрастное, замкнутое выражение то ли решимости, то ли нерешительности, напряженные скулы, плотно сжатый рот. «Что бы он ни узнал обо мне, – подумала она, – ему просто не может бытьизвестно что-то такое, чем объяснялась бы подобная реакция».

– Вы встречались с Хэнком Риарденом? – спросила Дагни Даннескъёлда. – И он спас вам жизнь?

– Да.

– Я хочу послушать об этом.

– А я – нет, – отрезал Голт.

– Почему?

– Вы не одна из нас, мисс Таггерт.

Дагни чуть вызывающе улыбнулась:

– Вы подумали, что я могу помешать вам заполучить Хэнка Риардена?

– Нет, я подумал не об этом.

Она заметила, что Даннескъёлд смотрит на Голта так, словно тоже находит его поведение необъяснимым. Голт открыто и спокойно выдерживал его взгляд, словно предлагая подыскать объяснение и заверяя, что найти его не удастся. Когда он насмешливо прищурился, Данги поняла, что в этой дуэли взглядов Даннескъёлд потерпел поражение.

– Чего еще, – спросил Голт, – добился ты в этом году?

– Пренебрег законом всемирного тяготения.

– Ты всегда это делал. Каким образом на сей раз?

– Перелетом с середины Атлантики до штата Колорадо на перегруженном золотом самолете. Подожди, пусть Мидас увидит, какой вклад я сделаю в его банк. Мои клиенты в этом году станут богаче на… Послушай, ты сказал мисс Таггерт, что она тоже мой клиент?

– Нет, еще не говорил. Можешь сказать сам, если хочешь.

– Я… ваш клиент? – искренне удивилась Дагни.

– Не возмущайтесь, мисс Таггерт, – заговорил Даннескъёлд. – И не протестуйте. Я привык к протестам. Меня ведь здесь считают сумасбродом. Никто не одобряет моих методов вести нашу общую битву. Джон не одобряет. Доктор Экстон не одобряет. Думают, моя жизнь слишком ценна для этого. Но, видите ли, мой отец был епископом, но из всех его уроков я принял как закон лишь одно изречение: «Все, взявшие меч, мечом погибнут».

– Что вы имеете в виду?

– Что насилие непрактично. Если мир полагает, что его Объединенные силы – самое действенное средство управлять мною, то пусть узнает исход борьбы между грубой силой и силой, управляемой разумом. Даже Джон признает, что в наше время я имел моральное право избрать тот путь, который избрал. Я делаю то же, что и он, – только на свой манер. Он лишает грабителей человеческого духа. Я – результат деятельности человеческого духа. Он лишает их разума. Я – богатства. Он обедняет душу мира. Я – тело. Он дает грабителям урок, который им придется усвоить, только я нетерпелив и хочу ускорить процесс их обучения. Но, как и Джон, просто повинуюсь их моральному кодексу и отказываюсь предоставлять им двойные критерии за свой счет. Или за счет Риардена. Или за ваш.

– О чем это вы?

– О методе взимания налогов. Все схемы сбора налогов сложны, но моя очень проста, так как представляет собой обнаженную суть всех прочих. Давайте объясню.

Дагни вся обратилась в слух. Она слышала его голос, перечисляющий сухим тоном педантичного бухгалтера сведения о трансфертах, банковских счетах, возвратах подоходных налогов, словно Даннескъёлд читал вслух пыльные страницы гроссбуха… особого гроссбуха, где каждая запись сделана благодаря тому, что люди предлагали в виде дополнительного обеспечения собственную кровь, и она могла быть взята в любой момент при любой ошибке или описке счетовода. Слушая, она не могла оторвать глаз от совершенной красоты его лица и все время думала, что за эту голову мир назначил многомиллионное вознаграждение, дабы предать ее тлену. Лицо, казавшееся ей слишком прекрасным для того, чтобы карьера оставляла на нем шрамы… Она думала, пропуская половину слов: « Это лицо слишком красиво, чтобы подвергать его риску».Потом ее осенило, что его физическое совершенство лишь иллюстрация, наглядный урок, преподанный ей с кричаще очевидной откровенностью, о природе внешнего мира и судьбе всех человеческих ценностей в нечеловеческом веке. «Какими бы ни были справедливость или порочность его пути, – думала она, – как они могут… Нет! Он избрал верный путь; в том-то и весь ужас, что справедливость просто не может избрать иной, и я не могу судить его, не могу сказать ни слова одобрения, ни упрека».

– …и своих клиентов, мисс Таггерт, я выбирал неторопливо, по одному. Чтобы не сомневаться в их репутации и пользе для общества будущего. В моем списке реституций ваша фамилия стоит одной из первых.

Дагни усилием воли сохранила непроницаемое выражение лица и ответила только:

– Ясно.

– Правда, ваш счет не самый большой, хотя за последние двенадцать лет у вас силой отняли огромные суммы. Вы увидите – как указано на копиях квитанций возврата взысканных подоходных налогов, которые передаст вам Маллиган, – что я возмещаю вам лишь те налоги, которые вы платили с жалованья вице-президента компании, а те, что с доходов по акциям «Таггерт Трансконтинентал», – нет. Вы заработали каждый цент, вложенный в эти акции, и во времена вашего отца я вернул бы вам всю вашу прибыль до цента, но под управлением вашего брата «Таггерт Трансконтинентал»получила свою долю награбленного – компания выколачивала доходы силой, с помощью правительственных протекций, субсидий, мораториев, директив. Вы за это не в ответе, вы, по сути, первая жертва этой политики, но я возвращаю лишь заработанныеденьги, а не те, которые являются частью награбленного.

– Ясно.

Завтрак подошел к концу. Даннескъёлд закурил сигарету и посмотрел на Дагни сквозь первую струйку дыма, словно следя за напряженной борьбой ее сознания с услышанным, потом улыбнулся Голту и встал.

– Побегу, – сказал он. – Жена ждет.

– Что?! – задохнулась Дагни.

– Жена ждет, – весело повторил он, словно не понимая причины ее потрясения.

– Кто она?

– Кэй Ладлоу.

На Дагни нахлынуло столько мыслей, что она не могла в них разобраться.

– Когда… когда вы поженились?

– Четыре года назад.

– Как вы могли показаться где-то в публичном месте во время бракосочетания?

– Нас сочетал судья Наррангасетт здесь, в этой долине.

– Как… – Дагни попыталась сдержаться, но слова невольно вырвались в беспомощном, негодующем протесте – против него, судьбы или внешнего мира, она не знала. – Как она может жить здесь одна одиннадцать месяцев в году, постоянно думая, что вы в любую минуту можете.

Она не договорила.

Даннескъёлд улыбался, но Дагни отлично видела, что он правильно понял ее,иначе она никогда бы не заслужила права на такую улыбку.

– Она может жить так, мисс Таггерт, потому что мы не считаем, что земля – это юдоль скорби, где человек обречен на гибель. Мы не считаем, что трагедия – наша неизбежная участь, и не живем в постоянном страхе перед несчастьем. Не ожидаем беды, пока нет видимых причин ожидать ее, и когда сталкиваемся с ней, способны ей противостоять. Неестественными мы считаем страдания, а не счастье. Не успех, а поражение считаем ненормальным исключением в человеческой жизни.

Голт проводил его до двери, вернулся, сел за стол и неторопливо протянул руку к кофейнику.

Дагни быстро встала на ноги, словно подброшенная мощной струей сжатого пара, сорвавшего предохранительный клапан.

– Думаете, я приму его деньги? – вскричала она.

Голт подождал, чтобы дымящаяся струя из кофейника наполнила его чашечку, потом, подняв взгляд на Дагни, ответил:

– Да, думаю, примете.

– Нет! Я не позволю ему рисковать ради этого жизнью!

– Тут вы бессильны что-либо поделать.

– Я могу никогда не потребовать этих денег!

– Да, можете.

– Тогда они пролежат в банке до Судного дня!

– Нет, не пролежат. Если вы не потребуете этих денег, часть их – очень малая – будет передана мне от вашего имени.

– От моего? Почему?

– В оплату за жилье и стол.

Дагни уставилась на него, гнев на ее лице сменило недоумение, и она медленно опустилась на стул.

Голт улыбнулся:

– Как долго, по-вашему, вы пробудете здесь, мисс Таггерт? – в ее глазах стояли испуг и беспомощность. – Не думали об этом? А я думал. Вы проживете здесь месяц. Месяц отпуска, как и все мы. Я не спрашиваю вашего согласия – вы же не спрашивали нашего, когда появились здесь. Вы нарушили наши правила и должны примириться с последствиями. В течение этого месяца долину не покинет никто. Я, конечно, мог бы отпустить вас, но не отпущу. Закона, требующего, чтобы я удерживал вас, не существует, но, ворвавшись сюда, вы дали мне право действовать по своему усмотрению – и я воспользуюсь этим, так как хочу, чтобы вы были здесь. Если в конце месяца вы примете решение вернуться, у вас будет такая возможность. Но не раньше.

Дагни сидела прямо; напряжение покинуло ее лицо, но губы чуть растянулись в жесткой, решительной улыбке, не сулящей противнику ничего хорошего; глаза холодно блестели, хотя и затаили какую-то странную мягкость, словно глаза врага, который твердо намерен сражаться, но совсем не расстроится, если окажется побежден.

– Прекрасно, – сказала она.

– Я буду взимать с вас плату за жилье и стол – наши правила запрещают содержать человека даром. Кое у кого есть жены и дети, но тут существуют взаимный обмен и взаимная плата такого рода, – он выразительно взглянул на нее, – какую я не имею права получать. Поэтому буду брать с вас по пятьдесят центов в день, и вы расплатитесь со мной, когда вступите во владение счетом, открытым на ваше имя в банке Маллигана. Если откажетесь от счета, Маллиган снимет с него ваш долг и отдаст мне деньги по первому требованию.

– Я принимаю ваши условия, – ответила Дагни; в голосе ее была расчетливая, осторожная медлительность торговца. – Но не позволю покрывать из этих денег мои долги.

– Как же еще вы собираетесь платить?

– Буду отрабатывать жилье и стол.

– Каким образом?

– В качестве кухарки и прислуги.

Дагни впервые увидела его потрясенным – до глубины души и с такой силой, что предвидеть этого, конечно же, не могла. Голт разразился смехом – но смеялся так, словно получил удар, откуда совершенно не ждал, словно уловил в ее словах нечто гораздо большее, чем они значили в действительности; она поняла, что невольно задела его прошлое, пробудив какие-то воспоминания и чувства, знать которых не могла. Он смеялся так, словно увидел вдруг какой-то далекий образ и хохотал ему в лицо, словно победил, наконец, и мстил за что-то давнее, ей неведомое.

– Если возьмете меня на работу, – невозмутимо продолжила Дагни, лицо ее было официально вежливым, голос отчетливым и строгим, – я буду стряпать, убирать в доме, стирать и выполнять прочие подобные обязанности, которые требуются от прислуги, в счет оплаты жилья, стола и тех денег, какие потребуются мне на кое-какую одежду. Возможно, ближайшие несколько дней травмы будут мне слегка мешать, но они пройдут, и я смогу работать в полную силу.

– Вы действительноэтого хотите? – спросил Голт.

– Хочу, – ответила Дагни и умолкла, пока с губ не сорвались заветные слова: «больше всего на свете».

Голт все еще улыбался; улыбка была веселой, но, казалось, это веселье может в любой момент перерасти в некое ликующее торжество.

– Хорошо, мисс Таггерт, – сказал он, – я беру вас на работу.

Она сухо кивнула со сдержанной благодарностью.

– Спасибо.

– В дополнение к жилью и столу будут платить вам десять долларов в месяц.

– Прекрасно.

– Буду первым человеком в долине, нанявшим прислугу, – Голт встал, полез в карман и выложил на стол золотую пятидолларовую монету. – Это аванс.

Потянувшись к монете, Дагни с удивлением обнаружила, что испытывает пылкую, отчаянную, робкую надежду девушки, впервые принятой на работу: надежду, что окажется достойной этой платы.

– Да, сэр, – сказала она, потупясь.

На третий день ее пребывания в долине прилетел Оуэн Келлог. Дагни не могла понять, что его поразило больше: она, стоявшая на краю летного поля, когда он спускался по трапу, ее одежда: тонкая, прозрачная блузка, сшитая в самом дорогом ателье Нью-Йорка, и широкая юбка из набивного ситца, купленная в долине за шестьдесят центов, трость, бинты или висевшая на руке корзинка с продуктами. Келлог спускался вместе с группой мужчин; увидев ее, он остановился, потом побежал к ней, словно влекомый столь сильным чувством, что оно, каким бы ни было, больше походило на ужас.

– Мисс Таггерт… – прошептал Келлог и умолк, а она со смехом стала объяснять, как оказалась здесь раньше него.

Он слушал с таким видом, будто это не имело значения, а потом выплеснул то, от чего только что оправился:

– А мы-то думали, что вы погибли!