Текст книги "Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод)"
Автор книги: Айн Рэнд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Нет, я не бросала своего дела.
– Теперь самый неотложный вопрос – сообщить об этом прессе, сообщить, что ты снова на работе, где была и… кстати, где?
– Эдди, – обратилась Дагни к Уиллерсу, – будь добр, подготовь необходимое сообщение и отправь журналистам. Когда я летела над Скалистыми горами к туннелю Таггерта, у самолета отказал двигатель. Я сбилась с курса, ища место для вынужденной посадки, и разбилась в безлюдном горном районе… Вайоминга. Меня нашли старый овчар с женой и отнесли в свой дом в лесу, в пятидесяти милях от ближайшего населенного пункта. Я серьезно пострадала и лежала без сознания почти две недели. У пожилых фермеров не было ни телефона, ни радио, никаких транспортных средств, кроме старого грузовика, который сломался, когда они попытались его завести. Мне пришлось оставаться там, пока я не начала ходить. Я прошла пятьдесят миль до предгорий, потом добралась на попутках до одной из железнодорожных станций в Небраске.
– Ясно, – сказал Таггерт. – Что ж, замечательно. Так вот, когда будешь давать интервью…
– Я не собираюсь давать никаких интервью.
– Что? Но мне звонили весь день! Они ждут! Это необходимо! – Вид у него был панический. – Совершенно необходимо!
– Кто звонил весь день?
– Вашингтонцы и… и другие… они ждут твоего заявления.
Дагни указала на записи Уиллерса:
– Вот мое заявление.
– Но этого мало! Ты должна сказать, что не бросала своего дела.
– Это ясно само собой, разве не так? Я вернулась.
– Ты должна что-нибудь сказать об этом.
– Например?
– Что-нибудь личное.
– Кому?
– Стране. Люди тревожились о тебе. Ты должна их успокоить.
– Эта история успокоит их, если кто-то обо мне беспокоился.
– Я не то имел в виду!
– А что?
– Я… – Джеймс умолк и отвел взгляд. – Я…
Он сидел, подыскивая слова и похрустывая суставами пальцев.
«Джим совсем измучился», – подумала она: у него появились нервозная раздражительность, резкий голос, панический вид; на смену осторожной вкрадчивости пришли грубые вспышки бессильной злобы.
– Я имел в виду… – «Он подыскивает слова, – подумала Дагни, – чтобы выразить свою мысль не прямо, а дать мне понять то, что ему хочется скрыть». – Я имел в виду, что общественность…
– Я знаю, что ты имел в виду, – сказала она. – Нет, Джим. Я не стану успокаивать общественность относительно положения дел в нашей отрасли.
– Раз ты…
– Общественности лучше оставаться настолько неуспокоенной, насколько у нее хватает ума. А теперь перейдем к делу.
– Я…
– К делу, Джим.
Он взглянул на мистера Мейгса. Мистер Мейгс сидел молча, забросив ногу на ногу, и курил сигарету. Пиджак его был похож на армейский френч. Складки шеи нависали над воротником, складки тела распирали талию, зауженную, чтобы скрыть полноту. У него было кольцо с большим желтым бриллиантом, вспыхивавшим, когда он шевелил короткими пальцами.
– Ты познакомилась с мистером Мейгсом, – сказал Таггерт. – И я очень рад тому, что вы превосходно поладите. – Он сделал легкую, выжидательную паузу, но ему никто не ответил. – Мистер Мейгс осуществляет план объединения железных дорог. У тебя будет много возможностей сотрудничать с ним.
– Что это за план?
– Это… новая национальная программа, начавшая действовать три недели назад, ты оценишь ее, одобришь и найдешь в высшей степени практичной. – Дагни удивилась несерьезности его уловки: Джеймс держался так, словно, вынеся заранее за нее вердикт, не даст ей возможности изменить его. – Это чрезвычайная программа, спасшая транспортную систему страны.
– Что это за план?
– Ты, разумеется, сознаешь непреодолимые трудности любых строительных работ в этот чрезвычайный период. Строить новые пути – пока что – невозможно. Поэтому для страны самой важной задачей является сохранить транспортную систему как единое целое, сохранить все имеющиеся машины, все имеющееся оборудование. Национальное выживание требует…
– Что это за план?
– В целях национального выживания железные дороги страны слиты в одну сеть. Весь совокупный валовый доход поступает в Правление железнодорожного пула в Вашингтоне, оно действует как попечитель отрасли в целом и делит среди разных железных дорог общий доход в соответствии с… самым современным принципом распределения.
– Что это за принцип?
– Не волнуйся, права собственности полностью сохранены и защищены, им лишь придали новую форму. Каждая дорога по-прежнему несет ответственность за свою работу, расписание поездов, содержание в порядке путей и оборудования. Что до ее взносов в национальный пул, каждая дорога позволяет любой другой, когда того требуют условия, использовать свои пути и оборудование бесплатно. В конце года Правление пула распределяет общий доход, и каждая дорога получает деньги не на случайной, устарелой основе количества прошедших поездов и тоннажа перевезенных грузов, а на основе ее потребностей, то есть поскольку сохранение железнодорожного пути – это главная потребность, каждая дорога получает деньги в зависимости от протяженности путей, которыми владеет и которые содержит в исправности.
Дагни слышала слова, понимала их смысл, но не могла представить это в реальности – какое-то кошмарное безумие, основанное лишь на готовности людей притворяться, будто они верят, что все вокруг разумно. Она ощутила мертвую пустоту и поняла, что ее пытаются низвергнуть даже ниже той планки, где еще уместно простое человеческое негодование.
– Чьими путями мы пользуемся для трансконтинентальных перевозок?
– Да своими, разумеется, – торопливо ответил Таггерт, – то есть от Нью-Йорка до Бедфорда, штат Иллинойс. А от Бедфорда наши поезда идут по путям «Атлантик Саусерн».
– До Сан-Франциско?
– Ну, так гораздо быстрее, чем делать тот длинный объезд, который ты хотела устроить.
– Мы пускаем свои поезда без платы за использование путей?
– Притом твоей объезд долго не просуществовал бы, рельсы «Канзас Вестерн» пришли в негодность, и, кроме того…
– Без платы за использование путей «Атлантик»?
– Ну, и мы не берем с них платы за пользование нашим мостом через Миссисипи.
Чуть помолчав, Дагни спросила:
– Ты смотрел на карту?
– Конечно, – неожиданно подал голос Мейгс. – У вашей дороги самая большая протяженность. Поэтому вам не о чем беспокоиться.
Эдди Уиллерс расхохотался.
Мейгс тупо посмотрел на него:
– Что это с вами?
– Ничего, – устало ответил Эдди. – Ничего.
– Мистер Мейгс, – заговорила Дагни, – если взгляните на карту, увидите, что две трети стоимости содержания путей для наших трансконтинентальных перевозок даются нам даром и оплачиваются нашим конкурентом.
– Да, конечно, – ответил он и сощурился, с подозрением глядя на нее, словно недоумевал, что толкнуло ее на столь откровенное заявление.
– А мы тем временем получаем деньги за то, что владеем милями путей, на которых нет движения, – сказала она.
Мейгс понял и откинулся на спинку кресла, словно потерял всякий интерес к этой дискуссии.
– Это не так! – резко возразил Таггерт. – Мы пускаем много местных поездов для обслуживания района нашей бывшей трансконтинентальной линии – через Айову, Небраску и Колорадо, а по другую сторону туннеля – через Калифорнию, Неваду и Юту.
– Пускаем два местных поезда в день, – сказал Эдди Уиллерс сухим, безучастным тоном деловой справки. – Кое-где и меньше.
– Что определяет количество поездов, которое каждая железная дорога обязана пускать? – спросила Дагни.
– Общественное благо, – ответил Джеймс.
– Правление пула, – ответил Эдди.
– Сколько поездов было остановлено в стране за последние три недели?
– Собственно говоря, – пылко заговорил Таггерт, – этот план помог гармонизировать отрасль и устранить жестокую конкуренцию.
– Он устранил тридцать процентов ходивших по стране поездов, – вмешался Эдди. – Конкуренция сохранилась только в подаче заявлений в Правление о разрешении отменять поезда. Выживет та железная дорога, которая ухитрится не пускать поездов совсем.
– Кто-нибудь подсчитывал, как долго сможет функционировать «Атлантик»?
– Это не ваше… – начал было Мейгс.
– Каффи, прошу тебя! – воскликнул Таггерт.
– Президент «Атлантик Саусерн», – бесстрастно произнес Эдди, – покончил с собой.
– Мы здесь ни при чем! – заорал Таггерт. – Он совершил самоубийство по личным причинам!
Дагни молча глядела на их лица. В сумеречном безразличии ее сознания все еще теплилась какая-то искорка интереса: Джим всегда ухитрялся сваливать бремя своих просчетов на самые крупные компании и выживать, заставляя их расплачиваться за ошибки, как поступил с Дэном Конвеем, с промышленниками в Колорадо; но тут не было даже здравого смысла грабителя – в этой атаке на иссохший костяк более слабого, полуобанкротившегося конкурента ради минутной отсрочки краха, поскольку нападавшего отделяла от бездны только треснувшая кость.
Привычка дискутировать едва не заставила Дагни говорить, спорить, указывать на очевидное, но она снова посмотрела на их лица и поняла, что они все и так знают. В каких-то иных понятиях, в каком-то ином осмыслении они знали все, что она могла сказать, – не имело смысла доказывать необратимый ужас их курса и его последствий.
– Понятно, – негромко сказала она.
– Ну а что, по-твоему, мне было делать? – закричал Таггерт. – Прекратить наши трансконтинентальные перевозки? Обанкротиться? Превратить великую железную дорогу в жалкую местную? – Одно ее слово, казалось, задело его сильнее, чем любые убийственные аргументы; он буквально трясся от ужаса перед тем, чтостояло за этим коротким «понятно». – Мне больше ничего не оставалось! Нам нужно было сохранить трансконтинентальный маршрут! Обогнуть туннель невозможно! У нас нет денег на дополнительные расходы! Нужно было что-то делать!
Мейгс смотрел на него с удивлением и неприязнью.
– Я не спорю, Джим, – сухо сказала она.
– Мы не могли допустить, чтобы такая дорога, как «Таггерт Трансконтинентал»,потерпела крах! Это была бы национальная катастрофой! Надо было думать обо всех городах, промышленности, грузоотправителях, пассажирах, служащих и акционерах, условия жизни которых зависят от нас! Это не только ради тебя или меня, это ради общего блага! Все согласны, что план объединения железных дорог практичен! Лучше всех осведомленные…
– Джим, – сказала Дагни, – если у тебя есть еще деловые вопросы для обсуждения, давай ими займемся.
– Ты никогда не принимала во внимание социальную сторону чего бы то ни было, – недовольно буркнул он в ответ.
Дагни заметила, что это притворство неприятно не только ей, но и Мейгсу, хотя и по совершенно другой причине. Он смотрел на Джима со скукой и презрением. Джим внезапно показался ей человеком, пытавшимся найти без опасную тропу между двумя полюсами – Мейгсом и ею, – и теперь видящим, что его путь стремительно сужается, и он будет растерт между Сциллой и Харибдой.
– Мистер Мейгс, – спросила она, побуждаемая ехидным любопытством, – каковы ваши экономические планы на послезавтра?
И увидела, как его мутные карие глаза сосредоточились на ней безо всякого выражения.
– Вы непрактичны, – сказал он.
– Совершенно бессмысленно, – отрывисто бросил Таггерт, – теоретизировать о будущем, когда необходимо думать о неотложных делах настоящего. В конечном счете…
– В конечном счете все мы умрем, – сказал Мейгс. И внезапно поднялся на ноги. – Побегу, Джим. Не могу тратить время на разговоры. – И добавил: – Поговори с ней о необходимости как-то прекратить все эти крушения поездов, раз эта девочка такая кудесница в железнодорожных делах.
Сказал он это не оскорбительно; он не был способен ни оскорбить, ни понять, что оскорбили его.
– До встречи, Каффи, – сказал Таггерт, когда Мейгс выходил, не удостоив их прощальным взглядом.
Таггерт посмотрел на сестру испуганно и выжидающе, словно страшился ее комментариев и вместе с тем отчаянно надеялся услышать от нее хоть что-то.
– Ну? – спросила Дагни.
– Ты о чем?
– Есть у тебя еще темы для обсуждения?
– Ну, я… – в голосе его звучало разочарование. – Да! – воскликнул он с отчаянной решимостью. – у меня есть тема, самая важная из всех.
– Растущее число крушений?
– Нет! Не это.
– Тогда что?
– Ты… ты сегодня вечером выступишь на радио в программе Бертрама Скаддера.
– Вот как?
– Дагни, это очень важно, необходимо, ничего поделать нельзя, об отказе не может быть и речи, в такие времена выбора нет, и…
Дагни взглянула на часики.
– Даю тебе три минуты на объяснение, если хочешь, чтобы я тебя выслушала. И говори начистоту.
– Хорошо! – обреченно тряхнул головой Джеймс. – Считается крайне важным – на самом высоком уровне, я имею в виду Чика Моррисона, Уэсли Моуча и мистера Томпсона, – чтобы ты произнесла речь перед всей страной, поднимающую дух речь, понимаешь, и сказала, что ты не бросала своего дела.
– Зачем?
– Потому что все так думали!.. Ты не знаешь, что происходило в последнее время, но… но это какая-то жуть. По стране ходят слухи, всевозможные слухи обо всем, и они опасные. Подрывные. Кажется, люди только и делают, что шепчутся. Они не верят газетам, не верят лучшим ораторам, но верят любой злобной, нагнетающей страх сплетне. Не осталось ни доверия, ни порядка, ни… ни почтения к власти. Люди… люди как будто на грани паники.
– И что?
– Прежде всего это история с исчезновением всех крупных предпринимателей! Никто не может дать никаких объяснений, и это пугает людей. Это вызывает всевозможные нелепые шепотки, но главным образом шепчутся, что «ни один порядочный человек не будет работать на этих типов». Имеются в виду люди в Вашингтоне. Теперь понимаешь? Ты не подозревала, что очень популярна, но это так, и, может быть, стала еще популярней после авиакатастрофы. В нее не верил никто. Все думали, что ты нарушила закон, то есть Директиву 10-289, и дезертировала. В обществе много… непонимания этой директивы, много… да, волнений. Теперь понимаешь, как важно, чтобы ты выступила, сказала людям, что неправда, будто Директива 10-289 разрушает экономику, что это хороший закон, принятый для всеобщего блага, и что если люди немного потерпят, положение дел наладится, процветание вернется. Должностным лицам они уже не верят. Ты… ты предпринимательница, одна из немногих, принадлежащих к старой школе, и единственная вернувшаяся, когда все сочли, что ты скрылась. Ты известна как… как реакционерка, противящаяся политике Вашингтона. Поэтому люди тебе поверят. Твое выступление окажет на них большое влияние, укрепит их уверенность, поднимет дух. Теперь понимаешь?
Джеймс продолжал говорить, его подбадривало странное выражение ее лица – задумчивость, легкая полуулыбка.
Дагни слушала и слышала сквозь его слова голос Риардена, говоривший ей весенним вечером больше года назад: «Им нужна от нас какая-то поддержка. Не знаю, какая именно, но, Дагни, если мы ценим свои жизни, то не должны оказывать им никакой помощи. Откажись, даже если тебя вздернут за это на дыбу. Пусть они уничтожат твою железную дорогу и мои заводы, но поддержки нашей они не получат».
– Понимаешь теперь?
– О да, Джим, понимаю!
Джеймс не мог понять тона сестры – голос ее был негромким, в нем слышались и стон, и насмешка, и торжество, но это было лишь проявлением эмоций, и он продолжал, не теряя надежды:
– Я обещал людям в Вашингтоне, что ты выступишь! Мы не можем подвести их в таком вопросе! Не можем допустить, чтобы нас заподозрили в нелояльности. Все устроено. Ты будешь гостьей в программе Бертрама Скаддера, сегодня вечером, в десять тридцать. Он берет интервью у выдающихся людей, программа передается на всю страну, ее слушают больше двадцати миллионов. Укрепитель Духа…
– Кто-кто?
– Укрепитель Духа – это Чик Моррисон – три раза звонил мне, хотел увериться, что все будет в порядке. Из Вашингтона отправили распоряжения всем вещательным компаниями, они объявляли весь день по всей стране, что ты выступишь сегодня вечером в часе Бертрама Скаддера.
Джеймс посмотрел на сестру, словно требуя и ответа, и признания, что ее ответ в данных обстоятельствах почти ничего не значит. Она сказала:
– Ты знаешь, что я думаю о вашингтонской политике и о Директиве 10-289.
– В такое время мы не можем позволить себе роскоши думать!
Дагни рассмеялась.
– Неужели не понимаешь, что теперь ты не можешь отказать им? – взъярился Джеймс. – Если не появишься в программе после всех объявлений, это послужит поддержке слухов, явится открытым объявлением о нелояльности!
– Джим, этот капкан не сработает.
– Какой капкан?
– Который ты все время ставишь.
– Не знаю, что ты имеешь в виду!
– Отлично знаешь. Ты понимал – все вы понимали, – что я откажусь. И толкнули меня в общественный капкан, где мой отказ станет для тебя серьезным скандалом, таким серьезным, что, по-твоему, я не посмею его вызвать. Ты рассчитывал, что я спасу ваши репутации и ваши головы. Я не стану их спасать.
– Но я обещал!
– А я нет.
– Но мы не можемотказать им. Неужели не понимаешь, что они связали нас по рукам и ногам? Что держат нас за горло? Неужели не понимаешь, чтоони могут устроить нам через железнодорожный пул или департамент по объединению, или мораторий на наши облигации?
– Я знала это еще два года назад.
Джеймс дрожал, в его ужасе было что-то непонятное, отчаянное, почти суеверное, несоразмерное с теми опасностями, о которых он говорил. Дагни внезапно поняла, что причина этого ужаса более серьезная, чем страх перед местью бюрократов, что это некое успокаивающее отождествление, которое кажется ему разумным и скрывает его подлинные мотивы. Поняла, что он хочет предотвратить панику не в стране, а в своей душе, что Чик Моррисон, Уэсли Моуч и прочие из этой команды грабителей нуждаются в ее поддержке не для того, чтобы успокоить своих жертв, а чтобы успокоиться самим. С немалым презрением – под стать масштабу картины – она подумала, до какого нравственного упадка пришлось дойти этим людям, чтобы опуститься до самообмана, чтобы вымогать одобрение у жертвы. И это люди, полагавшие, что способны подчинить себе весь мир!
– У нас нет выбора! – выкрикнул Джеймс. – Ни у кого нет никакого выбора!
– Уходи отсюда, – сказала она, голос ее был очень спокойным, негромким.
Что-то в ее интонации не понравилось Джеймсу настолько, что он не заставил просить себя дважды.
Дагни взглянула на Эдди: казалось, он пытается подавить очередной приступ отвращения, ставшего для него хроническим.
Через несколько секунд он спросил:
– Дагни, что с Квентином Дэниелсом? Ты летела за ним, так ведь?
– Да, – ответила она. – Он ушел.
– К разрушителю?
Это слово подействовало на нее, как удар. То было первое прикосновение внешнего мира к сияющему видению, с которым она не расставалась весь день, о котором нельзя было думать, можно было лишь ощущатьего как источник силы. «Разрушитель», осознала она, было названием этого видения здесь, в ихмире.
– Да, – с усилием ответила она, – к разрушителю.
Потом ухватилась за край стола, чтобы не пошатнуться, и сказала с легкой горькой улыбкой:
– Ну что ж, Эдди, давай посмотрим, что могут сделать для предотвращения крушений поездов два таких непрактичных человека, как мы.
Два часа спустя, когда Дагни сидела в одиночестве за столом, склонясь над бумагами, где не было ничего, кроме цифр, но они походили на фильм, показывающий всю историю железной дороги за последние четыре недели, раздался звонок и послышался голос секретарши:
– Мисс Таггерт, вас хочет видеть миссис Риарден.
– МистерРиарден? – удивленно переспросила она, будучи не в силах поверить своим ушам.
– Нет, миссис Риарден.
Чуть помолчав, Дагни сказала:
– Попроси ее войти.
В осанке Лилиан Риарден, когда она вошла и направилась к столу, сквозило что-то вызывающее. На ней был шитый на заказ костюм с ярким бантом, небрежно сдвинутым набок для придания нотки элегантной несообразности, и маленькая шляпка, заломленная под углом, считавшимся щегольским, потому что он казался насмешливым; лицо ее было чуть излишне спокойным, шаг чуть излишне медленным; шла она, чуть ли не демонстративно покачивая бедрами.
– Здравствуйте, мисс Таггерт, – произнесла она ленивым, снисходительным голосом, голосом салонов и вечеринок, казавшимся в этом кабинете таким же неуместным, как ее костюм и бант.
Дагни с серьезным видом кивнула.
Лилиан оглядела кабинет; во взгляде ее была та же насмешливость, что и в заломленной шляпке: насмешливость, выражавшая твердое убеждение, что жизнь может быть только нелепой.
– Прошу вас, присаживайтесь, – сказала Дагни.
Лилиан села, приняв уверенную, изящно-небрежную позу. Когда повернулась к Дагни, вызов в ее глазах не исчез, но приобрел другой оттенок: казалось, она намекала, что у них есть общий секрет, делающий ее присутствие здесь бессмысленным для всего мира, но вполне логичным для них обеих. Намек этот она подчеркнула молчанием.
– Чем могу служить?
– Я пришла сказать вам, – любезно произнесла Лилиан, – что вы сегодня вечером выступаете в программе Бертрама Скаддера.
Она не увидела в лице Дагни ни удивления, ни возмущения, лишь взгляд механика, разглядывающего мотор, который издает странный звук.
– Полагаю, – сказала Дагни, – вы полностью осознаете форму построения своей фразы.
– О да! – ответила Лилиан.
– Тогда продолжайте в том же духе.
– Прошу прощения?
– Продолжайте говорить.
Лилиан издала краткий смешок, сказавший, что она ожидала не такого отношения.
– Я уверена, что долгие объяснения не нужны, – заговорила она. – Вы понимаете, почему ваше появление в этой программе важно для тех, кто у власти. Я знаю, почему вы отказываетесь в ней появиться. Знаю ваши убеждения. Возможно, вы не придаете этому значения, но вы в курсе, что мои симпатии всегда были на стороне существующей системы. Поэтому поймете мой интерес к этой проблеме и мое место в ней. Когда ваш брат сказал мне, что вы отказались, я решила вмешаться, потому что, видите ли, я одна из тех очень немногих, кто знает,что в вашем положении отказываться нельзя.
– Я пока что не принадлежу к этим немногим, – сказала Дагни.
Лилиан улыбнулась.
– Что ж, придется кое-что объяснить. Вы понимаете, что ваше выступление по радио будет иметь для тех, кто у власти, такую же ценность, как… как поступок моего мужа, когда он подписал дарственную, передающую Риарден Металим. Вы знаете, как часто и успешно они упоминают об этом в своей пропаганде.
– Я не знала этого, – резко парировала Дагни.
– О, конечно, вас не было здесь почти два месяца, поэтому вы пропустили бесчисленные упоминания в газетах, по радио, в публичных выступлениях, что даже Хэнк Риарден одобряет и поддерживает Директиву 10-289, поскольку добровольно отдал свою фирму стране. Даже Хэнк Риарден. Это обескураживает многих упорствующих и помогает держать их в узде. – Лилиан откинулась назад и небрежным тоном поинтересовалась: – Спрашивали ли вы его, почему он подписал дарственную?
Дагни не ответила; она словно бы не слышала, что это был вопрос; она сидела неподвижно, лицо ее ничего не выражало, но глаза казались слишком большими, они были устремлены на Лилиан, словно у нее не было других намерений, кроме как выслушать ее до конца.
– Нет, я не думала, что вы это знали. Не думала, что он вам скажет, – заговорила Лилиан, голос ее стал спокойнее, словно она увидела дорожный указатель и спокойно ехала нужным маршрутом. – Однако вам нужно узнать причину, заставившую его подписать, – эта же причина заставит вас появиться в программе Бертрама Скаддера сегодня вечером.
Она сделала паузу, ожидая вопроса; Дагни молчала.
– Эта причина – насколько она касается поступка моего мужа – должна доставить вам удовольствие. Представьте себе, что означала для него эта подпись. «Риарден Метал»была его величайшим достижением, совокупностью всего лучшего в его жизни, высшим символом его гордости, а мой муж, как вы должны знать, в высшей степени страстный человек, и гордость собой, пожалуй, высшая его страсть. «Риарден Метал»была для него больше, чем достижением, она была символом его способности пробивать стены, его независимости, его трудов, его возвышения. Фирма была его собственностью по праву, а вы знаете, что такое право для такого строгого человека, как он, и что значит собственность для такого собственника. Он лучше бы погиб, отстаивая фирму, чем отдал ее тем, кого презирает. Вот что она значила для него. И вот что он потерял. Вам будет приятно узнать, чтоотдал он ради вас, мисс Таггерт. Ради вашей репутации и вашей чести. Он подписал дарственную под угрозой того, что его связь с вами станет известна всему миру. О да, мы располагали полными доказательствами, во всех интимных подробностях. Полагаю, вы придерживаетесь убеждений, не одобряющих жертвы, однако в данном случае вы, как всякая женщина, почувствуете удовлетворение масштабом жертвы, которую мужчина принес за привилегию пользоваться вашим телом. Вы наверняка получали громадное удовольствие в те ночи, что он проводил в вашей постели. Теперь можете почерпнуть удовольствие и в знании того, во что обошлись ему эти ночи. И поскольку вы любите прямоту – не так ли, мисс Таггерт? – поскольку вы избрали для себя статус шлюхи, я снимаю перед вами шляпу, отдавая должное цене, которой вам удалось добиться и которую не может надеяться получить никто из ваших коллег.
Голос Лилиан становился все резче, словно звук, издаваемый головкой сверла, все время соскальзывающего с гладкого камня. Дагни продолжала смотреть на нее, однако напряженность ее глаз и позы исчезла. Лилиан стало любопытно, почему ей кажется, что лицо Дагни освещено прожектором. Она не могла разглядеть никакого особого выражения, это было просто лицо в его обычной безмятежности, и свет, казалось, исходил из его строения, из резких черт, твердости сжатых губ, открытости взгляда. Выражения их она не могла разобрать, оно казалось отсутствующим, напоминало спокойствие не женщины, а ученого, в них сияли бесстрашие и упорство.
– Это я, – негромко сказала Лилиан, – сообщила бюрократам о неверности моего мужа.
Дагни заметила в безжизненных глазах Лилиан проблеск чувства: оно походило на удовольствие, но так отдаленно, что напоминало солнечный свет, отраженный от поверхности болота; вспыхнув на миг, оно угасло.
– Это я, – сказала Лилиан, – отняла у него «Риарден Метал».
Слова ее прозвучали, как просьба.
Дагни не могла понять ни этой просьбы, ни того, какую реакцию Лилиан ожидала встретить; поняла только, что не встретила, когда услышала внезапную пронзительность в ее голосе:
– Вы поняли меня?
– Да.
– Тогда вам понятно, чего я требую и почему вы будете мне повиноваться. Вы считали себя и его непобедимыми, так ведь? – Лилиан пыталась говорить ровно, но голос звучал прерывисто. – Вы всегда действовали только по своей воле – этой роскоши я позволить себе не могла. И наконец-то вознагражу себя зрелищем того, как вы действуете по моей. Вы не можете мне противостоять. Не можете откупиться теми долларами, которые вы в состоянии заработать, а я нет. Не можете предложить мне никакого жирного куска. Я лишена алчности. Бюрократы не платят мне. Я делаю это бескорыстно. Бескорыстно. Понимаете?
– Да.
– Тогда дальнейшие объяснения не нужны, только напомню, что все фактические улики – регистрационные книги отелей, счета за драгоценности и все прочее – находятся в надежных руках и завтра будут разосланы во все газеты, если сегодня вы не появитесь в программе Скаддера. Ясно?
– Да.
– И что ответите?
Лилиан увидела обращенные к ней светящиеся глаза ученого; ей внезапно показалось, что ее и видно насквозь и не видно совсем.
– Очень рада, что вы сказали мне все, – произнесла Дагни. – Я буду вечером в программе Скаддера.
На блестящий металл микрофона в центре стеклянной будки, изолировавшей Дагни с Бертрамом Скаддером, падал луч света. Микрофон отливал зеленовато-голубым; он был из риарден-металла.
Вверху, за стеклянным листом, Дагни видела кабину с двумя рядами обращенных к ней лиц: Джеймса Таггерта, сидевшего рядом с Лилиан, ободряюще положившей ладонь ему на руку, человека, прилетевшего из Вашингтона и представившегося ей как Чик Моррисон, его молодых помощников, которые вели разговор о процентных показателях интеллектуального влияния и вели себя как патрульные полицейские.
Бертрам Скаддер как будто боялся ее. Он держался за микрофон и выпаливал слова в его тонкую проволочную сетку, в уши всей страны, представляя гостью программы. Старался говорить цинично, скептически, надменно и истерично сразу, чтобы казаться человеком, смеющимся над всеми человеческими убеждениями и потому требующим мгновенной веры от слушателей. Загривок его поблескивал от пота. Он описывал в красочных подробностях месяц ее выздоровления в затерянной среди гор пастушьей хижине, затем героический, трудный путь в пятьдесят миль по горным тропам ради того, чтобы снова выполнять долг перед людьми в этот трудный час критического положения страны.
– …И если кто-то из вас был обманут злобными слухами, направленными на подрыв вашей веры в великие социальные программы наших лидеров, то можете поверить мисс Таггерт, которая…
Дагни стояла, глядя на луч. В нем кружились пылинки, и Дагни заметила, что одна из них живая: то был комар с крохотной искрой на трепещущих крылышках, он неистово стремился к какой-то своей цели и насколько видела Дагни был так же далек от нее, как от цели мира.
– …Мисс Таггерт – беспристрастный наблюдатель, блестящая деловая женщина, в прошлом она была зачастую критичной к правительству и, можно сказать, являлась выразительницей крайней, консервативной точки зрения, которой придерживались такие гиганты промышленности, как Хэнк Риарден. Однако даже она…
Дагни удивилась тому, как легко чувствуешь себя, когда не нужно чувствовать; казалось, она стояла голой на всеобщем обозрении, и луча света ей было достаточно для поддержки, потому что у нее не было ни груза страданий, ни надежды, ни сожаления, ни забот, ни будущего.
– …А теперь, дамы и господа, представляю вам героиню этого вечера, нашу совершенно необычную гостью…
Боль вернулась внезапным, мучительным уколом, острым осколком защитной стены, разрушенной ударом того, что теперь слово за ней; вернулась на краткий миг именем в ее сознании, именем мужчины, которого она называла разрушителем; она не хотела, чтобы он слышал то, что сейчас ей придется сказать. «Если услышишь, – боль походила на голос, кричащий это ему, – ты не поверишь в то, что я сказала тебе, нет, хуже того, в то, что несказала, но ты понял это, поверил и принял, ты сочтешь, что мои проведенные с тобой дни были ложью; это уничтожит один мой месяц и твои десять лет; я хотела, чтобы ты это узнал не так, не в этот вечер, но ты узнаешь, ты наблюдал за мной и знал о каждом моем шаге, ты наблюдаешь за мной и сейчас, где бы ты ни был, ты это услышишь… но это должно быть сказано».
