Текст книги "Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод)"

Автор книги: Айн Рэнд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Доктор Стэдлер опустил взгляд.

Внезапный взвизг микрофона мгновенно насторожил людей; казалось, они на грани паники. Диктор, улыбавшийся, частивший в микрофон, как пулемет, бодро прорычал, что сейчас они станут свидетелями радиопередачи с сообщением об этом важном открытии всей стране. Потом, взглянув на часы, в свой текст и на указующую руку Уэсли Моуча, крикнул в блестящую змеиную голову микрофона – в гостиные, конторы, кабинеты, детские всей страны:

– Дамы и господа! Проект «Икс»!

Феррис подался к доктору Стэдлеру – под напоминавший топот копыт голос диктора, несшийся галопом по всей стране с описанием нового изобретения, – и небрежным тоном произнес:

– Очень важно, чтобы не было критики проекта в наше ненадежное время, – затем добавил полушутя: – И ничего другого в никакое другое.

– …и политические, культурные, интеллектуальные и моральные лидеры страны, наблюдавшие это великое событие как ваши представители и от вашего имени, сейчас лично изложат свои взгляды!

Мистер Томпсон первым поднялся по деревянной лестнице на платформу с микрофоном. Отрывисто произнес краткую речь, приветствуя новую эру и объявляя – воинственным тоном вызова неизвестным врагам, – что наука принадлежит людям, и каждый человек на планете имеет право на долю благ, приносимых технологическим прогрессом.

Затем к микрофону подошел Уэсли Моуч. Он говорил о необходимости социального планирования и единодушной поддержке тех, кто им занимается. Говорил о дисциплине, сплоченности, аскетизме и патриотическом долге переносить временные трудности.

– Мы мобилизовали лучшие умы страны для работы ради вашего благосостояния. Это замечательное изобретение явилось результатом труда гениального человека, преданность которого идеалам гуманизма несомненна, человека, которого мы все признали величайшим умом нашего столетия – доктора Роберта Стэдлера!

– Что?! – воскликнул доктор Стэдлер, резко повернувшись к Феррису.

Доктор Феррис посмотрел на него с выражением терпеливой снисходительности.

– Он не спрашивал моего разрешения так говорить! – полувыкрикнул-полупрошептал Стэдлер.

Феррис развел руками в жесте укоризненной беспомощности.

– Вот, видите, доктор Стэдлер, как нехорошо получается, если вы позволяете себе волноваться из-за политических дел, которые всегда считали недостойными своего внимания. Видите ли, мистер Моуч не обязан спрашивать разрешений.

Фигурой, сутулившейся теперь на фоне неба на платформе ораторов, чуть ли не обвивающейся вокруг микрофона, говорящей скучающим, пренебрежительным тоном, был доктор Саймон Притчетт. Он объявлял, что новое изобретение – орудие социальной справедливости, гарантирующее общее процветание, и что каждый, сомневающийся в этом очевидном факте – враг общества и должен получить по заслугам.

– Это изобретение – результат труда доктора Роберта Стэдлера, выдающегося приверженца свободы…

Доктор Феррис открыл портфель, достал несколько листов бумаги с аккуратно отпечатанным текстом и повернулся к доктору Стэдлеру.

– Вы должны стать кульминационным пунктом радиопередачи. Будете говорить последним, в конце часа. – Протянул листы. – Вот речь, которую произнесете.

Его глаза сказали остальное: подбор слов был очень тщательным.

Доктор Стэдлер взял листы, но держал их кончиками вытянутых пальцев, словно клочок бумаги, который собирался выбросить.

– Я не просил вас быть составителем моих речей, – сказал он. Сарказм в его голосе дал доктору Феррису ключ к ответной реакции: сейчас не время для сарказма.

– Я не мог допустить, чтобы вы тратили свое драгоценное время на написание выступлений по радио, – сказал доктор Феррис. – и был уверен, что вы это оцените.

Он сказал это неискренне-вежливым тоном, тоном, помогающим нищему сохранить достоинство.

Реакция собеседника обеспокоила его: доктор Стэдлер не ответил и не взглянул на рукопись.

– Отсутствие веры, – рычал на платформе тоном уличного задиры здоровенный оратор, – отсутствие веры – это единственное, чего надо бояться! Если будем верить в планы наших лидеров, тогда планы будут действовать, мы все получим процветание, покой, изобилие. Те, кто сомневаются и подрывают наш дух и держат нас в бедствиях, в дефиците всего. Но мы не будем терпеть этого, мы должны защищать людей, и если кто-то из этих сомневающихся умников поднимет голову, поверьте, мы с ним разберемся!

– Было бы неразумно, – негромко заговорил доктор Феррис, – вызвать всеобщее негодование против Государственного научного института в такое взрывоопасное время. В стране много недовольства и беспорядков, и если люди неправильно поймут суть этого нового изобретения, возможно, они обратят свой гнев на ученых. Ученые никогда не были популярны у масс.

– Мир! – вещала в микрофон высокая, стройная женщина. – Это замечательное изобретение поможет сохранить мир. Оно защитит нас от агрессивных планов эгоистичных врагов, оно позволит нам дышать свободно и учиться любить своих собратьев. – У нее было костлявое лицо и злобная складка губ, приобретенная на вечеринках с коктейлями; она была в голубом, ниспадающем свободными складками платье, напоминающем концертное одеяние арфистки. – В нем вполне можно видеть чудо, которое считалось невозможным в истории, – мечту веков, окончательный синтез науки и любви!

Доктор Стэдлер поглядел на лица людей на трибунах. Все сидели тихо, все слушали, но в глазах было выражение подавленности, страха, грозившего стать постоянным, выражение живой раны, тускнеющей под вуалью инфекции. Они понимали так же, как и он, что были мишенями бесформенных раструбов, торчащих из купола дома-гриба, и ему стало любопытно, каким образом теперь они гасят свой разум, избегая думать об этом; он понимал: те слова, что они жаждут услышать и поверить в них, это цепи, которые будут удерживать их так же, как коз, в радиусе действия этих раструбов. Им очень хотелось поверить; он видел, как сжимаются их губы, видел недоверчивые взгляды, бросаемые на соседей, словно угрожавшим им ужасом был не звуковой луч, а люди, которые заставят их признать в нем ужас. Глаза их затуманивались, но остающееся выражение раны воспринималось как крик о помощи.

– Как, по-вашему, что они думают? – негромко спросил доктор Феррис. – Разум – единственное оружие ученого, а разум не имеет власти над людьми, верно? В такое время, как наше, когда страна рушится, когда толпа доведена слепым отчаянием до грани открытых мятежей и насилия, порядок должен поддерживаться всеми возможными средствами. Что поделаешь, когда приходится иметь дело с людьми?

Доктор Стэдлер не ответил.

Толстая, расплывшаяся женщина со слишком маленьким лифчиком под темным, покрытым пятнами пота платьем говорила в микрофон – доктор Стэдлер не сразу смог поверить своим ушам, – что новое изобретение будет принято с особой благодарностью всеми матерями страны.

Стэдлер отвернулся; наблюдавший за ним Феррис видел только благородную линию высокого лба и глубокую горестную складку в уголке губ.

Вдруг Роберт Стэдлер повернулся к нему. Это походило на струю крови из внезапной трещины в почти затянувшейся ране: лицо Стэдлера было открытым, открытым в страдании, в ужасе, в искренности, словно в ту минуту, когда он простонал с возмущением и отчаянием: «И это в цивилизованный век, Феррис, в цивилизованный век!» – они оба были людьми.

Доктор Феррис издал негромкий, продолжительный смех.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – произнес он тоном строгого наставника.

Доктор Стэдлер опустил глаза.

Когда Феррис заговорил снова, в голосе его звучала легкая нотка, которую доктор Стэдлер мог бы определить только как неуместную в любой научной дискуссии:

– Будет досадно, если случится что-то, подвергающее опасности Государственный научный институт. Будет очень досадно, если институт закроют или кого-то из нас вынудят уйти. Куда мы пойдем? Ученые в наше время излишняя роскошь. А таких людей или учреждений, которые могут позволить себе хотя бы самое необходимое, не говоря уж о роскоши, очень немного. Открытых дверей для нас не осталось. Нас не примут в исследовательские отделы промышленных концернов, таких, например, как «Риарден Стил».Кроме того, если наживем врагов, нас будут бояться все, кто захочет использовать наши таланты. Такой, как Риарден, стал бы за нас сражаться. А такой, как Оррен Бойль? Но это чисто теоретические размышления, потому что все частные научно-исследовательские организации закрыты по Директиве 10-289, изданной, чего вы, возможно, не понимаете, Уэсли Моучем. Может, вы подумываете об университетах? Они в том же положении. Они не могут позволить себе наживать врагов. Кто подаст голос за нас? Думаю, кто-нибудь вроде Хью Экстона встал бы на нашу защиту – но думать так значит быть повинным в анахронизме. Он человек иного века. Условия, сложившиеся в нашей социальной и экономической реальности, давно сделали его существование невозможным. И не думаю, что доктор Саймон Притчетт или поколение, воспитанное под его руководством, сможет или захочет защитить нас. Я никогда не верил в силу идеалистов. А вы? А сейчас не век непрактичного идеализма. Если кто-нибудь захочет выступить против политики правительства, как он добьется того, чтобы его услышали? Через этих джентльменов прессы, доктор Стэдлер? Разве в стране есть хоть одна независимая газета? Неконтролируемая радиостанция? Хоть какая-то частная собственность? Личное мнение? – Тон его голоса теперь был вполне ясен: это был тон убийцы. – Личное мнение – это роскошь, которую сейчас никто не может себе позволить.

Губы доктора Стэдлера нервно шевельнулись, так же нервно, как ноги тех коз:

– Вы разговариваете с Робертом Стэдлером.

– Я этого не забыл. Именно поэтому и говорю. «Роберт Стэдлер» – прославленное имя, и я не хотел бы, чтобы оно было уничтожено. Но что такое сейчас прославленное имя? В чьих глазах? – Он указал на трибуны: – В глазах таких людей, которых видите вокруг? Если они верят, что орудие убийства приведет к процветанию, разве не поверят, что Роберт Стэдлер – предатель и враг государства? Будете вы тогда полагаться на тот факт, что это неправда? Вы думаете о правде, доктор Стэдлер? Вопрос о ней не входит в социальные проблемы. Принципы не оказывают влияния на общественные дела. Разум не имеет власти над людьми. Логика бессильна. Мораль – лишнее. Не отвечайте мне сейчас, доктор Стэдлер. Ответьте через микрофон. Вы следующий оратор.

Поглядев на темную полоску фермы вдали, Стэдлер понял, что испытывает ужас, но не позволяет себе понять его природу. Он, способный изучать элементарные и субэлементарные частицы космического пространства, не позволял себе изучить свое чувство и понять, что оно состоит из трех частей: одной частью был ужас картины, стоявшей перед глазами, – надписи, вырезанной в его честь над дверью института: «Бесстрашному разуму, неизменной правде»; другой – обыкновенный, примитивный животный страх физического уничтожения, унизительный страх, который в цивилизованном мире своей юности он не собирался никогда испытать, и третьей был ужас сознания, что, предавая первое, человек оказывается в царстве второго.

Стэдлер пошел к платформе ораторов, шаг его был твердым, неторопливым, в руке он держал скомканную рукопись речи. Это походило на шествие то ли к пьедесталу, то ли к гильотине. Как в смертную минуту у человека проносится перед взором вся его жизнь, так он шагал к голосу диктора, зачитывающего всей стране перечень должностей и достижений Роберта Стэдлера. Легкая конвульсия пробежала по его лицу при словах «…бывший завкафедрой физики университета Патрика Генри». Он отчужденно подумал, что это все не он, а какой-то другой человек, которого он оставлял позади, что толпа сейчас увидит акт более жуткого уничтожения, чем разрушение фермы. Стэдлер поднялся на три ступеньки, когда молодой журналист бегом бросился к нему и снизу ухватился за перила, преградив ему путь.

– Доктор Стэдлер! – закричал он отчаянным шепотом. – Скажите им правду! Скажите, что не имеете никакого отношения к этому! Скажите, что это за адская машина и для какой цели ее хотят использовать! Скажите стране, какие люди пытаются править ею! Никто не сможет усомниться в ваших словах! Скажите всем правду! Спасите нас! Вы единственный, кто может!

Доктор Стэдлер посмотрел на него. Журналист был молод; движения его и голос обладали быстрой, резкой четкостью, присущей способным людям; сквозь плотные ряды пожилых, продажных, одержимых поисками благосклонности и протекции коллег он сумел пробиться в элиту политической журналистики как последняя, яркая искра таланта. Глаза его светились пылким, неустрашимым умом; такие глаза смотрели на доктора Стэдлера со скамей аудитории.

Он обратил внимание, что глаза парня были карими, с зеленым оттенком.

Доктор Стэдлер оглянулся и увидел, что Феррис спешит к нему, словно слуга или тюремщик.

– Я не позволю, чтобы меня оскорбляли вероломные юнцы с предательскими взглядами, – громко произнес Стэдлер.

Доктор Феррис повернулся к молодому журналисту и с искаженным гневом лицом резко потребовал:

– Покажите журналистское удостоверение и допуск к работе!

– Я горжусь, – стал читать доктор Роберт Стэдлер в микрофон, отвечая сосредоточенному молчанию всей страны, – что годы труда и служения науке принесли мне честь вложить в руки нашего замечательного лидера, мистера Томпсона, новое орудие с несметным потенциалом цивилизующего и освобождающего воздействия на человеческий разум…

Небо дышало жаром, словно доменная печь, а улицы Нью-Йорка походили на трубы, несущие не воздух, а расплавленную пыль. Дагни стояла на углу, где вышла из аэропортовского автобуса, глядя на город в безмолвном изумлении. Здания казались доведенными до убожества неделями летней жары, а люди – столетиями страданий. Она смотрела на них, подавленная чудовищным чувством нереальности.

Оно было единственным ее чувством с раннего утра. С той минуты, когда она вошла по пустынному шоссе в незнакомый город и, остановив первого встречного, спросила, где находится.

– В Уотсонвилле, – ответил тот.

– А какой это штат?

Мужчина поглядел на нее, ответил: «Небраска» – и поспешил прочь. Дагни невесело улыбнулась, понимая, что он недоумевает, откуда она взялась, и что никакое объяснение, способное прийти ему на ум, не было бы таким фантастичным, как правда. Однако фантастичным ей казался Уотсонвилл, когда она шла по его улицам к железнодорожной станции. Дагни утратила привычку видеть в отчаянии обычную и доминирующую сторону человеческой жизни, до того обычную, что оно не привлекало внимания. И вид его поражал Дагни во всей своей бессмысленной пустоте. Она видела на лицах людей печать страданий и страха, видела нежелание признать и то, и другое; казалось, люди всеми силами притворяются, разыгрывают некий ритуал отстранения от действительности, оставляют мир непознанным, а свои жизни пустыми в ужасе перед чем-то запретным. Она видела это так ясно, что ей хотелось подойти к незнакомцам, встряхнуть их, рассмеяться им в лица, крикнуть: «Да придите же вы в себя!»

«Нет никаких разумных причин людям быть такими несчастными, – подумала она, – никаких совершенно…» И вспомнила, что люди изгнали разум из своего существования.

Дагни села на таггертовский поезд, чтобы доехать до ближайшего аэродрома; и никому не представилась: это казалось ненужным. Сидела у окна купе, будто иностранка, которой нужно выучить непонятный язык окружающих. Подняла брошенную газету; ей кое-как удалось осмыслить, что там написано, но не почему такое приходится писать: все это казалось по-детски нелепым.

Она в изумлении уставилась на краткое сообщение из Нью-Йорка, красноречиво гласившее, что мистер Джеймс Таггерт доводит до всеобщего сведения, что его сестра погибла в авиакатастрофе, и все непатриотичные слухи, будто это не так, не заслуживают внимания. Не сразу вспомнила Директиву 10-289 и поняла, что Джима беспокоит подозрение, будто она скрылась, как дезертир.

Текст заметки наводил на мысль, что ее исчезновение представляло собой важную общественную проблему, не утратившую значения до сих пор. Были и другие указания на это: упоминание о трагической гибели мисс Таггерт в материале о растущем количестве авиакатастроф и на последней странице предложение вознаграждения в сто тысяч долларов тому, кто найдет обломки ее самолета, подписанное Генри Риарденом.

Последнее взволновало ее, все остальное казалось бессмысленным.

Потом Дагни постепенно осознала, что ее появление станет сенсацией. Почувствовала усталость при мысли о драматичном возвращении, о встрече с Джимом и журналистами, о шумихе. Пожалела, что с этой темой не покончили в ее отсутствие.

На аэродроме Дагни увидела, как провинциальный репортер брал интервью у каких-то улетавших чиновников. Подождала, пока он закончит, потом подошла к нему, показала документы и спокойно сказала, глядя в его вытаращенные глаза:

– Я Дагни Таггерт. Сообщите, пожалуйста, что я жива и сегодня во второй половине дня буду в Нью-Йорке.

Самолет должен был вот-вот взлететь, и она избежала необходимости отвечать на вопросы.

Дагни наблюдала за проплывающими внизу прериями, реками, городами и заметила, что чувство отчужденности, какое испытываешь глядя из самолета на землю, сродни тому, какое она испытала, наблюдая за людьми: только расстояние, отделявшее ее от них, казалось значительнее. Пассажиры слушали какую-то радиопередачу, судя по выражению их лиц, важную. Уловила обрывки произносимых лживыми голосами фраз о каком-то новом изобретении, которое принесет какие-то невообразимые блага какому-то таинственному общественному благоденствию. Слова явно подбирались так, чтобы в них не было никакого конкретного смысла; она подумала, как можно притворяться, будто слушаешь всю эту чушь всерьез; однако так делали все пассажиры.

Они вели себя, как дети, которые, еще не умея читать, берут книгу и произносят то, что вздумается, делая вид, будто именно это содержится в непонятных черных строчках. «Но ребенок, – пришло в голову Дагни, – сознает, что играет; эти же люди притворяются перед самими собой, что не притворяются; они просто не знают других условий жизни».

Чувство нереальности оставалось у нее и тогда, когда самолет приземлился, когда она незаметно улизнула от толпы журналистов, миновав стоянку такси и вскочив в аэропортовский автобус, когда ехала в нем, когда стояла на перекрестке, глядя на Нью-Йорк. Казалось, она видит покинутый город. У нее не возникло ощущения возвращения домой, когда она вошла в свою квартиру; квартира представлялась каким-то условным помещением, которое можно использовать для любой, совершенно незначительной цели.

Но она почувствовала себя бодрее, что напоминало первый просвет в тумане – проблеск смысла, – когда она сняла трубку и позвонила в офис Риардена в Пенсильвании.

– О, мисс Таггерт… мисс Таггерт! – радостно простонал голос суровой, бесстрастной мисс Айвз.

– Здравствуйте, мисс Айвз. Я вас не напугала? Вы знали, что я жива?

– Да! Услышала утром по радио.

– Мистер Риарден у себя?

– Нет, мисс Таггерт. Он… он в Скалистых горах, ищет… то есть.

– Да, понимаю. Знаете, как связаться с ним?

– Я жду его звонка с минуты на минуту. Сейчас он в Лос-Гатосе, штат Колорадо. Я позвонила ему, как только услышала эту новость, но его не было на месте, и я оставила сообщение, чтобы он перезвонил. Видите ли, он почти весь день летает… но свяжется со мной, как только вернется в отель.

– Как называется отель?

– «Эльдорадо».

– Спасибо, мисс Айвз.

Дагни хотела положить трубку.

– О, мисс Таггерт!

– Да?

– Что произошло с вами? Где вы были?

– Я… расскажу при встрече. Сейчас я в Нью-Йорке. Когда мистер Риарден позвонит, скажите, пожалуйста, что я буду у себя в кабинете.

– Хорошо, мисс Таггерт.

Дагни положила трубку, но не сняла с нее руки, как бы не желая прерывать свой первый контакт с реальным внешним миром. Посмотрела на свою квартиру, на город за окном, чтобы отвлечься, чтобы не погрузиться вновь в мертвенный туман бессмысленности.

Она опять подняла трубку и позвонила в Лос-Гатос.

– Отель «Эльдорадо», – недовольно произнес сонный женский голос.

– Примете сообщение для мистера Генри Риардена? Попросите его, когда вернется…

– Минутку, пожалуйста, – протянул голос раздраженным тоном, отвергающим всякое посягательство на дальнейшее внимание с его стороны.

Дагни услышала пощелкивание переключателей, какое-то жужжанье, несколько гудков, потом ясный мужской голос:

– Алло?

Это был Хэнк Риарден.

Дагни уставилась на трубку, будто на дуло пистолета, чувствуя себя в ловушке, теряя способность дышать.

– Алло?! – настойчиво повторил Риарден.

– Хэнк, это ты?

Она услышала негромкий звук, скорее, вздох или стон, потом долгое, пустое потрескивание в трубке.

– Хэнк!

Ответа не было.

– Хэнк!!! – в ужасе закричала Дагни.

Ей показалось, что она слышит прерывистое дыхание, потом раздался шепот – не вопрос, а утверждение, в котором звучало все:

– Дагни…

– Хэнк, извини – о, дорогой, извини! – ты не знал?

– Где ты, Дагни?

– У тебя все хорошо?

– Конечно.

– Ты не знал, что я вернулась… что жива?

– Нет… Не знал.

– О, Господи, извини, что позвонила, я…

– О чем ты говоришь? Где ты, Дагни?

– В Нью-Йорке. Ты не слышал об этом по радио?

– Нет. Я только что вошел.

– Тебе не передали сообщение, чтобы ты позвонил мисс Айвз?

– Нет.

– У тебя все хорошо?

– Теперь? – она услышала негромкий, мягкий смешок. Сдержанный смех, отзвук юности, усиливающийся в его голосе с каждым словом. – Когда ты вернулась?

– Сегодня утром.

– Дагни, где ты была?

Она ответила не сразу:

– Мой самолет разбился. В Скалистых горах. Меня подобрали какие-то люди, они помогли мне, но я не могла ни с кем связаться.

Смех смолк:

– Так скверно?

– О… катастрофа? Нет, ничего. Я почти не пострадала. Серьезных повреждений не было.

– Тогда почему не могла связаться?

– Там не было… никаких средств связи.

– Почему не возвращалась так долго?

– Я… сейчас не могу ответить.

– Дагни, ты была в опасности?

В задумчиво-мучительном тоне ее голоса прозвучало что-то похожее на сожаление, когда она ответила:

– Нет.

– Тебя держали там как пленницу?

– Нет, я бы не сказала.

– Значит, ты могла вернуться раньше, но не вернулась?

– Это так, но больше ничего сказать не могу.

–  Где ты была, Дагни?

– Может, не будем говорить об этом сейчас? Давай подождем до встречи.

– Хорошо. Ни о чем спрашивать не буду. Только скажи: сейчас ты в безопасности?

– В безопасности? Да.

– Я имею в виду, не страдаешь от серьезных повреждений или последствий?

Она ответила с той же интонацией невеселой улыбки:

– Хэнк, повреждений у меня нет. Насчет последствий, не знаю.

– Вечером все еще будешь в Нью-Йорке?

– Да, конечно. Я… вернулась навсегда.

– Правда?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Не знаю. Видимо, слишком привык к тому, что… что никак не могу найти тебя.

– Я вернулась.

– Да. Увидимся через несколько часов. – Риарден умолк, словно сам не мог поверить в это. – Через несколько часов, – твердо повторил он.

– Я буду здесь.

– Дагни.

– Что?

Риарден негромко засмеялся.

– Нет, ничего. Просто я хотел еще услышать твой голос. Прости. Говорить сейчас я ничего не хочу.

– Хэнк, я…

– Когда увидимся, дорогая. До встречи.

Дагни стояла, глядя на умолкшую трубку. Впервые после возвращения она испытывала мучительную боль, но это будило в ней жизнь, потому что стоило того.

Она позвонила своей секретарше в «Таггерт Трансконтинентал»и лаконично сказала, что будет в кабинете через полчаса.

Статуя Натаниэла Таггерта была олицетворением реальности; Дагни стояла, глядя на нее в вестибюле Терминала. Ей казалось, что они одни в огромном, гулком храме среди туманных очертаний бесформенных призраков, вьющихся вокруг них и исчезающих. Она стояла неподвижно, глядя на статую, словно в святую минуту посвящения. «Я вернулась», – это было все, что ей хотелось произнести.

«Дагни Таггерт» – было по-прежнему написано на двери ее кабинета. Выражение лиц ее сотрудников, когда она появилась в холле, было таким, как у тонущих при виде спасительной веревки. Она увидела Эдди Уиллерса, стоявшего у письменного стола за стеклянной перегородкой; перед ним был какой-то человек. Эдди рванулся было к ней, но остановился; он производил впечатление заключенного. Дагни поприветствовала взглядом всех по очереди, улыбаясь мягко, как обреченным детям, потом пошла к столу Уиллерса.

Эдди наблюдал за тем, как она приближается, словно не видя больше ничего, однако его напряженная поза говорила о том, что он слушает стоящего перед ним человека.

– Тяга? – говорил этот человек, голос его был грубым, отрывистым и вместе с тем гнусавым, назойливым. – с ней нет никаких проблем. Просто отмените…

– Привет, – негромко сказал Эдди, слегка улыбаясь, словно далекому видению.

Мужчина повернулся и взглянул на нее. У него была желтоватая кожа, вьющиеся волосы, жесткое лицо с помятыми чертами и отталкивающая красота, соответствующая эстетическим меркам темных уголков баров; мутные темные глаза были бесцветными, как стекло.

– Мисс Таггерт, – произнес Эдди звучным, строгим голосом, словно приучая этого человека к хорошим манерам, ему не знакомым, – позвольте представить вам мистера Мейгса.

– Здрас-сьте, – равнодушно протянул мужчина, потом повернулся к Уиллерсу и продолжал так, словно ее здесь не было: – Просто отмените рейсы «Кометы» на завтра и на вторник, а паровозы отправьте в Аризону для срочной перевозки грейпфрутов; подвижной состав снимете с транспортировки угля из Скрэнтона, как я уже говорил. Сейчас же отдайте необходимые распоряжения.

– Ты не сделаешь ничего подобного! – воскликнула Дагни, до того изумленная, что даже не могла возмутиться.

Мейгс взглянул на нее; если б его глаза могли что-то выражать, в них было бы удивление.

– Отдайте распоряжения, – равнодушно повторил он Эдди и вышел.

Эдди делал какие-то пометки на листе бумаги.

– Ты в своем уме? – спросила она.

Эдди, словно обессиленный после многочасовых побоев, поднял на нее глаза.

– Придется, Дагни, – сказал он мертвенным голосом.

– Кто он такой? – спросила она, указав на закрывшуюся за Мейгсом дверь.

– Объединитель.

– Что?

– Представитель из Вашингтона, осуществляет план объединения железных дорог.

– Что еще за объединение?

– Да как тебе сказать… О, погоди, Дагни, у тебя все хорошо? Не покалечилась? Это действительно была авиакатастрофа?

Она никогда не думала, как лицо Эдди будет стареть, но видела это сейчас – оно стало старым в тридцать пять лет, всего за месяц. Дело было не в складках или морщинах, оно оставалось прежним, во всех своих чертах, но на него легла тяжелая печать смирения, страдания и безнадежности.

Дагни улыбнулась мягко, уверенно, понимающе, не желая заниматься всеми проблемами сразу, и протянула руку:

– Ладно, Эдди. Здравствуй.

Он прижал ее руку к губам, чего не делал никогда раньше, но не дерзко или извинясь за что-то, а просто, по-дружески.

– Да, была авиакатастрофа, – сказала она, – и чтобы ты не волновался, скажу тебе правду: я не покалечилась, серьезных повреждений не получила. Но журналистам и всем остальным преподнесу другую историю. Так что помалкивай.

– Само собой.

– Связаться я ни с кем не могла, но не потому, что пострадала при крушении. Это все, Эдди, что могу сказать тебе сейчас. Не спрашивай, где я была и почему так долго не возвращалась.

– Не буду.

– Теперь объясни, что это за план объединения железных дорог.

– Это… Слушай, пусть объяснит Джим. Он скоро появится. Мне очень не хочется… разве что ты настаиваешь, – добавил он, вспомнив о дисциплине.

– Понимаю, что не хочется. Только скажи, правильно ли я поняла объединителя: он требует, чтобы ты отменил два рейса «Кометы», чтобы послать паровозы вывозить из Аризоны грейпфруты?

– Да.

– И отменил отправку состава с углем, чтобы получить вагоны для грейпфрутов?

– Да.

– Для грейпфрутов?

– Именно так.

– Почему?

– Дагни, слово «почему» уже вышло из употребления.

Чуть помолчав, она спросила:

– О причине догадываешься?

– Мне догадываться не нужно. Я ее знаю.

– Так в чем же она?

– Состав формируется для братьев Смэзерс. Год назад они купили фруктовое ранчо в Аризоне у человека, который обанкротился после принятия Закона об уравнивании возможностей. Этот человек владел ранчо тридцать лет. Братья Смэзерс до прошлого года выпускали доски для игры в вещевую лотерею. Ранчо они купили, получив займ в Вашингтоне по проекту помощи районам массовой безработицы, таких как Аризона. У этих братьев есть в Вашингтоне друзья.

– И что?

– Дагни, это знают все. Знают, как нарушались в последние три недели расписания поездов, и почему одни районы и грузоотправители получают транспорт, а другие нет. Но говорить, что мы это знаем, нам не положено. Нам надлежит делать вид, что любое решение принимается ради общего блага и что общее благо нью-йоркцев требует доставки громадного количества грейпфрутов. – Чуть помолчав, Эдди добавил: – Объединитель – единственный арбитр общего блага и единственная власть над распределением локомотивов и подвижного состава на всех железных дорогах страны.

Наступила минута молчания.

– Понятно, – сказала Дагни. И, чуть погодя, спросила:

– Что с уинстонским туннелем?

– Работы прекращены. Три недели назад. Поезда не откопаны. Техника вышла из строя.

– Что с восстановлением старой ветки, огибающей туннель?

– Дело отложено в долгий ящик.

– Так у нас нет никакого трансконтинентального движения?

Эдди странно посмотрел на нее.

– Есть, – ответил он с ожесточением.

– Через окружной путь «Канзас Вестерн»?

– Нет.

– Эдди, что тут произошло за последний месяц?

Он улыбнулся так, словно признавался в чем-то постыдном.

– В последний месяц мы делали деньги.

Дагни увидела, как открылась дверь и вошел Джеймс Таггерт в сопровождении мистера Мейгса.

– Эдди, – спросила она, – хочешь присутствовать на этом совещании? Или предпочтешь уйти?

– Нет, хочу присутствовать.

Лицо Джеймса походило на скомканный лист бумаги, хотя морщин на его дряблой коже не прибавилось.

– Дагни, нужно многое обсудить, произошла масса важных перемен, – резко заговорил он еще издали. – О, я рад, что ты вернулась, рад, что ты жива, – вспомнив, раздраженно добавил он. – Так вот, есть несколько неотложных.

– Пошли в мой кабинет, – предложила она.

Кабинет ее походил на исторический памятник, восстановленный и оберегаемый Эдди Уиллерсом. На стенах висели ее карта, календарь, портрет Ната Таггерта, и не оставалось никаких следов эры Клифтона Лоси.

– Насколько понимаю, я все еще вице-президент этой железной дороги? – спросила она, усаживаясь за свой стол.

– Да, – ответил Таггерт торопливо, с обидой, чуть ли не с вызовом. – Конечно. И не забывай – ты не бросала своего дела, ты все еще… Так ведь?