Текст книги "Русская жизнь. Безумие (март 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Михаил Харитонов
Русский дурдом

А был ли мальчик?

I.

Саша или Шура? Пусть будет Алик. Все равно имя не настоящее: деликатность требует пожертвовать достоверностью, ибо выставлять напоказ чужую беду – это как-то не очень. Мы, конечно, вывернемся при помощи обычных литературных средств, то бишь вранья и недомолвок. Но если их окажется недостаточно – извиняемся загодя.

Начать с того, что у Алика было плохо с головой. То есть голова-то у него была хорошая, а с головой – плохо.

В пятом классе средней школы его, умненького мальчика из хорошей семьи, подкараулили в уборной старшие ребята. Им было скучно, а мальчик был слабенький и притом задиристый. Много о себе понимал, сучонок.

Его били долго, старательно. Головой об унитаз. Ага, уже смешно: унитаз. Штука такая, куда писают и какают. Одно дело, когда тебя пронзают каким-нибудь лермонтовским кинжалом, «и там два раза повернуть свое оружье». А тут – ссальная лохань: никакой трагедии, героики. Мальчик, обладавший, ко всему прочему, развитым эстетическим чувством, не решился сказать взрослым детали (его нашли на полу, пропитавшиеся кровью волосы слиплись жесткой щеткой; он молчал, как партизан) – впрочем, не факт, что признание помогло бы. Так или иначе, его отправили домой. Ну да, побили, все понятно, всех бьют, «жизнь сложная штука». На следующий день – в полуобмороке, с маленьким твердым лицом, стиснутым в белый кулачок – он поехал на рафике туда, где провел следующие три месяца. Врачи помогли, но не вылечили. Виновата ли бесплатная медицина, или просто ничего нельзя уже было сделать? Бог знает… Так или иначе, у Алика в голове сделалась какая-то бяка-закаляка. Навсегда, бесповоротно.

Ребятам, поуродовавшим его мозг, «что-то было». Поругали, наверное. Что можно сделать пацанам из окраинной школы, будущим петеушникам? Да ничего.

Алика перевели в другую школу, хорошую. Года два он проучился боль-мень, в восьмом начались трудности. Экзамен он сдал, но уже тогда было ясно – мальчик больной. Мать валялась в ногах у завуча, замолвила словечко учительница математики. Алика оставили доучиться. Два года он как-то продержался. Закончил. Сдал экзамен в очень престижный вуз, на более чем престижный факультет. Не знаю, как он обошел диагноз, тогда на такие вещи смотрели – но не то чтобы очень усердно, и можно было как-то устроиться. Опять же, «жизнь сложная штука».

С тех пор Алик жил так. Примерно полгода он был нормальный человек. Приступ начинался, как правило, весной, месяца два ему было нехорошо. Это время он проводил обычно на улице Восьмого марта, где располагался – не знаю, как сейчас, а тогда располагался – дурдом. Потом он выходил, разбирался с деканатом (его исключили только на третьем курсе, удивительное дело), как-то устраивался… And so on – в смысле, et cetera.

Да, забыл сказать: то был прошлый век, догорала советская власть, Алик – мой друг, мы познакомились у книжной полки в Столешниковом переулке, в знаменитом «буке», в смысле букинистическом магазине. Сейчас там тоже «бук», в смысле бутик, а может, ювелирка, не помню, хотя прохожу по Столешникову каждый божий день, благо работаю рядом. Наверное, вытеснение, привет Фрейду.

Но к теме. В ту весну – шла ранняя, зоревая еще перестройка – Алика накрыло совсем-таки неудачно, в электричке. Не знаю, какой шарик у него заехал за ролик, но он схватил магнитофон, который слушал мужик на соседней лавке, и выкинул в окно. Наверное, достал ор из магнитофона. Его били, но не сильно: он был странный, а таких у нас не понимают и жалеют, то есть побаиваются: жалость – это страх, обращенный к слабому, как это сформулировал все тот же Алик, тогда в здравом уме и твердой памяти, в одном споре на общие темы… Потом он попал – с неизбежными пересадками – куда надо. Ну то есть все туда же.

Он апельсинов не ел, поэтому я приготовил для него в палату куль с яблоками, лежалыми, морщинистыми – из бумаги цвета мозга, перевитой веревками, с проволочной ручкой.

Мне уже приходилось бывать на Восьмого марта. Обычно все проходило гладко, но на этот раз я не знал, куда моего друга положили. Пришлось пойти «путем всея земли», по инстанциям.

Сначала меня отослали в какой-то кабинет, куда была очередь. Я по опыту знал, что обычно из таких кабинетов заворачивают в другие, поэтому туда не пошел, а сунулся в тот корпус, куда ходил раньше. Меня туда не пустили – «К кому? нет таких, не мешайте работать». Я немножко поскулил, и мне посоветовали позвонить по такому-то телефону. Телефон стоял рядом, но звонить по нему было нельзя, потому что посетителям нельзя звонить по казенному телефону. Я пошел туда, откуда начал путь, и там нашел телефон, по которому мне дали позвонить. На том конце трубки мне сказали, чтобы я положил трубку (наверное, я мешал работать). Я уже собрался было вон, но тут как раз завидел врача, которого знал по прошлым посещениям. Он хорошо ко мне относился, уж не знаю почему. Я спросил, не знает ли он, где Алик. Тот его помнил, но пожал плечами: на сей раз Алика пихнули куда-то не туда, хрен знает из каких соображений. Однако согласился помочь, и мы вместе пошли звонить по третьему телефону, уже из корпуса. В корпус, впрочем, меня не пустили – у меня не было пропуска.

Врач вернулся разочарованный, но не удивленный.

– Не нашел, – развел он руками. – Никто ничего не знает. Дурдом какой-то.

II.

Я так и не нашел Алика. Кулек с яблоками я пытался кому-нибудь всучить, но никто не хотел брать. Я оставил его у ограды и поплелся домой, не солоно хлебавши.

Где– то через неделю я пил кофе на кухне у своего приятеля Валеры, с хорошей фамилией Благовещенский. За ту неделю перестройка продвинулась довольно существенно, так что уже поговаривали о скором издании не только Бухарина, но и Бердяева, и даже о том, что скоро разрешат вообще издавать всякие книжки. Благовещенский был в теме: у него имелись связи. Он варил кофе и рассказывал о том, что собирается вместе с какими-то людьми, которые были еще более в теме, издавать альманах «Вавилонская жатва».

– Представляешь, – говорил Валера, осторожно снимая с конфорки горячую джезву с пышной бурой шапкой пены, – на обложке поставим боевую колесницу, слева к ней серп пририсуем, справа – молот. Ну, намек на преступления совка. Кстати, ты не знаешь какого-нибудь преступления совка? Свежего?

Я был раздосадован неудачным визитом на Восьмое марта и рассказал ему про это.

– Дурдом, – закончил я. – Вот уж точно преступление.

– Ага, оно, – рассеянно согласился Благовещенский. – А за что там этот твой Алик сидит?

– Я ж тебе рассказывал. У него голова…

– Ну да, ну да. А нельзя ли, – в глазах моего приятеля промелькнуло что-то вроде рассеянного интереса, – его оттуда вытащить? Пустить такую телегу, что его там держат за книжки, философию… карательная психиатрия, ну ты знаешь. Может интересно получиться.

– Он правда больной, – снаивничал я. – Он магнитофон выбросил, и потом, у него это каждый год…

– А если его КГБ с ума сводит? – посмотрел на меня Валера строго. – В таких случаях проводят независимую экспертизу. Эти козлы проводили независимую экспертизу?

Я помотал головой, довольно уверенно. Что-то мне подсказывало, что затурканные доктора и медперсонал из того заведения за забором и слов-то таких не знают.

– Свяжись с родителями, или кто у него там, – планировал Валера, разливая кофе. – Можно заварить бучу. Об этом можно даже передачу на «Свободе» сделать, если выходы найти. Ну, прямо на «Свободу» у меня нет, но если будешь этим заниматься…

Я помотал головой еще раз, и на сей раз вполне уверенно. Я точно знал, что эта идея ни Алику, ни его родителям не понравится ни в какой мере, а подставлять их я не собирался.

Мы немножко попрепирались, но не сильно: Валера не имел выходов, да и идея ему разонравилась минуты через две. Его вполне устроило, что виноватым оказался я.

– Вот так у нас все, – вздыхал он, ополовинивая свою чашку. – Вот так все и прокукуем. Знаешь, как говорят? Куй железо, пока Горбачев… Надо сейчас вписаться в тусовку, потом нас туда хрен пустят. Сейчас такое начнется, такое. Ты даже не представляешь что.

Максим Семеляк
Делай Ю-ю

Искусственная зараза

Хорошо помню, как это произошло в первый раз.

Год стоял примерно восемьдесят второй, класс был приблизительно третий, и на дом нам задали написать страничное сочинение про кошку Ю-ю – по мотивам не самого примечательного из рассказов Куприна. Я бы ни за что не вспомнил об этом мелком общеобразовательном истязании, если б не один мой одноклассник, звали его Вадим. (Подобным именем в советских пьесах и фильмах называли обыкновенно скользких выпускников МГИМО, но тут был несколько иной случай).

Все мы в результате с разным успехом накропали по сочинению про что просили. А этот Вадим – он выкинул странный фортель: написал не про кошку Ю-ю, а про щенка Бинго.

Все здорово опешили, молодая преподавательница растерялась, дошло, кажется, до вызова родителей. Главное, что никто не мог понять причин этого стихийного ситуационистского жеста, а сам В. нерешительно отказывался что-либо объяснять. До этого в средней общеобразовательной школе № 594 срывы учебного процесса были связаны либо с откровенным хулиганством, либо с элементарным слабоумием. Дикая выходка В. не подпадала ни под один из устоявшихся диагнозов. «Ты, наверное, просто не расслышал задания?» – с надеждой склонялись над В. родители и причастные делу учителя. Да нет, все он расслышал. Так или иначе, дело замяли.

После инцидента с В. я впервые ощутил вкус чистого немотивированного безумия. Его чистота казалась безупречной – оно совершенно точно не было приукрашено тем трафаретным детским резистансом, из которого столь активно сосет кровь не первая уже когорта писателей и режиссеров. На фоне В. я почувствовал себя каким-то агентом отчуждения – его акция волновала, и одновременно в ней чудилась опасность. Как бы там ни было, я приобрел самый живой интерес к помешательству. Поводов потрафить ему вскоре возникло хоть отбавляй.

Для тех, кто имел неосторожность взрослеть в конце восьмидесятых и начале девяностых, мир приготовил несметное количество подначек соответствующего характера. Призрак неясного безумия маячил в школьные годы вместе с призраком вполне конкретной армии – за веселым словом «косить» крылась в большинстве случаев радостная перспектива дурдома. Впрочем, едва ли не опаснее подобной сугубо социальной угрозы была угроза эстетическая – безумие сочилось из всех положенных на тот момент подростку книг, фильмов и песен. Прослушивание группы The Doors вкупе с просмотром одноименного кинофильма, смакование единственного пошлого места из в целом хорошо сохранившегося романа «Степной волк» («только для сумасшедших», разумеется) и прочие заочные переживания по несуществующим поводам. Русская электрогитарная музыка восьмидесятых годов тоже в этом смысле не давала расслабиться. Только и слышно было: «Пока не поздно – пошел с ума прочь», «Я опять должен петь, но мне нужно видеть ее – я наверно схожу с ума», «Я совсем сошел с ума, и все от красного вина», «Вчера завхоз сошел с ума от безысходнейшей тоски», «Мама, мы все тяжело больны, мама, я знаю, мы все сошли с ума», «Жил-был цикорий, но он сошел с ума» etc.

Безумие принимало самые разные формы, но неизменно почиталось за доблесть, и затертый довлатовский скетч про спорщиков, претендующих на принадлежность к высшей лиге рехнувшихся, был принят как своеобразное руководство к действию. В 92-м году никому еще тогда не ведомый Псой Короленко сочинил убийственный гимн соответствующему состоянию рассудка с припевом «Ябнутым все можно». Уместно вспомнить и о том, как переводится с английского ключевое понятие первой половины девяностых rave.

А далее все вообще пошло как по маслу, потому что в моду вошел трэш всех цветов, акцентов и отголосков, убедительно доказавший, что безумие может быть довольно смешным и никакие шоковые коридоры более не являются обязательным условием. И уже начинающая седеть молодежь, которая совсем недавно предпринимала безуспешные попытки двинуться умом на фильмах Херцога и Фассбиндера, вдруг перекинулась на Джесса Франко и Расса Мейера – в поисках все того же эстетически выверенного безумия.

В какой– то момент я заметил, что мое ближайшее (равно как и отдаленное, не сказать всякое) окружение составляют исключительно безумцы. Гениальные безумцы и ординарные безумцы. Богоугодные безумцы и безумцы-сектанты. Безумцы с вполне клиническими диагнозами и безумцы, формально здоровые. Безумцы книжные черви и безумцы ночные волки. Типичные представители священного безумия и адепты безумия сугубо мирского. Безумцы пенсионного возраста и умалишенные юнцы. Безумцы, кроткие как ягнята, и такие, к которым лучше не поворачиваться спиной, чтобы не пропустить внезапный удар бутылкой в затылок. Безумцы, которые охотно лелеяли свой статус ментальных дезертиров, и те, что на все лады превозносили чужое душевное здоровье, и оттого казались (да и являлись) еще большими безумцами. Все это были (и есть) очень разные люди, но у каждого за пазухой скалился свой щенок Бинго.

Один проглатывал тринадцать таблеток «экстази» кряду и забирался на «чертово колесо»; другой в старших классах школы рисовал на уроках мишень, клал ее под парту и мастурбировал, норовя кончить непременно в десятку; третий продал квартиру, чтобы издать на виниле альбом любимой группы; четвертый молился божеству по имени Торпедный Аппарат; пятый кололся бензином; шестой кололся стрихнином; седьмая прилюдно трахалась в Зоологическом музее; восьмой хотел открыть кооператив, чтобы торговать дровами с инопланетянами; девятый просто нес такое, что не подлежит воспроизведению на русском языке; десятый во время событий 93-го года пробрался в мятежный Белый дом и украл оттуда мешок фиников; одиннадцатая… впрочем, довольно.

Если ты четверть века провел в самой что ни на есть любовной близости с безумством и его эмиссарами, то естественным образом встает вопрос: а сам-то ты в этой связи кто будешь? Удалось ли тебе самому после всех этих лет сбрендить по-настоящему? Хотел ли ты этого? То есть, короче говоря, ты – за щенка Бинго или за кошку Ю-ю?

Вообще, конечно, сам факт постановки такого вопроса свидетельствует о том, что все-таки, несмотря ни на что, – скорее за Ю-ю.

Михаил Бахтин полагал, что жить следует в полном соответствии с установками понравившегося произведения искусства, в противном случае ни ты, ни понравившееся произведение искусства гроша ломаного не стоят. (Или, если перефразировать Хаким Бея, настоящее искусство есть то, чем можно бесплатно делиться, но нельзя пассивно потреблять). Такая позиция безусловно льстит искусству, а также наполняет душу всякого по-настоящему впечатлительного зрителя-читателя-слушателя законной гордостью. Однако эта же установка обладает еще и сокрушительной разоблачительной силой. В самом деле, если разобраться, то девяносто процентов душевных расстройств людей моего круга имеют искусственное эстетическое происхождение. Грубо говоря, степень нервного расстройства человека зависит от качества прочитанных книг. Люди слишком часто принимают за безумие собственную повышенную впечатлительность. Только прекратив взывать к искусству по малейшему поводу, мы получим шанс обрести душевный покой – ну или, наоборот, рехнуться окончательно.

Кстати, где-то через месяц после истории с сочинением Вадим неожиданно разделся в классе догола. Он все-таки был настоящий безумец. Нам не чета.

Дмитрий Данилов
Весна на Варяжской улице

Старая Ладога: конец истории

Весна в тот день, правда, была чисто символической – снег, периодически принимающий форму метели, ветер. Все в снегу. Очень холодно. Тем не менее это 5 марта. Значит, весна. Такая вот, доктор, суровая весна.

А еще пару дней назад была действительно весна – тепло, сыро. Волхов совершенно свободен от льда. Течет себе. Широкий. Как сказано в туристическом буклете, «былинный». Течет былинный Волхов.

Еще до поездки я довольно много всего прочитал про Старую Ладогу. На одном сайте мне попалась хронология исторических событий. Чего там только не было, в ладожской истории. Начинается хронология довольно-таки дикой для масштабов русской истории датой – 753 год. Считается, что в этом году здесь уже существовала первая каменно-земляная крепость. Самый старый город на территории Российской Федерации.

Перечень событий и имен поражает и как-то даже подавляет. Здесь «сел» Рюрик – сел не в том смысле, который в это слово вкладывается сегодня, а в другом – сел на княжение. Правда, довольно быстро перебрался в Новгород, но все же. Здесь Олег (Вещий) построил каменную крепость, разрушенную потом свирепыми шведами. Здесь пролегал путь из варяг в греки. Здесь торговали – со страшной силой. Крупный центр международной торговли европейского значения. Здесь строили каменные храмы, толстенные крепостные стены. Здесь всегда было много скандинавов, особенно шведов. Они здесь и торговали, и воевали. Однажды они даже полностью завоевали Ладогу и владели ей в течение нескольких лет. Потом пришлось отдать назад.

Жизнь кипела. Главная улица города еще с глубокой древности называлась Варяжской.

Кипела жизнь, кипела, и выкипела. Последняя славная дата – 1702 год. Ладога – место сбора русской регулярной армии. Это была Северная война.

1704 год – для рытья Ладожского канала вдоль берега одноименного озера Петр I основал город Новая Ладога. Прежняя Ладога стала называться Старой Ладогой и получила статус села (умел Петр Алексеевич поиздеваться). В новый город было переселено большинство жителей старого. В приказном, естественно, порядке. Туда же перенесли административный центр уезда.

Дальше – пустота. Я имею в виду хронологию староладожских исторических событий, которую я нашел в интернете. После 1704 года идет сразу 2003-й. В этот год село Старая Ладога посетил президент России.

Правда, на другом сайте, который, в отличие от первого, полностью посвящен Старой Ладоге, в аналогичной хронологии обнаружились кое-какие события и после страшной петровской расправы 1704 года. Например:

В конце XVIII – первой половине XIX вв. просветитель, меценат, герой войны 1812 года, помещик А. Р. Томилов (1779 – 1848 гг.) в своей усадьбе Успенское в центре Старой Ладоги собрал богатейшую коллекцию – около 6 тыс. произведений русских и иностранных художников.

Или:

1861-1873 гг. – архитектором А. М. Горностаевым построена церковь св. Иоанна Златоуста.

Или:

1880-е гг. – начало планомерных археологических раскопок на территории Старой Ладоги.

Богатейшая коллекция. Археологические раскопки. Комментарии, в общем, излишни.

Тем не менее на современной карте Старой Ладоги по-прежнему, наперекор упадку и угасанию, присутствует Варяжская улица! Она существует! На ней даже обозначены номера домов!

Это меня заинтриговало. Надо, думал я, обязательно найти Варяжскую улицу, увидеть ее, пройти по ней. Правда, с первого раза у меня не получилось. Вышел из автобуса, сориентировался на местности: вот главная дорога, протянувшаяся вдоль села (автоматически хочется написать «города», но нет, все же села), вот крепость, вот речка Ладожка, впадающая в виднеющийся вдали «былинный» Волхов, вот мост через речку. А Варяжской улицы нет. Хотя должна быть где-то здесь.

Ладно, надо сначала зайти в музей. Там и узнаю. Тем более что у меня в последнее время что ни поездка, то сплошные музеи. Пусть традиция будет продолжена.

Музей располагается внутри одной из башен ладожской крепости. Крепость величественна. Сложена из серых камней правильной параллелепипедной формы. Рядом с крепостью – магазинчик и музейный офис, одноэтажное здание из грубого советского красного кирпича, но со стеклопакетами (дикое сочетание). В магазинчике, помимо буклетов, путеводителей и сувениров, продаются почему-то открытки с фотографическими изображениями футболистов петербургского «Зенита», в том числе уволенного еще два года назад тренера Властимила Петржелы. Покупаю билет в музей, откуда-то незаметно появляется девушка: «Пойдемте».

Девушка ведет туристическую группу в составе одного меня в крепостную башню. В башне очень холодно, как на улице. Зимой в Старой Ладоге туристическое затишье, и проведение экскурсий не практикуется. Экскурсоводы появляются ближе к лету, когда к крепости один за другим подъезжают автобусы с толпами туристов. Мне в силу сезонной специфики экскурсия не положена. Девушка просто стоит, присутствует. Наверное, на всякий случай. Чтобы я случайно или специально не разломал или не украл какой-нибудь экспонат. Гвоздь десятого века или подкову девятого. Или, допустим, гигантских размеров древний рыболовный крючок (бедные, бедные древнеладожские рыбы). Впрочем, если девушку спросить, она ответит. Спрашиваю о возрасте крепости. XII-XVI, отвечает девушка. Правда, это все, по большей части, новодел. Вся эта башня – новодел. И другая, и часть стен. Но есть и подлинные фрагменты стен, в том числе XII века. Новодел возведен советскими реставраторами во второй половине прошлого века, и он с максимально возможной точностью воспроизводит внешний вид настоящей крепости.

Некоторые экспонаты наводят ужас. Например, ниша в стене, внутри которой, скорчившись, сидят страшные голые люди со страшными лицами. Конечно, не сами люди, а их, так сказать, трехмерные изображения. Люди сгрудились вокруг огня: им, судя по всему, тоже холодно. На руках у голой женщины голый младенец, лицо его ужасающе. Это далекие предки нынешних жителей Старой Ладоги, они жили здесь еще до нашей эры.

Выходим из башни. Рядом – церковь св. Георгия. Интересуюсь, не новодел ли она. Нет, оказывается, не новодел, самый что ни на есть настоящий XII век. Как стояла, так и стоит. Крепость после петровских преобразований утратила свое значение, необходимость в ней пропала, и она развалилась. А Георгиевская церковь была нужна, в нее ходили люди. И вот она до сих пор стоит. Правда, сейчас она не действует как именно церковь, это часть музея. Ну, хоть так.

Спрашиваю насчет Варяжской улицы. Это совсем рядом, отвечает девушка. Перейдете через мостик, и сразу за мостиком тропинка будет направо уходить, маленькая такая.

Вот оно, оказывается, что. Оказывается, Варяжская улица, бывшая главная улица Ладоги, крупного центра европейской торговли, – маленькая тропинка. Ну, не совсем тропинка – скорее, дорожка. Между заборов, метра три шириной – две машины не разъедутся. Слева – полуразрушенный, заброшенный двухэтажный бревенчатый дом, справа – аккуратненькая избушка. Дальше тоже избушки. У одной из них треугольник, образуемый скатами крыши, бодро выкрашен в цвета российского флага. Заборчики. У одного из домов устало притулилась грузовая «газель». Обычная деревенская улица, только маленькая, узенькая.

В доме девять по Варяжской улице – почта, магазинчик. Здесь улица вливается в некоторое подобие площади. Рядом – два музея, купеческого быта и археологии, филиалы Староладожского музея-заповедника.

За «площадью» Варяжская улица продолжается в виде полосы нетронутой снежной целины. Виднеется только цепочка следов какого-то небольшого животного, возможно, кошки. Иду. Еще избушки, еще заборчики. Большой дом красного кирпича, примерно столетней давности. И все. Улица растворяется в неупорядоченной деревенской пустоте, вот она вроде бы была, а вот ее уже нет. Передо мной зелененькая избушка, за ней виднеются монастырские строения. Деревянный забор. Улицы больше нет. Как будто человек тихо, невнятно и сбивчиво говорил что-то и на полуслове замолчал, как будто иссякла, обессилела речь, человек растерянно молчит, машет рукой и отворачивается, а потом совсем уходит, как ушла из этой улицы ее былая русско-варяжская стать, и осталась только уютненькая деревенская жизнь, теплящаяся слабым, хотя и ровным, огоньком.

Вернулся по кошачьим и своим собственным следам к площади, посетил оба музея. Экспозиции описывать не буду – мои постоянные читатели поймут, почему. Сколько уже можно, в конце концов. В музее купеческого быта (три комнаты, уставленных «типологической» мебелью рубежа прошлого и позапрошлого веков) разговорился со смотрительницей, поинтересовался современной жизнью села. Живут староладожские обыватели зажиточно. В самом селе есть несколько крепких работодателей – музейный комплекс, хлебный, молочный и лимонадный заводы. Многие ладожане работают в соседнем (20 минут на автобусе) райцентре Волхове, там и алюминиевый завод, и огромный железнодорожный узел, работы хватает. Зарплаты для жителей сельской местности весьма щедрые – на железной дороге многие зарабатывают больше тридцати тысяч в месяц, на ладожских пищевых предприятиях – до двадцати тысяч. Насовсем из села почти никто не уезжает – если даже человек работает где-нибудь в Петербурге, семья обычно остается в Старой Ладоге, и связи с городом Рюрика и Вещего Олега его уроженцы не теряют. Многие занимаются сельским хозяйством, и успешно. В Волхове по-прежнему водится рыба, и ладожане ее по-прежнему ловят (в средние века чуть ли не половину здешней рыбы составляли осетровые). В общем, грех жаловаться, живем мы очень даже неплохо, говорит смотрительница и улыбается безмятежной улыбкой довольного своей жизнью человека.

Надо еще на «могилу Вещего Олега» сходить. Вокруг села разбросаны так называемые сопки – только не такие, как где-нибудь в Мурманске или на Камчатке, а просто искусственно насыпанные небольшие холмы, внутри которых – древние захоронения древних знатных людей. Есть местное поверье, что одна из таких сопок, на северной окраине Старой Ладоги, – не что иное, как могила князя Олега. Правда, большинство ученых скептически относятся к этой версии, и все же…

Иду по главной дороге. Метель усиливается. Сильный ветер, очень холодно. Кругом – обычная русская деревня. Избушки, домики. Монастырь, большая церковь. Огромный Дом культуры брежневской эпохи. Несколько городских бетонных домов тех же времен – на самом краю села. Все, Старая Ладога закончилась. Метель, метель. Сквозь метель вдали виднеется правильный полусферический холмик на ровной поверхности земли. Небольшой, метра четыре в высоту, но поражающий правильностью своей формы. Немного похоже на вход в бомбоубежище, но это не вход в бомбоубежище, а, по местному поверью, могила Вещего Олега, который якобы прибил свой щит к вратам Константинополя, а потом его якобы укусила змея, и вот в результате он якобы лежит здесь, на окраине села Старая Ладога, под полусферическим холмом земли, а рядом, почти вплотную, стоит неказистая, покосившаяся избушка, в которой явно кто-то живет.

Интересно, каково это – жить рядом с могилой Вещего Олега.

Я стою на обочине дороги, мимо то и дело проносятся машины. Метель, ветер, холодно. Я смотрю сквозь снежную пелену на полусферическую могилу князя Олега и слегка недоумеваю: зачем я сюда поперся в такую погоду.

На следующий день заехал в Новгород, погулял немного по центру. Я бывал здесь бесчисленное количество раз, так сложилось в силу некоторых личных обстоятельств. Поэтому долго гулять не хотелось, да и времени не было. Прошелся традиционным маршрутом – от вокзала к Кремлю. Вечер, мягкий свет оранжевых фонарей, снег, но уже не такой шальной, как в Ладоге, а тихий, даже приятный. В Кремле почти никого. Выхожу к мосту через Волхов (опять он, «былинный»). По набережной медленно едет на велосипеде пожилой мужчина, сопровождаемый огромной собакой. Я дошел до середины моста, постоял, глядя в сторону Ильменя.

Если вечером в сумерках долго смотреть в сторону Ильменя, становится немного не по себе. Что-то иррационально тревожное есть в спокойной глади этого огромного озера. Вспоминается сумрачное языческое прошлое этого непростого и не очень-то доброго города. А еще вспоминается одна странная история, которую я случайно прочитал несколько лет назад в какой-то сомнительной газетенке.

Якобы с одним немецким летчиком-истребителем во время Великой Отечественной войны случилось вот что. Он летел довольно низко над Ильменем и заметил плывущую внизу ладью, древнюю, как рисуют на картинках в исторических книгах. Бородатые гребцы что-то гневно кричали, поднимая руки, сжатые в кулаки. Через несколько минут на самолет налетела крупная птица. Немецкий летчик никогда не видел таких птиц. Ее оперение состояло из бесчисленных стальных пластин, сверкающих на солнце. И у нее были очень страшные глаза, яростные какой-то запредельной холодной яростью. Птица легко разбила кабину самолета и набросилась на летчика. Отбиться от нее было невозможно, но птица не стала добивать свою жертву и улетела, ограничившись нанесением довольно болезненных травм. Летчик кое-как дотянул до аэродрома и доложил начальству о случившемся. Командование одобрительно похлопало летчика по плечу и мысленно покрутило пальцем у виска. Все же эпизод был задокументирован – на всякий случай. Немцы – народ аккуратный.

Скорее всего это выдумка (повторюсь, газета особого доверия не вызывала, да и вообще). И все-таки есть в ней какая-то правда, та, которая выше фактической. Во всяком случае, когда туманным вечером я смотрю с пешеходного моста через Волхов в сторону Ильменя, я начинаю верить в правдоподобность этой невероятной истории.

Какой– то яркий, тревожный огонек появился вдали, со стороны озера. Яркая светящаяся точка. Огонек приближается, приближается. Слышно тарахтение мотора. Наконец, становится понятно, что это небольшой патрульный катерок. На крыше у него мощный прожектор и синяя мигалка. Патрульный катерок промелькнул под мостом и деловито устремился по Волхову куда-то в направлении далекой Старой Ладоги.