Текст книги "Русская жизнь. Безумие (март 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

* ЛИЦА *
Алексей Крижевский
Время эпилептоидов

Психиатрия эпохи застоя и симптоматика времен стабильности

Психиатр Дмитрий Головков в конце 80-х сделал то, о чем мечтал каждый из его пациентов – ушел из больницы им. Кащенко, где проработал пять лет после медицинского института, а затем и из психиатрии – в психотерапию. Известный в московской художественной среде как «доктор Дима», он считает искусство одним из видов терапии, а нынешнюю систему охраны психического здоровья – фабрикой инвалидов и маргиналов. Сейчас Головков помогает людям решать их проблемы в одной из районных поликлиник Москвы, а также ведет прием в частной клинике.

Канатчикова дача

– Как вы попали в Кащенко?

– В конце 80-х проходил там специализацию после института. Сейчас это место называется Алексеевской больницей, а между собой мы продолжали называть это место по старинке – Канатчикова дача. У Владимира Высоцкого, который несколько раз поступал в эту клинику, есть о ней целый цикл песен – самая знаменитая, естественно, «вся Канатчикова дача, по субботам, чуть не плача»… Но есть и менее известные, некоторые даже раритетами стали. В одной из них описывается кабинет главврача с галереей портретов по стенам: «все в очочках на цепочке, по-народному – в пенсне». Я Владимира Семеновича не застал, пришел туда позже.

– На фотографиях тех времен вы с коллегами выглядите людьми увлеченными. Интересно тогда было работать?

– Нет, конечно, присутствовал профессиональный интерес – но сказать, что тогда у нас в больнице или вообще в психиатрии происходило что-то очень интересное, нельзя. Увлекало скорее общение. В моем отделении лежал, например, Венедикт Ерофеев – его «Москва-Петушки» в самиздате ходила среди врачей по рукам. Позже его пребывание в больнице было отражено в пьесе «Вальпургиева ночь, или Шаги командора».

– В народном сознании Кащенко – нарицательное обозначение «дома скорби», куда увозят дошедших до ручки. А чем была тогдашняя Алексеевская для молодого врача?

– Ничем особенно веселым. Мне, не знаю уж, по счастью или нет, довелось работать в отделении, где содержались в том числе и иностранцы. Поэтому у нас было чуть посвободнее, что ли. Кубинцы, иранцы, студенты университета Дружбы народов – все они попадали к нам разными путями. Некоторых и правда привозили с расстройством, некоторые… ну, в общем, даже хорошо, что они попадали к нам. Во второй половине 80-х у нас был студент из Ирака, которому на воле грозили выдача на родину и казнь. Мы же дали заключение, что у него острый психоз, и по советским законам против нашего решения уже не мог идти никто. Потом он был тихо выписан и перевезен в нейтральную страну.

– Тяжело было таким пациентам в отделении с нашими больными?

– Полагаю, что сама ситуация для них была весьма нелегкой – оказаться в психиатрической клинике в чужой стране. Случай с иракским гражданином был исключительным – в основном-то к нам попадали с расстройствами. Врачам приходилось на ходу осваивать диковинную для них этнопсихиатрию – то есть особенности состояний пациентов с учетом их ментальности. Африканцы, к примеру, крайне скрытны во внешних проявлениях: негр может ничем не выдавать болезненность своего состояния, а потом пойти и повеситься. Латиноамериканцы, наоборот, более экстравертированы и эмоциональны – до сих пор помню кубинца, который в приступе начинал колотиться и кричать: «Вива Фидель! Вива Че!»

Но больным вообще тяжело – и нашим, и иностранцам. Их круг общения – они сами и санитары с медсестрами; вспомните мордоворота Бореньку из ерофеевской «Вальпургиевой ночи». А врачи, даже если они находятся в отделении, как верховная власть: сидят у себя в кабинетах и через персонал вызывают больных.

К терапевту

– Вы достаточно быстро ушли из клинической психиатрии. Почему?

– Профессор Феликс Березин считает, что психиатрия – не наука, а различные описываемые ею состояния являются реакцией на стресс, обусловленной факторами, скажем так, организма и внешней среды. Это может быть невротическая реакция, а может быть психоз – то есть неверная интерпретация реальности. И я с ним абсолютно согласен. Начав работать, я очень быстро понял, что официальная психиатрия никуда не сдвинулась по сравнению с XIX веком – только появились новые психотропные препараты. В 1988 я ушел в научную работу – в психофизиологию, где изучал связь психических проявлений с соматическими, а затем – в психотерапию, где работаю и поныне.

– Быть психотерапевтом вам нравится больше?

– Дело не в том, что мне нравится. Психиатрия, при полном отсутствии понимания, что с человеком происходит и как ему помочь, занимает по отношению к больному патерналистскую позицию: дескать, мы знаем, как тебе помочь, не дергайся и не интересуйся. Притом, в отличие от других областей медицины, основывается не на фактах, а исключительно на субъективном мнении врача или консилиума врачей. Кардиолог оперирует кардиограммой, терапевт – анализами, а психиатр – своей интерпретацией состояния больного, и только. Психотерапевт же находится со своим клиентом в позиции равной и видит в нем не больного, а сотрудника, если так можно сказать. К психотерапевту человек приходит сам, а психиатрия вполне готова решить за человека, болен он или нет.

– А что, были такие случаи в вашей практике?

– Были, конечно. Собственно, до принятия закона о психиатрии в 1992 году возможностей сдать человека в психбольницу было гораздо больше, именно поэтому советская психиатрия воспринималась исключительно как карательная. Начальник мог сказать, что его подчиненный мешает работе коллектива, приезжала скорая, и человек оказывался, в общем, за решеткой. Я помню случай, когда врача из провинции, ставшего у себя жертвой начальственного произвола и приехавшего искать правды в Москву, упекли в больницу. Беседовавший с ним психиатр в ответ на реплики «больного» о том, что он полностью здоров и его надо немедленно выписать, отвечал в том духе, что пациент неверно интерпретирует реальность, раз идет искать правды в Минздрав и не принимает во внимание, что у его начальника были связи в Москве. И не выписывал его – мол, когда вы это поймете и смиритесь с ситуацией, тогда я пойму, что вы выздоровели и не представляете опасности.

Привозили людей из приемной КГБ, из ЦК КПСС. В КГБ люди просто начинали бредить на шпионские темы, выдавая себя за агентов, из ЦК привозили ходоков, пытавшихся убедить комитет в том, что строительство социализма идет отнюдь не ленинским путем. Сейчас понятно, что это было такое проявление свободы – читать Ленина и интерпретировать его на свой лад, но с другой-то стороны – ну нашли, куда идти с такими выводами, правда, чувство реальности-то где?

Подобных случаев было не так уж много, но если уж кого надо было нейтрализовать – нейтрализовывали без проблем, именно таким способом.

Собственно, главная особенность психиатрии – что она по определению может отыскать у кого угодно отклонения от нормы. Допустим, видит врач, что молодой человек косит от армии – и вот уже диагноз готов. Потому что с точки зрения психиатрии, сам страх попадания в армию, сам факт того, что человек косит, говорит о некоторой девиации. Мало ли что может произойти с таким человеком в казарме, вдруг он не выдержит дедовщины, возьмет автомат и всех положит? А больше всего врач боится отвечать – так что лучше уж он ему диагноз напишет.

– То есть психиатрия в советское время не очень отличала больных от здоровых.

– О, на эту тему был забавный случай. В пункт милиции на одной из центральных станций метро пришел человек, который говорил, что он сотрудник 5-го управления КГБ и что за ним следят. В ответ на предположения милиционеров о его неполной психической адекватности он сообщил, что его жена психиатр, а профессор Морозов – друг его семьи, и что он вполне отвечает за свои слова. Человеку вызвали психовозку и доставили в Кащенко. Следующим утром на машине с мигалкой приехал профессор Морозов. Гражданин действительно оказался сотрудником КГБ. И за ним, видимо, действительно шла слежка. А все – и милиция, и врачи – приняли его за параноика.

– Я так понимаю, что этот случай – исключительный, и самостоятельно люди к вам не обращались.

– Обращались, но либо в самых крайних случаях, либо с умыслом. Кто-то косил от армии, кто-то – от срока. Причем зачастую от срока нелепого. Помните, в 80-е были такие «металлисты», носили браслеты с шипами? Браслет с шипами считался холодным оружием, за его ношение давали срок. При мне госпитализация спасла от тюрьмы нескольких металлистов. Был случай, когда врачи узнали, что одного из наших молодых пациентов едут арестовывать – именно за браслет с шипами. Понимающие врачи устроили ему побег. Следователи рвали и метали, но кроме того, чтобы зафиксировать факт побега, сделать ничего не могли.

Тут нужно понимать, что попадание в психбольницу в 80-х было лишь ступенью маргинализации. Допустим, выгоняют молодого парня из института за какой-нибудь проступок. На работу он с такой характеристикой устроиться не может. Не работать, как сейчас, он не может тоже – тогда ему светит срок за тунеядство. Что он делает? Он идет в психдиспансер, а ПНД направляет его к нам. У нас он начинает пить психотропные препараты, входит в нездоровую среду, которая уже сама настраивает его на болезнь, инвалидизирует, вышибая из нормального течения жизни. При таком положении, мне кажется, было бы странно, если бы люди к нам обращались напрямую – по крайней мере, в те годы.

Собственно, это и есть моя главная претензия к отечественной психиатрии – в отличие от американской, стремящейся вернуть человека к нормальной социальной деятельности, наша хочет его успокоить, сделать безопасным и безобидным для общества. А то, что самому человеку надо помочь снять тяжесть его состояния, помочь вернуться обратно в жизнь, отходит не то что на второй, а на десятый план. Не говоря уже о том, что во многом психиатрия обслуживала и до сих пор обслуживает интересы фармацевтических компаний: нередки случаи, когда врачам платили за каждый выписанный рецепт, наличными или борзыми щенками.

– Бытует мнение, что психиатры сами подвержены расстройствам – так называемой профессиональной деформации.

– Больше, чем другие врачи, скажем так. Многие сами принимают психотропные препараты, например, антидепрессанты. Мне известны случаи успешных попыток суицида среди психиатров. Представьте, человек каждый день видит, прямо скажем, очень печальные вещи… При этом некоторые из моих коллег сами прибегали к госпитализации. Был недавно один врач, который был вынужден лечиться, потому что не смог работать в коллективе и надлежащим образом исполнять свои обязанности – проще говоря, он выслушивал больных, а на столе у него стояла бутылка водки, из которой он отпивал. Прямо во время приема. О своем опыте пребывания в клинике он отзывался с восторгом, кажется, ему очень понравилось.

– Вы поддерживали связь со своими пациентами после ухода из клиники?

– Нет, вне больницы я, как правило, с ними не общался, но за судьбой после ухода из клиники следил. Кто-то стал художником, кто-то юристом, писателем. Но многие, в том числе и очень одаренные люди, в перестроечную и постперестроечную эпоху просто погибали и исчезали. Бандиты узнавали, что человек не отдает себе отчета в собственных действиях, и пользовались этим для рейдерских захватов недвижимости. Дело, к сожалению, известное.

Шизоидное искусство и эпилептоидное общество

– В начале 90-х вы стали активно интересоваться современным искусством. Что у него общего с вашей сферой деятельности?

– Да, в 1993 году окончательно ушел из психиатрии, и как раз в это время познакомился с Еленой Селиной, которая сейчас возглавляет XL-галерею. Знакомство с ней убедило меня в том, что искусство само по себе в каком-то смысле является родом терапии. Я на полном серьезе считаю, что она – стихийный психотерапевт, ведущий группу для художников.

– В каком смысле? Вы считаете, что художник ненормален по определению?

– В самом лучшем смысле. У любой творческой личности (если только речь не идет об изготовителе халтуры) должен быть выражен так называемый шизоидный радикал – нестандартная интерпретация реальности, склонность к сложному высказыванию – и демонстративность, склонность делиться своими переживаниями и опытом, переносить их на других. Для таких людей совершенно естественна пониженная адаптация – неумение устраиваться в жизни, работать локтями. Им часто бывает нужен совет, направление. Селина именно этим и занимается, она помогает художникам продавать их работы, создавая у них мотивацию, помогает им выживать и творить. А как куратор нередко дает направление их работе. А если уж говорить о том, кто ненормален – так это человек, полностью соответствующий норме, без выраженного аспекта личности.

– Из ваших слов выходит, что риску психической травмы больше всего подвержен обыватель.

– Все сложнее. В разных типах общества могут доминировать разные типы личностей. Шизоиды, как я уже объяснил, отвечают за творческое начало. Психастеники со свойственными им сомнениями и вопросами – за совесть и нравственность. А еще есть эпилептоиды – им свойственны агрессия и прагматизм, они работают локтями и идут по головам. Они не склонны ни к сомнениям, ни к творчеству – скорее, к исполнению и вертикальной системе подчинения. В населении разных стран в неодинаковых пропорциях представлены разные психологические типы. В нашей стране после Первой мировой войны селекция последовательно выкашивала первые два типа и выдвигала на авансцену третий, и именно он сейчас доминирует во всем – в политике, в общественном устройстве. Наш нынешний обыватель не переносит неопределенности, стремится к стабильности, не хочет проявлять инициативу. Безусловно, он подвержен риску психической травмы – если вдруг обстоятельства, в которых он привык существовать, резко меняются, он просто не способен взглянуть на проблему в неожиданном ракурсе или задать себе важный вопрос. Но именно эпилептоиды в нашей общественной ситуации, когда для поддержания экономической стабильности выстроилась система вертикального подчинения, перехватывают инициативу и начинают доминировать во многих сферах жизни. Приведу пример из области искусства – они не могут понять и не способны обсуждать, зачем устраивать выставку «Осторожно, религия», но они считают совершенно нормальным прийти ее крушить.

– То есть едва стабильность зашатается, на первый план выйдут художники и мыслители?

– Шизоиды и психастеники могут выйти на первый план только в изменившихся обстоятельствах, например, в условиях системного экономико-политического кризиса, социальных потрясений. По крайней мере, в России. Условно говоря, пока есть, что есть, и на что эту еду купить, доминировать будет именно эпилептоид. В нынешней стадии вполне естественно, что инициативу у пассивной части социума, шизоидов и психастеников, перехватывает его активная и агрессивная часть – в частности, эпилептоиды. Сейчас важно не задавать вопросы и сомневаться, а работать локтями и добиваться. И нельзя говорить о том, что не существует общественной нравственности или свободы личности и творчества – просто это сейчас, если можно так сказать, неактуально.

– А что актуально?

– Я бы ответил так: смена исторических картин в России последние лет девяносто напоминает мне смену синдромов при шизофрении. Сначала возникает метафизическая интоксикация, то есть «отравление» разными философскими идеями. Это Серебряный век. Затем возникают сверхценные идеи – в нашем случае это идеи всеобщего благоденствия, на реализацию которых были направлены русские революции. Затем возникает паранояльность – увлеченность собственными идеями безо всякого критического к ним отношения. Затем, собственно, наступает развитие паранойи, то есть восприятие нейтральных сигналов внешней среды как опасных и угрожающих и поиск врага – это параноидный синдром, который, собственно, и был диагностирован у Сталина. Затем следует парафрения – идеи величия, выраженные культом личности. А затем, собственно, наступает дефект личности – утрата эмоциональных реакций на происходящее и отсутствие воли. Сами решайте, в какой стадии мы сейчас находимся.

Тупик

Психиатр Александр Данилин – о том, почему из психбольницы нельзя выйти здоровым

Рассказ сотрудницы одной из московских клиник: «Ей 11 лет, внучке моей. И она почти всю жизнь жаловалась на то, что у нее головка болит. Потом у нее появились голоса, она слышала. Но нам долго про это не говорила и только потом стала жаловаться. Рассказывала, что слышит мои и мамины голоса, будто мы на нее ругаемся. Месяца два лечились. Вот, а сейчас все слава Богу».

При лечении этой девочки я пользовался не психиатрическими препаратами, а абсолютно безвредными композициями, как бы кусочками молекулы белка, которые не имеют никакого отношения к психотропным препаратам. Как видите, этого оказалось достаточно, чтобы она вернулась к нормальной жизни. А теперь давайте попробуем пофантазировать, что стало бы с этим ребенком, если бы ее родители пошли обычным путем и отвели дочь к детскому психиатру.

Итак, ранняя детская шизофрения. Таков диагноз, который сразу же возникнет в голове у врачей. Это – госпитализация в психбольницу. Это – нейролептики. Нейролептики у ребенка десяти лет будут вызывать угнетение основных жизненных функций. Ей будет трудно думать, трудно говорить. Нарушится координация движений. Но при этом голоса, которые она слышала, тоже исчезнут. Придет бабушка, сама медработник, к врачу и скажет: «Да что ж это такое? Внучка-то у меня стала какая-то другая». Ей скажут: «А что вы хотели? Такое тяжелое заболевание». Девочку выпишут из психбольницы, оставив на тех же нейролептиках. Где-нибудь через полгода она не сможет учиться в школе, потому что у нее наступит беда с концентрацией сознания. Бабушка забьет тревогу, снова пойдет к психиатрам, они скажут: «Ах, какое тяжелое заболевание!» и поменяют нейролептик. В лучшем случае. В худшем – просто увеличат дозу. Ребенок немножко адаптируется, но станет странным. Очень возможно, что начнет заговариваться, ходить под себя. Через несколько месяцев бабушка опять придет к психиатру, тот снова покачает головой – тяжелая болезнь, бедная девочка! – и еще раз поменяет нейролептик. Или не поменяет, а увеличит дозу. Потом девочка подрастет, у нее начнется пубертатный криз. И не найдется ни одного врача, который решится отменить ей нейролептики во время пубертатного криза, поскольку считается, что психические заболевания в это время должны мучительно ухудшаться. Из-за постоянного приема нейролептиков девочка будет находиться в «зомбированном» состоянии. У нее будут притуплены эмоции, она будет туго соображать. Иногда она будет устраивать что-то вроде забастовок, пытаясь прервать лечение. Чтобы справиться с этим, ее снова на какое-то время положат в психбольницу и так далее. И так будет продолжаться всю жизнь. В этот замкнутый круг попадают 90 % людей, определенных на лечение в психиатрическую лечебницу. А все потому, что средний российский психиатр не умеет и не хочет делать ничего, кроме назначения нейролептиков. Они так и говорят обычно: «Я не психотерапевт, я психофармаколог».

Вообще, что такое российская психиатрия? На мой взгляд, ее историю следует отсчитывать с 1836 года. Это был год, когда в журнале «Телескоп» Петр Чаадаев опубликовал свое первое «Философическое письмо». Результатом этой публикации стало следующее: царь Николай I объявил русскому народу, что Чаадаев сумасшедший. И этот факт моментально и благополучно признали психиатры. Вот, собственно, самое главное, что можно сказать о российской психиатрии. Дальше все развивалось по тому же сценарию. Если в 1920-х годах рабочей силы было мало, государству было нужно мало психических больных, и тогда диагнозов ставили мало. В семидесятых, при декларированной всеобщей занятости населения, напротив, было выгодно прятать людей в больницы, чтобы они не портили статистику, и диагнозы ставились в чудовищно огромных количествах.

Казалось бы, как можно манипулировать диагностикой? Ведь болезнь либо есть, либо ее нет. Давайте в этом разберемся. В основе современной психиатрии лежит так называемая «немецкая школа», классиками которой считаются Эмиль Крепелин и Карл Ясперс. Систематический труд Ясперса по общей психопатологии, в котором он описал все известные психопатологические состояния, считается базовым. Но все забывают о том, что Ясперс имел в виду не только описание, но и некий метод. Он считал, что у человека есть один-единственный способ понять другого человека – надо найти аналогию в себе самом. Вот передо мной, допустим, сидит девушка и теребит бахрому своего платка. Я не знаю, что она при этом чувствует. Но могу накинуть себе на плечи платок и попробовать осознать, что чувствует человек – что Я чувствую! – когда делаю это.

Чтобы работать по этому методу, врачу нужно непрерывно расширять мир своих собственных ощущений и состояний. Это вполне возможно, но это, конечно, большой духовный труд. Чем-то похожим занимаются актеры. Но актеру не надо выносить суждений о степени патологичности того состояния, которое он играет, поэтому ему немного легче. А для психиатра тут начинается сложнейшая вещь, которая называется «психодинамический подход». Это такая модель вчувствования в пациента.

Какого– то похожего отношения ждут пациенты, идя к психиатру, и по сей день. Но ничего подобного не происходит. В российской психиатрии в основном используется более простой нозологический подход. И до сих пор в нашей стране для того, чтобы поставить психиатрический диагноз, не нужны никакие данные обследований, не нужно пытаться влезть в шкуру пациента. Я просто должен из картинок психопатологии подобрать какую-то подходящую. Для этого мне приходится выступить в роли журналиста. Я в истории болезни должен описать психический статус человека, который сидит напротив меня. Его эмоциональное состояние, мимику -в общем, все то, что я могу сказать про его сиюминутное состояние. Из этого описания, и только из него, вытекает диагноз. Так было в семидесятые, и до сих пор так. Под диагнозом должны стоять три подписи, то есть еще два врача должны со мной согласиться. При этом, скорее всего, эти врачи сами пациента смотреть не будут, они только прочтут мое описание. После этого диагноз будет окончательным, и оспорить его даже в судебном порядке будет невозможно. Я еще раз подчеркну: никаких электроэнцефалограмм, никаких психологических тестов, никаких анализов – ничего этого не нужно для выставления диагноза. Нужен только мой взгляд на вас. Очень грубо говоря, я должен увидеть в вас одно из двух психиатрических заболеваний. В одном случае это шизофрения, в другом случае – маниакально-депрессивный психоз. Ну, есть еще эпилепсия, но в московской психиатрической школе она практически не рассматривается. Увидеть признаки этих заболеваний очень легко.

Я не утверждаю, что на самом деле психически больных людей не существует. Здесь, на мой взгляд, действует правило трех процентов. Где-то 3 % людей, которые попадают на лечение с диагнозом «алкоголизм», на самом деле страдают алкоголизмом. Где-то 3 % людей, которые попадают на лечение с диагнозом «шизофрения», действительно страдают шизофренией. Все остальное – это состояния, которые обусловлены какими-то понятными органическими процессами в нервной системе или же теми или иными психологическими переживаниями. В том числе, между прочим, условной выгодой болезни. Ведь болезнь – это некоторое состояние, которое лишает человека ответственности. Можно жить годами в психбольнице – это не очень приятно, но гораздо проще, чем жить в реальной жизни. Что остается делать врачу в такой ситуации? Пытаться перевоспитать человека или выполнить то, чего он хочет, оставить ему его койку в больнице?

Я с годами стал специалистом по отмене нейролептиков. Это безумно неблагодарное занятие. Потому что люди мало того, что получают некие прямые изменения в нервной системе из-за многолетнего приема этих препаратов, они еще и выпадают из жизни на время лечения. Вот перед нами человек, у которого не было опыта подростковых переживаний, не было первой любви, не было ничего того, что мы называем «психологическим ростом». И если мы вдруг решили снять его с нейролептиков, происходят страшные вещи, потому что на протяжении нескольких лет этому человеку надо прожить все то, что мы проживаем десятилетиями. Психиатр ему в этом помогает, и это адский труд для обоих. И не каждый психиатр на него решится, и не каждый пациент.

Изменить что-либо в сегодняшней психиатрии очень трудно. Для ЮНЕСКО состояние психиатрии – один из критериев культуры. По уровню отношения к психически больным судят об уровне культуры страны. У нас здесь ничего качественно не изменилось и вряд ли изменится в ближайшие десятилетия. Для того, чтобы что-то изменилось, никакие приказы и указы не помогут. Нам надо вырастить новую генерацию психиатров. Должны быть созданы новые школы. Должно радикально измениться отношение к преподаванию этой дисциплины. Должны, наконец, откуда-то взяться новые преподаватели, ведь человек, который 25 лет читал одну и ту же лекцию о шизофрении, не сможет прочитать лекцию по психодинамике. Конечно, появились какие-то прогрессивные вещи. Закон о психиатрической помощи, несомненно, – прогрессивная вещь. Но в действительности ничего не меняется. Потому что реальная перемена – это изменение отношения специалистов. А этого мы будем еще долго ждать. Вот мы приняли некую международную классификацию заболеваний, которая называется МКБ-9. В ней уже почти нет шизофрении, ее там те самые 3 %, и выставить ее по этой классификации представляется крайне затруднительным. Однако большинство советских психиатрических школ сообщило, что «мы придерживаемся других взглядов». И вот реально существующая классификация, которая резко ограничила постановку диагнозов, ничего не изменила.

Я вот точно не помню, в 1995 году, кажется, был принят закон. Замечательный закон о социальной защите инвалидов. И там был раздел о возможности составления для инвалида индивидуальной программы реабилитации. Ведь в больнице человек выздороветь не может. То состояние, в котором нас выписывают из больницы – это еще не выздоровление. Надо восстановить и свою социальную среду: выйти на работу, припасть к груди любимого, и так далее. А восстановление в реальности для инвалидов по психическому заболеванию – сложнейший комплекс. Эти люди должны где-то работать, у них должна быть возможность где-то общаться, где-то танцевать… И это все должно происходить вне стен больницы. Разумеется, ни в одной социальной службе денег на эти индивидуальные программы социальной реабилитации, предусмотренные законом, вы не найдете. Точно так же, как нигде в Москве вы не найдете места, где выставляют диагноз по принятой министерством действующей классификации. Он будет выставлен так, как угодно школе, в рамках которой действует больница. Психиатрия – это не наука, а такая система мнений. И люди тысячами падают жертвами этих мнений. Когда-то однажды введенное Андреем Владимировичем Снежневским, нашим академиком, которого я считаю политическим преступником, понятие «вялотекущая шизофрения» искалечило миллионы жизней.

Я приведу простую аналогию. Согласно государственной программе «Образование», в Москве активно реконструируют школы. Для них строят новые здания – светлые, комфортные, оснащенные по последнему слову техники. Каждому ученику выдают собственный компьютер. Во всех кабинетах есть прекрасные пособия. Но учителя при этом в школе остаются старые. Они на уроке бубнят текст по учебнику и задают колоссальные задания на дом, чтобы родители нанимали репетиторов (в первую очередь их самих). Какая разница, насколько современными будут кабинеты учителей, если дети, занимающиеся в них, так и не получат знаний? Никакая государственная программа не имеет смысла без учета личности работающего в ней человека. А человек слаб – он с большей вероятностью будет пользоваться недостатками привычной ему системы в своих шкурных интересах, чем попытается изменить самого себя – это очень тяжелая работа.

Все всегда упирается даже не в специалиста, а в того, кто его учит, и в ту систему требований, которые к этому специалисту предъявляются. И пока такая система не изменится, мы можем делать все, что угодно. Можем построить шикарные психбольницы с душем и туалетом в каждой палате. Но в них по-прежнему будут лежать люди с бессмысленными лицами, душой и психикой которых никто заниматься не будет.

Могут существовать только две цели госпитализации пациента в психиатрическую больницу: лечение больного и его изоляция от общества. Лечение в психиатрии – это попытка понять и помочь душе страдающего человека, именно это имел в виду Ясперс.

Но лечением отечественная психиатрия не занимается – врачи занимаются только изоляцией больного. У психиатрических стационаров есть одна задача: больной должен спокойно лежать в палате и «не мешать врачу работать» – т. е. писать истории болезни. Для того, чтобы «не мешать», он должен перестать говорить, и, желательно, думать, чего очень несложно добиться «тщательным» подбором нейролептиков. И это не стоит особого труда – представители фирм-производителей соответствующих препаратов стаями вьются вокруг больниц.

При такой задаче терапии врачу собственную душу развивать незачем – все просто, а отпуск большой, да и проценты за вредность платят. Так называемый «нозологический» подход в московской психиатрической школе, созданной А. В. Снежневским, сводится к умению ставить один диагноз – шизофрению, что, согласитесь, тоже особого ума и напряжения души не требует. Диагноз в психиатрии из реальной медицинской задачи давным-давно превратился в мифологему, позволяющую врачу не задумываться о внутреннем содержании души больного. Зато мифологема эта позволяет врачу, после получения весьма поверхностного образования, испытывать чувство власти и превосходства над больным.

Я расскажу историю про одного моего друга. У него заболела жена. Когда он пришел с этой проблемой к психиатру, заведующей отделением одной очень известной клиники, та сказала, что его жену можно, конечно, положить полечиться. Но это не будет иметь никакого смысла, потому что на самом деле его жена одержима бесами. И тысячи за три, кажется, долларов можно этих бесов изгнать. Это слова заведующей отделением одной из самых известных клиник Москвы. Тогда мой приятель обратился к другому психиатру, тоже вполне именитому. Тот сказал, что нужно заплатить пару тысяч долларов, и он вместе с этой пациенткой двое суток проведет на дежурствах «Скорой помощи». Тогда она увидит реальные страдания, и «вся блажь» у нее пройдет. Со стороны это выглядит сумасшествием психиатров, но в действительности – это тупик. Просто люди начинают понимать, что за привычное назначение таблеток, текущие слюни и бессмысленный взгляд никто платить уже не хочет. Но найти какое-то другое базовое мировоззрение, пользоваться психодинамическими подходами к лечению они не могут. Их краткое образование изначально не приучило тратить душевные силы. Вот они и пытаются продавать то, что поближе лежит – экзорцизм или стрессовые нагрузки. Всему остальному надо учиться, что сложно, а врачи не привыкли думать. Это и есть главная беда нашей психиатрии.