Текст книги "Русская жизнь. Гражданская война (октябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

VII.

Последнее место работы Байгушева перед выходом на пенсию – это творческое объединение «Экран», в котором с 1982 по 1985 год он был главным редактором. «Экран», формально будучи подразделением Гостелерадио СССР, в действительности был крупнейшей советской киностудией, Байгушев говорит, что бюджет «Экрана» был больше, чем бюджет всей Прибалтики, и называет эту должность наградой за то, что после смерти Суслова его команда поддержала Андропова в борьбе за должность Генерального секретаря.

– Брежнев пообещал сделать своим преемником украинского первого секретаря Щербицкого. Щербицкий, конечно, нас во многом устраивал, но Андропов привел здравые аргументы: придет Щербицкий, привезет своих людей из Киева, всех разгонит. А если придет Андропов, он никого разгонять не будет, и все мы останемся. И не обманул – отправил меня на «Экран». Там я уже никаких поручений не выполнял, зато делал что хотел – заключил договоры с Толей Ивановым на экранизацию второй части «Вечного зова», с Калининым на постановку «Цыгана». Еще должен был выйти сериал по «Войне» Ивана Фотиевича Стаднюка, но там все сорвалось из-за Говорухина, который должен был его ставить, но побоялся, потому что «Война» – вещь просталинская, и наша интеллигенция Говорухину такого фильма бы не простила.

VIII.

А потом карьера закончилась – в 1985 году, сразу после прихода Горбачева, 52-летнего Александра Байгушева отправили на пенсию. В конце восьмидесятых он стал постоянным автором радикального антиперестроечного журнала «Молодая гвардия», написал два романа о Хазарском каганате, потом возглавил «Славянский собор», в который среди прочих входило «Русское национальное единство» Александра Баркашова, но это уже совсем другая и совсем не интересная история.

О том, что он был секретным агентом Суслова, Байгушев впервые заговорил в начале двухтысячных. Строго говоря, все, что он рассказывает, можно было бы счесть простым бредом. Но если бы он просто фантазировал, он мог бы рассказать какие-то гораздо более захватывающие небылицы в стиле историй о Джеймсе Бонде – все равно все, кто мог бы подтвердить или опровергнуть его слова, уже давно умерли. Но он рассказывает о том, как втирался в доверие то к Шукшину со Шпаликовым, то к Евтушенко с Ахмадулиной, то еще к кому-то – и, кажется, временами говорит правду, потому что выдумать можно было бы что-нибудь гораздо более героическое.

А все остальное легко делится и на два, и на четыре. Давать шпионские задания про ВГИК или про литобъединение «Московского комсомольца» – это, конечно, совсем не уровень Суслова. Наверняка соответствующие просьбы – пусть даже со ссылкой на секретную партийную разведку, почему нет, – Байгушев слышал от каких-то неизвестных и нестатусных клерков. А сегодня, когда проверить уже невозможно, представляет на месте этих клерков самого Суслова или даже Брежнева – и, судя по всему, сам в это верит.

С этой точки зрения его рассказы безумно интересны, потому что таких «разведчиков» и сегодня – и в ЖЖ, и в молодежных движениях, и в помоечных интернет-изданиях – вагон и маленькая тележка. Когда пройдет много лет, когда все умрут, кто-нибудь из нынешних шестерок обязательно поделится с кем-то из журналистов своими рассказами о тайнах Кремля двухтысячных (некоторые, кстати, и сейчас делятся – многозначительным шепотом), и цена этим рассказам будет такая же, как и цена нынешних байгушевских баек.

Пасынок

Франсиско Мансилья Карамес о «детях войны» в Советском Союзе

Я из Мадрида, моя семья жила почти в самом его центре – у блошиного рынка. История моей эмиграции в Россию началась, как вы догадываетесь, во время Гражданской войны в Испании. Мои родители не были коммунистами, просто республиканцами – вопреки общему мнению, это не синонимы. Испания чуть ли не первая начала войну с фашистами, И вот, в какой-то момент, когда стало ясно, что дела плохи, мои родители отправили меня в детский лагерь, организованный правительством для многодетных семей. Именно там я узнал, что есть предложение перевезти детей на время в Советский Союз. Ну, а мне было 12 лет, и я был пятым ребенком в семье – представляете, Советский Союз! Мир повидать! Решать надо было очень быстро. Мама дала согласие. Я согласился тут же. Нас эвакуировали в Валенсию, а там посадили на пароход, уже советский. Меня сразу попытался усыновить капитан, командовавший операцией по нашей эвакуации из Испании, – на корабле он меня уговаривал через переводчика, по прибытии подключилась и его жена. Хороший человек, добрый, светлая ему память, но семья бывает только одна.

Отправляли-то в разные страны, принимали Англия, Бельгия, а также Латинская Америка – Мексика, Чили. И когда закончилась война, все дети вернулись домой. Отовсюду, кроме Советского Союза. Своя логика в этом была – победил-то Франко, как советское государство отдаст ему детей? Дипломатических отношений у СССР с Испанией не было, даже корреспонденция шла через Францию. «Скоро увидимся», – написал мне оттуда брат. Мы увиделись уже стариками.

Я не помню, чтобы кто-нибудь как-то переживал и возмущался по поводу того, что нас не возвращают домой; так, разговоры были, не более того. Во-первых, мы жили в абсолютно замкнутом испаноязычном мире – мы жили все вместе, у нас были учителя из Испании, книги на испанском, все предметы на испанском. Кроме истории – русскую историю нам преподавали по-русски. Во-вторых, нам рассказывали, какой ужас воцарился в стране после победы Франко. Нас привезли в «Артек», где мы провели лето (там были замечательные вожатые, русские, говорившие по-испански, позже они все были репрессированы), а потом в Москву – нас поселили в особняке с садом на Большой Пироговской. Преподаватели были испанцы, директор – русский.

Во время войны нас всех выпустили из детского дома. Ну, то есть не выпустили, а изменили режим. Нас эвакуировали из Москвы на Волгу, в село Цюрих, которое раньше занимали этнические поволжские немцы – их отправили в Сибирь. Ой, страшно, что там было. Коровы ходили недоенные, мычали, куры бегали по улицам. Нас просили – доите коров прямо на пол, чтобы облегчить их страдания. И мы доили – сначала пытались посуду подставлять, а потом, действительно, прямо на пол. Если бы знали, что нас ждет, мы бы ни за что так не делали. Потому что дальше нас ждал голод. Одну зиму мы прожили запасами, которые были оставлены ссыльными в домах – конечно, стыдно было, но жить-то надо. Иногда даже наш директор нас посылал: идите, найдите что-нибудь поесть для всех. Были адские холода – под сорок-пятьдесят градусов мороза.

Затем нас перевели в Саратов, где я пошел на завод. Комбинат, на котором я работал, делал комбайны, однако в военное время был перепрофилирован на производство самолетов. Я там освоил штамповку и проработал неполный год – фронт подходил ближе, и нас переправили в Тбилиси, где я пробыл до конца войны. Там для нас организовали заочную школу – но уже все было по-русски. Было трудно, но, слава Богу, что так – иначе я бы совсем по-русски говорить не мог. Там я тоже пошел работать на авиазавод, благо уже хоть какая-то специальность в руках была. К тому же нам давали паек для рабочих – 700 грамм хлеба в день. Половину можно было продать – и купить еще какой-нибудь еды. А потом, в 1947 году, карточки отменили, раньше, чем в любой другой стране-участнице Второй мировой (в Испании их отменили только в 1953-м). И тут, конечно, стало совсем голодно.

Мы все, конечно, сочувствовали СССР – кто, как не мы, знали, что такое борьба против фашизма? У нас миллион человек погибло на войне против Франко, и еще миллион человек уехали. Была партизанская война, организованная коммунистическим подпольем, но и она задохнулась. Поэтому мы очень следили за успехами Красной армии.

Однако после войны мы, конечно, надеялись, что вернемся в Испанию. Во-первых – не сочтите меня за пекущегося только о собственном благе человека – здесь после войны было очень, очень плохо. Во-вторых, политика политикой, а семья семьей – я еще в 30-х отказался «усыновляться», так и теперь, в общем, не было желания как-то ассимилироваться. Многие тогда пытались уехать нелегально – их ловили и отправляли в Сибирь. Одна из немногих удачных попыток была предпринята в конце 40-х – люди скрылись в аргентинском посольстве, их уложили в чемоданы и так пронесли на борт самолета. Нам всю жизнь помогал Красный Крест – многие из нас получили квартиры через него, иногда – питание. Многим он помог в установлении национальности, откуда приехал, где родился, кем родился. Единственное, чего они не могли добиться – так это воссоединения с семьей, нет дипломатических отношений и точка. Уехать стало можно только в 1956 году, после того как группа испанцев написала письмо в ООН, и Хрущеву ничего не оставалось делать, кроме как позволить нам уехать.

Ну, а после войны Сталин решил собрать всех испанских детей после Великой Отечественной в Москве. Правда, не сразу – меня и еще целую группу моих соотечественников отправили в Коломну, где я поступил в сельхозтехникум. Есть было совершенно нечего, и мы время от времени предпринимали вылазки в Москву. Ездил я, естественно, без билета – он на тот момент стоил пятую часть средней зарплаты. Меня несколько раз ловили контролеры и каждый раз требовали денег – штраф. Денег у меня не было, и меня каждый раз высаживали в Раменском (несколько раз я даже прыгал из окна). В конце концов я перезнакомился со всеми контролерами – они говорили: «А, привет, испанец. Ну-ка иди в конец поезда». Там я и дожидался конца контроля. А в Москве в тот момент – по сравнению с Коломной, конечно, – было все. Можно было хотя бы хлеба своим привезти, картошка-то у нас была своя, нам дали участок, где мы ее сами выращивали.

Я задержался дольше других – нашлась работа в колхозе, в Коломенском районе, агрономом. Представляете – испанец в русском селе! И я вам скажу, что нигде не было ко мне отношения лучше, чем там. Председатель колхоза был мне просто отец родной. Я разутый, раздетый, он посмотрел на меня и сказал: «Ты же зимы не переживешь», – и первым делом продал машину капусты и отдал деньги мне, чтобы я обулся и оделся. И все без исключения, все были ко мне добры: и бухгалтер, и заведующий парткомом, и хозяйка, у которой я жил. Единственная сложность – мое имя, Франциско, никто не мог выговорить, меня все называли «агроном». Ну, агроном так агроном. Хозяйка, правда, меня испугалась поначалу – я пришел к ней первый раз, увидел ее в окно, стучусь, а она юрк под стол! Я стучу, стучу, никто не открывает. Тогда я пошел за председателем. Он стучится, говорит: «Открывай, тетя Таня». Она потом его в сторонку отозвала, говорит: «А он не еврей?». «Не еврей, – смеется, – испанец». Она не очень себе представляла, где Испания находится, грамоте была не обучена, зато была сильно религиозна – каждый день молилась и била поклоны. Я ей один раз говорю: «Тетя Таня, а ты Иисусу поклоны бьешь?» – «А как же!» – «А ведь он еврей!» Как она плевалась на меня, вы бы видели. Так и другие – поначалу меня побаивались, на одну скамейку в клубе не садились, а потом осмелели.

Первые трудности у меня были с пропиской, когда я женился, – ведь мы, несмотря на свой статус, были лицами без гражданства (забавно – моя невеста была с Арбата, а я в Мадриде жил в районе Блошиного рынка) – у нас был документ, который мы между собой называли «шпионским паспортом». Плюс советским гражданам нельзя было выходить замуж за иностранцев. Меня прописали только благодаря моему тестю, который был коммунистом, старым большевиком. Мы жили в комнате в 25 метров вместе с ними, а в коммуналке было еще семь семей. Но, знаете, вот говорят, что жить скученно нельзя, а мы вот жили прекрасно, душа в душу. Прекрасные люди были.

Вообще, нам всегда шли навстречу. Для нас были предусмотрены льготы – испанцы могли поступать в учебные заведения вне конкурса, достаточно было просто набрать положительный балл. Чем я в какой-то момент и воспользовался – первый раз еще в техникуме, второй – при поступлении в Сельскохозяйственную академию в Москве.

О, это была целая история. Я к тому моменту уже четыре года работал в колхозе, и только женился – на русской девушке. Прихожу я в учебную часть и говорю: вот, я испанец, хочу на льготных условиях поступать. А мне инспектор говорит, что льготных мест у нас нет, поступай на общих. Ну, делать нечего, принял условия. Я получил положительные оценки по всем предметам, кроме русского языка – тройка по устному. С тем уровнем преподавания языка, который у меня был, это еще было неплохо – язык мне все-таки не родной. «У тебя такой акцент, что четверку я тебе поставить не могу», – сказал экзаменатор. – Как ты литературу-то умудрился сдать?«Письменный экзамен я, действительно, сдал на четыре – не без помощи однокашников своей жены, конечно. Настает день зачисления, и меня нет ни в списках поступивших, ни в списках провалившихся. Иду в учебную часть – мне снова: «Не могу вас принять, у вас тройка, стипендии для вас нет». И тут мне секретарша говорит: «Иди в первый отдел, жалуйся, и качай права, тебе скажут, что делать». Я пришел, там сидит сотрудник. Я ему излагаю суть дела. Он мне – да ты же ребенок войны, тебя должны так брать, и стипендию должны платить 500 рублей, приказ Сталина. Ну сейчас, говорит, я им устрою.

В общем, зачислили меня, конечно, в академию. После ее окончания тот же начальник курса продолжал со мной счеты сводить – на целину меня решил послать. А я там побывал на практике, в совхозе «Целинный». Хуже, чем в ГУЛАГе – люди умирали от голода! На нас распределение не распространялось. Я снова в первый отдел: меня отправляют на целину. НКВДшник снова меня спас, и я поступил работать в институт механизации сельского хозяйства.

Когда в 1956 году испанцы начали выезжать, комнаты выехавших отдавали тем из нас, кто оставался. Для нас этот вопрос не стоял – именно тогда мы с женой приняли решение, благодаря которому мы разговариваем с вами на Кузнецком мосту, а не в Мадриде… Ее родители к тому моменту были уже старенькие, и я подумал: они были так добры ко мне, как же я их оставлю одних? Ну, и почти все кто остался, остались по этим же соображениям. Из тридцати тысяч выехало около двух. Ну, а у оставшихся появился вот этот центр, в котором мы сейчас разговариваем. Появился благодаря Красному Кресту и компартии Испании – многие из нас имели ее членские билеты (что избавляло нас от необходимости вступать в КПСС), и каждую неделю можно было послушать политинформацию – так что мы всегда были в курсе происходящего на родине.

Почти все 60-е я отдавал долг Советскому Союзу – работал на Кубе по линии Госкомитета по внешним связям, переводчиком. И в чисто культурном отношении это было, конечно, возвращение на Родину – тепло, испанский язык, испанская культура и кухня. Происхождение у многих кубинцев испанское, как вы знаете. Но не было такого, что, мол, вот – дорвался, глотнул родного, останусь здесь или уеду в Испанию, а в Союз больше не вернусь. Такие были – возвращались с Кубы обратно домой, не могли больше в Советской России жить, я их понимаю и не осуждаю. У меня сердце было на месте – мы не могли бросить наших замечательных стариков, да будет земля им пухом.

Я думаю, что скажу за многих – Советскому Союзу, России мы можем быть только благодарны, не только власть, но и простые люди всегда делали для нас все: любили, помогали, прощали. Сейчас о нас, в общем, заботится еще и правительство Испании – правый Аснар больше говорил, левый Сапатеро больше делает. Сказал, что выведет войска из Ирака, – вывел. Сказал, что нашему центру поможет, и помогает: мы уже старенькие, а за его счет нам строят лифт. Мы каждый год за счет правительства ездим на родину.

Я социалист, сын республиканца, сижу перед вами под портретом короля Хуана Карлоса – потому что этот король смог мудростью победить диктатуру. И я бы был коммунистом – если бы не видел, что икона компартии – Сталин делает со своей страной, и тем жутче мне было это все наблюдать, будучи на особом положении (под нами на Арбате жили поляки – когда их пришли забирать, ошиблись дверью, и мы кричали: «Мы не поляки, мы испанцы!»). Сталин – первый антикоммунист и антисоциалист, хуже Франко – во имя всеобщего блага утопил в крови свою прекрасную и добрую страну, вернул ее в Средневековье! Если бы не он, вы бы… мы бы жили сейчас лучше, чем Америка.

Евгения Долгинова
Соблазн ненавидеть

Новгородское дело как попытка гражданской войны

I.

Лет через несколько, почти не сомневаюсь, снимут сериал.

Если стало фабулой сериала «Атлантида» дело Александры Иванниковой – москвички, в 2004 году убившей подвозившего ее юношу, – то новгородское дело, куда более резонансное, с громадным мелодраматическим потенциалом, просто обязано обогатить масскульт. Редко какое судебное дело сочетает красивую love story с элементами детектива, жесткого судебного триллера, физиологического очерка, острой публицистики и – это впереди – романа скитаний.

Но в первой серии 20-летняя девушка будет смотреть на ветки в осеннем окне и слушать джаз. Это девушка удивительной, тонкой красоты и сложных духовных запросов. Она необычная, нездешняя, невесомая. Она выше, лучше своей среды (фоном пройдет комнатка в предместье Великого Новгорода, годовалый младенец, сварливая простецкая свекровь, любящий, но (по сюжету) ограниченный муж-программист и постирушка, ползунки, отчаянная бытовая тоска и усталость). «Представь себе – я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает», – переполненная музыкой, она подойдет к компьютеру и напишет в своем блоге (интернет-дневнике) про джаз и ветки, и что это самые прекрасные минуты в ее жизни. И молодой преподаватель философии в Москве прочитает это, будет потрясен («мне показалось, что она сказала нечто очень важное для меня», – вспоминал он недавно) и через какое-то время возьмет билет в Новгород.

Не все сразу, конечно. Вскоре после встречи с Кириллом Тоня объявит мужу, что уходит от него и забирает ребенка, но так получится, что она не уедет к философу, а уйдет к матери в общежитие, в 11-метровую комнату, доставшуюся той после развода и размена квартиры, в густой коммунальный смрад. Примерно год они проживут в узнавании друг друга, в режиме встреч, в поезде Москва-Новгород; он откроет ей мир тонких, умных разговоров и сложных интуиций, он познакомит ее со своими друзьями; будут Питер, дожди, стихи, детский смех на снегу, счастье.

Весной он снимет для нее и девочки квартиру в Новгороде, а она, наконец-то, получит развод и с трудом отсудит себе малышку, которую страшно любит, это главный смысл и свет ее жизни. Осенью 2006-го Тоня с Алисой, наконец-то, переедут в Москву, она будет готовиться к поступлению в МГУ (конечно, на философский), а в конце февраля приедет к маме в гости, и здесь, обычным будничным утром, на лестнице общаги и произойдет то страшное, непостижимое, загадочное и ужасное событие, которое второй год будоражит СМИ, Генпрокуратуру, Общественную палату, депутатов Госдумы, объединяет непримиримых идеологических противников и ссорит тысячи людей в разных концах света.

Начнется легендарное «новгородское дело».

II.

Она проводила маму на работу и не закрыла дверь, Алиса (ей было 2 года и семь месяцев) выскочила на лестничную клетку, перелезла через перила и прыгнула с третьего этажа в пролет. Случилось чудо – Алиса отделалась сотрясением мозга, трещиной в челюсти и потерей трех зубов и через три дня вышла из больницы. Но через три недели Тоне предъявят обвинение в покушении на убийство дочери – сначала с формулировкой «мешала личной жизни» (через несколько месяцев, когда она уже будет замужем, формулировку поменяют на «желая вызвать чувство жалости у своего сожителя»; какими щами, какими пожилыми рейтузами пахнут эти отвратительные формулировки!). Дело возбудят по показаниям единственного очевидца – вздорного 11-летнего мальчишки, соседского приятеля, прогульщика, вруна и очкарика, который стоял на площадке сверху, и ему примерещилось, что Тоня вышла на площадку вместе с Алисой и вовсе не пыталась ловить дочь, а сбросила ее, подержав над пролетом.

Страшно жить в стране, где за несчастный случай с ребенком по облыжному обвинению его мать могут посадить на десять лет.

Впрочем, в стране, где можно безнаказанно бросать детей с третьего этажа, жить не менее страшно.

Они наняли местного адвоката, съездили в Москву, прошли экспертизу на полиграфе у частного специалиста Белюшиной, встретились со следователем Колодкиным. Дело открыли; полетели письма от членов Общественной палаты, и местный адвокат отказался работать с Антониной; через три недели ее отправили в СИЗО.

В этот день Кирилл поднял на уши весь русскоязычный интернет, журналистов, телевизионщиков, друзей-политиков. Он объяснил, что отказался давать взятку (правда, так и не назвал того, кто взятку просил), и теперь прокуратура шьет дело молодой женщине. Зачем ей это нужно? Для отчетности. Год ребенка в Новгороде. Помогите – это может быть с каждым.

Кирилл раздал десятки интервью, записался в ток-шоу, представители Общественной палаты провели пресс-конференцию в Новгороде, прокурорские только диву давались и блажили про «высокопоставленного покровителя». Они-то думали, что общажная мать-одиночка жениха себе выдумала, а она оказалась вон какая – звезда.

Более 500 писем написали граждане в Генеральную прокуратуру РФ; Максим Кононенко, член политсовета партии «Гражданская сила», передал бумагу генпрокурору. «Лично ручаюсь», – сказал Кононенко про доселе незнакомую ему девушку. Тысячи людей молились за Антонину, слали посылки, открытки, подарки Алисе.

Через три недели Антонину – слабую, изможденную, 36 кило живого веса – выпустили из СИЗО; несколько недель ее ограничивали в свиданиях с дочерью, но и этот запрет отменили.

Была свадьба, возникла молодая семья Мартыновых. «И не было у меня ни белого платья, ни фаты, ни колец, ни шампанского, но была черная „Волга“ с московскими номерами и триколором на капоте», – писала счастливая Тоня.

От следственного эксперимента они отказались – не иначе как на этой волне общей эйфории, когда Кирилл чувствовал себя без пяти минут триумфатором (погнали наши городских!). Это чувство не обошло и Тоню – в сентябре прошлого года, перед тем как попасть на месячную судебно-психиатрическую экспертизу, она обратилась к своим многочисленным интернет-друзьям с просьбой писать письма, как можно больше писем в институт Сербского («нужно обязательно помочь сотрудникам института осознать, что преследуют меня по политическим мотивам, причем совершенно не важно, насколько это соответствует действительности, главное, чтобы в самом учреждении в это верили»). Никакого «аффекта» у нее не обнаружили.

Прокуратура долго пыхтела над делом, отправляла на доработку, менялся следователь – наконец в апреле закончили. Тоня попросила суда присяжных. Суд присяжных разрешили, но в интересах несовершеннолетних (мальчика Егора и девочки Алисы, по заявлениям их отцов) сделали процесс закрытым, это вызвало новую, сильнейшую волну негодования в интернете и СМИ. Шоу отменялось.

В конце июля этого года одиннадцать присяжных из двенадцати признали Антонину Мартынову виновной в покушении на убийство и уточнили, что «снисхождения не заслуживает».

Через два дня после объявления вердикта, не дожидаясь приговора суда, Антонина сбежит вместе с 4-летней дочерью, а ее муж напишет в дневнике: «Лучше бы мне было не рождаться, чем видеть такое».

Сейчас Тоня и Алиса в федеральном розыске.