Текст книги "Русская жизнь. Гражданская война (октябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Гидра мировой буржуазии, нарисованная из кружков, ромбов и прямоугольников на большом деревянном щите, смотрела на Ивана Александровича ласково и даже как-то утешительно. Пока он злился, пошел дождь, но такой же смирный, уютный, как и ветер до этого. Но теперь его уже ничто не радовало.

Мы вам еще покажем, снова начал он шипеть про себя – и тут его отвлекли прерывистые, но все же очень резкие звуки, как будто что-то рвалось и портилось где-то совсем рядом. Он остановился и обернулся.

В двадцати шагах от него была Никольская башня в окружении низеньких часовенок, снизу вся разбитая от артиллерийских обстрелов. Над ее воротами вывешено было большое красное знамя, кажется, посвященное мировому Интернационалу. Теперь, на глазах у Ивана Александровича, оно разрывалось и слетало вниз – точнее, отдельные его части ровными, как в мастерской отрезанными кусками плавно опускались и падали к ногам задравшего голову часового. За знаменем оказался образ Николая Угодника, с разбитым пулями крестом и отчетливо видным мечом, в окружении двух ангелов, почтительно державших пальмовые ветви.

Пальмовая ветвь обыкновенно служит символом мученичества, как-то само пришло в голову обьяснение, много раз слышанное в училище.

Ангелы, основательно поврежденные пальбой, и, вследствие разнообразных огнестрельных следов уже не похожие между собой, любовно смотрели на Святителя Николая, смотрели, аккуратно сжимая свою ношу, но, казалось, совершенно не замечали друг друга. Им, соседствовавшим так близко, не было друг до друга никакого дела – они были всецело поглощены созерцанием святого.

А он, подняв меч, смотрел прямо на Ивана Александровича. Во взгляде его, вполне открывшемся, когда предпоследний кусок ткани спустился на землю, можно было прочесть и воинственность, и огорчение, и суровую решимость открыть какую-то новую, невыносимую правду, но Иван Александрович, не ожидавший такого столкновения именно здесь, именно сегодня, увидел в нем нечто мгновенно его успокоившее, примирившее, изгнавшее прочь его прежнее раздражение.

Ему показалось, что все его неловкое, лишнее прошлое, в одну минуту оказавшееся перед ним на покалеченной башне, на него уже не сердится, и не осуждает, но лишь тихо следует за ним.

Даже сейчас я как-нибудь останусь с тобой, словно бы шепнул ему образ, выглянувший из-под знамени.

И та мучительная дистанция между озабоченным, грустным ректором, который даже теперь наверняка любил и молча перекрестил бы его, и этими галдящими вокруг него гужоновцами и бромлеевцами, один из которых, тощий, растрепанный, вдруг замахал флагом, на котором было выведено «Одолеем чуму империализма и капитала!» и, мелко семеня, побежал к Минину и Пожарскому, под ногами у которых начинался митинг, – теперь эта дистанция разом пропала. Злости больше не было. Весь его жар, все болезненное волнение – исчезло.

И, вместо того, чтобы поклониться, Иван Александрович как-то неловко улыбнулся Святителю Николаю, как воспитанные дети улыбаются незнакомому взрослому, вручившему им нежданный, удивительный и не открытый еще до конца подарок.

Наталья Толстая
О жуликах и героях

Фронтовые сводки

В доперестроечные времена наша тихая монотонная жизнь озарялась время от времени нечаянной радостью. Вспомни, товарищ, продуктовые наборы тех лет, их называли «заказы», хотя никто ничего не заказывал: государство само их формировало и время от времени вбрасывало. Надо же иногда побаловать народ. Давали заказы на заводах и в ПТУ, но и НИИ, и вузам кое-что перепадало. В вузах продукты распределяли профсоюзы, выходило по пять-шесть наборов на кафедру, а там уж их разыгрывали между сотрудниками. Заказы состояли из дефицита и нагрузки. Дефицит – это банка сайры, плавленый сыр «Виола» и твердокопченая колбаса, а нагрузка – пачка перловки, несъедобные конфеты «Ласточка» или банка свиной тушенки из военных запасов. Сорок лет прошло, а народ помнит, какие наборы были на майские, а какие – на ноябрьские. В табеле о рангах растворимый кофе шел на первом месте, чай «со слоном» – на втором. Кто же мог предвидеть, что настанет день, и грянет изобилие, и будем, смеясь, вспоминать о советском убожестве и о тех приснопамятных пайках рабов.

Вообще, лицемерие брежневской поры было трогательное, с человеческим лицом. Просматриваю свои конспекты по научному атеизму. Читаю: «Путаное, противоречивое, так называемое „христианское учение“»… И в то же время в Чистый четверг в продажу поступает кекс «Майский» (он же – пасхальный кулич), а в Страстную пятницу в магазине канцелярских товаров появляется на прилавке «краска для окрашивания яиц».

Жулики в Питере были всегда, но поскольку граждане делились горьким опытом, а у жуликов все было по шаблону, без фантазии, то урон был не так велик. Все эти звонки в квартиру: «Хозяйка, меду не надо? Липовый, от всех болезней, из Башкирии везем. Даем пробовать». Ежу понятно, что под тонким слоем меда в этих трехлитровых банках – патока. Раз купишь такую банку, а второй раз спустишь на продавца собаку.

В начале девяностых жилось голодно, но весело. Всем виделись миражи: кому – отмена виз, кому – возвращение родового поместья. Знакомый профессор сидел в своей «Волге», ждал жену из поликлиники. По тротуару, поглядывая на часы, ходил взад-вперед какой-то парень. В руках у него было три пластиковых пакета. В каждом пакете опытный профессор распознал набор забытых деликатесов: растворимый кофе, три пачки индийского чая и две консервные банки без наклеек, но по образу и подобию напоминавшие тушенку. Профессор высунул голову из машины.

– Молодой человек, где кофе брали?

– У нас на заводе. Вот, взял себе и двоим ребятам с автобазы. Я на электричку опаздываю, а этих придурков нет. Тут, у проходной, договорились встретиться. Сделаешь людям добро, а они…

Профессор заволновался.

– Товарищ, если у вас есть лишние наборы, я бы купил. А что за консервы?

Парень подошел ближе.

– Тушенка говяжья. Этикетки отклеились, видите? Читайте: изготовлена месяц назад… Знаете что? Если вам так нужно, берите и мой заказ. Мне сегодня надо в три места успеть, не хочу с мешком таскаться.

Надо ли говорить, что банка из-под растворимого кофе была набита свежими опилками, вместо индийского чая профессор получил жеваную бумагу, а в консервных банках обнаружили фаршированный перец, опасный для жизни. И все это в трех экземплярах.

Из мемуарной литературы мы знаем, что Максим Горький любил, когда его обманывали, восхищался ловкостью итальянских мошенников. Но то было на Капри. Наш профессор стал посмешищем в своем НИИ высокомолекулярных соединений, а любимая жена, прошедшая с ним вместе долгий жизненный путь, впервые назвала его старым дураком.

Сорок лет уборные филологического факультета ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова представляли собой следующее. Представьте себе: на все огромное здание филфака всего три туалета: один мужской и два женских. Про мужские не скажу, не бывала, но запах достигал набережной Невы: говорили, что эта уборная не ремонтировалась с 60-х годов XVIII века, когда здание построили. Женские туалеты (студентки в перерывах мчались туда сломя голову – занять очередь) были темными узкими катакомбами. На полу всегда, и летом, и зимой, стояла вода, поэтому к цели добирались или по кирпичам, поставленным на попа, или по доске. С доской бывали проблемы: если вы становились ногой на ее край, то противоположный конец доски поднимался и ударял вас в лоб. По лбу получали и первокурсницы, и убеленные сединами преподавательницы. И с этим ничего нельзя было поделать.

Как только марксизм-ленинизм вкупе с диаматом и истматом убрали из учебных планов, приметы новой, цивилизованной жизни начали появляться повсюду. Однажды филологи проснулись в другой стране: на факультете открыли десять новых, сверкающих чистотой туалетов. Сине-белый кафель, имитирующий дельфтские изразцы, лампы дневного света, зеркала… Но главное – шведские унитазы фирмы «Густавсберг», лучшие в мире. К нам приходили делегации из других вузов, любовались, завидовали. Первую неделю в туалетах звучала музыка, концерты Рахманинова, кажется. Но недолго музыка играла: пять унитазов из десяти бесследно исчезли. Сперли. Понять можно: вещь уж больно хорошая. Студенты кивали на профессуру, профессура – на работников деканата. Бог их разберет. Но с тех пор на факультете завели военизированную охрану, с собаками.

Отшумели бурные годы. Очереди и всякий дефицит забыты. Граждане вернулись на свои сотки, уселись перед интернетом, покатили по белу свету – в Турцию и Египет. Политические страсти улеглись. Себе дороже. Но, оказывается, есть борцы, и их немало, и борются они за сады и парки, за свой сквер и свой пруд. Нынешнее руководство города с остервенением рубит деревья и выкорчевывает кусты, и терпение народа кончилось.

На дне рождения у коллеги я познакомилась с молодой женщиной, математиком. Вот ее рассказ.

– Я родилась и выросла в Петроградском районе, наши окна выходили в сад, где я гуляла с няней, а потом и со своими детьми. Там пели соловьи. Знала, что городские власти губят фауну и флору по всему городу, но когда принялись за наш любимый сад… Единственный, последний в нашем старом районе. Я начала бороться и подняла на борьбу жильцов. Мы писали письма, заявления и петиции. В результате сад огородили и привезли строительную технику. Мы создали комитет, председателем выбрали ветерана войны, героя, в надежде, что к нему прислушаются: как-никак старик отстоял Ленинград. Думали, может и теперь отстоит. Ветерану русским языком объяснили: во-первых, у вас не сад, а сквер, а во-вторых, сквера тут не будет, решение принято. После передачи по телевизору с жильцами встретилась губернаторша и успокоила: никакого решения еще нет, устроим общественные слушания, учтем и ваше мнение. И тут же пошли звонки с угрозами. Многие отступили, но не все. Мы стали по очереди дежурить в саду в ночное время, ведь они повадились спиливать деревья по ночам. Неделю назад в сквере дежурила пенсионерка с ротвейлером. Домой она больше не вернулась: вместе со своим псом она попала под асфальтовый каток. Несчастный случай произошел в белую питерскую ночь, в соловьином саду.

А женщина, которая нам рассказала эту правдивую повесть, на днях уезжает в Голландию. На ПМЖ.

P. S. Свежие новости. «Городской Комитет по градостроительству и архитектуре предложил исключить из списка охраняемых зеленых территорий больше полутора тысяч скверов и садов».

* ЛИЦА *
Олег Кашин
Агент Кремля

Человек, который думал, что он разведчик

I.

– Так кем же вы все-таки работали? – спросил я.

– Координатором личной секретной разведки и контрразведки Генерального секретаря ЦК КПСС, – ответил он, и мы оба замолчали. Он – вероятно, чтобы насладиться моей обескураженностью, я – чтобы не задать следующий напрашивающийся вопрос: «А вы не сумасшедший?»

Дальнейшее цитирую с его слов. То, что он рассказывает, глупо считать правдой и обидно считать просто враньем, поэтому пока стоит отнестись к его словам нейтрально – как к версии. А выглядит версия вот так:

– Я даже не знаю, кто у кого украл схему – мы у Моссада или Моссад у нас, но принцип был тот же – в своей стране мы работали, как в чужой. Никто о нашем существовании не знал, все думали, что есть только Лубянка, но что такое Лубянка? Пугало для населения. Ходили в погонах, все их знали – вон, мол, разведчик пошел. Что это за разведка? Взять хотя бы бобковский отдел (Пятое управление КГБ СССР под руководством Филиппа Бобкова, см. «Русская жизнь» № 15. – О. К.) – я, когда встречался с митрополитом Питиримом, брал у него список сотрудников его епархии и показывал – вот этот у тебя от Бобкова, этот тоже от Бобкова, – комедия, да и только. Питирим на Бобкова не работал, он работал на нас – сейчас об этом уже можно говорить, а о живых людях я ничего не говорю. Нас было много, друг о друге мы знали мало, работали автономно, каждый подчинялся начальнику системы, или, как мы ее называли, паутины. Начальником был Суслов – всегда, с самого начала. Паутина образовалась из разведки Коминтерна – когда Коминтерн распустили, разведка осталась, и в 1943 году Сталин поставил Суслова во главе этой разведки, и он до самой смерти ею руководил. Менялись Генеральные секретари, менялось политбюро, а на Суслове это никак не отражалось, паутина всегда подчинялась ему. Мне Суслов об этом рассказывал, когда брал меня на работу. У него в кабинете хранился составленный Сталиным устав разведки, напечатанный в единственном экземпляре, Суслов мне его показывал. Удостоверений, учетных карточек, конечно, никаких не было – абсолютная секретность, понимаете же. А крыша менялась раз в несколько лет.

II.

«Крыша», о которой рассказывает Александр Байгушев, – это легальные места его работы, обозначенные в трудовой книжке. Трудовую книжку он мне даже зачем-то показал – все сходится, и, надо сказать, список рабочих мест свидетельствует в его пользу – и агентство печати «Новости», в котором он проработал почти десять лет, и тем более общество «Родина» и его газета «Голос Родины», ориентированная на эмигрантскую аудиторию – это, конечно, были не просто СМИ.

Своего деда, Николая Филипповича Прохорова (из «тех самых» Прохоровых), он называет масоном и говорит, что дед «по масонской линии» познакомился со Сталиным еще до революции, помогал большевикам деньгами, репрессирован («как и все масоны») не был и умер в 1943 году, будучи валютным экспертом Госбанка («но вы же понимаете, что он занимался не только валютой»). Байгушев утверждает, что именно родство с этим Прохоровым позволило ему поступить на суперэлитное романо-германское отделение филологического факультета МГУ. Понятно, что все, что он говорит, нужно делить как минимум надвое, но рассказывает интересно:

– Я с детства – ну, дворянская традиция, – занимался языками, но куда мне было тягаться с посольскими сынками. Конкурс – 8 человек на место, и все – кто из Лондона, кто из Нью-Йорка. Конечно, сам бы я туда не пошел. Но, когда я учился в десятом классе, к нам в школу приходил человек из МГБ. Вызвал меня и говорит: Вам надо поступить на мехмат. Я удивился, конечно – какой, мол, мехмат, если я гуманитарий? Давайте хотя бы на филфак? Он отвечает: хорошо, но только на романо-германское отделение. Так надо. Я пришел поступать, и, видимо, декан Роман Михайлович Самарин уже был предупрежден. Уже потом я узнал, что он тоже работал на Суслова, а тогда я еще ничего не знал, но мне Самарин просто сказал: считай, что ты принят. Я ему говорю: но мне же еще экзамены сдавать, – а он отвечает: – херня это все, отдыхай пока. И я уехал на юг, не сдавая экзаменов, а первого сентября пришел учиться. Что это не обычный вуз, было сразу понятно. Железного занавеса для нас не существовало, не играли мы в эти игрушки. На лекциях нам читали про Парвуса, открытым текстом говорили, что он был главнее Ленина. Во все спецхраны допуск был совершенно свободный. В группах было всего по семь-восемь человек, но каждый понимал, что, когда он окончит университет, обычным советским человеком он не будет никогда.

III.

Весной 1956 года, как рассказывает Байгушев, его, дипломника, вызвал к себе на Старую площадь Михаил Суслов – тогда и состоялся тот разговор про секретную разведку и про ее устав в единственном экземпляре.

– И тогда он мне говорит – вот тебе первое задание. Пойдешь учиться. Я возмутился, конечно – зачем это мне еще учиться, я только что прекрасный факультет закончил. А Суслов говорит: Ты не понял, учиться – это только для вида. Тут сейчас может начаться брожение среди студентов, нам в этой среде нужны люди. Иди во ВГИК к Довженко, он предупрежден.

Александр Довженко действительно сказал Байгушеву, что так-то он бы его не взял, но за него просили, и Байгушева сразу приняли на второй курс сценарного факультета:

– А там, вы знаете, вся эта шобла училась. Шукшин Василий Макарыч, Шпаликов Гена, мой ближайший друг. Шукшин меня всегда за говно считал, потому что догадывался, зачем я туда внедрен, а со Шпаликовым мы выпивали вместе постоянно. Тогда же по заданию Суслова я начал печататься в «Московском комсомольце».

Насчет «Московского комсомольца» он тоже говорит правду – трудовая книжка подтверждает, что в 25 лет Александр Байгушев был принят на работу в эту газету в качестве литсотрудника и ответственного секретаря литературного объединения при «Московском комсомольце».

– Что это было за литобъединение – вы только представьте. Там и Женя Евтушенко был, и Беллочка, и Егор Исаев. Вся будущая поэзия эта, исповедальная. Михаил Андреевич задачу четко сформулировал: выпустить пар, но чтобы не было эксцессов.

Потом Байгушев работал в «Культуре и жизни», в отделе изобразительного искусства – разумеется, тоже говорит, что это было задание:

– Суслов уже понимал, чего можно ждать от художников, поэтому приставил меня к Илюше Глазунову и Эрнсту Неизвестному. Об Илюше была моя первая громкая статья, она называлась «Обещание» – Михаил Андреевич поручил мне приручить Илюшу, и я о нем очень хвалебно написал. Если бы не эта статья, он мог бы стать видным антисоветчиком, как Эрнст, который со мной дружить не хотел. Но я Илюше помог, и он всегда был лоялен советской власти.

IV.

Я уточняю, каким именно образом Суслов давал Байгушеву свои поручения – сам ли или через кого-то. Байгушев говорит, что сам:

– Встречались мы два раза в месяц, вполне открыто, но неофициально. Иногда я приходил к нему в ЦК, иногда ловил его в Александровском саду – все знали, что Суслов там каждый день гуляет после обеда, и, в принципе, каждый желающий мог к нему подойти, только все почему-то боялись. Я подходил, он давал мне задание, и я его выполнял.

Еще Байгушев говорит, что дружил с Брежневым – еще когда Леонид Ильич работал в Казахстане, Байгушев ездил в командировку на целину, написал хвалебный очерк о Брежневе, «а Леонид Ильич умел быть благодарным».

– И когда решался вопрос о том, что Хрущева надо отправлять в отставку, мне было дано поручение – как-нибудь подставить его, чтобы интеллигенция в нем разочаровалась. Мы с Михаилом Андреевичем придумали этот стенд абстракционистов на выставке «30 лет МОСХ». Он там устроил скандал, интеллигенция пришла в ужас, и, когда его сняли, никто за него не вступился.

V.

Потом, уже при Брежневе, Байгушева перевели работать в «Театральную жизнь» – разумеется, с новым заданием:

– Михаил Андреевич попросил меня подружиться с Товстоноговым, Кешей Смоктуновским и Любимовым, узнать их настроения и передавать ему. С ними у меня ни с кем не получилось – они очень настороженно к новым знакомствам относились, поэтому Любимовым, например, очень скоро стал заниматься лично Андропов, а мне поручили Высоцкого. Высоцкий меня тоже не принял в друзья, хотя я его ссужал и деньгами, и с наркотиками помогал, и даже книжку его пытался пробить. Про книжку – это мне Брежнев говорил: давай издадим Высоцкого, примем в Союз писателей, дадим дачу – будет советский поэт. Я к Маркову: так и так, Георгий Мокеевич, нужно издать. Он отвечает: я знаю, чья это идея, но я на такой шаг не готов. Мы его примем в Союз, а он что-нибудь устроит, я не хочу за него отвечать. В итоге пришли к компромиссу – если кто-то из «левых» – Евтушенко, Рождественский или Белла, – возьмет его на поруки, тогда печатаем. Но все отказались, сказали, что он не поэт.

VI.

После «Театральной жизни» Байгушев работал заместителем главного редактора в «Голосе Родины» и был членом правления общества «Родина» – редакция почти полностью состояла из отставных сотрудников внешней разведки КГБ и ему, единственному, по его словам, «сусловцу», приходилось постоянно лавировать между Сусловым и Андроповым:

– Я лизал жопу всем, – говорит Байгушев. – Был случай – дали мы статью Семанова про Солженицына. Это 1978 год, имя Солжинцына вообще под запретом – даже ругать его нельзя, чтобы не рекламировать. А у нас статья почти хвалебная. Суслов читал гранки и единственная правка, которую он внес, – это заменил «Исаевича» на «Исааковича». Я ему говорю: Михаил Андреевич, он же на самом деле не еврей? А Суслов отвечает: пускай все думают, что еврей, но больше недостатков у него нет. К Солженицыну он, в отличие от Андропова, относился хорошо, и когда статья вышла, мне позвонил Андропов, орал: что ты сделал, почему со мной не посоветовался? А я ему: Юрий Владимирович, я был уверен, что Михаил Андреевич действовал по согласованию с вами. Он так смутился и говорит: да, вы правы, наверное, я забыл просто. В аппаратных делах главное – правильно выбрать интонацию, это я хорошо знаю.