Текст книги "Русская жизнь. Страхи (сентябрь 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

VII.

В «Матросской тишине» Лукьянов просидел полтора года. Вопрос об отношениях с сокамерниками оказался бессмысленным – в камере бывший председатель Верховного Совета СССР сидел один. «Но заключенные меня уважали, потому что я феню знаю. Нас же учили фене, я даже экзамен по ней сдавал, оказалось, помню».

У поэта Осенева было стихотворение, посвященное друзьям, – «Приходите, Булат и Белла, и Танечка, и Андрей». В оппозиционных газетах начала девяностых много раз писали, что первым вопросом Лукьянова жене на первом тюремном свидании было: «Приходили ли Булат и Белла?» Не приходили.

– На самом деле я их и не ждал, не было между нами никакой особенной дружбы. Журналисты уцепились за одно стихотворение, а вообще у меня дома бывали разные поэты – я действительно их приглашал, но не потому, что мы как-то дружили, а потому, что у меня хобби такое.

Хобби у Лукьянова интересное – он собирает голоса. В молодости с большим магнитофоном ходил к памятнику Маяковскому и в Политехнический музей записывать голоса поэтов, в «Современнике» записывал спектакли, покупал у журналистов диктофонные записи с интервью иностранных звезд, сам записывал голоса знаменитых писателей – Михаила Шолохова, Леонида Леонова, Юрия Бондарева. Многие приходили записываться к нему домой – кроме Булата Окуджавы и Беллы Ахмадулиной, у Лукьянова бывали Евгений Евтушенко, Ярослав Смеляков («Ярослав Васильевич – мой учитель») – да много кто бывал, в общем. В коллекции – более 500 голосов писателей, поэтов, артистов, политиков.

– По-настоящему я дружил из них из всех, пожалуй, только со Львом Николаевичем Гумилевым. Он умер, когда я был в тюрьме, это меня потрясло. Познакомились мы в конце шестидесятых, я помогал ему отбить в суде наследство Анны Андреевны Ахматовой, чтобы передать ее архив в Пушкинский Дом. На этой почве подружились, и общались до самого моего ареста.

Видимо, следствием влияния Гумилева стало то, что Лукьянов называет себя евразийцем и следит за высказываниями самого знаменитого евразийца в мире – Александра Дугина, обижаясь на него, судя по всему, всерьез:

– Представляете, Дугин числит меня руководителем масонской ложи. Вы же не верите в это, надеюсь?

VIII.

На события девяностых у Лукьянова взгляд гораздо более трезвый, чем можно ожидать от руководителя совета старейшин российской компартии:

– В приватизации, я считаю, виноваты коммунисты, директора предприятий, которые однажды поняли, что собственность, которой они управляют, может принадлежать им по-настоящему. Ну и комсомол, конечно, хорошо себя проявил. Фамилия последнего секретаря ЦК ВЛКСМ была Зюкин, вот и я наших комсомольцев называю – зюкины дети.

Он вообще любит афоризмы. На мой банальный вопрос о том, как ему в 78 лет удалось сохранить такую физическую форму, отвечает, что придерживается «принципа велосипедиста – пока крутишь педали, не упадешь». Педали Лукьянова – это не только стихи и законопроекты, но еще и альпинизм, которым он увлекается еще со студенческих лет. В горы перестал ходить совсем недавно – да и то не факт, что навсегда.

Год назад часть своей коллекции голосов он издал в виде сборника дисков со своими комментариями – там только поэты и прозаики. Толстой, Бунин, Куприн и далее по списку. Готовит вторую серию – «Советская Атлантида» с голосами политиков. Ленин, Троцкий, Сталин, Бухарин, все члены Политбюро, все маршалы Советского Союза и почему-то среди них – совсем не советские Керенский, Львов, Муромцев, Милюков. Мог бы включить в антологию и свой голос – лет через двести, когда не будет ни КПРФ, ни Госдумы, и людей будут оценивать так, как они того заслуживают, имя Лукьянова, наверное, займет место где-то между Милюковым и Бухариным. Человек из Атлантиды, очень советский и очень буржуазный.

* ГРАЖДАНСТВО *
Евгения Долгинова
Обворованные боги войны

Жизнь после боя

I.

– …А у одного омоновца умер отец, осталось наследство – 31-я «Волга», новая совсем. Ну и любовник матери ее разбил. Парень говорит: так и так, возмести. Тот не понял и как-то неправильно парню ответил. Это был неверный ход. В общем, он повесил этого любовника на собственных кишках и спустил в Горячку, это речка такая у Косогорского металлургического комбината, промсток. Недавно видел его в городе: уже освободился.

– Роскошная история, – говорю. – А еще?

– Другой случай. Был один такой, начальник отделения милиции, он своей любовнице грудь прострелил. Долго его отмазывали. А потом он стал командиром Тульского ОМОНа. Так его застрелил собственный шофер, у которого он жену трахал, но застрелил он его не за жену, а за то, что не поделили добычу, – ну, денег, в общем, в Чечне награбили и не поделили.

Товарищ привел меня в гости к Т-ву, и мы говорили про специфические неврозы, синдромы ветеранов чеченских кампаний. Хотя что в них специфического, нормальная густая чернуха. 39-летний пенсионер Евгений Т-в, бывший старший прапорщик Тульского УВД, смотрит сквозь толстые стекла и передвигается по комнате с видимым усилием – тромбофлебит, язвы на ногах, последствия военной травмы, – а я думаю, что история снайпера с близорукостью минус 10 неправдоподобна по определению, это совсем уж дурная литература, но в совершенную растерянность я прихожу, узнав, что Т-ов отправлялся на срочную службу в армию, будучи прокурорским сыном. Чрезмерно, чрезмерно!

Отец его, Александр Андреич, однако же, сидит рядом, с документами наготове – он, законник, обстоятельно собирает все бумаги, от медицинских карт сына-школьника до газетных вырезок. И да, получается, что болезненного мальчика с врожденным пороком сердца и прогрессирующей близорукостью отправляли в призывную армию по блату; армия была необходима – Женя собирался на юрфак института военных переводчиков, и мать с улыбкой рассказывает, как носила коньяк «Наполеон» военкому – отблагодарить. Т-в попал в войска химзащиты и несколько месяцев пробыл в Чернобыле (статуса – а значит, и льгот – чернобыльца у него нет, и это отдельная проблема). В институт его, однако, все равно не пропустила медкомиссия, зато легко, безмятежно пропустила в милицию.

Кажется, только в России может быть такой модус здоровья, при котором нельзя учиться, но можно идти на войну. Суммарный стаж Т-ва в чеченских командировках – полтора года. Листаю почетные грамоты, наградные листы, личную благодарность от Верховного главнокомандующего. Орден Мужества Евгений получил не в Чечне, а в родном городе, спустившись ночью в магазин за хлебом, – ровно в эту минуту магазинчик подвергся вооруженному налету; Женя был без оружия и без формы, грабителей задержал, но получил ножевое ранение. О том, что один из городских банков оказал материальную помощь герою, находящемуся в больнице, написали несколько местных газет, правда, размер помощи – 3 000 рублей – не уточнили. Кроме «Мужества», у Т-ва еще пять государственных наград, из них две медали за отвагу.

Выставочный боец!

И что имеет?

Пенсия Т-ва по выслуге лет – 4 430 рублей.

Если получит группу инвалидности – его доход составит 6 600 рублей.

Ох, заживет!

II.

Родина слышит, Родина знает, что ее сын на дороге встречает? Проблемы у Т-ва, несмотря на всю нетипичность, сугубо типовые, удручающе банальные, – почти такие же, как и у его тульских коллег, а у тульских коллег – такие же, как у всех ветеранов горячих точек.

Государство не отвечает за свои слова.

Например. Женя показывает документ, согласно которому он и все члены его семьи освобождаются от всех коммунальных платежей на время командировки в зону боевых действий. Ссылки – Указ президента, Постановление правительства. Средняя длительность командировки – три или шесть месяцев: большая экономия для семьи.

– Понес в ЖЭУ № 2 Зареченского района – мне говорят: платите по полной стоимости и подотрите себе задницу этой бумажкой

И указом, значит, и постановлением.

На лекарства, если отоваривать все рецепты, нужно семь-восемь тысяч рублей в месяц. Это, между прочим, месячная зарплата действующего омоновца. От бесплатных лекарств давно отказались, в аптеках их нет (славная судьба зурабовской программы ДЛО общеизвестна), проще взять ничего не компенсирующую компенсацию в полторы тысячи рублей. В эту сумму, собственно, – плюс льготный проездной, и укладываются почти все монетизированные льготы ветеранов горячих точек.

III.

Эти боги войны через одного – белобилетники. Саша Дрожжин во время службы в ОМОНе стал инвалидом третьей группы – задерживал бандитов, получил сильный удар печаткой в глаз, прошел через несколько операций, уволился из ОМОНа. Глаз практически не видит – отслоение сетчатки, и это не помешало ему провести сорок месяцев в Чечне (медкомиссию за Сашу прошел другой человек, это оказалось легко). Группу инвалидности с него недавно сняли, словно глаз способен ожить.

– Вы же знаете, что военно-врачебная комиссия сделает все, чтобы при приеме признать тебя максимально больным и при увольнении – максимально здоровым, – говорит мне Константин Суханов, инвалид второй группы, бывший боец отдельного батальона спецназначений УВД.

С прошлого года Суханов живет на пенсию в пять с небольшим тысяч рублей. В 2002-м в Чечне он получил компрессионную контузию позвоночника; через четыре года контузия дала о себе знать невыносимыми болями; невропатолог в поликлинике УВД безмятежно говорила: хандроз. Потом, правда, пролечили в нейрохирургии, отправили на инвалидность.

У Суханова двое детей, им полагается – в связи с утратой трудоспособности их отцом – роскошное пособие аж в три тысячи рублей. Ну вот как не погонять инвалида? Творческая мысль чиновников безбрежна – твори-выдумывай-пробуй! Для назначения пособия детям Суханов должен принести в зубах, помимо доброго десятка справок, еще и справку из Пенсионного фонда о том, что его жена не получает пособия «по утрате кормильца». Но поскольку кормилец вполне себе жив, Пенсионный фонд отказывается отвечать на абсурдный запрос, и человек, которому периодически отказывают ноги, а боль под коленом можно снять только обезболивающими, применяющимися для онкобольных («будто наматывают все нервы на горячий шомпол – и поворачивают»), должен пройти километры коридоров.

IV.

Теоретически мои собеседники не совсем бедные люди – они обеспечены виртуальным капиталом: кто в 500, а кто и в 700 тысяч рублей. Про этот капитал нельзя сказать, что он существует только на бумаге, потому что даже и на бумаге он не существует, все бумаги вне зоны доступа; милиционеры и контрактники знают, сколько им должна Родина, если бы выполняла свои обещания. Это знаменитые «боевые выплаты», притча во языцех всех военных судов – за день участия в боевых действиях бойцу полагалась доплата от 850 до – в последние годы – 1 300 рублей. Собственно, на вторую чеченскую – они говорят открыто – только за этим и ехали, и практически все сталкивались с тем, что в конце месяца оказывались «закрытыми», т. е. подлежащими выплате боевых, всего 2-3 суток. С 2004 года стали платить не боевые, а президентские, 660 рублей в сутки, но дни фактического участия в боевых действиях стали определяться отцами-командирами. Ветераны убеждены, что им оплатили лишь 10-20 процентов от должного, и если в начале 2000-х они еще пытались биться, подавали иски и даже что-то выигрывали, то сейчас добиться справедливости совсем уж нереально, нужно с головой погрузиться в сутяжную стихию. Ни сил, ни средств, ни навыков для этого нет. Если искать крайнего, ответственное лицо, то начальник финчасти сбросит на начальника штаба, а у начальника штаба будет виноват начальник управления, и так до бесконечности.

– С этими боевыми – ну то же самое, что с тушенкой, что с обмундированием, знаете, выдавали такое, что в нем только на даче работать, – говорит Суханов. – Мы их уже не добьемся.

Периодически по всей России вспыхивают судебные процессы по выплате «боевых», вспыхивают – и затихают. Тульские омоновцы подавали четыре иска.

– Был у нас в Ведено подполковник Т-к, – говорит один из контрактников, – у него, вот чудеса, в месяц выходило сто боевых дней! Значит, себе – каждый день, на жену, на шофера, на четырех своих телохранителей, делился с ними. И вот в то время как нам начисляли боевых за двое-трое суток, их выписывали на телефонисток в Москве, обеспечивающих операцию!

Минобороны завалено исками. Всем греет душу история одного контрактника из Тамбова, который собрался и нанял хорошего адвоката, тот выложился по полной, ездил на Северный Кавказ и в Москву, – и вот отсудил миллион рублей за гонорар в триста тысяч. «Один из наших прорвался!»

V.

Скептически улыбаясь при словах «патриотизм» и «героизм», они признают, что федералы много лучше, благородней ментов; на иных рассказах я выключаю диктофон. Зачистка. Кровь. Зарплата. Чужие бизнесы. Болезнь. Обман. Унижения. Двести двадцать три рубля пятьдесят шесть копеек. Вокруг держава, она традиционно не держит слова, блажит и крохоборствует, надкусывает и выбрасывает, помогает на 49 копеек и розовощеко рапортует про миллион, нагибает в невыносимую просительскую позу того, кто… (далее список боевых подвигов), – и презрительно морщится, как-не-стыдно-тебе-мужику-попрошайничать, – а полковник А. на наши боевые купил гелендваген, а полковник Б. выбил своему сыну, не бывавшему ни в одной боевой командировке, муниципальную квартиру, а ты кто такой, а руки в крови, а водку кто жрал, а зачистки кто проводил? Сиди, молчи. Не рыпайся.

Но место патетики не бывает пусто – и с все большей симпатией, с все возрастающим сочувствием они, «кровавые псы режима» (все очень разные – мальчики из интеллигентных домов и мальчики из умирающих деревень, чинные отцы семейств и маргиналы, хромые кормильцы, несостоявшиеся юристы, честные и нечестные, жлобы ментовские) задумчиво смотрят в сторону Гражданского фронта, и членство в патриотических партиях или казаческом движении совсем не мешает многим из них сочувствовать оппозиции.

И левая риторика все отчетливее проскальзывает в их речениях.

Пока еще на распутье, пока еще впотьмах, – но, кажется, эта сила, эта жесткая, напряженная общность только на время затаила дыхание.

Михаил Харитонов
Быдло

Как оно замычало

То был типичный кухонный треп. И водка – хотя нет, кажется, коньяк. Инга – малахольная филологическая барышня, с которой Боря тогда жил, – наделала к нему горячих бутербродиков с сыром, щедро сдобренных какой-то приправой цвета ржавчины. Противень с бутербродиками остывал на высокой книжной стопке. Из-под жестяного бока выглядывал корешок солидной научной книжки «Русско-еврейский диалог». Название очень подходило к случаю.

– Ну, нет же, Миша, ты как-то не так все это понимаешь, – Боря делал сложные движения руками, как бы пытаясь одновременно опрокинуть рюмашечку, дотянуться до бутербродика и переспорить собеседника. – Ты сводишь субкультуру к языку, а это одна из практик…

Не свожу, – возразил я, берясь за недоеденный бутер, – я говорил о критерии, а не об определении. Субкультура порождает свой язык. Есть свой язык – есть субкультура. Нет языка – нет субкультуры.

– Ну, так ты, значит, все-таки определяешь, – Боре все-таки удалось выпить, и теперь ему осталось только закусить и переспорить. Обе задачи были, в общем, разрешимыми. Я устал, и мне не хотелось гавкаться по поводу того, что такое культура вообще и субкультура социального слоя в частности. Дурацкая ведь тема. Лучше выпить по последней и уже начинать собираться.

Но Боре приспичило. Он никак не мог отцепиться, не спеленав меня предварительно ниточками своей аргументации полностью и окончательно, как куколку.

Смотри, – он цапнул бутербродик, но зубы не вонзил, ему было важно сказать. – Субкультура может порождать жаргон. Ну там словечки разные, выражения. Но то же самое происходит и в любой компании, даже в большой семье. Даже намеки на общую историю, на какие-то случаи из жизни, это тоже часть языка…

Язык полноценной субкультуры, – сказал я, судорожно ища в уме, на какого бы авторитета сослаться, потому что мысль была моя собственная, следовательно, дешевая и малоуважаемая, – должен содержать четыре специальных слова. Если они есть – это она. Если их нет – нет.

И што за шлова? – Боря, наконец, принялся за бутербродик, с видимым трудом откусывая остывшее.

Во-первых, – начал я, наливая себе последнюю, – два оценочных суждения. Слова со значением «хорошо» и «плохо». То есть в рамках данной субкультуры хорошо и плохо. Ну, например, у фидошников это «рулез» и «саксь». Интернет-жаргон это подхватил. Или, скажем, «трефа» и «кошер». Или «кайф» и «лажа»…

Допустим, – Боря перехватил емкость со спиртным и накапал себе. – Но это еще не субкультура.

Да, – сказал я. – Нужны еще два слова, обозначающие носителя этих качеств. Человека, который свой, правильный и хороший, – и человека, который чужой, неправильный и плохой. С точки зрения этой субкультуры, разумеется. Если этих слов нет, это еще не она. Ну, например, у хиппи – «хипарь» и «цивил»… Или там…

Сейчас ты скажешь – «еврей» и «гой», – предупредил Боря, опасаясь возможной бестактности с моей стороны. – Кстати, так никто не говорит, сейчас это чисто антисемитский жаргон…

Ага, – разговор начал меня занимать. – Дальше система развивается: есть просто чужой, а есть маркированный противник. Например, «антисемит».

Ну да, что-то такое, – Боре, как все-таки интеллигенту, стало интересно развить мысль. – Но тут не всегда так. Для компьютерщика, скажем, чужой – это «юзер», а «ламер» – не противник, а просто надоедливый и малограмотный юзер с амбициями и без культурного, так сказать, капитала…

Не совсем, – начал поправлять я Бориса, который в интернетном жаргоне разбирался не шибко, но тут неожиданно вступила Инга.

Еще «натурал», – сказала она почему-то обиженно. – Они так нас называют.

Геи? – зачем-то уточнил Борис. – Миша их сейчас назовет… – он опять покосился на меня, как бы заранее опасаясь бестактности и ожидая ее.

Вот так и назову. Пи… – начал я, но Боря взмахнул руками, отметая.

Ну вот! Сам же в таких случаях говоришь – как соберутся интеллигентные люди, так обязательно начнут или еврейский вопрос обсуждать, или гомосятину! Может, хватит? Мы же не быдло!

– О, кстати, хороший пример, – мстительно вставил я. – Быдло.

***

Есть вещи, которых бояться не стоит, потому что они нестрашные, ну или не очень. Темнота, собаки, пауки, узкие пространства. Человек, который боится чего-то такого, считается больным. Его лечат – или терпят «какой он есть», пытаются как-то помочь преодолеть страх.

Есть вещи, которых бояться стоит, потому что они страшные, и даже очень, но если ты их все-таки не испугаешься, тобой будут восхищаться, даже если и не одобрят. Например, прыгнуть с парашютом или отказаться давать показания человеку в форме. Тот, кто не испугался подобного, может, конечно, получить в свой адрес косой взгляд, и больным его, может, назовут – но неискренне, с завистью. Потому что понятно ведь: он как раз не больной, у него, наоборот, здоровья до фига, вот и геройствует. Это такая роскошь, типа, «не каждый может себе позволить».

Между постыдными слабостями и геройством лежит серая полоса социально дозволенных и разрешенных страхов. Бояться – в разной степени, в разном стиле – можно начальника, пули, повышения цен на бензин. Одно время было комильфо бояться атомной бомбы, на Западе так до трясучки и рытья убежищ, сейчас это не принято и считается патологией. Ну и так далее, список велик.

Из этой схемы не то чтобы выламывается, но все-таки выделяется группа фобий и страхобоязней, не просто разрешенных к переживанию, а специально рекомендованных и даже выращиваемых в душе, как цветы в кадке.

Прежде чем продолжить, потянем за слова «разрешенные» и «рекомендованные». Разрешающая и рекомендующая инстанция – это, как правило, всякие сообщества и коллективы, которые имеют над людьми определенную власть. Начиная от семьи и кончая классами, нациями, социальными слоями и так далее. Заинтересованы они в основном в том, чтобы человек оставался им подчинен, не рыпался и не позволял себе особо недовольничать, в своих проблемах винил прежде всего себя и так далее. Для этого вырабатывается особая система пугалок и страшилок.

Универсальная схема социальной страшилки проста. Люди делятся на два класса: хорошие и хреновые. Хорошим хорошо, а хреновым хреново. Те, кому хорошо, должны держаться более или менее вместе, крепя оборону от хреновых, которые хотят занять их место. Еще лучше – самим на хреновых напасть и отнять у них последнее, чтобы лишить их самой возможности чего-то хотеть.

Российское общество, хромое и корявое, тоже с грехом пополам выработало таковую систему. Эта система уродлива, но уж какая есть.

К девяностым годам Россия подошла более или менее эгалитарной страной. Социально-имущественные различия, конечно, были, но скорее количественные, чем качественные. У одних было «больше», у других «меньше», но то, что было, было примерно одним и тем же. Конечно, счастливый владелец джинсов, машины или дачи в Барвихе надмевался над советским инженером за сто двадцать рублей, как некий бог, но по сути разница была невеликой. Потому что инженеришка джинсы имел хоть и болгарские, но все-таки того же вида, на машину копил, и к тому же имел собственную гордость. А уж когда началась перестройка, инженеришка пупырился, думая, что сейчас ему дадут, наконец, заработать.

Думал он так зря. Потому что социально расслаивать Россию начали не с создания класса богатых, а с создания класса бедных.

Сейчас никто не придает особого значения тому факту, что все усилия тогдашних властей – как государственных, так и «властей дум» – были направлены не на обустройство класса богатых людей, а на создание искусственной нищеты, насильственного опускания целых социальных слоев. По масштабу это было сравнимо с гражданской войной, разрухой и коллективизацией разом. Бедность масс была главной, если не единственной целью реформ – причем бедность как материальная, так и культурная, и социальная. Людей буквально калечили, сознательно и целеустремленно.

Как делали быдлом? Мы знаем о массовых технологиях – типа закрытия производств, удушения налогами, гуляй-вольная бандитам и прочее. Еще страшнее это выглядело на индивидуальном уровне, на конкретных людях. Лишиться всего мог буквально, буквально каждый, причем из-за ерунды или вообще «нипочему». «На него повесили долги и включили счетчик» – фраза из того времени, жуткий денотат, которой лучше к ночи не вспоминать. Но могло быть и куда проще, «без ужасов». Вот вчера ты жил, никого не трогал, берегся от всех напастей и ни во что не лез – а тут верная, любящая жена, подсев на рекламу, снесла все семейные сбережения во «Властелину». Или, скажем, сын сторчался и начал таскать из дому все ценное. Или просто – муж ушел из дому и не вернулся, потом пришли какие-то люди с документами на квартиру… Что-то такое могло случиться всегда, в любой момент, включая самых что ни на есть высокопоставленных шишек, залетевших под какую-нибудь раздачу.

Одновременно в общество ведрами вливали страх и ненависть по отношению к бедным. Бедные – которых, напоминаю, тогда же и штамповали в массовом порядке – были объявлены врагами общества, носителями проклятых коммунистических идеалов, природными черносотенцами, будущими погромщиками, людоедами и просто собаками (тогда было принято слово «шариков»). Но главным было слово «быдло» – вообще-то полонизм, подлый, как все польское. Слово это стали бешено пиарить – так, чтобы людей корежило, корчило от страха и ненависти. Образами «голытьбы» и «быдла», которое вот-вот подымет страну на вилы, если не держать его в железной узде, кормили досыта, впихивали в мозг под давлением, как французскому гусю через трубку. Страхом и ненавистью пичкали отовсюду – как по федеральным телеканалам, так и из элитных модных журналов для молодых негодяев, с их посылами типа «лучше быть геем, чем нищебродом», «наркотики лучше нацизма» и т. д.

Так формировался класс, который очень хочется назвать, по аналогии, «шляхтой», но который сам себя именовал «небыдлом» и «приличными людьми». Не обязательно это были богатые или хотя бы обеспеченные. Скорее, там сбились особо падкие на пропаганду быдлоненавистничества. Какая-нибудь интеллигентная старушка, у которой реформы съели сбережения, пенсию, даже жизнь детей, могла трястись от быдлоненавистничества не хуже какого-нибудь скоробогача, выковыривающего из кривых зубов остатки рябчика с ананасом.

Что касается «собственно богатых», они относились к «быдлу» с несколько большим пониманием, хотя и безо всякой любви. Каждый «успешный человек» того времени про себя знал, что избежал горчайшей участи не по уму и заслугам, а благодаря случаю и обстоятельствам. И что он ничем не лучше тех, кого выбросило за борт – и кого он сам бил по пальцам, чтобы они на борт не влезли. Но, разумеется, оказаться в рядах нищего быдла новый богатый класс боялся отчаянно, дико.

Последствия этого страха были парадоксальны.

С одной стороны, перспектива «остаться без всего» вызывает в уме ту идею, что кровную копеечку надо спрятать, прикопать – например, положить на счет в каком-нибудь надежном западном банке, а еще лучше – в банку стеклянную, и закопать, на черный-то день. С другой – тот же самый страх провоцирует траты, желание постоянно покупать дорогое и блестящее, жрать в дорогих ресторанах и каждое воскресенье летать за границу, дабы доказать самому себе и окружающим, что ты не нищий, не нищий, ни в коем случае не нищий.

На это последнее – убеждение себя и окружающих, что ты в безопасности и не заражен – работала, например, тогдашняя индустрия увеселений, все эти клубы-рестораны, набитые охранниками, с жесточайшим фейс-контролем, металлоискателями на входе и чуть ли не рентгеном. Помимо прагматического смысла всех этих мер (тогда кровь лилась ведрами), они имели и символическую составляющую, а именно карантинную.

Я хорошо помню, как впервые тыркнулся в какой-то кабак, доселе доступный, – и у меня потребовали «клубную карточку», потому что жральня, оказывается, перешла на «клубную систему». В другом месте мне – с заранее заготовленной брезгливой гримаской – подали меню с тридцатидолларовым кофе-эспрессо. Как мне объяснили впоследствии, это была «отсекающая цена» – то есть чтобы быдло вроде меня в заведение не ходило, и за это мое отсутствие кто-то переплачивал за чашечку вдесятеро. Про бушевание фейс-контроля уже молчу: его в те годы не практиковал только ленивый. Ощущение было, как будто в страну пришла эпидемия, и немногие здоровые готовы платить и унижаться, чтобы уберечься от бушующей вокруг заразы. Пир во время чумы, в самом прямом смысле.

Несколько слов стоит сказать о «естественном милосердии» и милости к падшим. Как показывает историческая практика, сочувствие к нищете и реальная помощь нищим возможны только в двух ситуациях. Либо когда перспектива нищеты для богатого человека является настолько маловероятной, что он может относиться к нищим как к существам иной породы, вроде собачек, которых жалко. Либо в обществе восточного типа, где царит спокойный фатализм и понимание того, что все дела человеческие в руках судьбы, «кисмет». В России же не было ни того, ни другого. Милосердия, соответственно, тоже.

Липкий ужас перед быдлом несколько спал в конце девяностых, после дефолта. Ощущение миновавшей опасности оздоровило моральный климат, а произошедшее тогда же окончательное – хотя и грубое – социальное расслоение довершило дело.

Страна четко разделилась на быдло – которое навсегда быдлом и останется, быдлом и помрет, а если и будет воспроизводиться, то только в качестве быдла – и тех, кто удержался на краю. Упасть вниз, в нищету, можно и сейчас, но для этого все-таки надо сделать хоть пару шагов своими ножками, а не просто «влететь».

Оставшаяся на светлой стороне жизни часть российского населения немедленно начала вырабатывать новые страхи.