Текст книги "Журнал ''ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ''. Сборник фантастики 2007"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
ЙАЛОКИН
Я в больнице. В больнице? Да, именно в ней. Коридор – длинный, пустой, серый. Ни звуков, ни запахов. Почему я решил, что это больница? Я это знаю, вот и всё.
Не видно людей, лишь невзрачные блёклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону…
– Нет людей, нет больничного запаха, – прерывает меня лысый собеседник, и его мелкие бесцветные глазки превращаются в насмешливые щёлочки. – Почему же вы так уверены, что это больница?
Меня раздражает нелепость ситуации. Я у психотерапевта! Чувствую себя неуютно, мне неловко, стыдно, но эти сны, перепутавшиеся с явью, меня уже доконали. Вместо ответа прикасаюсь ко лбу, где наискось, от середины, из-под волос и почти до виска проходит багровое русло шрама.
– Да, я наслышан, – кивает доктор. – Случайный осколок.
– Случайный! – усмехаюсь я. – На войне не бывает случайностей. Это, скорее, закономерность. Я ещё легко отделался. Но по госпиталям и больницам поваляться пришлось. Я их теперь нутром чую, они мне в печёнку проросли!
– Ну, хорошо. Пока всё понятно. Раз у вас подобные заведения «в печёнках», то сниться они вам будут ещё долго. Продолжайте.
Психотерапевт откидывается на спинку кресла и складывает короткие пухлые ручки на солидном полушарии живота.
Я прикрываю веки.
Невзрачные блёклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону. Я подхожу к ближнему окну, выглядываю на улицу. Снизу мне машет… Аня! Анютка, Анюшечка. Как я люблю это имя! Особенно полное – Анна. Имя-палиндром. Не так уж много таких имён, если подумать. Разве что «Алла» придёт в голову сразу. Но «Алла» – слишком громко, развязно. «Анна» же – словно вздох, мягкое, задумчивое, чуточку грустное. Как и сама она – моя Анюша. Да нет, не моя. Лишь только в мечтах, да и то… Неправильные это мечты, нелепые, глупые. Когда спохватываюсь, гоню их от себя, но они настырны: возвращаются снова и снова. Но это когда Анны нет рядом. Сейчас же она – вот, всего лишь в нескольких метрах от меня. Улыбается, машет. Прямые тёмные волосы косой чёлкой закрыли левый глаз. Анюта отбрасывает их нетерпеливым жестом, и её орехового цвета глаза оказываются напротив моих, будто и нет между нами двух этажей. Улыбка живёт лишь на Аниных губах, глаза абсолютно серьёзны, в них плохо спрятаны волнение и тревога.
Она начинает что-то кричать мне, но я не слышу. Рука тянется ко лбу, пальцы скользят сверху наискось, к виску, словно ищут там что-то. Кожа ровная, гладкая, как и положено. Я продолжаю тереть лоб. Чего-то недостаёт. Что-то должно быть тут, под недоверчивыми пальцами, кроме гладкости кожи. Они будто помнят это и продолжают искать. Не находят.
Я опускаю руку и снова гляжу вниз…
– Минутку! – останавливает меня доктор. – Вы тёрли лоб, помня о шраме?
– Да ни хрена… ничего я не помнил! – раздражённо бросаю я. Усилием воли прячу злость. – Я хочу сказать, что о шраме я не только не помнил, я о нём вообще не знал. Ничего. Там ему не было места. Там я не был солдатом. Скорее всего – мелким чиновником, клерком.
– Ваша жена – программист, – бросает доктор. Уточняю:
– При чём тут моя жена? – до меня не сразу доходит, что я вообще не помню ни о какой жене. Но лысый уводит разговор в другую сторону:
– Вы вспоминали об именах-палиндромах. Почему?
– Да потому что «Анна» и есть палиндром. Такие имена – редкость, я же говорил.
– Вам не кажется, что вы невольно переносите это качество – редкость имени – на его обладательницу? – подается вперёд доктор. Я опять начинаю злиться:
– Мне не кажется. Она и есть редкость. Единственная. Лучше всех! – спохватившись, умолкаю. Но тот словно не замечает этой вспышки, спокойно продолжает:
– Не думаю, что подобные имена столь уж редки. Вот вы ещё вспоминали «Аллу»… – он надолго задумывается, потом удивлённо выдыхает: – И правда, редкость. Разве что «Ада» ещё, да мужское одно, и то уже позабытое, – «Тит».
Я ухмыляюсь. Как-то я указал Ане на редкое свойство её имени. Она тут же «перевернула» моё. «Йалокин», – засмеялась тогда Анюшка, и я подхватил её смех: «Ага, Йолупукки. Финский Санта-Клаус». – «А что? – удивилась Аня. – Ты ведь и правда Клаус!» – «Только не Санта», – скривил я в улыбке рот. «Санта, Санта!» – зажала Анюша мою гримасу ладошкой.
Я вздрагиваю, выдернутый из воспоминаний голосом доктора:
– Так что там у нас было дальше?
Я снова гляжу вниз. Анна по-прежнему машет мне.
Непостижимым образом оказываюсь на нижнем пролёте лестницы. Рука еще на перилах. Сверху ложится ладонь Анны. Маленькая, теплая, нежная, родная. Случайность? Нет, она не убирает руку. Смотрит мне прямо в глаза, словно ищет что-то там, в глубине. Не выдерживаю, отвожу взгляд. Не могу, не верю…
Аня вдруг отдёргивает ладонь и обвивает мне шею руками. Я стою замерев, не шевелясь, только сердце колотится гулко и часто. Мне хочется, чтобы Анна всю жизнь вот так висела на мне. Но почему? Зачем она сделала это? Не могла, не должна была совершить столь странный поступок моя серьёзная, избегающая даже шутливых объятий, любимая.
Мне становится ужасно неловко. Чтобы спрятать глаза, поднимаю к ним запястье с часами…
– У меня снова вопрос, – дотрагивается до моей ладони доктор. – Вы сказали, что Анна избегает объятий. Почему?
– А почему она должна обниматься со мной? Кто я ей? Брат, сват… любовник? – я нервно всхохатываю. – Если я её… если я испытываю к ней какие-то чувства, это вовсе не значит, что и она должна испытывать подобное ко мне.
– Но ведь она… – вскидывает брови доктор и замолкает, вновь уронив их к переносице.
– Что «она»? – я невольно напрягаюсь.
– Н-нет, ничего, – опускает глаза толстяк.
Что-то тут явно не то, но мне почему-то не хочется ничего выяснять. Становится неприятно и даже… страшно. Мне не нравится это, и я спешу продолжить рассказ.
Я поднимаю к глазам запястье с часами. Половина десятого. Что?! Но ведь мой теплоход… Он уже отходит! Бегу к причалу, заполненному провожающими. Так и есть – между бетонным краем и белоснежным бортом уже пара десятков метров! Угрюмый матрос почти вытянул на палубу трап – две грубо сколоченные доски с поперечными брусками-ступенями.
Машу руками, кричу. Толпа на берегу подхватывает мои вопли, кто-то орёт: «Поворачивай взад, пациента забыли!» На теплоходе незамедлительно реагируют. Судно теряет ход, останавливается, сдаёт задом. Вновь выдвигается трап. Облегчённо перевожу дух. Но замечаю вдруг, что я уже не у края причала. Между мной и надвигающимся белым бортом – толпа, которая больше не кажется доброжелательной. Люди толкаются, матерятся; каждый стремится оказаться поближе к трапу, который уже почти касается нижним краем бетона.
Я снова кричу и тоже бегу к трапу. Пытаюсь бежать; ноги становятся ватными, воздух словно сгущается. С ужасом наблюдаю, как недавние провожающие отчаянно рвутся стать пассажирами; карабкаются по трапу, сталкивают в воду менее расторопных, лягают напирающих сзади, бьют кулаками в перекошенные, раззявленные в панической ярости рты.
«Их можно понять, – неожиданно думаю я, – ужас войны превращает людей в скот. Каждый сам за себя. Спасайся, кто может. Наверное, этот теплоход последний».
А ведь и правда последний! И скоро тут всё превратится в кроваво-огненный ад. А я? Как же я?! Я не солдат, я простой обыватель! Я нежен, хрупок, я беспомощен и беззащитен! И я хочу жить!
Животный ужас захлёстывает меня, подстегивает, удесятеряет силы. Я снова рвусь к краю причала и вдруг слышу сзади:
– Йалокин!
Боже, я забыл про Анну! Спасая шкуру, забыл о любви. Значит… значит, я не любил… не люблю? Ведь нет ничего на свете сильнее любви; ни война, ни инстинкт самосохранения не могут, не должны победить её, затоптать, загубить, заставить забыть.
– За-за-за-за-быыыылииии!!! – исступленно вою я, видя, как вновь задираются вверх перечёркнутые множеством деревяшек-ступенек доски, как отступает белоснежная стена спасения от опустевшего причала. А я не могу остановиться. Я всё бегу и бегу, нелепо вскидывая ватные ноги в воздушном киселе. И он милосердно заползает мне в уши, затыкает их холодными, липкими бирушами, и я уже почти не слышу полустон-полушёпот:
– Йалокин!..
Я замолкаю. Пытаюсь прийти в себя. Получается плохо. Частично я всё еще там – на причале, бегу к отплывающему теплоходу. И мне кажется, что сидящий напротив лысый толстяк – не более чем мираж, сновидение. Наступает именно то состояние, что и заставило меня обратиться к нему. Полуявь-полусон, не-явь, не-сон, или, ещё точнее: «Где явь? Где сон?»
«Может быть, и Анна мне всего лишь приснилась?» – с обречённой надеждой думаю я. Мысль о любимой, которую предал, заставляет меня очнуться полностью. Резко, разом, рубящим ударом топора отрезая сон от яви. Или… явь ото сна?
– Ну, ну! – оказывается, доктор уже вылез из кресла и склоняется надо мной. – Очнулись? Вам плохо?
– Нормально, – бурчу я под нос, злой на себя за проявленную слабость. – Я в порядке. И у меня всё. Если вот это, – обвожу я вокруг руками, – не продолжение сна.
Толстяк хихикает, вновь опускается в кресло и хитрова-то-блаженно щурится:
– Знаете, а ведь ваш сон ничем особо не примечателен. И вот этот разрыв, когда пропадает больница и появляется корабль, тоже, по сути, логичен. Больница– здание – пассажирский теплоход. Это ведь сходные понятия. Куда-то опаздывать во сне – обычное дело. Война – это отголоски вашего прошлого. Тоже где-то как-то нормально…
– А предавать любовь – тоже нормально? – сжимаюсь я в судороге подступающего гнева.
Доктор прячет глаза под мясистыми складками век. Лысина его покрывается капельками пота, он смахивает их ладонью и говорит, глядя в сторону:
– Прошу извинить меня, но я должен задать этот вопрос… – Он замолкает, сопит, подбирая слова, и я не выдерживаю:
– Да спрашивайте же, черт вас дери!
– Вы изменяли жене? – выпаливает толстяк и вжимается в спинку, будто ожидая удара.
Вполне возможно, я бы его и ударил. Будь у меня жена. Тогда, наверное, вопрос толстяка оскорбил бы меня. Но жены нет. Есть лишь любимая, которую я предал во сне. И которую продолжаю любить наяву. Любить, не признаваясь ей в этом. Хотя, конечно же, Аня давно обо всём догадывается. Но я не собираюсь говорить с ней о любви. Потому что не хочу ломать ей жизнь. А ещё потому, что она не любит меня. Не может она меня любить! Не бывает на свете чудес.
Скрипнув зубами, бросаю:
– У меня нет жены.
Доктор хмурится. Снова отводит взгляд.
– Вы успокойтесь, голубчик, – бормочет он. – Всё в порядке, вы не спите.
– Я надеюсь, – хмыкаю я, не понимая, к чему он клонит.
– Всё в порядке, – повторяет психотерапевт. Теперь в его голосе слышится больше уверенности. – Успокойтесь, расслабьтесь, забудьте ваш сон и вспомните.
– Что? – начинаю я злиться по новому кругу.
– Ну, для начала, с кем вы сюда пришли. Кто ждёт вас там. – Доктор тычет пальцем-сарделькой в сторону обитой рыжим дерматином двери. Я нервно выхохатываю:
– Же… на?
Толстяк расплывается в улыбке и умилённо кивает. Словно перед ним любимое чадо, впервые сказавшее «папа».
Злость мгновенно улетучивается. Мне становится страшно. Я вскакиваю и начинаю возбужденно лепетать:
– Да поверьте, ну нет у меня жены! Вот, смотрите, у меня и кольца обручального нет! – я вытягиваю правую руку и замираю. Глаза мои пялятся на распростёртую в воздухе ладонь, но я отказываюсь им верить. На безымянном пальце… блестит золотой ободок.
Всё. Я не выдерживаю. Кольцо добило меня. Хватаю толстяка за лацканы пиджака, начинаю трясти:
– Что это? Что?! Твои дурацкие методы? Пока я был в отключке? – пытаюсь сдёрнуть кольцо, но оно сидит мёртво, словно вросло в палец. – Тупой идиот! Сволочь! Скотина! – я выплёвываю в лицо доктора и некоторые другие слова, но тот, надо отдать ему должное, выдерживает мой натиск достойно. Ждет, пока я успокоюсь, и подходит к рыжей двери. Открывает, говорит кому-то за ней:
– Анна Михайловна, будьте любезны, зайдите!
Дверь распахивается. В проём шагает… Аня. Анютка.
Анюшечка. Моя любимая.
Глаза закатываются к потолку, я вижу, как быстро он удаляется, жду удара пола о спину и…
Падаю в белую пустоту. Передо мной по-прежнему сидит доктор. Нет. Не доктор. Вообще непонятно кто. Почему-то не могу сфокусировать взгляд на фигуре напротив. Зато, опустив глаза, вижу на себе нелепый красный полушубок с белой каймой. Она сливается с фоном, и кажется, что ноги мои, в чёрных сапожках с блестящими пряжками, отрезаны и парят отдельно от тела. Я невольно шевелю ими, чтобы развеять неприятную иллюзию. Ноги охотно отзываются. Зато я не помню, кто я такой.
Вслух я ничего не говорю, но ответ получаю сразу:
– Как кто? Йолупукки, конечно.
– Нет-нет, Йалокин! – внезапно вспоминаю всё. Мой нечёткий собеседник отмахивается:
– Да какая разница! Главное, что ты можешь то, чего не могут другие. Значит, ты и есть этот… Санта-Клаус. Тирли-динь, тирли-динь, тирли-тирли-динь! – гнусаво поёт Расплывчатый.
Я в очередной раз начинаю злиться:
– Да какого!.. Что я ещё там могу? Кто ты вообще такой?!
– Я-то не всё ли равно кто? – голос Неясного тоже становится злым. – А вот ты – пакостник! Наворотил, напутал, понимаешь.
– Что я напутал? Что наворотил? – я отчётливо понимаю, что шутки кончились. Но совершенно не могу понять, чего от меня хотят.
– Где сон? Где явь? – говорит Нерезкий моим голосом. И добавляет грустно и тихо: – А любовь? Всё-таки есть? Или она лишь сон, вымысел, нелепая ошибка? – голос становится сухим, жёстким, чеканным. – Выбирай. Исправляй. Мир потерял равновесие, расфокусировался. Он на грани исчезновения. Из-за тебя.
– Да почему из-за меня-то?! – взываю я то ли к туманному незнакомцу, то ли к белой пустоте вокруг.
– Да потому что ты – Йалокин. Йолупукки. Санта-Клаус. Просто Клаус, без Санта. Какая разница? Всё равно выбирать тебе.
– Что? Что мне выбирать? – мой голос предательски дрожит. Я сдаюсь. Мне ничего не остаётся.
– Где сон, где явь. Как решишь – так и будет. Но если ошибёшься… Мало не покажется. Всем. И тебе тоже. И Анне.
Я наконец-то понимаю. Моя болезнь, где сон перепутался с явью. Каким-то образом она повлияла на реальность. Поставила мир на грань исчезновения. И я должен понять, что же в моей жизни сон, а что явь. Где настоящий мир: там, где я со шрамом на лбу, или там, где, обрубив любовь, шрам пересёк сердце? Чушь, бред, нелепость!
Да– Да, может быть, всё-таки бред? Вот это всё – тоже бред, очередной сон? Тогда не нужно ничего выбирать, всё это чушь собачья. А если всё-таки явь, то её-то как раз и надо выбрать. Как всё очевидно и просто!
Я не успеваю открыть рот, как Некто напротив произносит усталым голосом:
– Не умничай. Выбирай. Осталось восемнадцать секунд.
– Постой-постой, – протестую я, но тут же слышу отчётливое щёлканье метронома. Мозг непроизвольно включает обратный отсчёт: «Семнадцать, шестнадцать, пятнадцать…».
И я собираюсь. Сосредотачиваюсь. Соображаю, анализирую.
Больница – корабль. Мало логики. Это сон. Но тогда явь – где я ранен, контужен. Значит, и с логикой у меня может быть не всё в порядке. Или с восприятием, с отображением, с чем ещё там… Может, как раз больница-здание-корабль – это и есть логика, как говорил лысый доктор? В том, что я добровольно пошёл к психотерапевту, ещё меньше логики. Нет, так мне не определиться.
«Семь, шесть, пять…»
Ой-ёй-ёй! Думай быстрей! Еще быстрей! Вот так… Чувствую, как мыслительные процессы ускорились до предела. Восприятие времени заметно притормозило.
«Чееееетыыыы…»
Остаётся Анна. Любовь – единственный критерий. Так ведь и должно быть. Любовь – это жизнь. И наоборот.
Итак. В одном случае я предал. Оказался слабаком. Инстинкт самосохранения взял верх. Это позорно, обидно. Стыдно узнать о себе такое, но это вполне возможно. Это реально.
«…реее, триии…»
В другом… Ачто в другом? С ужасом понимаю, что не помню, каку меня было с любовью в другом случае. Любил ли я там Анну вообще? Да и была ли там Анна?
«Дваааа, ооод…»
Вспышка в мозгу. Рыжий дерматин. Дверь. Анна. Жена!
Какая жена?! Аня, Анютка, Анюшечка! Моя любимая! Она не может быть моей женой!! Это нелепо, это невозможно, это бред, это – соооооон!!!
«…ииин!»
Я успеваю.
Я всё же успеваю прыгнуть, ухватиться за край грубо сколоченных досок. Перехватываюсь, цепляюсь за ступеньку, подтягиваюсь. Чёрные волны подо мной раздасадованно облизываются, шумят, шуршат о белый борт, шелестят пузырьками злобной пены, заглушают, занавешивают уши. Но я всё равно слышу. Тихо-тихо. Слабо-слабо. Удаляясь. Исчезая.
– Йалокин!..
Я глохну от спасительного воя сирен.
Рубрику ведет писатель Анатолий ВЕРШИНСКИЙ
Рисунки Виктора ДУНЬКО
№ 2
Мария ПарфёноваК СЛОВУ О ЖУКАХ
– А мы тебя вот так! – Митрич цапает чёрного коня, выводит над шахматной доской перевёрнутую букву «Г».
– Однако… – противник Митрича, восемнадцатилетний Лёшка, приподнимает левую бровь, задумчиво барабанит пальцами по серым доскам стола.
– Ну что, молодежь, сдаваться будем али ещё повоюем? – усмехается в белые усы Митрич.
Дворовой кот Уголёк по-хозяйски вспрыгивает на стол, бархатисто переступает чёрными лапами, ластится к Лёшке. Лёшка незлобиво отмахивается:
– Уйди, кыса, не мельтеши. Думать мешаешь.
Уголёк обижается, гордо вытягивает шею, пружинисто спрыгивает в серую траву.
По небу размазались белые кудряшки облаков. По двору бегают, гомонят, поднимают серую пыль мальчишки. Чёрный, с белыми полосками, мяч глухо бьётся о старый щелястый забор. Соседская девчонка в клетчатой панамке листает журнал и забавно морщит усыпанный серыми веснушками носик.
Они играют, они смеются, они живут. Живут так, будто не знают, что завтра серая гладь озера подёрнется зеленцой, ослепительно-белый диск солнца вдруг окажется жёлтым, а почти чёрное небо неожиданно плеснёт предгрозовой синевой июльских васильков. Они живут так, будто всё хорошо, будто завтра не наступит цветной день.
* * *
А когда-то солнце было жёлтым и речка синей, старый лес за городом манил прохладой зелени, а молодой ещё Митрич покорял сердца местных барышень, разъезжая по узким улочкам на ярко-малиновом красавце «Москвиче»…
– Ну, и чё ты опять изобрел? – девятиклассник Жека нарочито небрежно вытряхивает из новенькой глянцевой пачки сигарету, глубоко, по-взрослому затягивается.
– Гравиуровень, – Лёвка поправляет очки, сбрасывает со лба непослушные тёмные пряди.
– И чего он делает?
– А он, – Лёвка выуживает из кармана горсть цветных пластмассовых шариков, – удерживает предметы на заданном уровне. Вот мы сейчас выставим значение, равное, скажем, пятидесяти сантиметрам и…
– …и ничего у тебя опять не получится, – выныривает откуда-то из-за гаражей вечно вертящийся возле Жеки Костик.
Да, Лёвку гением не назовешь, одна половина его изобретений не работает вовсе, а другая творит такое, что лучше б её вообще не было. Но уж не Костику об этом судить.
– Кого я вижу, – подбочениваюсь и подбрасываю носком ботинка ребристую волнушку шифера, – Костик-Жекин-хвооостик!
– Ой-ой-ой, какие мы умные, – прячется за Жеку Костик. – Да что ты, что Лёвка твой…
– …и тогда они будут висеть в воздухе. Сами! – Лёвка неожиданно громко заканчивает фразу, начала которой не слышал никто.
– Да из тебя изобретатель, как из меня балерина!
– Цыть! – Жека бросает на Костика недобрый взгляд, – дай пацану попробовать.
Лёвка в последний раз пробегает пальцами по ощетинившемуся шестеренками, антеннками и рычажками устройству, нажимает большущую круглую кнопку. Прибор мелко дрожит, стучит о побитый асфальт кривой металлической ножкой и медденно, тонкими струйками выдавливает из себя мутное желтоватое свечение.
– Тааак… – довольно кивает Лёвка. – А теперь шари-
Он осторожно заносит ладонь над прибором и медденно, один за одним, разгибает пальцы. Шарики висят.
– Ну, съел? – торжествующе кошусь на Костика.
– Да я… да он… да они!!! – заикается, размахивает руками Костик.
– Молодец, пацан! – Жека щелчком отбрасывает в сторону окурок, хлопает Лёвку по плечу. – Ну, и как ты это сделал?
Лёвка шмыгает носом, пыжится, зачем-то делает «профессорское» лицо – не хватало еще, чтобы он Жеке лекцию читать начал! Но лекции состояться не суждено: гравиуровень издает длинный, с надрывом, хрип, выплевывает в воздух синюю струю клубящегося пара и, дернувшись, замирает. Пластиковые шарики со странным чмокающим звуком падают на дворовую дорожку.
– Ыыыы!!!!!! – Жека корчится, подпрыгивает на одной ноге, неловко пытается сорвать со второй дымящуюся кожаную сандалию.
– Жек, ты чего?!
– Алхимик чертов! – сипит раскрасневшийся Жека. – Мерлин недоученный!
– Ну, Жень! – крутит в руках заляпанную зелёным пластиком Жекину сандалию Лёвка. – Я ведь не нарочно. Кто ж знал, что они это… поплавятся?
* * *
Цветные дни начинаются так же, как и чёрно-белые. И это хорошо. Когда солнце ещё не выглянуло из-за горизонта, когда на небе ни звездочки, когда редкие уличные фонари рассеивают вокруг себя одуванчиковую шапку призрачно-белого цвета, кажется, что этот день будет таким, как предыдущий: спокойным, добрым, предсказуемым. Чёрно-белым.
Но восходит солнце, и день плещет в тебя красками, рассыпает на город осколки чьей-то палитры: синюю лавку бакалейщика и алый бархат роз в городском парке, голубое журчание фонтана и каурый шёпот облетевших листьев, золотистые пылинки в солнечном луче и лиловую тень от длинной стальной ниточки уходящего к горизонту моста…
За окном что-то тяжёлое ударяется о жестяной подоконник и отскакивает, уносится куда-то вниз.
– Н-н-началось! – потирает руки Лёвка.
За минувшие со школьной поры двадцать лет и без того невысокий Лёвка ссутулился, изрядно порастерял волос, обзавелся пивным брюшком, но не лишился по-детски восторженного отношения ко всему, что касается его, Лёвкиных, изобретений.
– Н-н-а-ча-лось! – вполголоса напевает он и скребёт опасной бритвой заросший щетиной подбородок.
Стук за окном всё чаще, всё отчетливей. Лёвкиных восторгов я не разделяю, а потому с головой укрываюсь тяжёлым стеганым одеялом и пытаюсь урвать хоть полчаса сна.
– Бум! – стукает за окном.
– 3-зелёный! – отдёргивает край моего одеяла Лёвка.
– Очень за тебя рад! – цежу сквозь зубы и пытаюсь спрятаться под подушку.
Ещё два удара по подоконнику.
– К-красный и ч-чёрный! – вытряхивает меня из-под подушки Лёва.
– Лё-овка, не издевайся!
– К-кор-коричневый! – белозубо скалится Лёвка и бросает под одеяло отчаянно трезвонящий будильник. – С-синий! Два с-синих! В-вставай, Пашка! В-вставай, лен-тяюга б-бессовестный!
* * *
– Чтобы вытравить двойку, – раскладывает на подоконнике мой дневник Лёвка, – нам потребуется немного вот этой жидкости, предварительно нагретой на медленном огне и смешанной…
Терпеть не могу, когда Лёвка говорит подобным тоном, – сразу такой весь из себя умный становится, впору вместо отца в университет идти, лекции студентам читать. Противно, да. А что поделаешь? Двойка есть двойка, и, кроме Лёвки, мне обратиться не к кому.
– Слушай, – кошусь на набухающую на краю стеклянной трубки синюю каплю, – ты свой «предсказатель» как – доработал?
– Бери больше! – Лёвка откусывает кусок бублика, деловито стучит ногтём по колбе. – Он теперь не только будущее определять сможет, но и изменения в него вносить. Если я захочу, конечно.
– А ну-ка, внеси мне такое изменение, чтоб Ильинична матери не пожаловалась.
– Проект находится в стадии разработки. Заказы по второму направлению пока не принимаются, – вновь впивается в бублик Лёвка.
– Ааа… Понятно. Ну а напредсказывал он тебе чего?
– А напредсказывал он следующее, – лезет в потрёпа-ный блокнот Лёвка. – Сегодня Митрич четыре раза подряд выиграет у Лёшки, Костик растрезвонит на всю школу, что Жека целовался с Катькой Морозовой, а Уголёк…
– Ну, это я и без тебя знал! – на упирающейся в окно ветке старой яблони материализуется Жека – деловито трет о майку большое зеленое яблоко, смачно откусывает. – Ты мне, брат, лучше что-нибудь этакое расскажи – масштабное.
– Масшта-а-абное, – Лёвка, похоже, ничуть не удивляется Жекиному появлению, продолжает меланхолично листать исписанный мелким почерком блокнот. – Ага, вот, – наконец находит нужную страничку он. – Приблизительно лет через сорок население Земли достигнет критической отметки…
– Ииии? – давлю так и норовящий выплеснуться наружу смех: да, подкалывать друзей нехорошо, но предсказание на сорок лет вперед – нет, с этим Лёвчик явно переборщил.
– И придется как-то его контролировать, – не замечает сарказма Лёвка.
– А заниматься этим будет… – отбрасывает огрызок Жека, – заниматься этим будет…
– Сейчас узнаем. – Лёвка спрыгивает с подоконника; неуклюже шлепая большими отцовскими тапками, брёдет к шкафу; достает из него очередное изобретение.
– Это чё, и есть твой «предсказатель»?! – аккуратно перелезает с ветки на подоконник Жека. – Да у моей матери в магазине таких десятка два, не меньше.
И правда. Лёвкин «предсказатель» до безобразия смахивает на обычный кассовый аппарат – скошенная панель, несколько рядов кнопок, торчащий хвост бумажной ленты.
– Ну тебя! – не обижается Лёвка. – Вот смотри, переводим этот рычажок в режим предсказаний и делаем запрос.
Лёвкины пальцы торопятся, бегают по кнопкам, крутят впаянную в бок «предсказателя» шарманочную ручку.
– Странно… – Лёвка останавливается, покусывает губу.
– Чего странно?
– Не отвечает что-то.
– Может, сказать погромче надо? – Жека хмыкает, наклоняется к аппарату. – Кто народом управлять будет-то? Ну в смысле, чтоб нас слишком много не стало?
Щурится, расшвыривает фейерверк смешинок Жека: не верит он Лёвке, не верит – чтоб я пропал. Хотя я, вообще-то, тоже не очень верю.
За окном слышится густое, басовитое жужжание – ловко обогнув растопырившую ветки яблоню, в комнату влетает крупный, с зелёным отливом, жук.
– Ого! – хмыкает Жека, тянется к опустившемуся на край стола летуну, цепляет локтем «предсказатель», но не обращает внимания: охота на насекомое в самом разгаре. Осторожно цапнув крылатого гостя за бока, Жека радостно констатирует: – Жук!
Лёвка молчит, серьезно смотрит на Жеку, тычет в сдвинувшийся рычажок с красным кружком на боку:
– Жек, ты хоть понял, что сейчас сделал?
– А чего? – хмурится Жека.
– Ты, родной мой, – неожиданно переходит на покровительственный тон Лёвка, – только что будущее запрограммировал.
– А, ну, если ты против, мы его сейчас обратно перепрограммируем! – идет на попятный Жека – цепляет большим пальцем злополучный рычажок и тянет его назад. «Предсказатель» скребёт днищем стол, медленно едет в сторону под Жекиной рукой, но рычажок не сдвигается с места.
– Ах, ты вот как, – хмыкает Жека, – сейчас мы тебя уговорим!
Отпустив жука и покрепче взявшись за корпус прибора, Жека хватается за рычажок, рывком отводит его назад. Рычажок отзывается жалобным хрустом и остаётся в Же-киных пальцах.
– Да что ж ты…!!! – Лёвка бросается было к «предсказателю», но замирает: прибор начинает глухо порыкивать, вздрагивает и недобро лязгает чем-то внутри.
– На пол! На пол!!! – ныряет под стол Лёвка.
В чём, в чём, а в этом с Лёвчиком спорить не станет никто. Даже Жека. Мы послушно следуем за Лёвкой.
Секунда, две, три… Ничего.
– Ошибся ты, видать, мастер! – приподнимает голову, добродушно подкалывает Лёвчика Жека. – Зря нас сюда…
Над нашими головами оглушительно грохает, взрывается Лёвкин прибор – летит во все стороны шрапнель мелких деталей, барабанит по полу дождь белых кнопок, впивается в оконную раму рваный осколок верхней панели.
– Доигрались, – мрачно резюмирует Лёвка.
– В-вставай, г-говорю, – Лёвка бросает мне полотенце, прихрамывая, выходит на балкон.
Наскоро умываюсь и присоединяюсь к Лёвке. Со всех балконов вдаль, на запад, смотрят соседи – бодрые и заспанные, ждущие и безразличные, кутающиеся в пледы и подставляющие лицо колючему осеннему ветру.
– С-скоро уже, – смотрит на часы Лёвка.
И точно: едва он успевает закончить фразу, как над городом разносится сигнал. Сигнал каждый раз разный: иногда это трель жаворонка, иногда барабанный бой, иногда нежная мелодия старой колыбельной. Сегодня сигнал говорит голосом Воды. В детстве, читая «Синюю птицу», я пытался представить себе голоса героев: голос Огня потрескивал, голос Хлеба был глуховатым – с мягкими сдобными нотками, а голос Воды был именно таким, как этот сигнал, что будил сейчас и без того не спящий город. Сигнал шелестел морским приливом, затоплял колодцы дворов плеском волн у причала, вливался в арки горным потоком, гулким эхом отдавался от стен и плыл дальше, к окраинам, плыл, возвещая наступление очередного цветного дня.
Ещё минута – и далеко за городом, словно разверзая сомкнувшуюся над ними землю, ввысь потянулись мегаэкраны. Огромные, заслоняющие собой горизонт, они поднялись над городом. Поднялись для того, чтобы в который раз стать полем для мозаики – цветных секторов, что уже четвёртый год определяют судьбу нашей планеты.
Сигнал медленно затихает, журчащий голос Воды словно впитывается в грунт, уходит прочь – под землю. Уходит для того, чтобы однажды вернуться опять. Над головой раздается громкий, короткий звук: «Бум-м». Пластмассовая крыша нашего балкона чуть прогибается, и на широкие перила падает жук.
– М-малиновый, – констатирует и без того очевидный факт Лёвка.
Крупный, размером с два моих кулака, жук тем временем семенит по перилам, вертит туда-сюда головой с изогнутыми телескопическими рожками, сбивает титановыми лапками слоящуюся старую краску. Добравшись до края перил, жук расправляет полупрозрачные, с тонкой сеткой арматуры, крылья и беззвучно планирует вниз, к своим.
* * *
Что меня всегда удивляло в Лёвке, так это его способность исчезать – уезжать в неизвестном направлении, не сказав никому ни слова, не оставив записки, не попытавшись объяснить.
В первый раз он пропал ещё тогда, в шестом классе, – как раз после того, как из-за Жеки взорвался его «предсказатель». Лёвки не было пять дней. Было пять пустых рассветов, пять вечеров, что не принесли ничего, кроме безнадёжности, пять ночей, когда сон нахально раскачивался, присев на край скрипучей форточки. Сон смеялся, сон жонглировал цветными мячиками надежд – и не делал ни шага вперёд. А на шестой день Лёвка нашёлся. Вот так, как ни в чём не бывало, появился в нашем дворе – бросил в летнюю пыль увесистую на вид сумку, уселся на старые качели, пружинисто оттолкнулся и взмыл вверх – к августовскому небу, к запутавшемуся в облаках солнцу, к только ему известным идеям и мечтам. Скрипели, раз за разом вознося Лёвку к небу, качели, стояла, замерев на балконе, Лёвкина мать, а Лёвка качался, подставлял лицо весёлым солнечным зайчикам и улыбался чему-то своему.
А потом Лёвка целый месяц сидел дома и собирал вторую модель «предсказателя» – хмурился, перекладывал с места на место принесённые неизвестно откуда детальки и как-то нехорошо, не по-детски, вздыхал.
