Текст книги "Тень призрака (антология)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Морис Ренар,Уильям Олден,Анри Магог,Макс Брод,Томас Гатри,Альберт Байи,Энтони Армстронг,Джеймс Барр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

V. Год 3928-й

(Натано, автор первой главы, продолжает свой рассказ)

Мой предок, Танор, живший тысячу лет назад, судя по рассказам моего прадеда, был выразителем пессимистического отношения к судьбам человечества. Но в наши дни состояние общего отчаяния достигло еще большей степени. Мир понемногу умирает от добровольно взятой на себя тоски.

Перечитывая дневники своих праотцов, восходящие даже к эпохе существования насекомых, я вижу, что все мои предки с сентиментальной настойчивостью придерживались всего, что в стародавние времена составляло обаяние жизни. Если бы мои современники догадались, какие мысли зарождаются во мне при изучении прошедших веков, они едва ли отнеслись бы ко мне снисходительно. Но мой шлем изолирует эти мысли от внешнего мира, и я часто предаюсь своим мечтам и перебираю доставшиеся мне по наследству реликвии далекого прошлого.

В одну из таких минут я сделал поразительное открытие.

Несколько месяцев назад я нашел в своей фамильной коллекции золотой ящик имеющий фута два в длину, полтора в ширину и один в глубину. Я снял крышку. Внутри ящик оказался перегороженным на множество квадратных отделений, наполненных миниатюрными частицами различной величины, цвета и строения. Песок? Нет, это что-то другое. Питательные таблетки? Но съев несколько крупинок, я убедился, что коэффициент питательности их ничтожен по сравнению с продуктами наших лабораторий. Загадка!

Я уже готов был закрыть ящик и поставить его на место, успокоившись на мысли, что один из моих сентиментальных предков сохранил для потомства вещь, не могущую принести никакой пользы, как вдруг мой карманный радиоприемник: загудел, и из крошечного прибора раздался голос моего друга Стентора, диктора междупланетной радиостанции.

– Если ты свободен и будешь дома, я прикачу сейчас к тебе, – сказал Стентор – у меня есть интересные новости.

Я изъявил согласие, тем более, что мне хотелось поделиться своей находкой с этим другом, которого я любил больше всех на свете. Однако, до его прихода я спрятал ящик, решив сообразовать свои действия с тем оборотом, какой должен будет принять наш разговор. И хорошо, что я так сделал, потому что Стентор был настолько увлечен важностью своих новостей, что едва ли сразу обратил бы должное внимание на мое открытие.

– Ну, рассказывай, какие у тебя интересные новости? – спросил я, после того как мой приятель с удобством расположился в креслах.

– Попробуй угадать, – ответил он, подзадоривая меня своим равнодушием.

– Что нибудь насчет Марса или Венеры? Весточка от наших соседей?

– Ты бы должен сообразить, что речь не может итти о самодовольных марсианах, – возразил мой друг. – Но венерианцами предстоит решение серьезнейшей задачи. Ты знаешь, у них все тот же тревожный вопрос, который волновал их еще сорок лет назад, когда удалось впервые установить междупланетную радиосвязь. Вероятно, ты не забыл, что во втором своем сообщении они говорили нам о непрестанной войне с насекомыми, которые у них уничтожают почти всю растительную пищу? И вот в прошедшую ночь, когда минул час радиовещания, я к немалому своему изумлению услышал голос венерианского диктора. Он предлагает нам организовать научную экспедицию на Венеру, чтобы помочь населению злополучной планеты покончить с проблемой о насекомых так же, как мы разрешили этот вопрос у себя. По его словами, марсиане совершенно не хотят отзываться на их просьбы о помощи, но он рассчитывает на полное содействие и сочувствие со стороны жителей земли, которые так еще недавно нашли выход из подобного же положения.

Новость, сообщенная мне Стентором, ошеломила меня.

– Но ведь венерианцы в деле механических достижений опередили нас, – возразил я – хотя и отстали от нас в биологических науках. Им гораздо легче было бы осуществить междупланетный перелет, чем нам.

– Правильно, – согласился Стентор. – Но если мы хотим дать им реальную помощь в деле освобождения их мира от всеистребляющих насекомых, мы должны сами отправиться на Венеру. Последние сорок лет показали, что мы не можем вывести их из беды одними словесными инструкциями.

– И вот этой ночью – продолжал Стентор все с большим и большим воодушевлением – Энайона, глашатай венерианской радиостанции, сообщил мне, что их ученые подошли к практическому осуществлению междупланетного телевидения, В случае успеха, это необычайно облегчит наши сношения и даже может исключить необходимость в междупланетном путешествии, к которому пришлось бы приготовляться, я думаю, несколько сот лет.

– Да, телевидение, столь обычное и у нас и на Венере, – сказал я, – до сих нор казалось невозможным через междупланетную пустоту. Но если оно осуществится, то, конечно, только по инициативе венерианцев, хотя они и будут беспомощны без нашего дружественного содействия. А в благодарность за часто получаемые от них указания в области механических усовершенствований мы, по справедливости, должны всякими мерами помочь им освободиться от насекомых, угрожающих их существованию. И я думаю, что посредством радио и телевидения это будет легче сделать, чем посредством междупланетного путешествия.

– Я с тобой согласен. И надеюсь, что наша помощь будет оказана им в ближайшее время. С тех пор как я принял должность междупланетного диктора, я полюбил венерианцев за их открытую, товарищескую душу. Впечатление, которое производит на меня их диктор Энайона, составляет резкий контраст с самодовольной кичливостью марсиан.

Наша беседа продолжалась еще некоторое время, и только когда Стентор собрался уходить, я коснулся вопроса, на котором были сосредоточены мои мысли.

– Я хочу кое-что показать тебе, Стентор, – сказал я.

И я принес из соседней комнаты драгоценный ящик.

– Полюбуйся-ка на эту реликвию, когда-то принадлежавшую моему предку. Дельфэру, тому самому, при жизни которого последнее насекомое – жук – было поймано и посажено в клетку. Судя по личным записям в дневнике Дельфэра, он отдавал себе полный отчет в том, что он жил в знаменательное время, на переломе двух эпох, и, в отличие от большинства своих современников, сохранил в своей душе некоторые чувства, передавшиеся, как историческое наследие, и будущим поколениям. Взгляни, друг мой, что он сберег для потомства.

И, поставив ящик на разделявший нас стол, я приподнял крышку, чтобы показать Стентору таинственные крупинки.

Лицо Стентора представило красноречивую картину изумления. Естественно, что мысли его остановились на тех же догадках, к которым раньше пришел и я, только к перечню возможностей он добавил еще «единицы атомных сил». Наконец, он в недоуменьи покачал головой.

– Как бы то ни было, он не стал бы хранить эти крупинки, не имея определенной цели – сказал он. – Ты говоришь, что старик Дельфэр жил в тот век, когда были уничтожены насекомые? Но что это был за человек? Не из тех ли, что любили подстраивать разные шуточки?

– Ничуть ни бывало, – возразил я, чувствуя себя несколько обиженным – по всему видно, что он был серьезный человек; работал он на кислородной станции и принимал активное участие в войне между людьми и насекомыми.

Вдруг Стентор нагнулся, насыпал некоторое количество крупинок себе на ладонь и – с истерическим воплем швырнул их в воздух.

– Да знаешь ли ты, что это такое? – вскричал он, дрожа всем телом.

– Нет, не знаю, – ответил я, стараясь сохранить свое достоинство.

– Зародыши насекомых! – крикнул он в ужасе и бросился к дверям.

Я поймал его на пороге и силою втянул назад в комнату.

– Слушай, – сказал я решительным тоном – никому ни слова об этом! Понимаешь? Я всеми способами проверю твое предположение, но я не хочу огласки и общественного вмешательства.

Сначала он не соглашался, но наконец уступил.

– Я буду производить опыты, – сказал я – и если твоя догадка оправдается, попробую устроить инкубатор под строжайшим контролем.

Наступило время вечернего радиовещания. Мой приятель ушел, дав обещание хранить тайну и заставив меня пожалеть, что я раньше времени нарушил молчание.

VI. Чудо

В течение многих дней, после моего злополучного разговора со Стентором, я производил опыты над таинственными тельцами, которые так испугали его. Я подвергал их всевозможным испытаниям, чтобы доискаться в них признаков жизни, в какой бы то ни было стадии – яйца, личинки или куколки. Но результат всех моих опытов был один и тот же. Жизнь не проявлялась. Однако, я этим не удовлетворился, так как химической анализ показал наличие органических веществ. Вот неразрешенная загадка! Сколько раз я готов был предать огню все содержимое моего ящика! Иногда я мысленно представлял себе мир снова наводненным полчищами насекомых – и все это по неосторожности единичного человека! Я уже начал подумывать о передаче этой задачи на разрешение ученых, но вдруг на меня нашло просвещение – и ответ был найден. Ведь это ничто иное как семена – зародыши растительной жизни – и они могут расти! Но где? Увы, человек подчинил всю земную поверхность своему искусственному владычеству. Со времени слияния городов сплошная бетонная кора покрывала землю.

Я все-таки решил произвести опыт, будущего значения, которого я в то время сам не подозревал. В подвале того общежития, где была моя квартира, я выдолбил в бетонном полу посредством небольшого экскаватора, действующего внутриатомной энергией, отверстие такого диаметра, чтобы туда мог пролезть человек. Опустившись в эту нору, я почувствовал под ногами черное мягкое вещество; я знаю, что эта была земля. Я поспешно наполнил этим веществом бывший со мной ящик, закрыл нору куском бетона и, вернувшись к себе, занялся посевом различных семян.

Легко представить себе, с каким нетерпением я ожидал первых признаков растительной жизни. Со дня на день, с часу на час я присматривался к земле, надеясь на первые признаки жизни, которая так давно покинула наш мир, и уже готов был придти к убеждению, что зародыши жизни не могут сохраняться в течение стольких веков, как вдруг заметил крошечный зеленый побег – залог совершавшегося перед моими глазами чуда, более поразительного, чем все тысячелетние достижения человечества. Это была сложнейшая и то же время такая простая загадка, подлинное откровение природы.

Дни и недели я не переставал следить тайком за ботаническим чудом. Оно овладело всем моим существом. Что за необъяснимая сила, перед которой я не мог устоять! – Я, смотревший с таким бесстрастным спокойствием на чудеса сорокового столетия! И мне стало ясно, что природа обаятельнее всего проявляется в тех простых вещах, которые человечество предпочло забыть.

Однажды утром я, проснувшись, увидел цветок, распустившийся в белоснежной красоте и разливший в воздухе нежный аромат. Лилия, символ новой жизни! Странные чувства, давно умершие в груди человека, всколыхнули меня… Но пусть эта весть коснется не меня одного! Пусть, как в древние времена, лилия для всех будет символом жизни!

Дрожащими руками я поставил драгоценную ношу на подоконник наружного окна, где она была видна всем проходившим. В первый день почти никто не заметил моей лилии, так как люди редко ходят пешком: они предпочитают или ездить в автоматических колясках или кататься на роликовых электро-коньках; последний способ передвижения является в тоже время восхитительной гимнастикой для тела. Четвертый этаж города отведен исключительно для пешеходов и катающихся на роликах. Поэтому платформа на четвертом этаже вылощена до гладкости стекла. И только какой-нибудь случайный пешеход, проходя мимо моего окна, мог обратить внимание на растение и разнести о нем молву. Тем не менее у моего окна вскоре начали собираться целые толпы людей, желавших полюбоваться на чудо растительной зелени и белизны.

VII. Прах земной

Десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз обратился к своему дневнику, – и как изменилась за это время картина человечества! Теперь я по профессии земледелец, но земледелие у нас осуществляется в гораздо более широком масштабе, чем это было две тысячи лет назад. У нас не бывает неурожая, так как температура и атмосферные осадки регулируются искусственно. Но главным образом мы приписываем наши успехи полному отсутствию насекомых. Наши земледельческие участки разбросаны по всей стране как парки и сады древних времен, и они снабжают нас пищей, столь же питательной, как продукты наших лабораторий, но гораздо более вкусной. Поистине мы живем в век чудес! Земля принадлежит нам безраздельно, и ничего нет удивительного в том, что нашим вниманием чаще и чаще овладевают другие планеты нашей солнечной системы. За последние десять или одиннадцать лет венерианцы постоянно взывают к нам о помощи в их борьбе за существование. Мне кажется, мы обязаны оказать им содействие.

Завтра – знаменательный день для всех нас и в особенности для Стентора, потому что будет испытываться новый междупланетный телевидоскоп, и быть может, впервые мы увидим наших соседей, отделенных от нас бесконечностью пространства. Хотя население Венеры во многих отношениях отстало от нас чуть не на целое тысячелетие, но в области радио и телевидения там сделаны поразительные успехи. Уже полвека мы поддерживаем с венерианцами радиосвязь, и они всей душой разделяли с нами радость насаждения нашего эдема. Они всегда с величайшем интересом выслушивают рассказы Стентора об этапах борьбы с насекомыми, грозившими стереть нас с лица земли. Им предстоит теперь та же самая задача; но судя по их сообщениям, победа клонится не в их сторону. И завтра мы будем говорить с венерианцами лицом к лицу! Это событие – важнейшее с момента установления первой междупланетной радиосвязи, которая существует у нас уже пятьдесят лет. Стентора я не видел в таком волнении с тех пор, как были открыты семена растений…

И вот этот день уже прошел. Опыт увенчался успехом, но увы, что увидели мы, когда пелена спала с наших глаз!

Огромные залы собраний были по всему континенту битком набиты людьми жаждавшими увидеть первых жителей Венеры. Перед самым началом опыта мы послали по радио нашим запланетным соседям приветствие с выражением наилучших пожеланий и получили от них ответное поздравление! Увы, мы еще ничего не подозревали. Затем был включен телевидоскоп приемника, и мы, затаив дыхание, сидели, не спуская глаз с хрустального экрана. Рядом со мной сидел Стентор; я видел, с каким лихорадочным нетерпением он ждал появления фигуры Энайоны.

Сначала на экране скользнули какие-то неясные тени. Очевидно, изображение было еще не в надлежащем фокусе. Наконец, появилось темноватое пятно, очертания его делались резче и резче, оно принимало определенную форму… И вдруг многотысячную толпу народа – и одновременно другие такие же людские массы в зрительных залах всего мира – охватило чувство несказанного ужаса… Человечество вдруг уяснило себе все значение представившейся ему картины.

На экране перед нами вырисовалась фигура колоссального шестиногого жука, хотя и не тождественного во всех отношениях с нашими стародавними вымершими врагами, но все таки это было несомненнейшее насекомое гигантских размеров… Конечно, нас оно не могло видеть, потому что наша отправительная станция еще не функционировала, но когда оно заговорило, мы должны были закрыть глаза, чтобы убедиться, что слышим знакомый всем голос венерианского диктора Энайоны. Стентор стиснул мне руку, вскрикнул, и я должен был его поддержать, иначе он упал бы.

– Доброжелательные обитатели Земли, как называете вы свой мир, – раздался голос чудовища – мы переживаем знаменательнейшее событие в летописях наших дружественных планет, и мы с нетерпением ждем того момента, когда впервые увидим вас так же отчетливо, как вы сейчас видите одного из нас. В особенности нам хотелось бы увидеть Стентора. Сколько раз мы с живейшем интересом слушали ваши рассказы о бедствиях, причинявшихся вам насекомыми, которые оспаривали у вас владычество на вашей планете. Как вы уже часто от нас слышали, насекомые и нам не дают житья. И если мы не сумеем в ближайшее время истребить врага, нам придется проиграть сражение.

Вдруг к венерианцу подошло другое существо – огромный муравей, притащивший в передних лапах какой-то светлый комочек, который он передал жуку. Тот взял этот предмет и протянул его к нам, чтобы мы могли поближе его разглядеть. Это было подобие микроскопической обезьяны. И это млекопитающее было «насекомым», бичом венерианцев! А между тем в его очертаниях мы видели, хотя и не в достаточно развитой стадии, все признаки человека!

Нечего и говорить, в чью сторону инстинктивно склонилось всеобщее сочувствие, но в то же время разум подсказал нам, что по всей справедливости мы должны были соболезновать господствующей на далекой планете интеллигентной расе, возвысившейся до умственного превосходства в процессе многовековой борьбы. По какому-то капризу природы, разыгравшемуся еще в начале мироздания, жизнь там сложилась благоприятнее для насекомых, чем для млекопитающих. Или, может быть, насекомые в далекие времена вытеснили млекопитающих, как они чуть было не достигли этого на земле?

В тот вечер сеанс телевидения на этом закончился. Стентор был так взволнован видом венерианцев, что решил не подходить к микрофону, но на другое утро он говорил с ними по радио и объяснил, что вследствие вполне естественной антипатии к их внешности мы не хотим больше видеть их или показываться им. С тех пор они перестали подстрекать нас к постройке между планетного дирижабля и не просят нашей помощи в борьбе с «насекомыми». Я думаю, что они начали нас бояться, и именно этот страх пробудил в человечестве злой замысел снарядить к ним экспедицию с завоевательными целями.

Я решительно против этого. Разве недостаточно тех войн, которые были у нас в прошлом? Мы покорили свой мир и нам пора бы на этом успокоится и не искать новых завоеваний. Но жизнь здесь слишком легка. Что ни говорите, а когда человек не имеет врагов, с которыми он должен бороться, не встречает трудностей, которые надо преодолевать, – он не может быть счастлив…

Мои опасения за человечество были неосновательны! Не так давно, обходя свои поля, я увидел шестиногого жука, прожорливо уничтожавшего зелень. Итак – человечеству не придется лететь на Венеру для войны с насекомыми…

Джузеппе Цукк
История стеклянного старичка

Когда прибыли в Макомар, шел снег. Небольшой. Изморозь, как крупная, тяжелая, хрустальная пыль; и налетала она порывами, как-то искоса. Дубы, оголенные декабрьским ветром, были чуть напудрены этой хрустальной пылью и сверкали. Небо нависло над землей; свинцовое, все в один тон.

Наш мизерный поезд остановился, содрогаясь, с грохотом железа. Из него медленно вылезали темные фигуры женщин с младенцами на шее и изможденные мужчины в белых штанах и круглых шапках, нагруженные раздутыми котомками и горбатыми мешками. Вылез тоже и я.

При выходе из вокзала, два рослых карабинера в своих характерных сардинских плащах с капюшонами, жестом остановили меня и потребовали документы. Заметил им, что таковые совершенно случайно оказались у меня в кармане, но что я недоумеваю, почему такие строгости контроля в таком городке, как Макомар, отнюдь непохожем на крепость, да еще в этакое идиллически мирное время? Они кратко ответили, возвращая мне документы, что это распоряжение властей. А я, ворча на нарушение свободы, – старая воркотня всех итальянцев, конечно, не менее распространенная и живучая, чем и наше терпение, которое неминуемо следует за такой воркотней, – направился влево, к гостинице, шлепая по полурастаявшему снегу.

Вошел. Нежданный друг, термосифон, утешил меня своим приветствием в громадной столовой. В ней было почти пусто. В углу, за маленьким столиком, сидел задумавшись какой-то старичок, а против него в другом углу несколько поселян, – семья, – лакомились хлебом с орехами и говорили тихо, точно в церкви. За большим центральным столом – никого. Но по приборам, с отмеченными разнообразными знаками салфетками, видно было, что все эти места заняты и ждут, своих обычных посетителей, – служащих, инженеров, преподавателей. Свободным оставалось только одно место – против задумавшегося старичка.

Я взялся за стул с поклоном; старичок ответил очень вежливо, притронувшись закутанной в толстую, серую, шерстяную перчатку рукой к полям своего старомодного цилиндра, нахлобученного на уши.

Газеты… Местные газеты острова и газеты материка. Старичок против меня продолжал молчать, закупорившись в свои мысли. В столовой было тепло, и эта теплота так очаровательно содействовала тишине и молчанию, рождала грустные, убаюкивающие призраки Рождества на родине, в семье…

– Простите, – неожиданно сказал мне старичок таким же суховатым голоском, как сухи были и его губы, – простите, синьор: не сидели ли вы там, на улице, карабинеров?

– Ну, еще бы, чорт возьми! Ведь они даже задержали меня при выходе из вокзала…

– Ах, так… – старичок снова погрузился в свои размышления, но через мгновение прибавил: – Очень вам благодарен… – и опять приложился к цилиндру серой мохнатой перчаткой.

Снова молчание. Маятник монументальных часов посреди буфета торжественно шествовал взад и вперед, как жандармский патруль. Наносимый порывами снег сплющивался об окна и быстро таял. Из полузакрытой двери в кухню прокрадывалась новая вздымающаяся снизу воздушная струя и была она полна обещаний.

– Вы ничего не будете иметь против, если я взгляну на одну из ваших газет? – снова начал старичок, немного спустя, и не без робости протянул свою мохнатую перчатку.

– Пожалуйста, – я пихнул к нему через приборы растрепанную кипу газет, – к услугам вашим…

– Сегодняшние?..

– Да, последние…

– Благодарю вас, мне только взглянуть…

И серая перчатка стала очень ловко и проворно раскладывать и снова складывать газеты одну за другой. Другая перчатка, вернее другая рука, левая, была засунута в карман темного с крупными желтоватыми клетками пальто, слишком обширного для тщедушной фигурки старика. Но была ли у него вторая рука?

Так все газеты подверглись его молниеносному осмотру, а потом общей кучей, – признаться гораздо более аккуратной, чем раньше, – были мне возвращены с многочисленными выражениями благодарности.

И опять наступило молчание. Вслед за каждым из своих отрывистых слов и движений старичок, казалось, с молниеносной быстротой уносился в сказочное одиночество и поднимал между собою и мной подъемные мосты над глубокими рвами, со скоростью метеора взлетал в заоблачные высоты. Даю вам слово, он производил на меня весьма оригинальное впечатление, вернее, – целый цикл разнообразных и подчас противоречащих впечатлений. Например, мне казалось, что при каждом движении он умирает, что я больше не чувствую его присутствия и что там, за прибором, против меня сидит какое-то странное существо, индивидуум особого рода, нечто вроде сорвавшейся с нитки марионетки или даже только комочек чего-то хрупкого и жалкого, невесомого и ненужного, но это что-то таинственное живет своей особой, непонятной мне жизнью.

– Вы ждете поезд на Бозу? – спросил меня старичок, неожиданно возвращаясь из своих междупланетных странствий.

– Да.

– И вы именно в Бозу едете?

– Да.

– Значит, в два часа десять минут…

– Да, да…

Пауза.

– Вы прибыли из Сассари?

– Да.

– Но вы как будто не сардинец?

– Из Ориундо.

– А как ваша фамилия, простите?..

– Пукка.

– Фамилия – сардинская. В Ористано много Пукка… Но вы живете в Сассари?

– В Риме.

– А… Видно служите в министерстве?

– Нет, я писатель.

– А… Писатель… По какой специальности?.. Простите, я не…

– Что за извинения… Не вы виноваты, а мои писания…

Серая перчатка сделала жест протеста, как бы говоря, что старичок настаивает на чудовищности своей вины.

– Но я заслуживаю некоторого снисхождения, – вздохнул старичок, – вот уже пятнадцать, даже без малого шестнадцать лет, что я… Сплетение обстоятельств, неприятностей, затруднений…

И он опять ушел в себя, устремив свои светлые-светлые, почти белые глазки на пестрый цветок тарелки. Потом как-то многозначительно взглянул на меня, улыбнулся сухой, натянутой, перекосившей его рот улыбкой, и вдруг конфиденциально заявил, покачивая головой, как автомат:

– Если я вам скажу сейчас, откуда я, вы, конечно, рассмеетесь…

– А почему, интересно знать?

– Ну-ка, угадайте, постарайтесь угадать, откуда я сейчас… – и старичок иронически хихикнул сморщенным, как старый лимон, личиком.

Но тут часы пробили торжественных одиннадцать ударов. И когда прозвучал последний из них, тишина еще казалась насыщенной эхом этого металлического звона. Старичок выждал и, наконец, выпустил слова, которые должны были так меня рассмешить.

– Я – из дома умалишенных…

В это мгновение в столовую вошел, стуча сапожищами с подковами, громадный мужчина в не менее громадном плаще. С развязностью завсегдатая он скинул этот плащ, стряхнул с него снег, развесил его на двух стульях, против термосифона, сложил в угол громадный груз, который скрывался под этим плащом, закурил окурок сигары и, чуть не опрокинув стул, шумно уселся на конец большего центрального стола, как раз рядом с моим старичком, не больше, как в трех шагах от него.

Быстро откинувшись к стене, старичок искоса посматривал на гиганта, видимо, сильно растревоженный его бурными движениями и всем тем шумом, который столь неожиданно ворвался в нашу симпатичную, располагающую к признаниям атмосферу.

Но на его счастье гиганта-разбойника почти тотчас же вызвали. Старичок долго еще нахмурившись смотрел на дверь, в которой он исчез, и ворчал себе под нос с многозначительной гримасой отвращения: – Вот народ! Боже мой!.. Что за люди!.. Что за люди… – и опять он умчался в свои незарегистрированные на земном шаре страны. Я мысленно сопоставлял это бескровное личико, видневшееся мне точно сквозь тонкую паутину морщин и нет нет да и подергиваемое тиком, личико безжизненное, тусклое, как восковая маска за витриной, затуманенная неощутимой пылью, и всю его недвижимую, невозмутимую фигурку, до щепетильности аккуратную и не лишенную известного, – правда комически выраженного, – достоинства, и его любезную изысканную манеру говорить, – сопоставлял с теми поразившими меня словами, которые он только что произнес и которые, по его мнению, должны были вызвать взрыв моей веселости.

Но тут опять, вернувшись сюда, за стол, старичок прибавил:

– Чтобы рассмешить вас еще больше, скажу… (Думаю, что излишне уверять тех, кто прочтет эти строки, что я и не думал смеяться) … скажу, что я в сумасшедшем доме пробыл почти шестнадцать лет и, конечно, оставался бы там невесть как долго, если бы не этот изверг санитар…

Тут его белая, точно заштукатуренная маска, стала страшной, исказилась от гнева до неузнаваемости.

– Скажу вам, что этот дьявол под обликом людским забрал себе в голову, будто это неправда. Неправда то, что было признано не только директором нашего заведения (достойнейшая личность и в высшей степени интеллигентная), но и всеми врачами, профессорами с громадным авторитетом. А он, этакое животное, изверг, не хотел допустить, что я стеклянный!

Старичок замолчал, задохнувшись от злобы, потом, видимо озабоченный, осторожно передвинулся поближе к термосифону и вполголоса пробурчал:

– Проклятая погода! Эти неожиданные температуры могут быть для меня фатальными… Стеклу недолго лопнуть… а если появится хоть незначительная трещинка… – и он поднял воротник, глядя в окно.

Потом, наконец, успокоившись, спросил своим бесцветным голоском:

– Вы бывали в доме умалишенных в Казерте?

– Нет, признаться, не бывал… – пробормотал я с интонацией человека, честно признающегося в крупном недочете своей культурности.

– А… Ну, так я доложу вам, что это заведение образцовое, первостепенное, вот уж впрямь первостепенное, во всех отношениях. Местоположение великолепное, превосходное общество. Превосходный стол. Превосходный уход. Чудный сад. Прекраснейшие санитары. Услужливый и внимательный персонал. И к тому же, как я вам уже говорил, директор… выше всяких похвал! Вы незнакомы с директором дома умалишенных в Казерте?

– Нет, признаться, незнаком, – ответил я с возрастающим смущением. Я и впрямь начинал стыдиться своего громадного невежества.

– Уверен, что в тот день, когда вам придется к нему обратиться, вы признаете, что я ничуть не преувеличиваю, говоря, что это жемчужина… поистине жемчужина. Джентльмен и к тому же выдающийся ученый. Для меня он был не только директором, но и моим другом, даже больше того, – братом. Смею вас уверить, что пятнадцать лет, проведенных мною в Казерте, были сущим раем.

– Так почему же… – робко рискнул я, – почему же… вас оттуда выписали?

– Меня выписали? – вспылил старичок, фиксируя меня с досадливым изумлением. – Меня выписали? Меня?.. Милейший синьор, смею вам заметить, что меня ни откуда выписать не могут. Знайте раз навсегда, что я там был самым уважаемым и желанным из всех пансионеров… Хотя мне и пришлось оттуда уйти, но все-таки я сделал это по своей доброй воле. Замечу вам, что мне даже пришлось уйти оттуда тайком… Ах, если бы я мог предположить тогда!.. Скажите на милость!.. Вообразить себе, что директор мог меня выписать… Да ведь для того, чтобы уйти, мне даже пришлось убить санитара…

– Как… простите… – я привскочил на стуле.

– Ну, да, конечно, мне пришлось его убить, – продолжал старичок. – И это было мне не очень-то приятно… Я по своему характеру, по своему темпераменту, по своим вкусам и привычкам совсем на это неспособен. Я, как говорится, мухи не обижу. Но в данном случае, – верьте мне, – иного исхода не было. Ведь этот разбойник, конечно, сам расправился бы со мной в ближайшие дни, это верно как дважды два четыре. Должен вам заметить, что он сразу вздумал обращаться со мной, как со всеми другими пансионерами, как с теми, у кого есть тело и кости. Негодяй и невежда! Да еще хохотал! И как хохотал каждый раз, как я вздрогну от страха, что… Вот чудовище!

И он замолчал, содрогаясь от ужаса своих воспоминаний.

– Понятно после этого, что мне пришлось его убить. Мне, который с ужасом шарахается от всякого насилия. Ведь, вам, конечно, понятно, как мне опасно дать волю резкому порыву, мне гораздо опаснее, невыразимо опаснее, чем моему противнику. Одного удара достаточно, чтобы разбить меня вдребезги. И я с этим считался, я никогда не позволял себе ни единого резкого движения… Мне ли не знать! Ведь я не чужд медицины, – я дипломированный аптекарь и в свое время посещал тоже медицинские курсы. А потому, отбросив всякую скромность, могу сказать, что я хорошо усваиваю себе как и где можно прикасаться… С другой стороны, не знай я медицины, я, вероятно, даже не заметил бы, когда со мной начался этот процесс остекления… А что бы из этого вышло?… Какая опасность грозила бы мне? От одной мысли леденеешь от ужаса. Да, невежество – всех зол причина. Желаете узнать, почему мне пришлось поместиться в дом умалишенных в Казерте и провести там пятнадцать лет? Заметьте, что я на это не жалуюсь, наоборот… На это заведение не нахвалишься, и его можно рекомендовать во всех отношениях. Скажу больше, при моих исключительных условиях, – обстановка жизни обыкновенных людей, тех, у кого и мясо и кости, – небьющихся, – была бы для меня невозможной. А такое мирное, спокойное, далекое от толпы убежище явилось идеальным разрешением задачи для меня. Мне было только два исхода – или в монастырь, или в дом умалишенных, а к монастырскому уставу я призвания не имел. Эти пятнадцать лет в Казерте промелькнули для меня, как пятнадцать дней; там было так тихо, мирно, безопасно, – понимаете, абсолютно безопасно для меня. Но судьбе не угодно было дать мне возможность жить там дольше… И именно только теперь я вполне оцениваю те блага, которыми я там пользовался. Ведь с тех пор, как я покинул Казерту, я живу в непрестанной тревоге и непрестанной опасности. Возьмите, например, такое животное… этот разбойник, что только что вошел сюда… доведись ему наступить на ногу своими лапами, и конец… вдребезги разобьет, только пыль останется. А как будешь жить без ноги? Надо помнить, что к стеклу неприменимы обычные приемы хирургии, тут не отрежешь и не пришьешь…. А клей, если бы даже удалось склеить… клеем надолго не сдержишь… Мне ль не знать! – в дрожащем голосе звучала горечь. – В Казерте у меня была моя милая комнатка в отдельном павильоне. Тихо как в пустыне. Ни мебели, ни углов, не на что наткнуться; славный, пышный, мягкий матрац без кровати; рядом – большое удобное кресло; мягкая стеганая дверь, мягкая стеганая стена под окном: все предусмотрено и все опасное устранено; ходи сколько хочешь. медленно и ровно, без этих вынужденных поворотов, вот в таких толстых, мягких, как эти перчатки, туфлях, а в них не разобьешься! Благодетель, ангел был наш директор… а мой первый санитар? Тот, что был еще два месяца тому назад… умер, бедняга… И тогда свалился мне на голову этот изверг. Мало того, что он сам меня мучил, он в несколько дней восстановил против меня весь персонал, науськивал их, чтобы они меня ощупывали и толкали, а они представлялись, что вот-вот пихнут меня на что-нибудь твердое и тяжелое… И этот каторжник заливается, бывало… Хохочет, хохочет, хохочет… Сговорившись, они все вместе ходили на меня жаловаться директору, а он, добряк, хоть и знал меня как свои пять пальцев, и был ко мне очень расположен, но когда вам изо дня в день твердят одно и то же… сами понимаете? Злая молва – что уголь, если ее не раздувать, она затухнет. И вот, в один прекрасный день, является ко мне этот санитар, сияющий от радости, – добился своего, получил разрешение надеть на меня буйную рубаху и заявил, что завтра же это сделает. Мне… мне, силой надевать буйную рубаху!.. Ведь если грубо схватить меня за руку, если даже сильно пожать ее, она обломится. Понятно, что останься я еще один лишний день после этого, это было бы последним днем моей жизни. Ну и вот, хотя я по натуре незлобивый малый и прямой, без задней мысли, но когда меня доведут до чертиков, я тоже могу взяться за ум и хоть кого перехитрю, никто меня за нос не проведет… – так я в ту же ночь его прикончил и еще задолго до рассвета был уже далеко от дома.