Текст книги "Всемирный следопыт, 1928 № 01"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Николай Ловцов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Теперь ленсман понял, почему Сальми так подавлен.

– Но ведь вы оба вернулись чудом! – воскликнул ленсман. – Никто не думал, что вы вернетесь. – Он положил руку на плечо Сальми. – Вы можете гордиться своим поступком. Не следует грустить о том, что один остался в море.

Слова ленсмана подействовали благотворно на Сальми. Он облегченно вздохнул. Когда он спустился в каюту, то увидал там русского шкипера, человека огромного роста, с сединой в волосах и с длинной бородой. Он взял руку Сальми, которая потонула в его медвежьей лапе, и, сказав несколько слов, которых шкипер не понял, вдруг обнял его и поцеловал в обе щеки.

«Странное обращение для мужчины!» – подумал Сальми.

Затем русский показал на койку, на которой лежала девушка с бледно-восковым лицом. Ее иссиня-черные волосы, спускавшиеся на плечи, подчеркивали красоту ее лица. Никогда в жизни Сальми не видал такой красоты! Неужели она умерла? У него сжалось сердце. Нет, грудь ее дышит. Он смотрел на нее и не мог досыта насмотреться на это лицо. Вдруг девушка открыла глаза, черные, как темная осенняя ночь. Девушка, видимо, поняла, что это он спас их шхуну. Она протянула ему руку и слабо улыбнулась. Сальми взял ее руку, холодную, как лед, и стал ее гладить, чтобы согреть. Девушка улыбнулась ему с полузакрытыми глазами. Затем отец сказал ей что-то, и она отдернула свою руку.

Сейвог сварил кофе и принес его в чашках. Русские пили горячий напиток, обжигая губы, дуя на него, чтобы остудить, а Сальми быстро проглотил горячий кофе и согрелся.

Пришел ленсман в каюту и привел переводчика. Русский шкипер заговорил, показывая на Сальми. Он благодарил его за спасение и предлагал в награду половину стоимости своей шхуны.

Сальми возразил, что это касается собственника катера, а не его. Переводчик объяснил это, и русский решил телеграфировать судовладельцу, требуя при этом, чтобы половина награды была дана шкиперу Сальми и его товарищам. Русский опять схватил руку Сальми и потряс ее. Затем девушка сказала несколько слов переводчику. Сальми узнал, что она благодарит и удивляется его отважному поступку. У девушки в глазах стояли крупные капли слез – видимо, она была очень взволнована.

В каюту катера входили новые и новые люди. Это были оставшиеся на берегу члены экипажа «Филистера». Они пришли в Негавн, чтобы посмотреть, что стало с «Филистером». Они видели, что катер с русской шхуной благополучно вернулись, но мало ли что могло случиться на борту в такой шторм! Может быть, катер поврежден и не может больше выйти в море?

Все вошедшие в каюту стояли молча. Они как будто стыдились, что отказались выйти в море.

– Ну, вы благополучно вернулись. Ты, Сальми, показал нам, какой ты отличный моряк! – сказал один из них.

Сальми был рад этим словам и нисколько не сердился на то, что они остались на берегу. Да им и нечего было делать на борту. Трех человек было совершенно достаточно. Сальми им это так и сказал.

Все посетители расселись в каюте, и их угостили кофе. Но никому из них не хотелось разговаривать. Они ждали, чтобы Сальми начал свой рассказ. Но он молчал.

Вдруг один из моряков сказал:

– А где же Мелькерсен? Что это его не видно?

Лицо Сальми передернулось – он давно ждал этого вопроса. Нет никакого резона обманывать этих людей – и он сказал:

– Мелькерсен остался там… Его снесла волна…

Жуткое молчание водворилось в каюте. Все переглянулись. Сальми видел по их лицам, как это известие на них подействовало. Краска сбежала с их лиц, и они оцепенели.

– Итак, значит, Мелькерсен погиб. Я так и думал, что кого-нибудь из вас снесет. Все же Мелькерсен – старик и был ближе всех к смерти, – заметил другой.

Тогда Сейвог добавил:

– Сам Мелькерсен виноват в своей смерти. Он ушел из-под прикрытия и пошел по палубе… Это было безумием, и за это он поплатился…

Все согласились с Сейвогом. Долго сидели и обсуждали происшествие и тепло вспоминали отсутствующего Мелькерсена.

После этого печального разговора Сальми переоделся в сухое платье, пошел на телеграф и коротко сообщил судовладельцу о том, что при попытке спасти русскую шхуну, погиб Мелькерсен.

Но он и не подозревал, что молодой ленсман только что отправил длинные телеграммы в три или четыре газеты– с подробным описанием спасения русской шхуны.

Когда Сальми вернулся на катер, все уже спали. Буря улеглась, и небо, только что бывшее серым и низким, опять засверкало высоким синим куполом. Кроваво-красное солнце стояло у края моря, и огненные полосы расходились по волнам.

Птицы кричали хриплыми голосами, налетали друг на друга, дрались на берегу. Ночь была полна странных звуков.

Сальми спустился в свою каюту. Не успел он скинуть с себя платье, как глаза его сомкнулись…

X. Неожиданная награда.

На следующее утро море было спокойно, как большая сверкающая река. Между высокой скалистой стеной и синим краем неба красный круг солнца стоял отвесно над катерами, которые работали в далеком море.

Сегодня большое оживление на море. Птицы проносились, подобно белым облакам, над катерами и бросались вниз головой, завидя добычу – краба или треску; выскакивающую из воды. И птицы довольны сегодня. Голоса у них звучали теперь по летнему.

Блестящие «морские свиньи», род дельфинов, выставляя из воды горбатые черные спины, непрерывной движущейся цепью окружали катера.

Но сегодня не так много катеров в море – их можно счесть. Большинство судов уже возвратилось домой. Завтра и «Филистер» должен покинуть рыбацкий поселок и итти на юг, в родной Когфьорд.

Сальми стоял на палубе и смотрел на лодки, которые в последний раз вытаскивали из воды снасти. Невесело было у него на душе. Утром он получил от хозяина телеграмму о своей отставке. Этого он никак не ожидал. Он знал, что хозяин вспыльчив, груб со своими людьми и обращается с ними непозволительно резко, но Сальми не сделал проступка, который дал бы хозяину право обращаться с ним хуже, чем с собакой. Конечно, то, что он вышел на «Филистере» спасать русскую шхуну, было самовольным поступком.

Но не мог же он, сложив руки, стоять и смотреть, как в этом кипящем котле погибали люди? Не мог же он быть таким трусом, чтобы из страха за свой катер дать утонуть людям? Он потерял Мелькерсена, но это несчастье, в котором погибший сам был виноват больше, чем он. Или хозяин не понял из его телеграммы, как это произошло, и, вспылив, принял слишком поспешное решение? Но Сальми не станет давать хозяину никаких разъяснений, не будет унижаться и просить оставить его на «Филистере». Он владеет своими руками и; пробьется в жизни без чужой помощи!

Хозяин телеграфировал Сейвогу, чтобы тот вел обратно «Филистера» вместо уволенного Сальми. Прочитав эту телеграмму, Сейвог разорвал ее на клочки и сказал:

– Пусть сам дьявол служит нашему хозяину и его сумасшедшим выходкам!

И никто из экипажа «Филистера» не злорадствовал по поводу телеграммы хозяина. Все нашли, что это подло со стороны судовладельца, и не находили слов для порицания его распоряжения. Они все просили Сальми остаться на «Филистере», пока они не вытащат последние снасти. Когда они сегодня вернутся к вечеру, он сдаст катер Сейвогу.

С хозяином Сальми больше не встретится, он слишком горд, чтобы объясняться с ним!

К катеру стали подъезжать лодки: улов сегодня неважный. Нет трески – только каменная да голубая камбала.

Подняли лодки, и катер пошел к гавани. В последний раз стоял Сальми у руля на «Филистере». Катер попал в стаю игравших китов, которые охотились за треской. Стройные черные киты выскакивали из воды и, взвиваясь в воздухе, как огромные, сказочные летучие птицы, падали опять в воду с оглушительным шумом и плеском. На этом месте кипела белая пена, как над скрытым под водой рифом.

Огромные животные смело плыли за катерами. Их черные, почти сухие спины поднимались над морской поверхностью и оставляли в воде пенистые борозды. Затем, как будто им надоела игра, киты уплыли, обогнув катер с такой быстротой, что произвели в воде большое волнение: катера начало качать, как в зыбь. Затем киты еще раз появились вдали от катеров и опять с оглушительным шумом нырнули в воду. Там, где киты погружались, крутился водоворот.

Сальми следил за игрой этих огромных морских животных. Он чувствовал в себе самом такую же мощную. силу. Эту силу дает море. Он найдет свою дорогу в жизни! Море закалило его…

Сальми судорожно схватил рулевое колесо обеими руками. Ему захотелось громко закричать:

– Ну-ка, выходите все, кто имеет что-нибудь против меня, вы увидите, что Сальми хорошо вооружен!

БельГе брызги огромного фонтана обдали Сальми. Это был последний кит – остальные животные из стаи уже скрылись…

* * *

Вечером Сальми сдал со всеми формальностями управление катером Сейвогу.

– Неужели ты в самом деле хочешь оставить катер? – спросил удивленно Сейвог.

– А что же, ты думаешь, я буду унижаться и заискивать у хозяина? – сказал Сальми.

– Нет, нет, я понимаю тебя, – сказал Сейвог, – только я полагаю, что ты мог бы подождать до завтра. Я уверен, что он уже раскаивается. Он, верно, пошлет тебе другую телеграмму. Он вспыльчив и нерасчетлив и, верно, уж переменил мнение. Подожди до завтра.

– Нет, с хозяином я покончил навсегда, – сказал Сальми. – Я никому не могу позволить обращаться со мной, как с собакой. – Он протянул Сейвогу руку. – Благодарю тебя за твою дружбу на море и на берегу, за все время нашей совместной жизни.

Сейвог был так расстроен, что провел рукой по глазам, чтобы стереть слезы. Ему казалось, что «Филистер» потерял нечто незаменимое.

Сальми крепко пожал всем руку.

– Куда же ты теперь, Сальми? – спрашивали они.

– Сам не знаю, – ответил молодой моряк. – Одно знаю, что здесь останусь лишь до прихода пассажирского парохода.

Сальми сел в лодку, и Сейвог доставил его на берег.

– Уехал наш Сальми, и кто знает, придется ли нам еще встретиться с ним? – проговорил один из матросов.

– Посмотрите, как он идет, – заметил другой.

– Это, – сказал третий, – оттого он так прямо держится, что хозяин ему еще не согнул спины и не поработил его, как нас…

Модель судна из моржовой кости

На открывшейся в Москве юбилейной выставке искусства народов СССР среди многочисленных кустарных изделий выделяется очень интересный экспонат, присланный поселком Уэллен на Камчатке. Это – модель американской шхуны «Боксер», исполненная кустарем-камчадалом. Особый интерес модели состоит в том, что сделана она целиком из моржовой кости. Из кости вырезан самый корпус, мачты, трубы, шлюпки и фигурки рыбаков. Все это сделано с изумительной ювелирной тонкостью и изяществом. Такелаж (оснастка) модели сделан из китового уса.

ИГРА В СМЕРТЬ

Приключения охотинков-соболевщиков в Уссурийском крае

Рассказ Николая Ловцова

Рис. Б. Шварца

– Ну, ну, пора, будет, – понежился и вставай! – услышал я голос своего старого приятеля, уссурийского охотника Сухожилова, и, высунув из-под одеяла голову, встретился с его добрыми глазами, прикрытыми густыми ресницами.

Но тут же осенний морозный воздух охватил мое тело, и я, ежась, снова потянул на себя одеяло.

– Эх, ты, охотник! Я уже чай согрел, а ты мерзнешь, – как же мы с тобой так три недели проживем в тайге? – усмехнулся он, сдергивая мое одеяло.

– Да постой, постой, – ухватился я за него руками, – еще темно, вон и звезды на небе…

– Ну, ну же, будет дрыхнуть! Всю ночь проспал… А уговор помнишь?

Этсго мне было достаточно. Я сейчас же вспомнил, что, устраиваясь на ночлег, мы с Сухожиловым условились: первую половину ночи он дневалит, стережет коней, смотрит за огнем и, вообще, наблюдает наше добро, а во вторую половину– на дежурство должен был заступить я. Но вышло совсем не так, – всю ночь просидел один Сухожилов. Это меня обидело. Я подошел к нему и с досадой сказал:

– Ты это что же, разбудить не хотел? Так мы с тобой после этого можем быть приятелями или нет? Или, может, ты думаешь, что я дежурить не способен? В таком случае зачем ехал со мной?

– Эх, право, какой ты обидчивый, – недовольно протянул он. – Видишь ли, первое дело, мне будить тебя не хотелось, уж больно ты хорошо спал; притом я уже старик, ко мне и так сон не идет, а второе дело, тут, около нашего привалу, кто-то шлялся. Сначала это как будто кабаны, ну, а потом, по-моему, тигр голос подал, и кони наши перепугались, к огню прижались. Вот, я все время настороже и сидел, выглядывал, кто бы не сунулся. Ну, сам знаешь, как только почуял бы, что зверь близко, так, не беспокойся, тебя сразу бы разбудил. К тому же ты знаешь, что слух мой вострее и привычки звериные мне доподлинно известнее, чем тебе. А теперь, брат ты мой, давай-ка седлать коней, вьючить заводного, да сегодня же перейдем Сихота-Алинь. Хребет этот нелегкий, а теперь, вот, чайку испьешь, к тому времени и солнце поднимется, да и в путь-дорожку.

Делать было нечего. Сухожилов оказался прав, и, чтобы сгладить свою вину, я первым принялся седлать и вьючить коней. А потом, попив горячего чая, мы молча сели в седла, и Сухожилов выехал вперед, указывая мне дорогу. Вьючная лошадь, на которой был наш охотничий припас, шла между нами.

– Вот что, Алексеич, – обратился он ко мне, после того как мы проехали минут 20–30, – вон за тем поборотом, за увальчиком, тропа шире будет да мягче, – ты равняйся со мной, я тебе расскажу, как соболевать будем, а то вы, рассейские, как в наш Уссурийский край попадете, так за дело и не знаете как приняться…

– Что ж, давно пора, снаряженье мы захватили, а пока ты мне ничего не объяснил, как с ним обращаться, – давно бы пера!

– Ну, ну, не ворчи. Повременишь…

Действительно, сначала наша дорога шла по узкой таежной тропинке, заваленной корягами, павшими деревьями и засыпанной россыпью – мелким камнем, скатывавшимся с гор, вдоль подножья которых вилась наша тропа. И только часа через три мы выбрались на более широкую и мягкую, и там я поровнялся с конем Сухожилова, поймав нашего вьючного за повод, чтобы тот не оторвался от нас.

– Что ж, так и быть, посвящу тебя в наши премудрости… – начал мой спутник. – Видишь ли, соболь-то – зверь дорогой, и бьют его здесь здорово, – меры не знают. Но опять же бьют его на нашей уссурийской земле больше не мы, а все те же китайцы. Помнишь, я тебе рассказывал, как они лудевы^[7]) делают. Так вот, вместе с лудевами здесь у нас просто захват нашей тайги. Все способы они придумали. И, знаешь, ничего нам с ними пока не сделать. Делов у нас без этого много, и где тут на тайгу обращать внимание. Притом у нас и охотников хороших нет. Все мы больше норовим около дому промышлять, чтоб баба недалеко была, а ведь зверь-то не не дурак, он не набежит на тебя и не скажет: «Возьми-ка меня, шкура-то, ведь, у меня добрая». Притом на соболя, вот, и ружья не так нужны, тут снасть больше необходима.

– А у нас зачем с тобой ружья за спинами болтаются?

– Ты разве забыл, кто ночью-то около нас ходил? В тайге, брат, не шути, тигра ловушкой не испугаешь. Потом медведь, волк, рысь, да разве мало зверя у нас!.. Ружье и на других, мелких годится. Да и соболя иногда на пулю берешь, – все бывает…

Однако, слушай о нем: живет он больше в самых глухих местах. Соболь– зверь осторожный, и еще его привычка, – по земле он бегать не любит, все больше норовит по колоднику. Ну, вот, китайцы первыми заприметили это, впрочем, первыми его привычки узнали гольды да орочи, а китайцы от них переняли и сразу же, на их же манер, давай мастерить ловушки и ставить среди валежника да на колоднике. А так как китаец – человек без лени, то он сразу в этом деле своих учителей опередил.

А делается это так: сначала выбирается место такое, чтоб было видно, что по нему соболь ходит. Ну, а если вблизи нет подходящего бурелома, то промышленники нарочно валят деревья. А на этом лежне в два ряда вбивают колышки. Каждый высотой в 6–8 дюймов. Колышки ставятся по бокам, а в середине проход делается, как бы коридор. Длина этого прохода или коридора должна быть аршина полтора, ширина же вершка 2–4. Над лежнем же кладут другое бревно, меньше лежня, но такое, чтобы могло свободно лечь в коридорчик. Одним концом это бревно упирается в землю, а другим поднимается кверху, так фута на два, на три от лежня. Между рядами колышков кладут две тоненькие драночки, которые внутренними своими концами опираются на два прута, заложенных в вырезки, сделанные с обеих сторон двух ближайших к ним приколышей. От одного из этих прутиков к верхнему бревну идет веревочная снасть. При помощи маленького рычажка снасть держит бревно в висячем положении. И вот, когда соболь пробегает по дранке, он силой своей тяжести сдвигает их с прутиков. Бревно срывается и давит зверька…

Ставить такую ловушку надо – ох, умеючи! Если присноровишь слабо – будет давить без разбору всю мелкую живность: бурундуков, мышей и даже мелкую птаху, вроде поползней, синиц и других таких же. Ну, а поставишь туго – она пропустит соболя. Это, брат, наука тонкая! Мы, вот, с тобой выехали-то недельки на три, а китайцы с 15 сентября, это по старому, ушли уже на соболевание. В тайге у них заранее есть приготовленные фанзочки, и живут они в них по одному, по два, много – по три человека. Снарядит себе каждый из них штук 500–700 ловушек, расставит в окрестностях фанзы, и с утра как зарядит бегать от одной к другой, от одной к другой… Буря ли, вьюга ли, – китаец, пока не оглядел свои снасти, обхода не кончит. А чтобы легче обход было делать – это когда у него много ловушек, – то он на полдороге ставит себе еще и запасную фанзочку. Застала его ночь в тайге, – он нырнет в фанзочку, переспит в ней, а на утро опять пускается в обход до своей центральной фанзы…

– Вот как бьют соболя-то! – вдруг закончил Сухожилов, хлопнув рукой по крупу моего коня.

– Ну, а много ли так набивают? – заинтересовался я.

– Как тебе сказать… Раньше, когда в здешних местах соболь был, его добывали штук 12–15 за зиму на охотника, ну, а теперь 2–5, и то говорят– хорошо.

– Так за этим и стоит весь день потеть? – удивился я.

– Зачем за этим? Кроме соболя тут же китаец бьет белку, хорька, рябчика, – глядишь, он и заработал. Да и охотничают они только до декабря, а там, как занесет тайгу снегом, уже не вылезешь, каюк делу приходит, и снасти свои не узнаешь, – везде сугробы будут.

Впереди мы услышали шум горной речки, затем тропа сузилась, я осадил своего коня, и не успели мы проехать и двух десятков сажень, как наша тропа пересеклась бурливым и глубоким ручьем. Шириной он был не более четырех-пяти аршин.

– Неладное дело… – покачал головой мой спутник, слезая с лошади, – раньше здесь мостик был, а теперь куда-то снесло, а так эту речушку не перебродить.

– Что ж, объезжать будем?

– Нет, Алексеич, в тайге объезжать не приходится. Вот, слезай-ка, добудь во вьюке топоришки и принимайся валить деревья. Самим придется мастерить переправу…

Привязать лошадей, добыть инструменты и повалить деревья не было труда. Но мы долго повозились с переброской их через реку. Они у нас так неудобно падали, что два из них унесла вода. И только часа через три упорного труда, поперек бушующей воды у нас легло десяток четырехвершковых бревен. Концы их мы прикрепили кольями, сверху подтянули жердочками и начали переводить коней.

Сначала, как более спокойного, я перевел своего чалого, за ним пошел Сухожилов со своим конем, там он принял моего, а я вернулся за вьючным. И только успел я завести его на мостик, как в кустах около нас кто-то громко заревел… Мой конь забился, провалился одной ногой между бревен, поднялся на дыбы и так рванул поводья, что я не удержался и повалился с моста. Но, на мое счастье, мне под руку попал сучок, случайно не срубленный нами у крайнего бревна. Это меня спасло от холодной ванны. Не успел Сухожилов броситься ко мне на помощь, как я был уже рядом с ним и тут же поймал своего беглеца, запутавшегося в длинных сыромятных поводьях.

_{Мой конь забился, провалился одной ногой между бревен, поднялся на дыбы и так рванул поводья, что я не удержался…}

– Ревет-то тигр… – шепнул мне Сухожилов, суя поводья остальных коней и бросаясь через мостик в кусты. А я еле удерживал перепуганных животных. Они поводили ушами, дрожали и тряслись всем телом. По их поведению можно было уверенно сказать, что зверь где-то ходит тут, около нас, потому что органы слуха у таежных лошадей всегда лучше, нежели у луговых.

Вдруг Сухожилов бегом возвратился ко мне и исчез в кустах, что были на нашем пути…

– Куда ты? – не выдержал я.

– Кажись, на эту сторону махнул, а ты все же гляди назад! – успел он бросить мне, исчезая в густой листве кустарника, и, вслед за этим, я услышал сначала три выстрела, потом реп тигра, а затем и голос моего спутника…

– Держи коней! Там где-то другой зверь… Как бы не оборвались!

Я с тревогой оглядел кругом местность. Речонка попрежнему бурлила и пенилась. Кони трясли головами и пряли ушами. Все было тихо. Но для безопасности я, улучив минуту, выкинул из своего центрального ружья патроны с картечью и сейчас же засадил в патронники пули.

– Эй, Алексеич, выезжай-ка! Пожалуй, до темноты он не нападет! – услышал я издалека голос Сухожилова и сейчас же повел коней на его. голос.

Подъезжая к нему я с удивлением заметил, что он пристально рассматривает ноги нашего вьючного коня.

– А это совсем плохо, – указал он на длинную рану. – Видать, когда он провалился между бревен, так и ссадил ее. Сейчас он только прихрамывает, а завтра может и совсем стать. Пока рана горячая, ее бы медвежьим салом.

– А где нам найти сало?

– Сейчас подумаем. Постой, тут недалеко мой приятель живет; китаец, зовут его Ха-Ли-Чан. У него такое снадобье всегда есть. Завернем к нему. Кстати, там и переночуем. Без крыши сегодня будет спать неудобно.

– Что ж, давай, заедем. Тебе лучше знать, – согласился я, направляясь за ним.

Дорога снова потянулась узкой тропой, с корягами, с павшими деревьями и россыпями. Солнце заходило, и сумерки окутывали лес и горы. Кони то и дело спотыкались и клевали мордами вниз. Колючие ветви кустарника и разросшиеся ели хлестали по лицу. Приходилось наклоняться, и я в душе уже ругал моего приятеля, желая сейчас же заночевать, хотя бы и под открытым небом.

Вдруг вдали мелькнул огонек, и вслед за ним мы услышали высокий, гортанный, характерный для китайцев, крик.

– Неладно что-то у Ха-Ли-Чана, – пробурчал с тревогой Сухожилов.

– Как неладно? – насторожился я.

– Вишь, китайцев много, а у него всегда всякий ихний сброд собирается. Тут и хунхузы, и соболевщики и искатели жень-шеня^[8]). Как соберутся, так за игру принимаются или ханшин^[9]) пьют. В игре же китайцы – ух, как азартны!

– Вот, никогда не слыхал, – удивился я.

– Ну, теперь не до того, слыхал или нет. Ты вот что, Алексеич, повремени-ка здесь малость, а я стороной обойду фанзу и вызову хозяина. Разведку произвести следует, а то влопаемся и костей не вынесем, – проговорил он, передавая мне своего коня и исчезая в кустарнике…

После его ухода я осторожно снял ружье, проверил его заряд и потом отвел коней глубже в кусты, чтобы случайный взгляд из фанзы не заметил их.

Сухожилов не возвращался минут 20–30, и я уже начал тревожиться, тем более, что, как мне показалось, в фанзе шум усилился, и я уже различал несколько спорящих голосов и стук о что-то твердое и полое. Иногда мне казалось, что там кого-то бьют по голове. Но вот послышались шаги. Я насторожился.

– Алексеич, где ты? – уловил я тихий голос моего приятеля.

– Здесь!

– Куда же пропал-то?

– Да тут, около тебя, в кустах, – так же тихо откликнулся я.

– Вот это хорошо, ей-ей хорошо! Молодец ты, что коней сразу припрятал, – похвалил он меня и затем, обратившись к кому-то, проговорил:

– Вишь, Ха-Ли-Чан, мой капитана спи мал-мало будет, и конь надо лечить…

Китаец вылез из кустов и, подойдя ко мне с Сухожиловым, предостерегающе прошептал:

– Моя фанза хунхуз, охотник, кости играть, моя мал-мало другой изба есть, рядом изба, один крыша изба. Твоя там широко хорошо сипи. Трогай твоя хунхуз не будет. Хунхуз гостя Ха-Ли-Чана не трогай…

– Ладно, ладно, а мы тебе заплатим, не беспокойся, только коней куда бы припрятать? – обрадовался я, слезая со своего чалого.

– Зачем твоя плати? Моя деньга не надо. Моя Сухожило друг, наша деньга не бери, – вдруг обиделся он, принимая от меня коней и направляясь с ними к маленькому сараю, выстроенному в стороне от фанзы.

Расседлав коней, смазав рану больного коня медвежьим салом и задав им бобовых жмыхов, оказавшихся каким-то образом у Ха-Ли-Чана, мы прошли за ним в чистую половину его фанзы, которую он почему-то звал «другой изба». И эта его «другой изба» была отделена тонкой перегородкой от второй большой и грязной половины, из которой доносились голоса китайцев.

Усадив нас на кане (нары, подогреваемые снизу дымоходом), Ха-Ли-Чан сварил нам жиденького, но душистого чая и угостил пампушками. Расставив все это на том же кане, на котором мы сидели, Ха-Ли-Чан исчез за перегородкой.

Сухожилов, не спеша, выпил три небольших чашечки, проглотил одну пампушку и, положив под бок винтовку, прижался носом к перегородке, где было несколько щелей. Я тоже выпил чай, но, заметив, что пампушки произвели на моего приятеля не особенно хорошее впечатление, вытащил из своих сум сухари и с аппетитом стал их грызть.

Однако поведение Сухожилова меня так заинтересовало, что, насытившись, я тоже подошел к перегородке и последовал его примеру.

Там, в просторной комнате, закоптелой и грязной и освещенной несколькими сальниками, сидело на широченном кане человек восемнадцать полуголых и оборванных китайцев. Перед четырьмя средними лежал красный платок с нарисованными на нем знаками, на который бросались кости с очками. Вместо денег китайцы расплачивались маленькими палочками, с выжженными на них значками.

– Вишь, деньги-то у Ха-Ли-Чана, а вместо денег он им свои чеки выдал – палки. Это порядок расчета у них такой, притом и хозяину удобнее процент удержать, – пояснил мне Сухожилов.

Китайцы играли с большим азартом: они кричали, спорили, стучали кулаками по кану и с кулаками же подскакивали один к другому. Больше всех шумели двое. Первый был совсем голый и костлявый. По тому, что на его руках болтались деревянные браслеты, можно было заключить, что он искатель жень-шеня.

Второй был в китайских ватных штанах военного покроя. Его движения и манеры показывали, что он когда-то был военным, а теперь, наверное, хунхуз. Он был невысокого роста, коренастый, узколицый, с большим шрамом, проходившим от левого глаза по всему лицу через нос, отчего его и так приплюснутый нос, казалось, был вдавлен.

Женьшенщик проигрывал, а хунхуз выигрывал. Женьшенщик поминутно бегал к Ха-Ли-Чану, и у него, на остатки рассыпного золота и японские кредитки выменивал новые чеки – деревянные палочки. Ему отчаянно не везло. Все его ставки бились, а его мазовщики^[10]) все время ему что-то показывали, – видимо они подозревали в хунхузе мошенника. Поэтому-то и был спор.

– Пусть их покричат, давай-ка чайку еще попьем! – одернул меня Сухожилов и тут же предупредил: – Смотри, ружье далеко не убирай, пожалуй пригодится, – эти люди, как в азарт войдут, ничего не помнят.

Я ближе пододвинул к себе ружье и вслед за Сухожиловым принялся снова за чай. Однако не успели мы выпить и по одной чашке, как отчаянный шум снова нас привлек к щелям.

Мы прислушались к горячему спору за стенкой.

– Проиграл, так давай деньги, – требовал хунхуз от женьшенщика.

– Моя все деньги тебе отдавал, последний раз метал, сам знаешь, долг, – отговаривался тот.

– Клади деньги на кан! В игре нет долгов! – требовали Еслед за хунхузом и era сторонники, мазовщики. – Давай деньги!

Спор разгорался. Китайцы повскакали с кана, разделились на две партии. Одни были на стороне выигравшего хунхуза, другие на стороне женьшенщика. Даже дело дошло до того, что поднялись кулаки и засверкали ножи. Пожалуй, дальше можно было ожидать чего-нибудь худшего, но кто-то из них догадался:

– Играй хулацзы!

– Хулацзы, хулацзы играй! – подхватили остальные, и все, как по команде, притихли, разместившись на прежних местах.

– Ого, дело-то серьезное, – прошептал Сухожилов. – Смотри – эта игра на продажу самого себя. Хулацзы – значит раб. Если женьшенщик проиграет, он поступит в полное распоряжение хунхуза, тот имеет право продать его и даже…

Но не успел Сухожилов закончить фразы, как женьшенщик взметнул кости, и китайцы с загоревшимися глазами уставились на платок. Мы тоже с волнением наблюдали за этой картиной. Женьшенщик сначала повертел кости над головой, потом соскочил с кана, отошел в угол, пошептал что-то над. ними и, быстро подскочив к платку, с размаху кинул их на платок, от волнения закрыв глаза.

Китайцы наклонились над очками.

– Одиннадцать, одиннадцать, – с облегчением произнесли сторонники женьшенщика и впились глазами в хунхуза. Хунхуз улыбнулся, спокойно собрал кости и, не дав опомниться присутствующим, в свою очередь, бросил кости на платок. У него оказалось на каждой кости по шесть очков.

– Восемнадцать! – громко выкрикнул он, вскакивая с кана. – Восемнадцать! Твоя хулацзы!

– Нет, моя хулацзы не будет! – вдруг диким голосом завопил женьшенщик и, выхватив у одного из присутствующих нож, резким взмахом отхватил от своего живота кусок кожи с мясом и бросил его на платок.

_{Женьшенщик одним взмахом ножа отрезал от своего живота кусок кожи…}

Это уже была игра «на мясо», и ни один китаец не имет права отказаться от этой ставки…

В фанзе все как-то сжалось и притихло. Игроки посторонились от женьшенщика и со страхом и с восхищением смотрели на него.

Я теснее прижался к щели, крепче сжав свое ружье.

– Тише, тут дело дурным пахнет, – шопотом остановил меня Сухожилов.

Хунхуз молча подошел к платку, подобрал кости, незаметным движением руки откинул мясо женьшенщика в сторону и так же спокойно, как и в прежний раз, кинул кости. Все притаили дыхание.

У хунхуза снова оказалось шесть очков на каждой костяшке.

Женьшенщик, шатаясь, собрал кости, поднял их над головой, крутнул в воздухе раза два и, крепко сжимая в кулаках кости, уперся ими в платок. Потом он разом разжал кулаки и отвернулся.

– Восемнадцать! – крикнул кто-то из китайцев.

– Восемнадцать? – разом повернул женьшенщик свое костлявое лицо.

Хунхуз, не обращая на него внимания, снова подобрал кости и, как бы невзначай, бросил их на платок. У него оказалось всего пять очков. Женьшенщик радостно подскочил к кану, в свою очередь собрал в руки кости, потряс их над платком и уже спокойнее выбросил их. У него набралось десять очков.

– Нет хулацзы, нет хулацзы! – радостно закричал он, подпрыгивая перед хунхузом.

– Моя все равно тебе хулацзы не отпускай. Твоя надолго хулацзы, моя играй на мясо, – остановил его хунхуз.