Текст книги "Овердрайв (сборник) (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Мария Ермакова,Алексей Притуляк,Татьяна Тихонова,Андрей Терехов,Diamond Ace,Сергей Лысенко,А. Михайлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Я не могу! – стонет от бессилия Тео и швыряет медиатор в стену. – Сукин сын! Тупой скин-хед! Сколько Тео ни пытается играть на гитаре, ничего не выходит. Не попадают по струнам пальцы, и скорость сошла на нет, будто он взял инструмент впервые в жизни.

– Эй, друг! – пытается успокоить друга Серхио. – Ты вилку этой рукой не мог держать!

– Да плевать мне на вилку!

– Эй! Ты самый упорный и ненормальный псих, которого я знаю. Если ты постараешься… Месяц, три – мы же в тюряге, куда спешить?!

– Серхио, ты что всерьез?

– Да. Тео занимается с левой кистью так, словно только учится играть. Каждый день – самые простые и нудные упражнения. Двадцать минут он тренирует руку, а остальное время подыгрывает Серхио. Сложные аккорды и соло пока не даются, и Тео постоянно придумывает, как заменить их более простыми риффами. И только в мыслях по-прежнему царит не музыка, а тишина. Главное – не смотреть на Рона и заново все учить. Так инвалиды заново учатся ходить или говорить. Эд отстал. Изредка Тео замечает его злобные взгляды, но не более. Уроки на гитаре, гимнастика для рук. Врач советует разминать пластилин между пальцами, и Тео обычно лепит лицо Рона Уиллера – избитое, искореженное, тестообразное лицо. Иногда хочется вылепить Джину, но с каждым днем все сложнее вспомнить, как она выглядела. «Китайские шарики:)» Через три месяца Тео играет простенькое соло из «Seven Nation». Через четыре – снова может взять «баррэ». Через полгода они ищут ударника.

– М-минуту в-внимания, – Тео выходит на середину двора и безуспешно пытается не заикаться от волнения. – Кто н-нибудь хочет по-о-пробовать быть у-у-д-дарником? П-просто кто-то любит сту-сту-чать?

– Да вали нафиг!

– Я п-покажу к-как делать!

– Покажет! Засунь себе в жопу свою гитару! Неожиданно от группы негров отделяется один парень.

– Дейл, ты че? Он же белый!

– Да пошли вы! Я люблю стучать, – подходит он к Тео. – Правда, в основном по головам.

– Слышь, пес! Ты серьезно считаешь, что на этом можно играть? – Дейл критически смотрит на барабанную установку из мусорного бака, крышки мусорного бака и мусора для мусорного бака.

– Да, на таком играет какая-то известная группа, – Тео трет лоб. – Скажи, ты в курсе про сильные и слабые доли, ритм… эээ…

– Ооо, чувак, не грузи меня! Давай лучше, лабай, а я попробую следом!

– Дейл, ты не попадаешь в ритм, – Тео убирает звук и машет руками, чтобы «ударник» остановился.

– Че? Да не гони! Попадаю я, куда надо.

– Даже я это слышу, – кивает Серхио.

– Че? Да ты вообще захлопнись, мороженщик!

– Что ты сказал, нигга?! Серхио и Дейл кидаются навстречу друг другу, так что едва не сталкиваются лбами.

– Парни, угомонитесь! – раздраженно кричит Тео.

– Пусть эта латиноамериканская звездочка заткнется!

– Что?! – Серхио толкает Дейла к стене, и они начиает бороться, активно пыхтя и сопя.

– Да хватит! – Тео неожиданно даже для себя начинает кричать. – Хватит! – он чувствует, что теряет контроль, что уже началась истерика, но не может остановиться. Слишком многое скопилось за эти месяцы, слишком часто в голове повторялась черно-белая картинка и беззвучно визжала Джина. – Идиоты! Кретины! Тео хватает комбик и швыряет в стену – треск, хлопок, дым.

– Ненавижу! Ублюдки! Суки! Дейл и Серхио уже отпустили друг друга и только изумленно смотрят на гитариста. А Тео долбит ногами пластиковые ошметки, и в мыслях царит двухцветная тишина, и ему кажется, что он снова проламывает к чертям, к дьяволу, это до мерзости мягкое, пластилиновое лицо Рона Уиллера. Тео объясняет Дейлу всю известную теорию ритма в музыке и сам отстукивает базовые «рисунки», чтобы у «ударника» хоть что-то получилось. Тео гоняет Дейла, как скаковую лошадь, как ранего зверя, как кролика, которого сегодня пристреляет на обед – заставляет попадать в такт с гитарой. То меняет скорости, то размеры – каждый Божий день.

– Может, попробуем написать свое? – предлагает как-то Серхио.

– Да, думаю можно, – решается Тео.

– Напишем песню о том, как я отомщу за своего брата!

– Не, чувак! – качает головой Дейл. – Со всем респектом к твоему братану, но, как у нас говорят: «Все, что ты скажешь, вернётся к тебе дважды». Нельзя петь о таком!

– Мы будем петь о том, о чем здесь думают все, – смотрит на парней Тео. – Мы будем петь о Свободе.

– Да! Чуваки! – Дейл заканчивает партию и вытирает взмыленный лоб. – Вот это по-настоящему жирное дерьмо. «Почему так тихо?» Тео улыбает и смотрит на Серхио – глаза того блестят. На краю зрения безлицый Рон саркастично зажимает уши. «Пошел к черту!»

– Думаю, мы готовы выступить.

– Еу! – подкидывает палочку Дейл. – Бешеный пес, да если там будет хоть одна кавала, то она душу продаст, что постучать со мной ботиночками после такого!

– «Кава…» Что? В общем, пойду к директору. До начала концерта остается десять минут, и Серхио пропал. Тео остервенело драет зассаный писсуар, а в голове мелькают объяснения одно хуже другого. «Где?»

– Смена! – орет охранник. – Нет, Тео, ты пока оставайся, я тебя сам в зал отведу. В сортир, к ужасу, заходят скин-хеды, и, едва тюремщик идет в соседний коридор, Эд подает голос.

– Нам ОЧЕНЬ не нравится, что ты играешь с ниггером и латиносом.

– Но это лишено смысла, – Тео едва не говорит «глупо», но вовремя соображает вовремя, как опасны такие слова. – Все люди вольны играть музыку. Цвет кожи тут не важен.

– Ого! – Эд присвистывает и приближается вплотную, нависает, точно хренова Вавилонская башня. – Ты, кажется, не понял. Ты думаешь, что Райли защитит тебя ото всего? Тео смотрит снизу вверх, и Эд представлялся ему чем-то вроде стены, через которую нужно перебраться. До одури высокой стены.

– Это же музыка! Мне больше не с кем играть. Хочешь все сорвать?

– Смотрите, как он заговорил, – ухмыляется скин. – Мы можем сломать тебе один пальчик. Как тогда, помнишь? Как думаешь, много мне за это будет? А выступить ты не сможешь. Прогони цветного! Вот Серхио меня уже послушался, и я рассказал, кто убил его брата. «Серхио? Дурак!» Перед Тео появляется черно-белое лицо Рона, сцена убийства. Раскаяния нет, есть лишь безмолвие внутри. Тишина и исчезающие во тьме желтые китайские шарики. Картинка дрожит, как в эпилиптическом припадке, и, словно издалека, нарастает визг Джины. Тео бьет Эда между ног. Тот даже не успевает согнуться или закричать – Тео хватает лысую голову и вламывает в стену, и еще раз, и еще, пока череп не лопается, точно перезревшый арбуз. Эд шлепается на пол, а по стене с чавканием сползают ошметки мозгов, волос, костей. Рон начинает прыгать от радости – в полку «безлицых» прибыло. «Выступление?! Меня же в карце посадят! Меня же…» «Охранник ничего не слышал?» Тео бьет по горлу ближнего скина и вырывает трахею – хотя никогда не замечал в себе такой силы и ловкости, – удар ноги ломает колено следующему. «Только бы охранник стоял далеко». Тео не дерется, не отбивается – он убивает их. Руками, ногами, зубами, пока не остается один в залитом кровью сортире. Голову заполняет непонятный гул, и тут раздаются далекие шаги по коридору. «Тела!» Тео судорожно затаскивает трупы в кабинку и запирает; начинает отмывать пол. Шаги замирают, раздаются глухие голоса, а Рон истерично хихикает искореженным ртом. «Господи Боже!» Кровь только размазывается по кафелю и не думает исчезать. «Господи, Господи!» Шаги возобновляются. «Бесполезно – лучше отмыть себя», – что Тео и делает. В зеркале замечает рану над бровью, разрывает майку и лоскутами связывает подобие банданы.

– Тео? – раздается голос у входа в сортир, и парень кидается навстречу охраннику. Разбитые в кровь руки вовремя спрятаны за спиной. – Готов?

– Да. «Только не заходи, только не заходи!» Тюремщик смотрит поверх головы Тео, чуть хмурится.

– Ну, пошли, музыкант. Ранее

– Питер, я хочу попросить тебя.

– Тео.

– Да? Тео, я хочу, чтобы ты больше не приходил ко мне.

– Что? Но почему?

– Я научил тебя всему, что знаю. Тренировать технику ты и сам можешь – хватит тратить время впустую. Но напоследок я кое-что покажу тебе. Илай подходит к старому видеомагнитофону и с чавканьем скармливает кассету.

– Это Джимми Хендрикс. Помнишь, мы учили его партию? Тео едва заметно морщится.

– Не любишь ты такую музыку, я знаю. Но ты посмотри, как он играет. Тео наблюдает за гитаристом и никак не может понять, что имеет в виду учитель.

– Дурень, да ты на лицо его посмотри!

– Лицо?

– А руки? Ну? Слепой хрен, да он же своими зубами играет на гитаре! Слышишь? Голыми нервами! Отдает себя всего этой песне. Часть своей гребанной жизни отдает! Вот! Вот, что никто тебя не научит делать! Ты должен жить музыкой. Жить, умирать и заново возрождаться с каждой своей песней. Играть ее так, как будто с тебя содрали кожу. Жгут на костре как Жанну, мать ее, Д'Арк! И пока этого не будет, Тео, ты не станешь музыкантом. Будешь макакой, которую научили вкладывать буквы и копировать ужимки, будешь кем угодно, только не собой. Сейчас

– Тео! Что у тебя с лицом? И руками? Как ты будешь выступать?! – Дейл выходит навстречу из зала. – Где Серхио? Тео вздыхает и рассказывает о предательстве друга. Неожиданно приходит жуткая мысль:

– До выступления меньше пяти минут, а мы без вокалиста.

– Ну, мы можем сыграть так, бешеный пес, – предлагает Дейл. – Песни, по-любому, классные. Или… ты сам их споешь. Тео, ты же сам их сочинял, никто лучше тебя все равно не знает! Тео?

– Да я же заикаюсь. И не умею.

– Тео? – Дейл смотрит на него со странной надеждой. Ждет решения.

– У-у нас н-неб-большие и-измен-нения, – Тео подходит к микрофону на негнущихся ногах. Гитара мерзко гудит, начиная разгоняться. – Черт! Простите! Тео выводит регулятор громкости до нуля и снова придвигается к микрофону. На сцену капает кровь из рассеченной брови. «Не заметили?»

– Н-наш в-вокал-лист н-не может у-участвовать и-и-и… – от волнения Тео начинает задыхаться и, чтобы сказать хоть слово, требуется огромное усилие. – И-и…

– Че за дибил? Уберите его! – орут со смехом из зала. Там вперемешку заключенные, телевизионщики и охранники.

– З-Заткнулись! П-песня называется «К-китайские ш-ш-шарики». Не слушая недовольный ропот, Тео снова поднимает уровень звука и берет первые ноты вступления. В глубине здания раздается сирена, и несколько тюремщиков срываются с мест. «Нашли. Сколько у меня минут? Две? Три?» Зал наполнился тихим перебором – не то осенний блюз, не то песни средневековых трубадуров. Всего понемножку: барокко, соул, рок, классика. Зрители затихают. Они слушают Тео и не знают, что его разбитые руки с трудом держат медиатор, что кровь заливает струны, делает их липкими и непослушными. Что она заливает глаза, сочась из рассеченной брови, и Тео уже не видит ни гриф, ни сидящую впереди толпу. Он видит черно-белое лицо Рона Уиллера, и оно трясется, как рельсы под колесами поезда, и с каждой секундой приближается пронзительный крик Джины. Раскаяния нет. А Тео все играет, и вместе с расцветающей мелодией внутри него сплетаются сотни чувств: ненависть, радость, страх, отчаяние, боль, любовь, свобода – все, что терзало и наполняло жизнь в последние месяцы. Оно собирается плотным комком, поднимается к горлу и першит там на связках. Звук сирены и нарастающий визг Джины вдруг сливаются с ЕГО песней. С песней, которая еле слышно играет в голове. Раскаяния нет, если только черно-белая картинка внутри, которую можно заставить двигаться и звучать. Тео будто колотит, лихорадит, знобит изнутри. Вступление заканчивается; он нажимает ногой педаль. Одинокая нота, нежная, немного джазовая, перерастает в металлический рев «перегруза».

– Давай, Тео! – подбадривает сзади Дейл. И Тео начинает петь.

Чекан Д. Безбожное время

Он перешагнул порог грязной, загаженной комнаты и остановился в узком лезвии света, проникающем в неё через дверной проём. Эта помойка не вызывала у него никаких эмоций, в том числе она не пробуждала в нём присущего всем нормальным людям чувства брезгливости. Он видел притоны куда более омерзительные, чем этот, он видел разложение, царящее в них, видел горы шприцов и пустых бутылок, кучи дерьма, лужи мочи и блевотину, которой было даже больше чем всего остального. Да, блевотины он повидал немало.

Он видел женщин, отдающихся каждому, кто ещё способен был взять их. Женщин, переставших быть женщинами. Ещё он видел мужчин, мозги которых сгнили от непомерного количества выпитого, выкуренного и вколотого, а потому думающих гениталиями, близкими к схожему состоянию. Они не перестали быть мужчинами, они просто переусердствовали в этом нехитром деле.

Иногда, редко-редко, он видел их детей, отвратительных и ограниченных уродцев, копошащихся в ворохах грязного тряпья. Если кто-то из них и не познал сладость алкоголя и разврата, то лишь потому, что были слишком слабы, чтоб взять необходимое силой. А иначе было никак.

Он видел…нет, обычно он больше ничего не видел. Живописная картина поганого притона в большинстве своём ограничивалась всем выше перечисленным. Иногда к этому стандартному набору добавлялись ещё полусгнившие матрасы, снующие между мусорных куч и сливающихся в липком экстазе смердящих тел крысы и большие американские тараканы, да уродливое, но оттого только ещё более чудовищное, оружие, вроде тупых ножей, ржавых водопроводных труб с острой кромкой на месте разрыва или сучковатых досок с торчащими из них загнутыми гвоздями.

Гораздо больше он чувствовал без помощи зрения, как бы дико это не звучало. Он вдыхал удушливый смрад дешёвых сигарет, приторно-сладкий аромат горелой травы, вызывающий потуги рвоты запах человеческих испражнений и немытых тел. Запах мужского семени, обильно пролитого мимо неплодоносящих женских тел, запах палёной водки и неразведённого спирта, запах животных, запах разложения, гноящихся язв, запах греха.

Он слышал хриплые стоны опустившихся шлюх и пропитанные нездоровым весельем визги молодых потаскушек. Слышал пьяную ругань и ругань трезвую, но всегда нецензурную и оглушающую, словно раскаты грома. Слышал предсмертные мольбы и радостные возгласы, почти членораздельную речь и совсем уж дикие животные звуки. Слышал вопли, полные боли и страдания, слышал крики полные восторга и обожания, но зачастую путал их.

Он ощущал под ногой упругость и рыхлость тел, треск ломаемых костей в тщедушных крысиных тушках и хруст раздавливаемых хитиновых панцирей насекомых, ненадёжность прогнивших досок, податливость экскрементов, твёрдость разбитых унитазов.

Но всё это было не существенно и неважно. Это было раньше. Давно, а может быть сравнительно недавно, но это осталось в прошлом. Теперь он знал, что считать прошлым, что настоящим, а что будущим. После того, что произошло вчера, прошлое, каким бы ужасным оно ни казалось, представлялось чем-то чудесным и навсегда потерянным, настоящее бессмысленным, а будущего попросту не существовало.

Все здесь болели, болели страшно и неизлечимо. Венерическая зараза, банальный тиф, вызванные антисанитарией гнойники, из которых со временем вызревали злокачественные опухоли, рак, ВИЧ-инфекция – все страшные недуги, какие только могут овладеть человеческим телом, расцветали здесь пышным букетом и в то же время, казались сущим пустяком по сравнению с другой беспощадной болезнью. Ей не было научного названия, да и обыденного тоже не существовало. Она разлагала души и умы, наравне с телами и все находящиеся в этом грязном притоне были заражены ею. Более того – все они находились в её критической стадии…

– Эй, Джуд! – заорали из кучи тряпья в углу.

В ответ послышалось что-то нечленораздельное.

– Да ты пьян в говно, Джуд, – обрадовалась куча.

– Эта сучка его утомила, – отозвалось тело, лежащее посредине комнаты, и помещение затряслось от оглушительного ржания.

Он громко и выразительно откашлялся и шагнул вперёд, давая тусклому свету, заслонённому его спиной, проникнуть внутрь. Подошва кованого сапога опустилась на что-то мягкое, раздался короткий вскрик, тут же сменившийся страшным сквернословием. Он неторопливо приподнял ногу, позволяя какому-то существу высвободить свою кисть из-под холодной стали его сапог, а затем произнёс, тщательно выговаривая каждое слово:

– Здравствуйте, твари божьи.

– Бог мёртв! – заорали сразу отовсюду дурными голосами. – Якоб убил его! Вот так, да! Тупой выродок Якоб убил твоего сраного бога, поп!

– Я не исключаю этого, – спокойно произнёс он. – Но вы всё равно навсегда останетесь Его творениями.

– Ха, да я знаю эту сальную морду! – крикнул кто-то. – Это ты, Падрэ, да?! Всё не уймёшься старый хер? Своих девок не хватает, пришёл за нашими?!

– Где он? – спокойно спросил Падрэ.

– Кто? – тявкнула какая-то шавка из-под предыдущего оратора.

– Якоб. Где Якоб?

– А-а-а! – страшно взвыл кто-то. – На мужиков потянуло, да, Падрэ?! Правильно, иди, лижи задницу Якобу. Он же теперь твой господин!

– Я жду ответа.

– Он в своей каморке, – сказал тот, что опознал его. – А теперь проваливай отсюда, пока я не отрезал твою набожную башку!

Столь исчерпывающий ответ удовлетворил Падрэ. Он молча кивнул, отчего его широкополая шляпа чуть съехала на глаза, и неторопливо прошествовал через всю комнату к двери, ведущей в коридор.

Узкий коридорчик, ничем не освещённый, был усеян мёртвыми и спящими телами. Падрэ хладнокровно переступал через них, двигаясь к крохотной каморке в конце, служившей жилищем Якобу. Остановившись у входа, он несильно, но требовательно постучал, а когда не дождался ответа, вынужден был выломать обветшалую дверь из петель.

Якоб сидел на лопнувшем унитазе, закатив глаза и откинув сальную патлатую голову на бачок. Правый рукав его грязной рубашки был закатан по локоть, а на вздувшейся вене соответствующей руки ясно виднелся след от укола. Под обутыми в неуклюжие круглоносые ботинки, и оттого похожими на копыта, ногами валялись сломанная ампула, дешёвая зажигалка, обломок алюминиевой ложки и упаковка от шприца. Сам шприц он держал в сжатых в побелевший кулак пальцах. Якоба колотило, изо рта его обильно текла пена.

Основательно прицелившись, Падрэ щадящим ударом в живот исправил положение наркомана. Тот захлебнулся слюной, закашлялся, но дёргаться перестал, лишь повалился на испачканный какой-то дрянью пол и принялся смачно харкать.

Падрэ терпеливо ждал, пока тот сделает своё нехитрое дело. Наконец Якоб избавился от накопившейся пены и поднял голову. Его покрытое оспой лицо раскраснелось и распухло от натуги, склеившиеся пряди прилипли к мокрому лбу.

– Спасибо, святой отец, – выплюнул он и улыбнулся потрескавшимися губами. – Теперь мне намного лучше.

– Рад, что смог хоть немного облегчить твою жизнь, перед тем как отниму её, – сдержанно поклонившись, ответил Падрэ. Взгляд Якоба опустился ниже и упёрся в висящую на поясе священника кобуру с торчащим из неё, металлически поблескивающим пистолетом. Несколько секунд он молча изучал пистолет, словно раздумывая опасен тот или нет, а потом вновь посмотрел на Падрэ. В его маленьких поросячьих глазках не было ни капли страха.

– Делай что хочешь, – безразлично ответил он, и улыбка его поблекла. – Только твоего бога уже не воскресить. А мне всё равно, святой отец, всё равно, слышишь? Я успел ширнуться, да, а на новую дозу денег нет. Правда, забавно, святой отец? У человека, убившего бога, нет денег на дрянной героин?

– На что ты вообще рассчитывал? – холодно поинтересовался Падрэ.

– На что рассчитывал? – переспросил Якоб. – А я почём знаю? Но я всё равно не желаю, святой отец. Мне это выгоды не принесло, но я не желаю. Будет что вспомнить, да?

– Наверное, тебя стоит убить, – сказал Падрэ. – Только я от этого не испытаю ни малейшего удовольствия. К тому же это уже ничего не изменит.

Он подошёл к дверному проёму и, уже выходя в коридор, добавил:

– Кроме того, Он учил щадить убогих и на зло отвечать добром, и даже его смерть не отменяет этого мудрого правила.

Больше он не произнёс ни слова, только слышно было, как хрустит мусор под его тяжёлыми коваными сапогами.

– Так что же ты не ответил добром, сраный старик? – негромко пробормотал Якоб, глядя ему вслед. – Пристрелил бы и дело с концом…

* * *

Когда он вышел на улицу, уже вовсю светило солнце. Падрэ попробовал определить, сколько времени он провёл в грязном притоне и не смог найти ответа. В конце концов, он решил, что это не имеет никакого значения и стал думать, что делать дальше. Однако мысли его, поначалу ведущие в верном направлении, быстро заходили в тупик, сталкиваясь с размышлениями о более насущных делах. В носу у Падрэ всё ещё стоял мерзкий запах разложения, а в горле перекатывался тугой комок. Падрэ с тоской пожалел о том, что служителям Церкви запрещено курить. Трубка с хорошим табаком в две затяжки избавила бы его от тошнотворного привкуса.

– Эй, мистер, купите газету, – раздался рядом звонкий голос, подбежавшего к нему мальчика-газетчика.

– А что пишут? – мимолётно спросил Падрэ.

– Таблоиды пророчат победу кандидату от либерал-демократов, – ответил газетчик. – Доллар опять упал в цене. «Bully» дадут большой концерт в понедельник. И ещё какой-то неизвестный убил бога.

– Твой неизвестный сейчас находится в этом доме, – сказал Падрэ и кивнул на обветшалый сквот за своей спиной.

– Он сатанист? – заинтересовался мальчишка.

– Нет, он наркоман, бродяга и импотент.

– А-а, – протянул газетчик, и разочарования в его голосе было лишь на немного больше, чем безразличия. – Понятно. А газету брать будете?

– Нет, – отмахнулся Падрэ.

Мальчик сразу насупился и пошёл прочь. На углу дома, он остановился и показал Падрэ средний палец. Тот сделал вид, что ничего не заметил. Паренёк скрылся за углом, а Падрэ вновь погрузился в свои мысли.

Для начала он решил сделать вид, что не чувствует преследующего его запаха, и сконцентрироваться на куда более важной проблеме. Наиболее рациональным решением ему виделось сейчас вернуться в Собор и встретиться с Капелланом. Возможно, старый и мудрый глава Церкви уже нашёл выход и решил, как жить дальше. Однако даже если он ничего такого не придумал, навестить старика стоило. Неизвестно как известие о гибели бога могло подействовать на него, бесконечно преданного Церкви.

Заметив на дороге жёлтую машину с шашками, Падрэ вытянул руку в повелительном жесте. В данный момент этот жест повелевал водителю остановиться. Такси послушно тормознуло возле него, и из окна высунулась чёрная улыбающаяся голова. Падрэ поморщился, он не был расистом, но с неграми иметь дел не любил с детства, значительная часть которого прошла в двух кварталах от бывшего гетто.

– Ну? – спросил таксист.

– В Собор, – просто ответил Падрэ.

– Десять баксов, – сказал таксист.

– Я служитель Церкви, поэтому ты обязан отвезти меня бесплатно, – гордо заявил Падрэ, про себя отметив, что черномазый загнул немыслимую цену.

– Бога убили, слыхал? Теперь льготы церковникам не действуют, – ухмыльнулся негр. – Плати или чеши пешком.

Денег у Падрэ не было, поэтому таксист уехал, гогоча как обезьяна, на которую весьма походил. Падрэ застыл в нерешительности, в который раз за день перед ним встала проблема выбора, на сей раз заключающаяся в поиске максимально комфортного и минимально дорогостоящего транспорта. Вдобавок вернулся проклятый запах притона и Падрэ поморщился. Машинально опустив руку в карман, он нащупал там, среди мелкого мусора, старую ладанку на потёртом шнурке, подаренную Капелланом давным-давно, ещё по принятии его в лоно церкви. Поднеся ладанку к носу, он втянул ноздрями её запах и глубоко вздохнул. Нельзя сказать, чтоб это слишком помогло, но ему определённо стало лучше. Он ещё немного постоял, периодически вдыхая аромат ладанки, и, подумав, принял решение ехать на метро.

Понемногу накрапывающий дождь неожиданно усилился, и Падрэ пошагал по невзрачным улочкам старого района, выбивая брызги из залитого водой тротуара. Спустя некоторое время дождь сменился безжалостным ливнем, хлеставшим упругими струями по спинам прохожих. Серая людская масса медленно переползала с одной улицы на другую, оскорбленно сквернословила, когда проезжавшие мимо автомобили обдавали её грязью из-под колёс, а Падрэ шагал вместе с ней, разрезая волны зонтов акульим плавником своей широкополой шляпы.

По пути ему встретилось осаждаемое разгневанными людьми богоугодное заведение, и он остановился, чтобы понаблюдать за ситуацией. Это был самый обычный, стоящий здесь с незапамятных времён, киоск, в котором с позволения Епископа торговали индульгенциями. Из узкого окошка, напоминающего бойницу, торчало красное от злости лицо Пастора. Пастор громко орал на наседающих людей, обильно брызжа слюной, люди отвечали ему тем же, но особо отчаянные уже начали подыскивать камни. Противостояние длилось минут семь, после чего багровая физиономия Пастора скрылась в окошке из которого, секунду спустя вылетело несколько туго перетянутых резинками пачек банкнот и ворох отдельных бумажек разного достоинства. Толпа мигом оставила торгаша в покое и принялась, подобно стаду свиней, подбирать размокающие в лужах купюры.

Когда последние мокрые бумажки были подняты и в спешке распиханы по карманам, человеческие существа, наконец, убрались прочь и Падрэ смог приблизиться к киоску. После короткого стука окошко с силой распахнулось, и из него вновь высунулась голова Пастора.

– Вам что мало, ублюдки?! – заорал он, но осёкся, увидев священника. – А, здравствуй, Падрэ. Дерьмовый денёк, приятель. Только представь себе – все обезьяны, купившие вчера прощение грехов, сегодня припёрлись ко мне, с требованием вернуть деньги. Чёрт бы побрал того выродка, который грохнул бога! Из-за него все индульгенции обесценились. Теперь прощение супружеской измены стоит ровно столько же, сколько и массового убийства, то есть ничего…

Пастор продолжал оживлённо говорить, но Падрэ не слушал, отрешённо всматриваясь в грубые черты его неотёсанной деревенской физиономии и автоматически сжимая в ладони ладанку. В нём постепенно зрело желании выбить Пастору парочку-другую зубов и заставить его ими подавиться. Ему нестерпимо хотелось, чтобы эта жирная каналья валялась на земле, не прекращая перхать и кашлять, давясь застрявшими в глотке золотыми коронками. Он жаждал увидеть, как красное, словно спелый томат, лицо Пастора станет сперва лиловым от натуги, а затем навсегда приобретёт мертвенную бледность.

Вместо этого он спросил:

– Неужели тебе всё равно, что бог мёртв?

Пастор замолк, задумавшись на секунду, а потом ответил:

– Если бы я в него верил…

* * *

В ожидании поезда, Падрэ долго и пристально рассматривал людей на перроне, пытаясь понять, отразилась ли на них хоть как-нибудь смерть бога. В большинстве своём они были люди, как люди – обычные, нервные, опаздывающие куда-то и занятые только своими столь мелкими и незначительными для священника проблемами. Кто-то громко жаловался, что его оштрафовали за неправильную парковку, кто-то сетовал, что никак не может упрятать своих стариков в дом престарелых, кто-то, на чём свет стоит, ругал либералов. О боге не вспоминал никто, только одна женщина сказала по телефону:

– Очень жаль, я как раз отдала Джесси в церковный хор. Боюсь, что теперь он не принесёт ей успеха.

Уже в вагоне, в тесноте, среди выпирающих отовсюду локтей, колен и носов, плотно прижатый к какой-то полной женщине, Падрэ подслушал разговор двух состоятельных мужчин средних лет, вооружённых деловыми костюмами и портфелями. Они обсуждали какого-то общего знакомого.

– Фред, сначала, страшно обрадовался, когда услышал, что бога больше нет, – вещал один из них, слегка подавшись вперёд и выразительно играя взглядом. – Он уже решил, что это отличный сюжет для книги…

– Отличный сюжет? – воскликнул второй. – Он что рехнулся? Да кому это интересно?

– Не перебивай, – сердито оборвал его первый. – Так о чём я? Да. Но потом по ящику передали о забастовке нудистов в Таиланде и он мигом переключился.

– Кстати благодатная тема, – оценил второй. – Если напишет, скажи – пусть несёт ко мне в редакцию. Обещаю предварительный тираж в пять тысяч экземпляров…

В этот момент поезд остановился, и люди в едином порыве ринулись в узкую воронку открывшихся дверей. Падрэ, не успевший отойти в сторону, был мгновенно вжат в заплёванное стекло рвущейся наружу толпой. Ожидая, пока последние, самые грузные пассажиры покинут чрево вагона, он бесцельно водил взглядом по покинутым местам и случайно наткнулся на небрежно брошенную в углу книжку в потрёпанной обложке. Когда, наконец, вагон опустел, и давящая на него сзади масса чьего-то не в меру обширного тела исчезла, Падрэ приблизился к ней, прочёл на обложке – «Библия» – поднял с пола, бережно отряхнул и спрятал во внутренний карман.

До Собора оставалось идти всего один, но зато далеко не самый приятный, квартал. Падрэ остановился и в очередной раз поднёс к ноздрям ладанку. Поле затхлого и застоявшегося воздуха вагона запах ладанки показался таким резким, что он не выдержал и чихнул. Пока Падрэ утирал рукавом нос и выступившие на глазах слёзы, к нему приблизился неопрятный молодой парень в грязной куртке с капюшоном и вязаной шапке, надвинутой на глаза.

– Эй. Эй, брат. Ты ведь дурь нюхаешь, да? – начал он, быстро выговаривая слова на нигерский манер.

– С чего ты взял? – поинтересовался Падрэ, пристально разглядывая лицо своего нового собеседника. Он оказался белым, хотя манера одеваться и идиотский выговор говорили не в пользу этого.

– Брось, чувак, – на лице паренька появилось подобие улыбки. – Не мажься. Я же вижу – ты нюхаешь дурь: кокс или чего полегче. Ты, конечно, крут и всё-такое, раз делаешь это на глазах у всех…

– Чего ты от меня хочешь? – устало оборвал его Падрэ.

– В библии сказано – поделись с ближним своим, – нагло заявил наркоман и вытащил из кармана заточку.

– Когда писалась библия, про наркотики ещё никто не знал, – сказал Падрэ и ткнул в грудь паренька стволом пистолета. – Но я уверен, ради них стоит вписать ещё одну заповедь.

Заточка с печальным звоном упала на асфальт. Падрэ удовлетворённо кивнул.

– И вот ещё что, – добавил он, вытаскивая из-за пазухи подобранную в метро книгу и кидая её наркоману. – Освежи память на досуге…

…Уже у самого входа в Собор Падрэ настигла ярко и безвкусно раскрашенная и столь же ярко, но безвкусно одетая девушка, которую можно было ёмко охарактеризовать одним словом – дешёвка.

– Здравствуйте, святой отец, – вкрадчиво произнесла она своим ядовитым голосом. – Вы уже слышали благую весть?

– Мисс Хелл, – устало вздохнул Падрэ и в который раз за день поднёс к носу ладанку. – Не вынуждайте меня совершать грех и бить женщину по лицу рукояткой пистолета.

– Ну что вы, святой отец, я просто хотела спросить – если бога убили, то, может быть, теперь меня возьмут в католическую школу, несмотря на мою фамилию? Будет замечательно, если я получу образование, и мне не придётся больше работать на панели.